Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)

– Твоя правда. Стащила я ее.

– У кого?

– Когда твоя мама умерла. В ее вещах нашла.

– Зачем это тебе понадобилось?

– А затем, что была ее, а могла быть моей, – сказала Винни. Сила появилась вдруг и в ее голосе.

– Хорошенькое дело! А мне и посмотреть было не на что. Подумать только, все эти годы!

– Вот и смотри теперь!

– Смотри, – передразнил ее Форрест. – Как я могу быть уверен. Может, ты опять все наврала.

– Не вру я, – сказала Винни. – Ты ж его вылитый портрет, Форрест. – Она указала на осколок зеркала, приткнутый у него за спиной на умывальном столике.

Но Форрест и без зеркала знал свое лицо. Он внимательно вглядывался в фотографию, легонько притрагиваясь к ней пальцами – так читают слепые. Он был живым сегодняшним отображением этого исчезнувшего мальчика, только – по причине, задумываться над которой пока не хотел, – не сумел увидеть этого сразу. Кто бы он ни был, они похожи как две капли воды – один более печальный, другой менее. В груди, как птица в клетке, забилось… что именно? – жажда чего-то? нежность? вспыхнувшая надежда на радость? – Где он? – спросил Форрест тихо, но твердо.

– Говорили, будто в Ричмонде.

– А когда это было?

– Господи, да что ты ко мне привязался?

– Уже после смерти мамы?

Винни подумала и кивнула утвердительно. Она не смотрела на него. Взгляд ее был устремлен на ножки стоявшего рядом стола.

– После того, как я уехал из дома?

Она снова задумалась. – Сколько теперь Грейнджеру?

– Лет двенадцать.

– Двенадцать, – повторила она. – Ну значит, двенадцать лет назад. С тех пор я о нем не слыхала. – Она протянула худые руки, оперлась ладонями о сундук и сделала попытку подняться.

– Да ну тебя, Винни, угомонись на минуту и расскажи мне. – Тремя средними пальцами левой руки он дотронулся до ее лба, с залысинами, как у старика, – не то чтобы требуя отпета, но стараясь внушить, до чего ему важен этот ответ; лоб на ощупь показался холодным.

За свою долгую жизнь ей не раз пришлось терпеть физические испытания и посерьезнее: порку за воровство в семнадцатилетнем возрасте, надругательства многих случайных мужчин (никаких забот, кроме своей сиюминутной потребности), трудные роды одиннадцати детей, смерть девяти из них (а смерть детей тоже была для нее физическим испытанием), но сейчас, стоя на коленях около сундука, она не могла вспомнить, когда последний раз плакала. Кто же это тогда умер? – Ох, никак не вспомнить… Касси? Эника? Десять лет назад? Или двадцать? Лицо у нее было мокрое, из обоих тусклых глаз градом текли слезы, и хотя она изо всех сил сдерживалась перед этим мальчиком (в сущности, совершенно ей чужим), обручи, стягивавшие грудь, не могли сдержать громких всхлипываний. «Охромевшая корова, отбившаяся от стада, вот я кто», – так она это себе представляла. Но о мальчике, стоявшем над ней, она не думала, сознавая в глубине очерствевшего сердца, что не он (щенок!) был причиной ее минутной слабости, что он лишь спусковой крючок, случайно подвернувшаяся нога, которая выбила первый камешек, вызвав тем самым обвал.

Форрест увидел ее слезы и сказал мягче: – Вспомни! Я же ничего не знаю. Только ты и можешь объяснить мне.

Ей понадобилось какое-то время, чтобы справиться с собой (он так и не убрал руку с ее лба); но, заговорив, она сказала уже более спокойно: – Мистер Форрест, я ведь думала для вас это не новость. Вы уж меня простите. Помереть бы мне лет тридцать назад!

– Ты не умрешь, зачем тебе умирать, – возразил он.

– И то правда, – сказала она. – Иногда я даже об этом молюсь. Господь мои молитвы слушает, если я хорошо попрошу.

– А ведь и я тебя попросил кое о чем.

Она медленно – с его помощью – поднялась с коленей. – Знаю. Дай-ка мне сесть. Ноги что-то не держат. – Шаркая туфлями, подошла к маленькой кровати и села на краешек. Затем указала ему на вторую, стоявшую поодаль, широкую, двуспальную кровать. – Садись там, чтоб я тебя видела.

Он не двинулся с места.

– Садись. Кровать чистая, Грейнджер на ней спит. Он любит раскинуться во сне.

Форрест сел; подождал, пока она сфокусировала глаза на его лице. Когда она заговорила, он стал смотреть в пол, думая, что он, наверное, прохладный; а еще прохладней земля, просвечивавшая сквозь щели.

– Начнем с меня, – сказала Винни. – Начнем с Винни Гудвин. В семье твоей мамы со мной носились – очень уж я плодовитая была. Дедушка твоей мамы так и звал меня: «Беглый огонь». Первого ребенка я скинула – лет двенадцать мне тогда было, не больше. Норного живого родила, правда, только года через три – когда поняла, что мало родить, надо еще и выходить – и родила я толстую большую девку, которую назвали Мэри Лукреция. Это твоя прабабушка назвала ее так, а меня такая слабость разобрала, что мне не до имени было, можешь мне поверить. Хоть рожала я исправно, но потом долго очухаться не могла – недели по две в кровати валялась каждый раз, ей-богу. Скажешь, просто лентяйничала? Говори, говори. Все равно теперь уж не воротишь. Плохо, что ли, отоспаться! – Она посмеялась про себя, не дожидаясь ответа. Раз начав, она уже не нуждалась в слушателях и говорила исключительно для себя. Его присутствие служило лишь поводом произносить все это вслух. – Ну, а я называла ее Мэри Лу, она вторая, о ком я должна рассказать. Совсем еще девчонка была, как я, а может, и того меньше, когда родила первый раз – принесла еще одну сучку. У твоего деда брат был, так он говорил, что у меня в роду первой на след всегда выходит сука, а потом уж по проторенной дорожке пускают кобелей. Это он о мальчиках; и, в общем-то, прав был. Мэри Лу родила Энику. Ну Эника – та долго детей не приносила, до семнадцати лет, чуть не померла без приплоду – родила девочку, Эльвиру Джейн. А я сама тем временем знай себе рожаю, хоть и прабабкой уже была в сорок-то пять лет – может, чуть побольше, может, чуть поменьше; но то, про что я теперь рассказываю, на этом и кончается; на Эникиной дочке Эльвире Джейн. У меня в старой голове засело, что родилась она перед самой волей. Хотя и то сказать, она об ту пору уже и ходила и говорила, потому что как раз она-то эту весть нам с Тримом и принесла. Мы сидели в тени, остывали после дневной работы – дело в марте было, работа в поле только начиналась, – а она прибежала и говорит: «Мисс Патти, говорит, сказала, что нам воля вышла. Что же вы не воете?» Мисс Патти – это твоей мамы родная бабушка – она у нас и за десятника и за надсмотрщика была, на нее руки, и общем, пока мужчины возвели, – так вот мисс Патти думала, что мы, конечно, завоем. Кто выл, кто нет. Эльвира не выла. Она тяжелые времена и не помнила вовсе, ну, а волю приняла, будто ей ее на блюде поднесли. Вот на ней и остановимся. – Винни замолкла – не то что паузу сделала, просто рассказ был окончен.

Форрест поднял глаза. Она по-прежнему в упор смотрела на него или на то место, которое он заполнял. Чтобы дать ей передышку, он посмотрел по сторонам – у кровати стояла старая плетеная подставка для цветов, углубление, предназначенное для горшков, было выстлано бумазейной тряпочкой, и туда уложены его книги – тайник Грейнджера. Гэйли «Классические мифы Греции и Рима», Макгаффи, по которому он сам учился в детстве, «Детские годы Джорджа Вашингтона», «Индейская принцесса» (История Покахонтас), «История штата Виргиния», «Том Сойер», «Детектив». Роб, его сын… – за долгое время он впервые вспомнил о Робе. Эти книги по праву принадлежали Робу, должны быть сохранены для него. Некоторые были надписаны размашистым почерком его матери – каждый раз: «Форресту от мамы. Читай и учись!» Только это и дата, ничего больше.

– Это книги Грейнджера, – сказала Винни. Значит, она все-таки видела его.

– Я очень рад, что он их читает, – сказал Форрест.

– Он их исчитает, – сказала Винни. И, помолчал, продолжила: – А что ему даст, если он выучит все эти глупости наизусть, до последнего слова? Что это ему преподаст, чего он еще не знает? Как какую-нибудь тощую черную девчонку под куст затащить, да с какого конца ее общупывать?

Форрест встал и сделал два шага к ней. – Где мой отец? И откуда ты о нем знаешь? Дай мне его фотографию.

Она продолжала, не отводя от него глаз, не моргнув ни разу, пока не кончила свой рассказ – тот, который он поклялся держать в тайне.

– Он с Эльвирой любовь крутил, и она прижила от него Ровера. Откуда я знаю, что он был в Ричмонде несколько лет назад? Да потому, что, когда у Ровера родился его первый ребенок – Грейнджер это был, – он написал из Мэна твоему папаше об этом, и твой папаша прислал ему пять долларов золотом. Ровер до сих пор их хранит. Ровер все знал. Эльвира сама ему рассказала, до того дошла, что ему адрес твоего отца дала. Самый ее тяжкий грех, а грехов за ней водилось немало. Я ей сказала, когда она умирала, что бог ей никогда этого не простит. Она моя родная правнучка, но я встала вот тут, – Винни указала на пол рядом с большой кроватью, на которой он только что сидел, – на то место, где только что стояли его ноги, – и говорю ей, когда она уже дух испускала: «Никто по тебе плакать не будет!» Вот так-то!

Это на Эльвириных похоронах были они тогда с Хэт. – А моя сестра знает?

– Ты только смотри ее не спрашивай, – сказала Винни. – И никого не спрашивай. Ты мне поклялся, что дальше это никуда не пойдет, – она снова указала на часть пола, разделявшую их. – Пусть я самая последняя негритянка, но ты мне поклялся.

Форрест кивнул. – Да, поклялся.

Сквозь дырявую дощатую стенку они услышали, как радостно тявкнула собака.

Какая-то негритянская девочка сказала: – Пойдем ко мне.

И какой-то негритянский мальчик ответил: – Иди своей дорогой. А я домой пошел.

Грейнджер поднялся по ступеням крыльца.

В комнате Форрест и Винни обменялись улыбками – он улыбнулся широко, она чуть-чуть, заметно ослабев после своего рассказа – путешествия вспять, которое он потребовал от нее, хотя жизнь знает только один путь: вперед, к смерти, к покою.

2

Вечером Форрест, сославшись на усталость, взял у Хэт три пряника и поднялся к себе наверх. Скопившуюся за день жару он не воспринял как добавочный груз; напротив, в голове и в груди он ощущал какую-то непонятную легкость – то ли от того, что, увидев проблеск надежды, перестал думать о своих неудачах, то ли смирился с ними. Он распахнул окно, выходившее на гору; не зажигая огня, чтобы не налетело комаров, съел один пряник, разделся догола и вымылся. Затем откинул одеяла, которые Хэт не убирала даже на лето, и лег под холщовую простыню, приятно холодящую тело. Поднял руки и уронил их на подушку на уровне ушей, согнув пальцы, но не сжимая в кулаки (так он засыпал всю жизнь с самого детства: никого рядом, обнять некого, отдаться во власть сна, вот и всех забот). Сон благосклонно принял его, и он провалился на часок в его мирные глубины.

Потом у кровати возникла Хэт. Теперь можно входить без стука: она послушала у двери, бесшумно отворила ее, вошла и долго смотрела на него спящего (мальчики еще не возвращались – заигрались на горе). Тихонько поставив на стол свечу, она через простыню потрогала его за левую голень и поняла, что он голый. Его близость шевельнула что-то у нее в душе, всколыхнула горечь собственного одиночества. Поэтому она решила, что и он на грани отчаяния, и по новому поводу; еще одна утрата – последняя ли? – для Форреста, для нее. Ушел ее Джеймс (тот, по крайней мере, в земле), и голоса сыновей все глуше доносились через открытое окно. Никогда не будут они ближе к ней, чем теперь: Гид начал заглядываться на девочек, теперь очередь за Уитни. А они с Форрестом остались одни, ни с чем, как после смерти матери – теперь уже прочно и навсегда. Она вдруг ясно представила себе – пара сирот, которых лет тридцать жизнь била и обламывала и пригнала в конце концов друг к другу, так что теперь они стали пригодны только один для другого и не для кого больше, слежались, как камни на дне тихой заводи, которые на протяжении веков шлифовала вода. Она села на краешек кровати и, поскольку он не проснулся, снова потрогала его – на этот раз за колено.

Он медленно очнулся от сна и, хотя в свете свечи отчетливо видел сестру, спросил: – Что угодно, мадам?

Хэт улыбнулась: – Это всего лишь я – старшая в роде.

Он сделал над собой усилие и проснулся окончательно; она ждала, не нарушая тишины. – Вижу, – сказал он. – Послушай, может, ты знаешь больше моего?

– Думаю, что да, – ответила она.

– А что именно?

– Ты поставил крест на Еве?

– Вполне вероятно, – сказал он. – Она-то на мне поставила. Но для меня это не явилось сюрпризом.

– Значит, мы с тобой на равных, – сказала Хэт. – Хочешь поесть?

Форрест придвинул ногу к ее располневшему боку – родственная фамильярность – он тоже ощутил, как близки они и похожи. – Где сейчас отец? – спросил он.

– Что касается нас с тобой, – то его нет в живых, – ответила Хэт. – А в чем дело?

– Ему уже, наверное, много лет. Может, он хотел бы повидать нас.

Хотя в комнате было томно, Хэт пристально посмотрела на него, стараясь прочитать выражение его лица. – Тебе хотелось бы повидать его? Но ведь он бросил тебя.

– И тебя и маму тоже.

– Заметь, меня его уход ничуть не огорчил, – сказала она. – Мне все-таки кажется, что он умер.

– Правда?

Она подумала. – Он сам посчитал бы что лучше ему умереть.

– Но ты не уверена?

Хэт покачала головой. – Надо понимать, ты с Винни разговаривал?

Он утвердительно кивнул. – Когда она тебе сказала?

– Она мне никогда ничего не говорила, и я никогда не допустила бы этого. Просто я не раз слышала, что Винни много чего знает. Но мне обо всем этом рассказала мама, поэтому мне незачем было беспокоить Винни.

Форрест спросил: – Когда это было?

– Незадолго до ее смерти.

– Но зачем ей понадобилось говорить тебе?

– Я была уже достаточно большая, – ответила Хэт чуть обиженно. Помолчала и уже без обиды, а скорее с недоумением сказала: – По правде говоря, я потом часто задумывалась, – зачем ей понадобилось рассказывать это ничего не смыслящей девчонке. Мне оттого, что я узнала, легче жить не стало. Но я так была тогда занята, что некогда мне было гадать, а вот теперь раскину умом и вижу – вовсе она не думала о том, чтоб мне жизнь облегчить.

– Тогда зачем же? – спросил Форрест.

– Просто она всеми средствами цеплялась за жизнь. Ей становилось легче, когда она об этом рассказывала, вот она и говорила всем и каждому. Очень не хотела умирать. Продержалась почти четыре года.

– Но тебе было всего шестнадцать, – сказал Форрест.

– Да, конечно. – Хэт решила, что вопрос исчерпан и теперь можно перейти к настоящему, узнать, что нового у Форреста. Но прошлое так и просилось на язык, рвалось наружу; это случалось нечасто, однако справиться с собой в такие минуты она не могла. При слабом свете, который отбрасывал один-единственный язычок пламени, она вдруг показалась Форресту красавицей. – Я чинила твою рубашку. Это она научила меня рукоделию и любила наблюдать, как я шью, даже когда я уже давно не нуждалась в руководстве. Считала – раз я умею шить, значит, ты остаешься в надежных руках. Она знала, что умирает и что со мной ты не пропадешь. Ну вот, я спросила ее какой-то пустяк, мне хотелось дать ей почувствовать, что она участвует в моей работе – вроде того, как лучше положить заплату, по косой или по прямой? – И тут она мне говорит, словно отвечая на мой вопрос: «А ведь ваш отец, Хэтти, ушел от нас, потому что я имела неосторожность напомнить ему о том, что он поклялся любить одну меня и хранить мне верность. В ответ он предпочел исчезнуть совсем – скрылся вскорости тайком, ночью, когда я уже почти поверила в свою победу». Я продолжала шить как ни в чем не бывало и больше не задавала ей никаких вопросов; а вскоре она умерла.

Форрест молчал. Какие уж там вопросы! – Ты же была совсем еще девчонкой, – сказал он погодя.

– Да, – сказала она. – Но я поняла. У меня глаза были и уши – а что до имен и чисел, то они меня просто не интересовали. К тому же мне тогда все равно было, да и теперь тоже. Слишком дел у меня много. Некогда мне.

Чтобы замять принявший неприятный оборот разговор, Форрест сказал: – Спасибо! – И, выждав немного, прибавил: – Я хочу переехать от вас, найти себе квартиру и взять в помощь Грейнджера; потом попытаюсь разыскать отца и предложить ему поселиться со мной, если он захочет.

Хэт нахмурилась, но не от неудовольствия, а скорее от обиды. – А зачем? – спросила она.

Но он промолчал. Не мог же он пересказывать ей сны, смутные предчувствия, неопределенные надежды.

Хэт улыбнулась: – Ты человек взрослый и свободный. Это будет тебе отвлечение. Может, оно и к лучшему. Когда я знала его, он одного только тебя и любил.

Форрест улыбнулся в ответ. Сказать с уверенностью, что она видит его улыбку, было нельзя. Свет бил ей в глаза.

3

12 августа 1904 г.

Дорогой Ровер!

Ты слышишь голос из прошлого, голос человека, который, как ты когда-то говаривал, играл в бейсбол хуже, чем ты вышивал крестиком. После того как ты уехал на Север, я вообще бросил играть – поскольку некому было ни понукать, ни дразнить меня. Все это время я был занят тем, что преподавал в школе, здесь и в штате Каролина. Думаю, что тетя Винни или еще кто-нибудь писал тебе о том, как сложилась моя жизнь. Я же скажу только – мне всегда казалось, что ты избрал прекрасную профессию: только ты, и строевой лес, и смола, и море. Возиться с детьми, в надежде, что приносишь им пользу, – занятие для старых дев или для людей, не нашедших себе места в жизни.

Как бы то ни было, я вернулся в Брэйси; намереваюсь со следующего месяца начать преподавать в здешней школе и переехать из дома сестры, как только с помощью Грейнджера приведу в порядок старый брэмовский домик. Жить буду один.

Это одна из причин, почему я пишу тебе. Мне бы очень хотелось, чтобы Грейнджер остался здесь со мной. Он был бы мне в хозяйстве хорошим помощником, я же в качестве вознаграждения берусь давать ему уроки шесть раз в неделю. Я гарантирую ему доброе отношение, хорошее питание, кое-какие знания, достаточное количество работы, чтобы подготовить его к трудностям дальнейшей жизни, и достаточное количество часов досуга. Кроме того, он жил бы поблизости от тети Винни и мог бы присматривать за ней, хотя, как ты знаешь, она нуждается в опеке меньше, чем большинство людей вдвое ее моложе, а принимает ее весьма неохотно. Я мог бы также заверить тебя и его мать, что тут он будет жить в полной безопасности – если не считать стихийных бедствий. Никто никогда не обидит его; он так мил, что все перед ним тают.

Вторая причина – хочу спросить тебя, не знаешь ли ты, где мой отец, жив ли он и если нет, то где похоронен? Мы с сестрой уже двадцать восемь лет ничего не слышали о нем, и я, по крайней мере, надеюсь повидать его, если он еще здравствует. Винни говорила мне, что ты, возможно, знаешь, где он находится. Я желаю ему только добра – как и тебе, конечно, Ровер, тебе и твоим близким. Привези когда-нибудь свое семейство сюда, взглянуть на родную сторону – по крайней мере, отогреетесь! Я рад был бы пожать твою руку, а может, и сыграть разок-другой в бейсбол, пока мы оба еще можем двигаться.

Всегда помнящий тебя

Форрест Мейфилд.

Написав о голосе из прошлого, я подразумевал наше общее прошлое – твое и мое. Я отнюдь не намереваюсь – и даже поклялся в этом Винни – отягощать душу твоего сына рассказами о чьих-то былых прегрешениях.

* * *

21 августа 1904 г.

Дорогой Грейнджер!

Я напишу мистеру Форресту, что ты можешь остаться и работать на него, если он и впрямь этого хочет. Но прежде я посылаю письмо тебе, на адрес мисс Винни, так что ты можешь никому об этом пока не говорить; в общем, считай, что разрешил. Здесь, с нами, тебе жилось привольно, все тебя любили и баловали, так что ты не знаешь еще, как может жизнь ударить по голове и когда и откуда этого удара ждать. Считай, однако, что ты его дождешься и скорее раньше, чем позже, но не падай духом. Без этого еще никто не обходился ни в Виргинии, ни в Мэне. Как придет к тебе беда? – когда? – какая? – этого сказать не могу, – вспомни, что у тебя здесь есть теплый угол и работа, которой я тебя обучу, работа не то чтобы очень замечательная, но сыт будешь. Форрест был неплохой малый, когда мы с ним встречались, только научиться от него чему-нибудь путному ты вряд ли сможешь, и к тому же сейчас-то ему тяжело, а потом или его семья вернется к нему, или он себе новую заведет, так что ты смотри в оба, Грейнджер, и уходи сам, не дожидаясь, пока попросят. Как я уже сказал, здесь у тебя есть мы, ну и потом у тебя есть тетя Винни и другая родня: в Брэйси, так что не вздумай оставаться там, где ты не нужен, где с тобой плохо обращаются и заставляют работать без отдыха и срока. У нас все хорошо. Мама шлет привет. Придет время, увидимся – стоит тебе захотеть.

Твой отец,

Ровер Уолтерс.

Ноябрь – декабрь 1904 года

1

День благодарения, 1904 г.

Пишу ночью.

Дорогой Форрест!

От тебя ни слуху ни духу с августа, и все же мне захотелось написать и поздравить тебя с наступающим днем рождения. От всей души желаю тебе всего самого хорошего; Роб, наверное, присоединился бы ко мне, если бы понимал. А может, он и понимает. Во всяком случае, я ему сказала. С каждым днем он узнает что-то новое, хотя болезнь все еще дает себя знати. Он худой и бледненький, и каждые два три дня у него бывают припадки кашля, которых я пугаюсь гораздо больше, чем сам он: так страшно, что он покинет нас! Но даже когда он совсем закатится – не отводя ни на секунду глаз от меня (я же молю его не уходить), – впечатление, что он не боится и готов тронуться в путь, если этого от него потребуют.

Форрест, по-моему, это у него от тебя, это и еще черты лица. Лицом он весь в тебя. Я в этом убеждаюсь каждый раз, как посмотрю на него, то есть каждые две-три минуты. Ничего от меня, вообще он не в нашу породу.

У нас вчера ночью неожиданно ударил мороз. Весь день мы не отлипали от печки. Надеемся, что ты здоров и не замерзаешь. Еще раз поздравляем тебя с днем рождения – пусть сбудутся все твои желания.

Целую,

любящая Ева.

Форрест молчал три недели, пока не утвердился окончательно в своем намерении, не уверился, что это действительно его желание, а не минутная прихоть. После чего провел почти весь вечер пятницы за сочинением письма и в конце концов написал ей следующее:

16 декабря 1904 г.

Дорогая Ева!

Благодарю вас обоих за добрые пожелания. Не сомневаюсь, что все это ты написала от чистого сердца, уверен, что побуждения у тебя были самые хорошие, хотя едва ли я когда-нибудь пойму, зачем в течение восьми месяцев ты неуклонно протягиваешь мне руку и в то же время отказываешь во всем остальном: в любви, в своем обществе и в обществе моего сына. Может, ты никогда ничего иного и не хотела – только улыбаться мне издали и созерцать мою ответную улыбку. Может, это я сделал ошибку. Наверное, не следовало мне пытаться перекинуть мост через разделяющее нас пространство.

Увидеть меня, однако, на таком расстоянии не в твоих силах, поэтому расскажу, что у меня нового с тех пор, как мы расстались с тобой в последний раз.

Мы разыскали нашего отца или, во всяком случае, напали на его след. Длинная цепь обстоятельств (слишком длинная, чтобы рассказывать) привела нас к его порогу. И теперь я рассчитываю увидеться с ним где-то на рождестве.

После этого смогу рассказать тебе больше о себе, если не для чего иного, то хотя бы для сведения Роба в будущем; помимо всего прочего, я продолжаю надеяться, что, как бы ни обернулась наша судьба, ты во многом разберешься, многое поймешь и простишь мне зло, которое, как ты, по-видимому, считаешь, я причинил тебе.

Пока скажу только, что живу один в старом брэмовском доме, знаешь, тот, на холме, который сразу за домом Хэт. Домик маленький, всего четыре комнаты, зато я чувствую себя здесь хозяином и могу жить тут сколько захочу. Иногда я обедаю у Хэт, иногда у себя. Есть у меня слуга-негр – совсем еще мальчик, – из семьи, которую мы знаем с давних времен; он делает быстрые успехи в области кулинарии, и из него, наверное, со временем получится хороший повар. Итак, я здоров, на произвол судьбы не брошен и, по крайней мере, слышу вблизи себя присутствие еще одного живого существа.

Надеюсь на скорый ответ.

Твой

Форрест Мейфилд.

* * *

19 декабря 1904 г.

Дорогой мой Форрест!

Только что прочитала твое письмо. Сижу у себя в комнате, придерживая одной рукой Роба; он сосредоточенно рассматривает свою ручку (открыл ее для себя на прошлой неделе и до сих пор не перестает удивляться). Только бремя этого великого открытия – он несколько запоздал с ним, так как очень ослабел за болезнь – мешает ему почувствовать навалившуюся на меня тоску.

Я хочу видеть тебя. Я надеялась, что у тебя есть в отношении нас какие-нибудь планы и что на рождество мы будем вместе. Оказывается, нет.

Я знаю, что следовало бы выразить радость по поводу того, что ты здоров, переехал на новую квартиру и разыскал своего отца, но я не испытываю ничего, кроме горечи одиночества. Я знаю, мне следует на коленях просить у тебя прощения за то, что все эти последние месяцы я непрестанно испытывала дурацкое детское желание делать тебе больно. Опускаюсь на колени и прошу об одном: думая обо мне, вспомни, что я не успела еще набраться разума. Или, вернее., только-только начала его набираться – слабое оправдание, но невыдуманное, и другого у меня нет. Прибавлю, что сразу после возвращения домой я узнала ужасные вещи, о чем умолчала тогда, в августе, это и удерживает меня здесь, – я имею в виду мамино прощальное письмо, больно обидевшее, но справедливое; его передала мне Рина, которая не упускает случая кольнуть меня, превратившись, так сказать, в моего личного мучителя.

Все это, однако, не оправдание, а лишь прелюдия к объяснению, на завершение которого потребуются все годы моей жизни. Каковы бы ни были твои чувства, каков бы ни был твой ответ, я клянусь стать другой.

Целую тебя,

твоя Ева.

* * *

21 декабря 1904 г.

Дорогая Ева!

Твое второе письмо ждало меня, когда я вернулся вчера вечером из школы. Грейнджер – это мой слуга – принес его с почты и положил на видное место, посреди письменного стола, так что я прочел его сразу же – а потом еще много-много раз, прежде чем улечься в постель и провести ночь без сна.

Вот что я должен сказать тебе: ты стала недоступней моему пониманию, чем любое бессловесное животное; и еще – этим своим письмом ты нанесла мне удар, равного которому по жестокости мне еще никто никогда не наносил.

Не претендуя на мученический венец, я все же могу, как мне кажется, утверждать, что за тридцать с лишком лет я наполучал достаточно ударов и преуспел в распознавании и оценке причиняемого зла; ты слишком хорошо знаешь мое прошлое и потому не станешь возражать.

А ведь я было начал приходить в себя. Неужели в тебе совсем нет жалости?

Вопрос этот требует ответа, на обдумывание которого, очень может быть, уйдет вся твоя жизнь, но и меня ты ставишь в трудное положение, так что я чувствую необходимость объясниться раз и навсегда. Считаю, что многое было сказано в тот день, когда мы дали обещание друг другу весной прошлого года. Мои слова следовало понимать в буквальном смысле, даже если они и были произнесены впопыхах. Попробуй вспомнить, что я тогда сказал. Не могла же ты забыть.

И все же – чем бы ты ни руководствовалась – если ты хочешь, я снова повторяю. Только на этот раз не словами. Слова уже доказали свою несостоятельность. На этот раз прими нечто, что ты сможешь увидеть, потрогать и надеть; нечто весомое – оно не выскочит из памяти. Найдешь ты его в посылке, в пакетике поменьше, – это мамино кольцо, которое она, несмотря на свою печаль (или, может, иные чувства), носила до самой смерти и унесла бы с собой в могилу, если бы Хэт не подошла к гробу за час до похорон, не стянула его с ее пальца и не отдала мне. С тех пор оно мое. Теперь я отдаю его тебе – вне зависимости от того, какой смысл ты вложила в свои слова.

Если ты примешь его и будешь носить – на левой руке, вместе с обручальным – оно станет символом нашего воссоединения и победы, моей во всяком случае (хоть и не без твоей помощи), над силами, разрушившими союз моих родителей. Если же ты не захочешь его носить, то, пожалуйста, спрячь понадежней для Роба, до того дня, когда оно ему понадобится или когда он окажется достаточно взрослым, чтобы понять все значение этого кольца в нашей с тобой жизни и в жизни родителей его отца. Уверен, что ты сообщишь мне свое решение.

Приняв его, ты примешь и меня. Если ты того хочешь, я приеду за вами в канун Нового года, в любую погоду. Рождество же я решил посвятить отцу.

Второй пакет для Роба, в нем – лучший фургон, который мне удалось здесь найти; такую игрушку, помню, отец подарил мне, когда я был совсем еще маленьким, помню также, как он таскал меня по дому на руках, хохотал и приговаривал: «Мы с Форрестом едем навстречу счастью», не знаю, может, Роб еще слишком мал для такой игрушки, но что бы ты ни сочла нужным и ни решила, я надеюсь, ты позаботишься, чтобы ребенок получил от меня что-нибудь на свое первое рождество.

Всегда твой,

Форрест.

(Инициалы на внутренней стороне кольца означают: «Робинсон Мейфилд – Анне Гудвин»).

Он вложил письмо в конверт и надписал его: «Штат Северная Каролина, г. Фонтейн, мистеру Кендалу, для Евы Мейфилд». Затем взял крепкий снарядный ящик, который Грейнджер достал для этой цели в городе, и, выстлав его газетами, чистыми тряпками и соломой, бережно упаковал три своих продуманных подарка: фургон для Роба (красный, с откидными деревянными боками и резиновыми шинами), кольцо для Евы (в маленькой коробочке, в которой оно пришло от ювелира лет сорок назад) и сверху письмо. Затем настелил верхний слой тряпок (включая свою чистую белую рубашку, почти неношеную) и забил крышку синими кровельными гвоздями с широкими шляпками, и синий цвет их напомнил ему Атлантический океан (отец брал их как-то с собой в Норфолк). Затем он с помощью Грейнджера отнес ящик в дровяной сарай, где отыскалась ветхая тележка, принадлежавшая когда-то брэмовским детям. Грейнджер, дурачась, с хохотом, впрягся в оглобли, и они отправились под гору вниз, на вокзал.

2

В одиннадцать часов следующего дня Сильви вышла из дверей фонтейновской почты: Кендалам не пришло ничего. Утро было ясное и земля крепко промерзла, но она не накинула ни шали, ни шарфа – всей одежды платье и фартук, косынка на голове да ботинки, принадлежавшие когда-то ее брату Доку. Поэтому шла она быстро, торопясь назад в тепло, и в такт шагам в уме ее, сменяя одна другую, мелькали приятные мысли – как-никак близилось рождество, подходил конец трудному, неудачному году – и обострялось ощущение (впервые за многие месяцы после смерти ее ребенка испытанное в это утро): то, что ждет ее впереди, лучше того, что осталось позади. К тому же она была влюблена.