Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 46 страниц)

Роб кивнул. Кому же и знать, как не ему.

– И ничего-то ты не знаешь, – сказала она. – Половины не знаешь. Я в себе такие качества обнаруживала, какие тебе и во сне не снились, не то чтоб в жизни встречались. Ньюмаркет был куда темнее меня (я-то с тех пор порядком почернела); и я надеялась, что, может, мы так с ним и проживем; надеялась, настанет время, когда он скажет днем и при посторонних то, что нашептывал мне по ночам. Так год прошел. Мне казалось, что я и правда в раю, как Ти обещала. Я и до сих пор так думаю, бога не гневя скажу: лучшего у меня не было. Но тут явился Гувер со своим кризисом. Мои хозяева потеряли деньги, если не все, то большую часть, а спустя четыре месяца хозяин упал замертво – сердце разорвалось. Жена его, однако, жива осталась. Она по-прежнему была хозяйкой дома, а я по-прежнему натирала в нем полы, и Ньюмаркет по-прежнему приходил ко мне в комнату и вроде бы ничуть не переменился. Именно что не переменился. Это ему перемены захотелось, вот он меня и приглядел, эдакую маленькую пустяковину, с которой можно на дому для разнообразия позабавиться, прежде чем вернуться к своим прежним забавам. Через два месяца после того, как у старика случился разрыв сердца, пришел Ньюмаркет раз ко мне вечером что-то очень уж рано. Поговорили мы немного, затем я встала, чтобы приголубить его (он сумел так себя поставить, что это вроде входило в мои служебные обязанности, больно уж он собой хорош был), и тут он говорит: «Погоди-ка!» Я руки убрала, и он стал рассказывать, что хозяйке туго приходится, что ей нужно на всем экономить и что теперь ей придется рассчитать меня и повара-иностранца. «А как же ты?» – спрашиваю. «Без меня ей не обойтись», – отвечает. Я говорю: «Мне без тебя не обойтись» (лучше б я прежде язык себе откусила), – и он ответил: «Я всю свою жизнь здесь прожил. Как же я сейчас уйду». Он потянул руки ко мне, а я как развернулась, да как влепила ему. Он сказал, что просто нужно подождать. А я ответила: «Жди хоть до второго пришествия, только Деллу Симмонс ты больше пальцем не тронешь, заруби это себе на носу». И не тронул. Я собрала свои пожитки, и через час меня уже там не было, жалованья за последний месяц так никогда и не забрала.

– Это в тысяча девятьсот двадцать девятом было?

– В тридцатом. В мае.

Роб сказал: – В том же месяце умерла Рейчел.

– Слыхала, – сказала Делла. – Наши отсюда писали мне. Она помолчала и вдруг накинулась на него. – Ведь это я тебе рассказываю. Ты сам стал расспрашивать, отчего да почему. А если ты намерен рассказывать мне про свои беды, так я сейчас улягусь спать. Иди буди Хатча или мисс Элис. Они тебя послушают.

– Мои беды ты и так знаешь, – ответил он и, сделав над собой усилие, улыбнулся.

Она сказала: – Чьих только я не знаю, – и вдруг неожиданно для себя рассмеялась легко и непринужденно.

Роб выждал, чтобы она успокоилась. Поняв, что больше она говорить не собирается, занявшись закладыванием складочек на своем покрывале, он спросил: – Над чем это ты смеялась?

– Все знают, все всё знают про чужие беды, потому что беды эти одинаковые. Так что я тебе рассказываю?

– Повесть.

– О чем?

– О том, почему ты сюда вернулась. Почему хочешь остаться.

Делла молча покачала головой, потом оставила покрывало в покое и медленно откинулась назад на единственную подушку. Глаза ее были плотно закрыты. – И опять ошибся, – сказала она.

Несмотря на усталость, Роб наконец как будто понял. Вороша своим рассказом прошлое, она освобождала от наслоений прожитых лет не только свое прежнее, юное лицо, привлекшее его когда-то, но и те чувства, которые он угадал в ней девятнадцать лет назад, – робкое желание девочки принять на себя груз мужского тела, вознести это тело на гребень чувственной волны, узнать секрет своей природы и своей силы. С дрожью нетерпения он вдруг понял, что она оживила и его извечную потребность взлететь на такой вот волне и лишний раз проверить смутную догадку, верно ли, что телесная оболочка, а может, и земная – всего лишь покров, скрывающий лучший мир, – предел, куда стремится душа. Тихая гавань.

Он встал, подошел к кровати и сел рядом с ней прямо на складочки, которые она тщательно закладывала, но не касаясь ее. Ему не давала говорить переполнявшая его благодарность – за руку помощи, снова протянутую, как в былые времена, без всяких обязательств с его стороны, без всяких жертв. Не настолько он был молод, чтобы начать заново жизнь, чтобы снова стать самим собой. Он подумал, что в глубине души он все тот же, никогда и не менялся (пусть его «я» давно погребено, потоплено, изнасиловано, унижено) – сильный, ласковый мальчик по имени Робинсон Мейфилд, который хотел всем – и себе в том числе – только добра и думал, что для добра он будет жить. Он дотронулся до ее правой руки.

Делла не открыла глаз, но дыхание ее было спокойно, она не спала; его близость, по-видимому, не возмущала ее.

И потому, в своем желании верить, он мог не спешить, мог мечтать дальше, мог удержать эту минуту. Он поселится здесь вместе с Хатчем. В городе есть одна школа и в окрестностях четыре; мужчины в горах редкость – как негры или ровные поля, – кто уехал на заработки, кто воюет. Они пригласят сюда Полли. Дом ведь принадлежит Хатчу, не Форресту; к Хатчу она поедет. Ей понравится Делла – еще одна бесстрашная одиночка, у которой силы хватит на двоих. Здесь он и доживет свою жизнь, прощенный и свободный, таким, каким мечтал быть всю жизнь.

Делла убрала руку и положила ее себе на живот.

Но это не разрушило ни его спокойствия, ни его надежд. Он спросил: – Ты уверена, что все это отойдет Хатчу?

Она кивнула, не глядя на него. – Отошло, – сказала она, – уже отошло. Больше никому это не нужно. Теперь Рейчел получит его себе навсегда, как ей хотелось.

Роб спросил: – И ты здесь останешься?

– Не ради Рейчел, – ответила она.

– Но и не ради себя.

Делла усмехнулась. Потом посмотрела на него. – Я остаюсь в надежде, что скоро упокоюсь с миром и лягу в землю рядом со своей мамой.

Роб ничего не смог ответить на это; поверил ей просто, без слов.

Улыбка задержалась на губах Деллы, и вдруг она осветилась таким ярким внутренним светом, что сразу стали очевидны и ее серьезность и тайная радость, о которой она сама до сих пор только догадывалась, предвкушая покой. Она сказала: – Я отложила немного денег на похороны. Правда, маловато. Ты уж позаботься, чтоб меня похоронили по-хорошему, – в водонепроницаемом гробу.

Роб кивнул. – Ты что, больна?

– Да нет, здорова как корова. Только устала, мертвецки устала. Но смотри, ты ведь обещал – Делла будет похоронена с почестями. – Она снова рассмеялась, закрыла глаза и сложила толстые руки крестом на бесформенной груди, изображая картину вечного покоя.

Роб тоже рассмеялся, он взял ее правой рукой за запястье и приподнял. – Послушай! – сказал он.

Делла посмотрела в его просительные глаза и поняла: – Нет, не могу. Не сейчас. Пожалей мои старые кости.

Он ждал; их сомкнутые руки были опущены между ними. – Выдержишь! – сказал он. – Мы ведь все те же и не переменились вовсе. – И прибавил: – Ну, пожалуйста.

9

Разбудил Хатча звук льющейся воды. Он крепко спал, без сновидений, без надежд на них – спокойным сном, оздоровляющим каждую клетку его тела. Открыл глаза, и сразу к нему вернулась ясность мысли. К спальне примыкала крохотная, переделанная из чулана ванная комната. Сейчас там горел свет, дверь была затворена, и слышно было, как кто-то медленно наполняет ванну водой, затем так же медленно моется; Хатч слышал, как этот кто-то намылился мочалкой, смыл мыло, растерся полотенцем, прополоскал рот. При слабом лунном свете, пробивавшемся сквозь шторы, можно было разглядеть, что на качалке лежит явно не его одежда. Никаких признаков чемодана. Хатч понимал, что это, вне сомнения, Роб – его темп (Роб никогда не мылся быстро; он скорее согласился бы ходить грязным, чем наскоро ополоснуться). Вот Роб и приехал, и отыскал его.

В первый момент Хатч удивился – зачем? Затем обдумал, как вести себя во время неизбежного объяснения, что отвечать на брань и укоры, приказания или – уже знакомые из прежнего опыта – вялые извинения, заверения, обещания исправиться. Он так далеко ушел от Роба за эти четыре дня (встречи с Хэт, Деллой и Элис, вдруг возникшая возможность начать новую жизнь), что совсем не подготовился к тому, что надвигалось на него. И все-таки он был спокоен. Отвращение, которое он испытал тогда, в последнюю ночь в Ричмонде, не забылось, но отодвинулось на задний план. Он размышлял о том, что, наверное, в душе хотел, чтобы Роб приехал. Кто-то вошел к нему в комнату, разделся в нескольких шагах от него, а он даже не шелохнулся во сне. Он всегда тешил себя мыслью, что просыпается от малейшего шороха, что, в общем, соответствовало действительности. По-видимому, в данном случае он подсознательно понимал, что производит эти шорохи его отец, и потому продолжал безмятежно спать. Ведь знал же Хатч, что Роб никогда не обидит его – даже пьяный, даже мертвецки пьяный.

Лежа в большой темной комнате, наполненной воспоминаниями о его покинувшей мир матери, Хатч думал о том, что сам он мир не покинул и, наверное, покинет еще нескоро, если, конечно, с ним не произойдет какого-нибудь несчастного случая. Он уже пожил на свете – четырнадцать лет, пятая часть от предполагаемых семидесяти. К четырнадцати годам многие бессловесные твари уже подыхают, а нет, так превращаются в развалину; автомобиль, отслуживший четырнадцать лет, – музейная редкость. Он улыбнулся в пространство.

В ванной погас свет, дверь отворилась. Во внезапно наступившем мраке Роб потерялся. Он остановился и стал ждать, чтобы глаза привыкли к темноте.

Хатч видел его смутно. Роб стоял голый, с маленьким полотенцем в руках. Он похудел, как-то подобрался – таким он был в самых ранних воспоминаниях Хатча, молодой отец, забиравший его ночью к себе в постель, отвечавший на его бесчисленные вопросы, а впереди у них была бесконечная жизнь – годы, которые оба они теперь уже прожили и пережили – и вот снова встретились здесь, и не было у Хатча никого дороже Роба, как и у Роба – никого дороже Хатча. И все же Хатч не мог заговорить – и не из боязни и не от неуверенности (Роб стоял перед ним неодетый, совсем беззащитный и уязвимый), а просто потому, что не знал, с чего начать. Чем он тогда закончил? Оттуда можно было бы продолжить разговор – но он не мог вспомнить. Роб попросил оставить его в покое; ответил ли он что-нибудь? Нет, он повернулся и ушел. Сказать, что ли, что он сожалеет о происшедшем? Но ведь он не сожалеет. Он сознательно, с открытыми глазами, ушел сюда и нашел себе пристанище. Или, может, просто сказать: «Ложись скорей! Ты снова со мной. Этот дом мой, и я приглашаю тебя». Роб ответит, что это невозможно, приведет с десяток причин, почему им нельзя остаться здесь, – неоплаченные счета, налоги, проржавевшая крыша, одному слишком рано, другому слишком поздно, чьи-то оскорбленные чувства.

Можно бы сказать, что сегодня утром по настоянию Элис он ездил в Гошен к старому адвокату, давнишнему приятелю его деда, и узнал от него, что если завещания нет – а у адвоката нет сведений о существовании такового, – то Хатч может получить пансион со всем его содержимым; только вот теперь, из-за депрессии, цена ему ломаный грош; что Хатчинсы жили на доходы с леса в Суффолке, принадлежавшего миссис Хатчинс (который достался ей по наследству от матери); что небольшая часть этого леса еще сохранилась, несмотря на то что его распродавали участок за участком, – в этом адвокат почти уверен, – и она тоже перейдет к Хатчу, если не обнаружатся какие-нибудь крупные долги – что отнюдь не исключено – и, конечно, если на острове Уайт не объявятся родственники миссис Хатчинс, которые могут претендовать на этот лес. Он зарылся головой в подушку и сказал: – Смотри, простудишь свою аппаратуру. Что тогда запоешь?

Роб вздрогнул от неожиданности, затем рассмеялся. – Только порадуюсь! – Он подошел к койке, стоявшей в изножье кровати Хатча, под углом к ней (интересно, для кого ее тут поставили?), и сел на нее, лицом к сыну, смутно различимому в потемках. – Я старался не разбудить тебя.

Хатч сказал: – А ты и не разбудил. Я ведь всю ночь просыпаюсь. Ты что, недавно приехал?

– Да, только к Делле зашел.

– Она тебе сказала, что произошло?

– После смерти твоего деда? Похоже, что у тебя теперь забот полон рот.

Хатч сказал: – Да уж. Ты все дела закончил в Ричмонде?

– Нет, мне придется еще вернуться туда. Полли обещала уложить все, что мы хотим сохранить. До тех пор она там останется, но после этого не желает иметь с нами ничего общего. Не поддается ни на какие уговоры. Она обиделась – первый раз в жизни, а ей уже немало лет. И не хочет прощать.

– Может, она переедет сюда, – сказал Хатч.

Роб помолчал. – Что ж, пригласи ее… попробуй… только мне кажется, с таким же успехом ты мог бы пригласить Муссолини. Он как-никак мужчина.

– Ты видел телеграмму, адресованную тебе? Она на комоде.

Роб спросил: – Что в ней?

Хатч посмотрел на него и с коротким смешком ответил: – В ней говорится: «Увы, нет».

– От Мин?

– Да.

– Только эти два слова?

– Да. И еще подпись. Я собирался переслать ее тебе в Фонтейн завтра.

Роб закинул ноги на кровать и лег на спину, лицом вверх.

Когда по прошествии нескольких минут Роб так и не заговорил, Хатч попробовал рассмотреть, закрыты у него глаза или открыты. Ему казалось, что это имеет существенное значение, но разглядеть их так и не смог – очертания головы, груди, ног, рук видел отчетливо, а глаза пропадали в тени. Наконец он сказал: – Это плохо?

– Да. Поживешь – узнаешь.

Хатч сказал: – Я и теперь знаю. Не забудь, что из Ричмонда-то я уехал.

– Не забуду. Не бойся. Умирать буду, не забуду, а Кендалы и Мейфилды живут долго.

Хатч сказал: – Что ж, помни, пожалуй. А то я, например, начинаю забывать.

– У тебя так запланировано, что ли?

– Да. Я буду очень занят, так что мне не придется много задумываться.

– Пансионом? Слушай, но у тебя же и десяти постояльцев за год не наберется. Вы с Деллой к весне от ничегонеделания на стену полезете.

– Живописью, – сказал Хатч. – Подруга Рейчел, Элис, помогает мне. Она считает, что меня стоит учить. – Хатч рассмеялся, но вдруг умолк. Можно было рассказать сейчас о ней (об одиночестве Элис и ее спокойствии); это расположило бы к ней Роба еще до того, как они встретятся утром. А вдруг чересчур расположит? Пожалуй, лучше промолчать.

Роб спросил: – Ты, конечно, был на могиле Рейчел?

– Нет, не был. – Хатч помолчал и затем сказал правду, в которой не видел ничего для себя постыдного: – Честно говоря, я забыл. Я видел ее фотографию, сделанную перед самой вашей свадьбой, снятую неожиданно.

– Любой мой поступок был для Рейчел неожидан. Она никогда ни в чем не верила мне – не верила, что я хочу быть с ней, что я действительно тут, когда я сидел рядом или ласкал ее ночью, не верила, что, уйдя куда-то из дому, вернусь. Она все время ждала, что я исчезну, сомневалась, есть ли я вообще. Это и привело ее к смерти. Почему это так было – до сих пор не понимаю.

Хатч сел, опершись спиной о подушки. – А я понимаю, – сказал он. – Очень даже хорошо понимаю. Именно поэтому мне нужно жить отдельно от тебя.

– Ты все еще так считаешь?

– Да.

– Я думал, что в твоем предприятии будет место и мне; может, тебе понадобится хороший дворник.

Хатч сказал: – Я уже написал Грейнджеру.

– Тогда я снимаю свою кандидатуру. Куда мне до него. – Тон Роба оставался легким, но разговора он не продолжил.

Они молчали довольно долго. Было похоже, что Роб задремал, и Хатч уже собрался встать и прикрыть его одеялом.

Но тут Роб спросил: – Ты хочешь спать?

– Нет, папа, совсем не хочу.

– Можно, я расскажу тебе что-то, что всплыло только что в памяти, – пока снова не забылось?

– Да, папа, – сказал Хатч.

Роб собрался с мыслями. – Ты вот только что упомянул нашу с мамой свадьбу. Она состоялась утром в этом самом доме, а после был большой пир для всех приглашенных. Делла готовила, а Грейнджер и Грейси подавали. Затем Элис и один мой приятель, который вскоре после этого умер (Найлс Фитцхью из Фонтейна), отвезли нас на машине в Линчбург, где мы должны были сесть на вашингтонский поезд – наше свадебное путешествие. Где-то в Западной Виргинии выпал сильный снег, и оказалось, что поезд порядком опаздывает, может, даже не придет до следующего утра. Элис и Найлс посидели с нами до темноты на вокзале, а потом Найлс поехал дальше, а Элис пошла домой. Мы же с твоей мамой дали денег негру носильщику, чтобы он пришел и сказал нам, когда будет известно время отправления поезда, а сами перешли дорогу и сняли себе номер в старой гостинице, в которой останавливались престарелые коммивояжеры и престарелые железнодорожные служащие (как сейчас подумаю, все они были люди приблизительно моего теперешнего возраста). За два последние дня мы с ней устали до изнеможения, а Рейчел всегда была слабенькая, так что мы решили лечь, даже не поужинав…

– Роб… – перебил его Хатч.

– Да?

– Послушай… – Он довольно долго молчал. – Ты считаешь, что мне надо знать все это?

– То есть? – спросил Роб.

– Нужно ли мне слушать все это? А то мне только грустно от таких рассказов.

– Я знаю. – Роб задумался, но потом сказал: – Все равно нужно. Я твердо убежден в этом. Ты страдаешь главным образом от непонимания.

Хатч сказал: – Ну ладно.

– Как я уже сказал, мы сильно устали, а Рейчел необходимо было оберегать от переутомления (хотя сама она делала все, чтобы переутомиться, для нее ничего не было слаще); кроме того, у меня не было уверенности, что носильщик вовремя предупредит нас, так что я сказал, что раздеваться мы не будем, а только скинем ботинки и полежим немного в темноте. Она согласилась и улеглась прямо как была в костюме, натянув поверх голубое одеяло, лежавшее в ногах. Я потушил свет и тоже залез к ней под одеяло. Она поцеловала меня по-братски, и уже через двадцать секунд я спал крепчайшим сном. Мы несколько месяцев жили в соседних комнатах, вот тут прямо над головой, но мне никогда прежде не приходилось лежать подле нее. Я даже почти и не касался ее. И, что самое забавное, я понимал, что отдыхаю душой. Погружаясь в сон все глубже и глубже, я каким-то внутренним оком видел, что очищаюсь, поистине обновляюсь.

– И Рейчел тоже?

– Сильно сомневаюсь.

– И что же тебе снилось?

– Не помню. Это было так давно.

– Я просто спросил. Ты ведь часто видишь сны.

– Откуда ты знаешь?

– Ты разговариваешь во сне.

Роб рассмеялся. Прошло довольно много времени, прежде чем он заговорил снова. – И тогда я разговаривал, – сказал он. – Рейчел даже пришлось разбудить меня, так я ее перепугал.

– Наверное, кошмары мучили?

– Вовсе нет, – не колеблясь, ответил Роб. Тогдашний сон, одолев расстояние в девятнадцать лет, восстал перед ним, как отягощенный непредусмотренным грузом призрак, которого вызвали из недр долготерпеливой земли. Еще не осознав всего его значения, Роб продолжил свой рассказ: – Я спал в кровати точно такой же, как наша гостиничная, и Рейчел была рядом со мной, только мы были раздеты и лежали голые под простыней.

– Во сне? – спросил Хатч.

Роб кивнул в темноте. – Я видел, как мы лежим. По-видимому, занимался день (вокруг постепенно светлело), а сам я раздвоился – одновременно пребывал в своем теле и наблюдал со стороны. Потом свет разбудил Рейчел, и она увидела в дверях высокого человека. Свет шел от него. Она растерялась и начала трясти меня. Я отбивался от нее, приговаривая: «Мне не то надо», – но она продолжала трясти меня, и в конце концов я открыл глаза и посмотрел. И сразу понял. Это был ангел. На нем была уличная одежда, самая простая, но я-то сразу понял, кто он. Все достойные уважения люди, с которыми мне приходилось встречаться, всегда бывали в уличной одежде, но я неизменно узнавал их – по глазам. У этого человека глаза были – дай боже. Он спокойно наблюдал за нами, и хоть не сказал ни слова, мне все стало ясно. Близился день Страшного суда, и он был послан предупредить нас об этом. Я не понимал – почему именно нас? Из всех живущих на земле? Все же я проговорил: «Пожалуйста, не сейчас. Мне не то надо». И тут Рейчел уже по-настоящему затрясла меня – наяву, я хочу сказать, – и я проснулся испуганный, представляя себе всякие беды – главным образом, что поезд уходит, а мы на него опоздали. В комнате было темно, и, как выяснилось, мы никуда не опоздали. Рейчел сказала, что я, по-видимому, уже довольно долго видел тяжелые сны (у меня подергивались руки и ноги), но что будить она меня начала после того, как я дважды закричал – когда я просил человека подождать. Не знаю, спала она до того или нет, но тут уж у нас обоих сна не осталось ни в одном глазу. Свет проникал в комнату только из коридора, просачиваясь в щель вокруг двери, но все же я видел ее достаточно, чтобы во мне проснулось желание опередить пророчество, поблагодарить ее за все то хорошее, что я получил от нее, и заверить в том, что она не ошиблась – что я тот, о ком она мечтала, и навсегда таким останусь. Нежно и осторожно, как младенца, я раздел ее, а потом разделся сам, и хотя она еще не целовалась ни с кем, кроме меня, я сумел и заверить ее, и поблагодарить, и сделать все так, что она не осталась обиженной, или растерянной, или огорченной, а напротив, развеселилась и приободрилась. К тому времени уже совсем рассвело, и мне было видно ее лицо. До того у меня были кое-какие опасения относительно ее, был страх, не ошибся ли я, избрав ее, не причиню ли ей зло – бог свидетель, все эти опасения я снова испытал, и не раз, в будущем, – но в то утро я понял, что не ошибся. И не изменил бы свое мнение еще много-много лет, если бы твердо запомнил ее лицо в ту минуту, сделал все, чтобы таким оно осталось навсегда. Но тут пришел носильщик и сказал, что поезд уходит через пять минут; так что мы оделись и побежали бегом на вокзал. Первая наша ошибка, и самая серьезная, моя, а не ее. Нам нужно было остаться в этой старой гостинице, пока я не понял бы, что означали сны, которые я видел в течение двадцати одного года, что выражало лицо Рейчел. Пусть бы тогда ангелы являлись полчищами со своими мечами, они не нашли бы за мной ни одного смертного греха и им некого было бы судить, – Роб задумался и понял, что сказать ему больше нечего.

Но Хатч сказал: – Рассказывай дальше.

– Это все. Потом был осмотр кое-каких достопримечательностей в Вашингтоне. История кончается в тот момент, когда к нам в дверь постучал носильщик.

– Но смысл-то всего этого? – спросил Хатч. – Что, по-твоему, ты понял – из своих снов, из выражения маминого лица?

Роб ответил: – Я хотел сказать, что понял бы, если бы продолжал так же пристально наблюдать Рейчел. Или какую-нибудь другую женщину, по своему усмотрению, лишь бы она сохраняла покой.

Хатч сказал: – Мин?

– Мин была влюблена в меня и потому никогда не была спокойна в моем присутствии. А теперь с этим вообще покончено.

Наступила тишина; дом все еще отходил от дневной жары, изредка постанывая – совсем как люди, когда-то ненадолго останавливавшиеся в нем или прожившие в его стенах всю свою жизнь. Хатч спросил: – Почему ты решил рассказать мне все это?

– Тебе это неприятно?

– Пока, во всяком случае, нет, но все же объясни, пожалуйста.

И вдруг Роба осенило: – Я испытал счастье. В тот раз я испытал его. И я мог бы и дальше быть счастливым. Мне хотелось, чтобы ты понял это. Если люди спокойно ждут, им в конце концов поднесут на блюдечке то, что им нужно, – так было с большинством из тех, кого я знал: взять хотя бы мою мать, Форреста, Рейчел. То, что им нужно, – не то, что они хотят.

Хатч сказал: – Это я уже понял.

– Как?

– Со мной так было.

– Было? – переспросил Роб.

– Да, папа.

– Здесь? Недавно?

– Да, папа.

– Может, расскажешь?

Хатч подумал: – Не сейчас.

Роб сказал: – Ну ладно, уже поздно. Нужно выспаться перед завтрашним днем.

– А что будет завтра?

– Я поеду в Брэйси.

– Тетя Хэт тебя не узнает. Я был там во вторник вечером.

– Она меня и так никогда не узнавала, – сказал Роб, – ничего нового. Документ-то она сможет подписать? Больше мне от нее ничего не нужно.

– Какой документ?

– Обычный бланк, удостоверяющий, что она не возражает против того, чтобы я жил в доме Форреста, и что ни она, ни ее сын на него не претендуют.

– А вдруг она захочет поселиться у тебя?

– Ну и пускай, – сказал Роб. – Устрою небольшой дом для престарелых. Пожалуй, как раз то, что нужно. Мне ведь тоже лет не убывает.

– Значит, ты решил обосноваться в Ричмонде?

– Посмотрю, что из этого выйдет. Может, все-таки умолю Полли остаться. Она могла бы брать шитье на дом и содержать меня.

– Когда ты все это надумал?

– Только что, – сказал Роб.

– Ты пробовал искать работу?

– Начну в понедельник утром. Ричмонд – большой город. Я могу переменить имя, начать новую жизнь – возьму себе псевдоним, стану, например, Ньюмаркетом Уоттерсом, образцом добродетели, гордостью родных и друзей. – Роб хотел рассмеяться, но не смог – слишком устал. Он поправил под головой плоскую детскую подушку и сказал: – Не забудь помолиться.

– Давно уже успел, – сказал Хатч.

Минут десять они пролежали, не двигаясь. Роб – на спине, Хатч – подпершись подушками на широченной кровати – его рук еще не хватало, чтобы дотянуться от края до края. Оба были слишком утомлены, чтобы о чем-то думать или что-то решать, о чем-то сожалеть или на что-то надеяться; слишком утомлены, чтобы заснуть даже. Тела их в темной комнате казались огромной буквой Т, только с метровым расстоянием между подпоркой и перекладиной.

Сейчас Хатч лучше видел Роба – луна успела заметно передвинуться. Он попытался представить себе, как зародилась его собственная жизнь оттого, что пятнадцать лет тому назад вот это видимое ему тело воспламенилось желанием к Рейчел. В такую же чудесную ночь, как та первая в Линчбурге? В какой комнате? В какой кровати? И что их окружало? (Какие люди? Какие сны?) Не забыть спросить при первом удобном случае. Кого спросить? Юношу, который лежал, вытянувшись во весь рост у него в ногах? В этом бледном свете отец казался совсем юным и замерзшим (ночи в горах холодные). Он избрал свой путь – Роб избрал, – он сам только что сказал это. И Хатч избрал свой – подарок от Рейчел, доставшийся ему через деда Хатчинса и Элис Метьюз (от деда Мейфилда он получил одну лишь фигурку из коры, да и ту вырезал старый Роб, а досталась она Хатчу от Полли); у него есть теперь место, где он может дожидаться, пока мир откроет ему свое сердце, свои секреты – в награду за то, что он так терпеливо всматривался в его оболочку.

Роб зашевелился. Съежившись, он вылез из кровати, натянул на себя покрывало, затем медленно залез обратно и лег на левый бок, лицом от Хатча. Но прошло пять минут, а дыхания его так и не выровнял сон. Он лежал без сна.

И Хатч сказал: – Почему ты не ляжешь в хозяйскую кровать?

– А где она? – спросил Роб.

– Ведь это же хозяйская спальня?

– Да.

– Ну так вот она – хозяйская кровать. – Хатч передвинулся вправо, на еще не смятую холодную часть простыни.

Роб перешел к нему.

Они лежали, сознательно не задевая друг друга, и быстро уснули в согревающихся недрах кровати Рейвена Хатчинса, не думая о его смерти.

Через час Роб проснулся в непроницаемо темной комнате – луна опять переместилась – и обнаружил, что во сне придвинулся вплотную к Хатчу, спавшему к нему спиной. Он ни разу не спал ночь напролет со своим сыном с тех пор, как одиннадцать лет тому назад они уехали из Ричмонда и, пройдя (под водительством миссис Хатчинс) через эту самую комнату, начали свой невеселый путь в Фонтейн и Роли; ни разу с тех пор. Разгоряченные сном тела были влажны в месте соприкосновения; Роб, взявшись за край простыни и одеяла, раза два всколыхнул их, впуская прохладный воздух, и хотел было отодвинуться на свою половину кровати. Но матрас был ветхий, с продавленными посередине пружинами. Они лежали в ямке, и прежде чем отодвинуться, нужно было из нее выкарабкаться. Обдумывая, как бы это сделать поосторожнее, Роб полежал еще минутку. Минутка затянулась, и постепенно ему начало казаться, что в месте соприкосновения ткани их тел срастаются, образуя естественную перемычку. Несмотря на то, что лежать было жарко и неудобно, Робу вдруг пришел на ум вопрос, который он не задавал себе уже давным-давно, с тех пор, как они спали в последний раз вот так же рядом: должен он был сдержать свое обещание или нет? Обещание, которое Грейнджер велел ему дать умирающей Рейчел – немедленно измениться, принять свою жизнь такой, какая она есть, и ценить ее: любить, если возможно (а нет, так нет – в конце концов без этого обходится половина человечества), но ценить непременно. Какая бы она ни была.

Предположим, он решил бы возвратиться к тому обещанию – что у него есть в настоящем такого, что он мог бы ценить? Что было в его жизни за прошедшие четырнадцать лет, кроме этого единственного ребенка, которым он сознательно наградил девочку, хрупкую, как фарфоровая чашка? Мальчика, которому теперь под силу заставить его держать обещание. То есть, конечно, не под силу, но, во всяком случае, он тут, рядом.

А еще за последние дни с несомненностью выяснилось, что у этого мальчика своя собственная жизнь, что он строит свои планы, пусть детские и несбыточные, на осуществление которых он, однако, не пожалеет сил. Вот уехал же, устремленный вовне, даже не оглянувшись. И все-таки сейчас он рядом. И ни здесь, ни во всем огромном мире у Роба нет никого, кроме этого мальчика. И ничего, решительно ничего, кроме собственного тела, функционирующего отнюдь не плохо, если посчитать, сколько Робу лет.

По крайней мере, так представлялось ему сейчас, а то, что мысль его работает отчетливо, в этом он не сомневался. Глубинная радость Деллы, будто они и не расставались никогда и жили все эти годы душа в душу, и час сна привели мозги Роба в состояние удивительной ясности – состояние насколько знакомое, настолько и редкостное, испытанное всего лишь однажды. Да, когда-то он уже испытал это состояние – момент озарения. Лежа все так же неподвижно за спиной у сына, Роб пытался вспомнить, когда же это было. Может, первая встреча с Грейнджером? Когда Грейнджер читал ему наизусть отрывки из детских книг – как будто книги могли помочь пьяному мальчишке, задумавшему покончить расчеты с жизнью? Или свидание с Мин в ричмондской гостинице? Безрадостные минуты, когда, утолив жажду, они лежали рядом, думая о том, что было, что будет? Или рассвет в Линчбурге после первой ночи, проведенной с Рейчел, его сон о грядущем Страшном суде? Нет, не то, что-то еще более близкое к ясновидению.

Хатч шевельнулся и теснее прижался к нему.