Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)

Теперь, стоя в одних носках у покрытого наледью окна и трясясь от холода, Грейнджер снова повторил беззвучно свое обещание. Он плотно сомкнул губы, чтобы доказать, что они запечатаны, но радость и чувство благодарности быстро их разомкнули. – Вот и жизнь моя устроилась. Чем не жизнь! – прошептал он. Он никогда прежде не представлял себе какой бы то ни было жизни, а лишь ждал, пребывая в нескончаемом настоящем детства. Теперь можно было вернуться и лечь под одеяло, собрать остатки быстро улетучивающегося тепла и ждать утра. Его двенадцатое по счету рождество, начало новой жизни, до которого ждать осталось три часа.

5

21 февраля 1905 г.

Дорогой мистер Форрест!

Я дала Вам два обещания – не оставлять вашего отца и известить Вас, если дела примут печальный оборот. Первое я уже выполнила, говорю это с гордостью. Он умер сегодня утром, во сне, так тихо, что даже не разбудил меня. Я проснулась с рассветом и заставила себя подняться и развести огонь в печке, чтобы ему можно было встать в тепле. Последнее время он чувствовал себя неважно, но не так, чтобы очень, и кровь горлом шла у него не чаще, чем обычно. Я старалась не шуметь, но он все-таки услышал, открыл глаза и сказал: «Маргарет Джейн Друри!» – это мое полное имя. Он был в себе. Я сказала: «Слушаю», – но не скажу, чтобы я заулыбалась, потому что никто, наверное, так не ненавидит вставать в холоде, как я. Тогда он повторил: «Маргарет Джейн Друри!» – голос звонкий, как ваш, и на вид не старше вашего, а сам такой чистенький, отдохнувший… повторил, а потом говорит: «Не понимаю, как ты это терпишь?» С сожалением должна признаться, что ответила ему правду. Я сказала: «Роб, не стану тебе врать, что мне легко». Вы ведь знаете, что мы с ним были на «ты», Вас от этого не покоробит. Да и все равно, я же обещала Вас обо всем извещать, ну и это входит в мое сообщение. А дальше? Дальше я опять задремала, может, на полчаса, пока печка разгоралась, и когда в конце концов проснулась оттого, что в комнате стало жарко, он был уже мертв, хотя еще не окоченел. Ни капельки крови, ни вскрика. И последнее, что я от него слышала, была просьба о прощении. Конечно, я его простила и надеюсь, ему известно об этом. Вот таковы мои новости. Оба обещания выполнены.

Я понимаю, что у Вас своя жизнь и свои дела, да и распоряжения, которые он оставил мне относительно своих похорон, столь несложны, что выполнить их под силу даже мне, и денег у него от матери осталось достаточно, чтобы покрыть расходы. Я пойму и не осужу, если ни Вы, ни Ваша сестра не захотите приехать. У Вас, я знаю, мало оснований чувствовать по отношению к нему какие бы то ни было обязательства. Но все, что здесь есть, теперь Ваше. Он все время твердил это, наверное, чтобы я не обольщалась. А я и не обольщалась. Все то немногое, что здесь есть, принадлежит Вам и Вашей сестре. Если Вы сообщите мне, что скоро приедете, я Вас дождусь, передам Вам ключи и расскажу то немногое, что знаю и чего Вы, возможно, не знаете. Я обмыла его и оставила лежать на его кровати, а сама перебралась в кухню. Подожду три дня Ваших распоряжений и, если их в течение этого срока не последует, исполню его волю, а затем запру дом и перешлю Вам ключи.

В ожидании Вашего решения,

остаюсь искренне Ваша,

Маргарет Джейн Друри.

КНИГА ВТОРАЯ

В плену мечты

Май 1921 года

1

Сильви стояла над лоханью с горячей водой, прямая и непреклонная. Дневной свет еще не погас в окошке, но она уже зажгла висячую лампу и мыла посуду при двойном освещении, дневном и керосиновом, мыла в полном молчании.

Роб подкрался к ней сзади в носках и сказал театральным шепотом: – Сегодняшний вечер мой! Вот он! Уже наступает.

Напугать ее ему не удалось, она даже не повернулась к нему. Вымыла соусник и сказала будничным голосом: – Последнее время что ни вечер, то твой.

– Но я же становлюсь взрослым сегодня, – он сделал шаг к ней, остановившись как раз на грани, куда достигал запах Сильви – чистый, без посторонних примесей, но крепкий запах ее тела, раскинутый заградительным кольцом вокруг источника единственной и неповторимой жизни.

Сильви так и не обернулась, хотя вся посуда была вымыта. Не вынимая рук из жирной темной воды, она сказала: – Школу кончил – выехал на улыбочках да на песенках – и стал взрослым?

– Не только потому, – ответил Роб все тем же шепотом, но в голосе его явно звучал смех. – Посмотри-ка! – Он отступил немного в сторону.

Сильви обернулась. На первый взгляд могло показаться, что она недовольна – хмурое лицо, желтоватые белки, – но все это объяснялось лишь страшной усталостью. Ей было тридцать три года, и то, что она в течение двадцати с лишним лет отдавала за день этой семье, по ночам никак не возмещалось. После смерти матери она жила по большей части одна, довольствуясь мимолетными любовными интрижками. Что же предлагалось ей в утешение сегодня после двенадцатичасового рабочего дня? Семнадцатилетний белый мальчик в белой рубашке, белых брюках, белых носках, с широкой улыбкой на лице – он протащил кончик накрахмаленной рубашки сквозь прорешку брюк, так что он торчал оттуда, чуть покачиваясь от его смеха, как нос ладьи. Сколько раз за все эти годы она бывала свидетельницей подобных шуточек, сотни раз мыла то, что пряталось за этой тряпицей. Сильви хотелось улыбнуться, но она закрыла глаза, повернулась к нему спиной и стала вытирать руки полотенцем.

Роб остался без зрителей. – Эх, кто бы меня погладил, – сказал он.

Сильви снова повернулась к нему и расхохоталась. – Обойдешься, – сказала она. – Передохни. – Она всегда любила его – добрый, безобидный мальчик. Рукава его свежей рубашки были мокры по локоть. – Вот дурень! Кто же надевает рубашку до бритья. А еще говоришь, что взрослый! Сперва научись вести себя, а потом будем разговаривать. Достаточно я тебя выручала.

– Ну, пожалуйста, Сильви! – Оба смотрели друг на друга с улыбкой.

Она отрицательно потрясла головой.

– Роб! – позвала Рина с веранды.

Сильви указала в том направлении и сказала, понизив голос: – Вон кто тебе погладит, что хочешь. А я пошла. – Все еще улыбаясь, она сняла передник, повесила его, взяла ведро с черствым хлебом и объедками и вышла через черную дверь, прежде чем Роб успел задержать ее.

Он понимал, что развеселил ее напоследок, – ушла она, чувствуя себя лучше, моложе, – и радовался этому, потому что был достаточно к ней привязан; все-таки обидно, что она не пожелала ему на прощание удачи – у нее хороший глаз и легкая рука, вот только к себе счастье она приманить так и не сумела.

Он привел себя в порядок, собираясь бежать за ней вдогонку; надо, чтоб хоть «в добрый час!» сказала, – пусть ее усмехается, пусть видит его насквозь.

Но за спиной уже стояла тетка. – Ну-ка покажись! – сказала она.

Роб повернулся.

Рина наморщила круглое лицо. – Ты еще не готов? – Она-то была в полном параде: единственная шляпка, единственное выходное платье. (Надев их, она всегда принимала обиженный вид, как собачка, которую нарядили для потехи.)

– Нет еще, – подтвердил Роб. – Но я на это и не претендовал. Ни к чему на свете я еще не готов. – Его оживленное лицо сверкало улыбкой, но голос был серьезен.

Рина посмотрела на громко тикающие на полочке часики. – Через пятнадцать минут нам выходить. – Взгляд ее упал на него. – Ты же испортил рубашку, – вскричала она.

– Это всего лишь вода, – ответил он. – А мама идет?

Рина подошла к нему и потрогала влажный рукав. – Не хватало, чтобы ты схватил ревматизм; ее нужно выгладить. Сильви еще здесь?

– Слушаюсь! – сказал Роб. – Идет мама или нет?

Рина продолжала держать его за широкое запястье. – Ты же знаешь, что она не может.

– С дедушкой могла бы и ты посидеть. – Роб отступил от нее на шаг. За окном стемнело, и теперь в тени он был едва различим.

Рина всматривалась сквозь весенние сумерки в черты лица племянника – единственного человека во всем мире, которого она любила, но доверять которому себе не позволяла, зная, что рано или поздно он покинет ее; сейчас она еще раз убедилась в своей правоте. – Роб, Ева просила меня пойти вместо нее. Я заменю ее. Люди поймут.

– Но не я, – сказал он.

– И ты поймешь, – сказала Рина. – Со временем. – Она сняла легкое пальто, подошла к плите и дотронулась до нее. – Прекрасно. Еще совсем горячая. Я мигом выглажу. Давай сюда. Быстро! – Хоть руки у нее были загрубелые, она сильно обожглась.

Роб повиновался. Выйдя на заднее крыльцо, он стал спокойно ждать, охотно принимая ее услугу – крохотный налог молчаливого предложения, от которого он заранее решил отказаться, предложения посвятить ему остаток жизни, все свое время, все силы. Он поблагодарит ее и уйдет. Или как-нибудь уж вытерпит сегодняшний вечер, доставит ей это последнее удовольствие – идиотский выпускной вечер, раздача аттестатов, речи и песни. Выпуск, вернее рывок в собственную жизнь из безрадостной паутины детских привязанностей. Скоро, скоро! Все его красивое, статное тело – результат совместных стараний отца и матери – гудело от желания вырваться. Ему казалось, что это гудение должны слышать все: умирающий дед, довольная своим пленом мать, дядя Кеннерли и его сварливая жена, жившие через два дома, безвозвратно утратившая надежду тетка, орудующая сейчас утюгом в десяти шагах от него. Уйду и спасибо не скажу!

2

Но к половине десятого он выпил достаточно, чтобы развеять тоску (еще накануне он внес свою долю – два доллара, и они откомандировали Бипа Роллинса за джином на Роли-роуд к самому знаменитому торговцу запретным алкоголем к югу от Питерсберга; Бип приволок целый галлон), и теперь главной его задачей было на деле доказать, что сегодня для него запретов нет, о чем он с гордостью заявил Сильви. А доказать это можно было, лишь реализовав все возможности своего тела, исполнив его назначение. Наличным средством была Мин Таррингтон, девочка, сидевшая рядом с ним. Однако не так-то это было просто. Робу казалось, что он любит ее, что со временем у них с ней будет что-то настоящее. Мин уже с год как начала спрашивать его – серьезно ли он к ней относится? Каковы его намерения? Но сегодня, подталкиваемый силой, накопленной за всю жизнь (не шутка – семнадцать лет и два месяца!), мучительной физической потребностью, расковывающим воздействием алкоголя, он почувствовал, что готов ответить утвердительно. Да, намерения в отношении Мин у него имеются. – Пойдем подышим свежим воздухом, – сказал он. Они находились в танцевальном зале «На мельнице у Столлинга» – приземистом небольшом сарае, от табачного дыма было не продохнуть, а тут еще двух девчонок вывернуло наизнанку.

Мин кивнула утвердительно. Она кивнула бы утвердительно, предложи он ей подышать кухонным чадом; они протиснулись сквозь толпу резвящейся молодежи, уже сильно навеселе, и остекленевших матерей и тетушек, прошли мимо нескольких машин, вокруг которых толпились окончательно упившиеся, и вышли к пруду. Она знала, что они еще очень молоды, что пожениться – а как же иначе – они смогут в лучшем случае через несколько лет, после того как Роб сколотит достаточно денег. Знала она также, что он ни разу не сказал ни единого слова, на котором она могла бы строить надежды. Если она целовалась иногда с ним, то только потому, что полностью ему доверяла – чувствовала его откровенную, хоть и невысказанную потребность в тепле и ласке; и он принимал или срывал с ер губ поцелуи с веселой учтивостью, однако никогда не переступал границ дозволенного, невзирая даже на ее готовность, – это значило бы злоупотребить ее доверием. Ей никогда не приходилось останавливать его. Все это вызывало у нее чувство благодарности и желание, но в первую очередь – обожание. Кроме того, поскольку они росли вместе и вся жизнь его протекала у нее на глазах, она ассоциировала его со всем, что представляло для нее в жизни ценность; он был драгоценной частицей сердца вселенной, требующей – и вполне заслуживающей – бережного к себе отношения, только окутанной тайной и из-за этого легко могущей остаться незамеченной. (Мин родилась в лоне пресвитерианской церкви, и неясные мысли на этот счет постоянно бродили у нее в голове, только она никогда не могли додумать их до конца и выразить словами.) Она решила, что они постоят здесь немного и поговорят о звездах, а потом пойдут на скалы, на привычное место, целоваться.

Роб сказал: – Ты хочешь услышать от меня, что я люблю тебя?

– Никогда тебя об этом не просила.

Он хотел сказать: «Знаем мы эту песню», но произнес только: – Ответь мне, пожалуйста.

Мин не стала всматриваться в него, ей нужно было сохранить спокойствие. Она посмотрела на пруд – какая-то рыбка выпрыгнула из воды, а может, это упала с неба маленькая комета – ничего не видно, так густ был обступивший их мрак. – Каждому приятно услышать такое, – сказала она, – я раздуваюсь от гордости, когда старая вонючая тетка Кэт, повстречавшись со мной на дороге, начинает уверить, будто всю жизнь меня любила.

– Я – белый, – сказал Роб, – и сегодня вечером купался.

Судя по голосу, он сказал это с улыбкой, и она тоже рассмеялась. Потом повернулась к нему и положила свою руку на его.

– Нет, погоди, – сказал он. – Прежде ответь мне, – и отодвинулся от нее.

– Тебе, по-моему, доставляет большое удовольствие этот спектакль, Роб. Что-то очень уж ты в роль вошел. Слишком большое удовольствие. Ну что ж, наслаждайся, а я пошла, – она сделала шаг в сторону пьяной компании.

– Если ты сейчас уйдешь, Мин, то назад не возвращайся.

Она повернулась и сказала: – Да!

– Что да?

– Я отвечаю на твой вопрос. Отвечаю «да!».

Роб постоял, взвешивая ее слова. Потом сказал: – Пошли!

Но Мин уже могла посмотреть на него. Он стоял лицом к павильону, включенные фары освещали его лицо. Все в нем сулило недоброе. Теперь ему море было по колено. Непонятно только, почему? (Она была моложе и выросла не в их доме – откуда ей было понять.) Ей вдруг пришло в голову то, что еще за две минуты до этого прийти не могло: «Он о себе печется. Я тут ни при чем». «Может, все это оттого, что он выпил», – подумала она, однако сочла, что это еще не повод следовать за ним. Ни его голос, ни темный силуэт не внушали ей ни малейшего доверия. – Я ухожу, – сказала она.

– Навсегда! Запомни!

Мин издала короткий, дорого давшийся ей смешок и сказала: – Ну что ж! – и, повернувшись, пошла к освещенному входу. Они верила ему безоговорочно. Впервые он обманул ее вот только сейчас, когда ради достижения своей цели готов был сказать заведомую ложь – простить этого она не могла. Всю дорогу вверх по откосу она пыталась представить себе, что же будет завтра – если она переживет ночь; но всякая надежда увядала под бременем познания, не успев расцвести.

3

Сильвина собака не удосужилась подняться – слишком был поздний час, – но для острастки зарычала из своей ямки.

Роб пошел на звук, опустился на колени и рукой попал в темноте в оскаленную морду. Вспомнил кличку, позвал: «Роубот!» – и крепко зажал ей пальцами пасть.

Она не видела Роба вот уже лет двенадцать (после первого удара, случившегося у мистера Кендала, Сильви какое-то время ночевала у них в кухне и приводила с собой Роубот, тогда годовалую), но теперь узнала его и, когда он разжал пальцы и начал почесывать ей горло, стала обнюхивать его вполне дружелюбно, однако руки, горячей и сухой, так и не лизнула.

– Что, стережешь? – спросил он.

Скрипнула дверь, кто-то молча прислушивался с порога в кромешной тьме. Наконец мужской голос спросил: – Эй, Роубот! Кого ты там поймала?

Роб отозвался: – Меня. – И поднялся на ноги.

– Чтоб тебя черт подрал!

Роб рассмеялся и пошел к крыльцу. – Это Роб Мейфилд, Слик.

– Господи Иисусе! – воскликнул Слик.

– Нет, всего лишь Роб. – Он снова рассмеялся. – И даже не христианин. – Он уже был у самого крыльца, споткнулся о первую ступеньку, но дальше не пошел.

– Что тебе? – спросил Слик. – Ведь пятница сегодня и уже ночь.

– Мне нужно к Сильви. Я думал, это ее дом.

Слик помолчал: – Ее.

– А сама она где? – спросил Роб.

– Тут я, у него за спиной, – отозвалась Сильви.

Позади них обоих раздался женский – вне всякого сомнения негритянский – смешок.

Роб сказал: – Сильви, привет!

– Получил аттестат?

– Получил, – ответил он. – Распрощался со школой навеки.

– А с чем еще ты распрощался? – спросила Сильви и тоже засмеялась.

– Ни с чем, черт подери, – сказал Роб.

– Срамота! – сказала она.

Голос женщины – той, которая только что смеялась, спросил Сильви: – На кого это ты разоралась?

Роб, сидевший на нижней ступеньке, ждал, что сейчас его назовут по имени. Он вдруг почувствовал, что устал.

Сильви ответила: – На свое дитятко! На солнышко свое! – и снова покатилась со смеху.

Женщина сказала: – А ну-ка, дай мне посмотреть на него; подойди сюда, мальчик.

Судя по голосам, они были не трезвей его, все же он поднялся, но дальше не пошел, ожидая, что скажет Сильви.

Все трое молчали. Слышно было только их дыхание, ворчание Роубот да сонный щебет какой-то птицы, которую они умудрились разбудить.

Тогда он спросил: – Можно мне войти?

Женщина сказала: – Я же тебя зову.

– Заткнись, – сказал Слик. – Ты тут не хозяйка. – И прибавил, обращаясь к Сильви: – Я думал, ты по вечерам свободна.

Но Сильви сказала Робу: – Конечно, заходи. – Однако посветить не потрудилась.

Роб вспомнил слова своего дяди Кеннерли: «Если у тебя за обедом по жаркому навозный жук ползет – этого они не видят, а вот если у тебя штаны вспучатся – это они в кромешной тьме разглядят», – и начал осторожно, ступенька за ступенькой, подыматься на покосившееся, предательски поскрипывавшее в темноте крыльцо; впереди слышались отступающие в глубь дома шаги, он шел, нащупывая воздух, как слепой, и ушиб руку о сухое дерево дверной рамы. Схватившись за нее, переступил через порог, жалея, что не пошел благоразумно домой, в постель или не вышутил хорошенько Мин, когда она занеслась. Неудачник, тьфу, тошно!

– Заходи, – сказала Сильви.

В углу комнаты мерцала коптилка. В ее свете можно было разглядеть небольшой стол и у стола двух женщин, – вернее, их платья; плечи и головы тонули во мраке. Третьего – ведь слышал же он голос Слика – видно нигде не было. Где же он? Роб подумал: «Ну вот, кажется, я влип».

Женщина сказала: – Верно, голодный.

Сильви сказала: – Он отроду голодный, только сейчас уже поздно. Плита, вроде меня, остыла. А все остатки я собаке скормила.

Роб сказал: – Да ничего мне не нужно. – Он все еще придерживался за дверную раму. – Ты где прячешься, Слик?

– Плохо тебе? – сказала Сильви. – Чтоб взрослый парень и так упился.

Роб кивнул: – Умираю.

– Только смотри, не насвини здесь.

– Садись, – сказала женщина. Она достала откуда-то твердый стул и выдвинула его на свет.

– Можно мне сесть, Сильви? – спросил он.

– А вести себя будешь хорошо? – спросила Сильви.

Он вытянул руки ладонями кверху, словно хотел продемонстрировать свои добрые намерения – полную беспомощность, если уж на то пошло.

– Иди уж, – сказала Сильви.

Роб подумал, что никогда не одолеет трех метров, отделявших его от стола, – с каждым шагом количество их множилось. Ему хотелось обнаружить Слика или хотя бы дыру, в которую тот провалился, однако все усилия нужно было направлять на то, чтобы сохранять равновесие и не выпустить из вида стул – суливший отдых, пусть чреватый опасностями. Он наметил какой-то непонятный круглый предмет, стоявший на столе, достаточно блестящий, чтобы служить маяком, и поплыл к нему. Скоро он сидел на стуле, руки его лежали на столе, блестящий предмет оказался стеклянным сосудом. Аквариум. Роб пригляделся. Сверкнув золотым пером, проплыла рыбка. «Это ж моя», – подумал он. – «Монетка». – И оглянулся на Сильви. – Это что, Монетка? – спросил он. (Когда-то давно – лет семь назад или восемь, на рождество, наверное, – он подарил ей золотую рыбку, и сам ее окрестил.)

Робу показалось, что Сильви кивнула.

Он пригнулся к самому аквариуму. До чего же трогательно! Старая рыбка, бессменно патрулирующая свой мирок, подарок из детства, когда все с улыбкой вручавшиеся тобой подарки означали визиты к кому-то – визиты в отсутствие отца, где-то, чем-то занятого (просто нет его и нет), и матери (занятой исключительно своим отцом). Дно аквариума было устлано белым речным песком, в котором всеми цветами радуги играли осколки стекла, отбитые бутылочные горлышки – первозданная природа, которую он сам устроил для Монетки и о чем давно позабыл – хрупкий дар, в полной сохранности. Он снова обернулся: – Сильви, я б хоть сейчас ее снова тебе подарил. – Он хотел сказать, что считает это хорошим поступком.

Женщина сказала: – Монетка-то Монетка, но меня на нее не купишь, – смех ее недвусмысленно говорил, что ничего хорошего ждать от нее не приходится.

Роб оглянулся по сторонам, ища Сильви, но она, как и Слик, куда-то исчезла. Посмотрел на женщину, она оставалась на том же месте, только сейчас он видел ее хорошо, поскольку глаза привыкли к освещению. – Ты меня знаешь? – спросил он.

– С самого твоего рождения, – ответила она.

Он бесконечно долго вглядывался в нее. Когда он только вошел, она показалась ему высокой, почти как Сильви. Теперь же казалась девочкой, маленькой и тоненькой, может, даже моложе его: кожа, гладкая и не очень темная, туго, как у всех у них, обтягивала кости лица. Обнаженная рука настойчиво повторяла все одно и то же движение – вытягивалась, выбрасывая вперед ладонь, беззвучно сжималась в кулак и ударяла ею по бедру. – Откуда ты меня знаешь? – спросил он.

– Через папочку твоего, – сказала она.

– Как?

– Я твоего папочку видела. – На мгновение рука ее прекратила двигаться, как заведенная, и сделала неопределенный жест в направлении города.

– Где же он? – спросил Роб.

– Глаза твои, – сказала она и провела рукой по собственным глазам, теперь уже с улыбкой.

– Только-то?

Не отвечая, она продолжала рассматривать его.

– Кто же ты такая?

– Сильвина двоюродная сестра – Флора.

– А почему я тебя не знаю?

– Я уехала отсюда, когда ты еще в пеленках лежал. Завтра опять уеду. В Балтимору. – Улыбка снова заиграла на ее лице.

– А что ты здесь делаешь?

– Сын у меня. Живет с моей мамой в деревне. Навещала его.

– Сколько ему?

– Четырнадцать, – ответила она. – Бо Паркер. Знаешь такого?

– Первый раз слышу, – сказал Роб.

– Растет мальчик мой, – сказала она.

– А я уже вырос, – сказал Роб. – Мы с Монеткой уже совсем взрослые, правда, Сильви? – Он задал вопрос Сильви потому, что алкоголь застилал ему мозги, а также в надежде, что она услышит и поможет ему. Ответа не последовало. Пришлось снова обратиться к Флоре. – Позови Сильви.

– Она занята.

– Чем занята?

– Своим делом.

– Мне плохо. Пожалуйста, позови Сильви.

Флора нахмурилась и сказала: – Смотри только здесь не наблюй. – Все же она позвала, обратив взгляд в дальний темный угол: – Эй, Слик. Давай сюда Сильви.

Узкая, плохо различимая кровать, приподнявшаяся темная фигура. Голос Слика, хриплый от одурения и злости: – Кому она понадобилась?

– Мальчишке этому.

Слик грязно выругался и повалился обратно. Кровать исчезла в темноте.

Но когда Роб снова открыл глаза, на кровати лежал он сам, утопая в чистой взбитой перине. Он протянул руки и замедленным движением общупал все вокруг себя: железные перекладины, Слика на кровати нет, Сильви тоже нет; в комнате по-прежнему темно. Он напряженно прислушался – тишина, изредка прерываемая негромким ворчанием Роубот. Отсвет коптилки все еще лежал на потолочных балках. Он не стал никуда больше вглядываться – не из страха, не от того, что его мутило (и то и другое прошло – интересно давно ли?), просто потому, что испытывал покой. Печальный покой. И думал о времени – мысль, постоянно печалившая его, начиная с пятилетнего возраста, когда он впервые почувствовал себя брошенном (пусть на Рину и на Сильви, – от этого не легче: ему не были нужны ни они сами, ни их заботы, за которые он, однако, научился благодарить, принимать их с улыбкой), – господи, сколько мне еще времени волынку тянуть! Целую жизнь! (Ему и в голову не приходило, что можно оборвать ее – он от природы был жизнерадостен.) Откуда было ему знать, что люди только по молодости лет впадают в отчаяние, теряют надежду на перемену или какую-то компенсацию и бывают твердо убеждены, что попались в ловушку. Попался, и не вырвусь отсюда! Только как же мне жить? Как? Он подумал, повторяя не раз приходившую ему в голову за последние четыре года мысль, что выход – или если не выход, то хотя бы облегчение – только в соприкосновении с чужим телом. До сих пор он не пробовал ни разу… Мин расправилась с ним великолепно, он мог только уважать ее принципы, но слово свое он сдержит и с ней порвет… а теперь единственно, что ему хотелось, это покоя. Спать! Домой. Не здесь же спать. Тетя Рина, наверное, уже давно беспокоится. Интересно, сможет ли он подняться на ноги, отыскать дедушкин автомобиль, завести его и благополучно вернуться домой, хоть ненадолго (он не забыл о своем обещании уехать от них и сдержит его). Сделал первую попытку. Правой рукой ухватился за перекладину и подтянулся. Силы не хватило, и он снова упал. Железная кровать взвизгнула.

Над ним склонилось чье-то лицо – Флора: белые зубы – ухмыляется она или скалится? Он почувствовал ее дыхание, прежде чем услышал слова; дыхание было свежее и влажное. И запах – резкий и неприятный.

– Жив еще? – спросила она.

– Пока что.

– Но дышишь через раз?

– Я бы не сказал.

– Раз так, мне нужны деньги на билет до Балтиморы.

– Ты их наберешь, – сказал Роб. – Они на деревьях растут.

Все-таки это была ухмылка, широкая, во весь рот. – Не можешь, значит?

– Сколько?

– Два доллара.

– Исключено. – Он улыбнулся, впервые за много часов, впервые после получения аттестата.

– Ну что ж, – сказала Флора. Ее рука продолжала двигаться, как заведенная. Она сделала шаг вперед и очутилась вплотную к кровати; затем присела на край, не дотрагиваясь до него. – Ладно, давай без денег. Как? Все равно не можешь?

Роб думал, что нет, но с медленным и плавным течением времени оказалось, что смог, и даже очень неплохо.

4

Ева не ложилась и ожидании его; она сидела в кресле в столовой и дремала. Когда он тихонько прошел через кухню, она открыла глаза и огляделась в бледном свете утренней зари, выжидая, чтобы шаги приблизились к двери. Тогда она окликнула: – Роб!

– Ты ничего? – спросил он.

– Присядь-ка на минутку. – Она говорила шепотом, но внятно.

– Что случилось? – спросил он. Она сидела спиной к нему, повернув вполоборота голову; он не двинулся с места.

– Со мной ровно ничего. А как ты? – спросила она.

– Я грязный, – ответил Роб, – и немного пьяный, ну и все прочее, но, в общем, все прекрасно… боюсь, развозить начинает.

– Подожди минутку, – сказала Ева. – Посиди со мной, пожалуйста. (Теперь, когда семья их уменьшилась, они оборудовали в столовой небольшой закуток под гостиную.)

– Слушаюсь, – ответил он и окинул быстрым взглядом свою одежду – ничего, сойдет, только помялась, слегка пропотела, припудрена рыжей пылью. Он направился к креслу, стоявшему напротив матери, и, усевшись, посмотрел ей прямо в лицо.

Она спокойно выдержала его взгляд. Выглядела она превосходно, глаза ничуть не озабоченные – только сонные немного. Ее отец пережил еще один из своих приступов.

Несмотря на бурно проведенную ночь, после которой он чувствовал себя с непривычки отвратительно, Роб ощутил, что вся скопившаяся в его сердце любовь, которую он мечтал преподнести ей, всколыхнулась с новой силой. Может, он в конце концов скажет о ней матери? Может, она этого дожидается? Он прошептал: – Доброе утро! – собираясь сразу после этого вручить ей свой щедрый дар – если она захочет или согласится принять его.

Ева молча наблюдала за ним.

Роб решил, что она неторопливо оценивает его приношение, соображает, стоит ли принять его или лучше вернуть, а она на самом дело сосредоточенно думала, как бы сказать ему правду, истинную правду, которая теперь уже не повредит этому заброшенному ею мальчику (успевшему стать юношей без ее участия) и не настроит его – вполне справедливо – против нее.

– Так вот, – сказала она, – я люблю тебя.

Это его ошарашило – последнее, что он рассчитывал услышать, – кроме того, теперь было как-то нелепо соваться со своим скромным приношением. Все же он улыбнулся и сказал: – Спасибо!

Она слегка наклонила голову: – Это для тебя не новость?

Роб уставился ей в лицо. Тридцать четыре года (возраст его отца – хотя он и не знал еще этого, – когда тот влюбился в нее); все в ней, казалось, утончилось: волосы, черты лица, фигура, чистая кожа, глубже стали печальные глаза такой она не была прежде никогда; красота, превращенная временем и воздержанием в очаровательную, самодовлеющую никчемность. Я принадлежу себе и тем счастлива. Но все, что видел Роб, все, что представлялось его взору, была прелестная женщина – маяк, к которому, насколько он мог припомнить, неизменно устремлялись все его желания.

– Не отвечай! – сказала она, – еще успеешь. – Засунула руку под лежавшую на кресле подушку, достала конверт и протянула ему. – Желаю тебе счастья! – Она хотела, чтобы он подошел к ней и взял конверт.

Он взял без улыбки – что это? деньги? носовой платок? – вернулся на свое место и посмотрел – письмо. Старое письмо, без марки, адресованное «Еве», незапечатанное, но бережно хранимое долгие годы. – Что это? – спросил он.

– Письмо твоего отца, написанное мне через несколько дней после твоего рождения.

– Зачем?

– Затем, что пора. Это все, что я имею от него, и я хочу, чтобы оно было у тебя.

– Но зачем? Скажи, пожалуйста, – попросил он.

Ответ у нее был готов. – Я много думала все последнее время и поняла, что совершила два серьезных проступка: нанесла удар своей беззащитной матери и разлучила тебя с Форрестом, тогда как он был тебе нужен.

Он все-таки сказал то, что хотел – по-прежнему полушепотом: – Ты одна была мне нужна.

Ева рассмеялась. – Ну, я-то была при тебе все семнадцать лет, за вычетом твоих немногих и коротеньких экскурсий с товарищами.

Роб понял, что она и не думает кривить душой. Возражать ей было трудно, да и что уж теперь. Он снова взглянул на письмо – никаких чувств оно в нем не вызвало, хотя он был бы рад, если бы кроль вдруг ударила ему в голову. Не подымая глаз, он спросил: – Сейчас прочесть?

– Нет, но в скором времени, – ответила она, – после того, как поспишь и поешь.

– Слушаюсь, – сказал Роб. – А сейчас я пойду посплю. – Он осторожно встряхнул письмо. – Если оно пропадало столько лет, то может подождать еще, пока я вздремну.

– В таком случае спокойной ночи! – сказала она.

– А ты так и не ложилась?

– Не беспокойся, – ответила она, – я вполне выспалась. Теперь подожду, пока Сильви приготовит папе завтрак.

– Он ничего?