Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

Он пошел к Сильви.

8

– Найдется у тебя что-нибудь поесть? – спросил он.

– Тебя же ждут там, – сказала Сильви, указывая в сторону кендаловского дома. – Весь день сегодня я жарила курицу, готовила фасоль и пудинг. Хатч мороженое крутит…

Роб помотал головой. – Не могу. – Он стоял на ступеньках ее крыльца.

Сильви казалась громадной по ту сторону сетчатой двери, появившейся одновременно с электричеством (зажженные лампочки привлекают насекомых). Она внимательно посмотрела на него. – Ты это что, Роб?

– Я ж говорю, что голоден.

– Ничего ты не голоден. Что ты натворил?

– Работу потерял, – сказал он.

– Опять?

– Как-никак девять лет продержался.

– Пьешь?

– Пил.

– О, господи… – сказала Сильви.

– Можно мне сесть? – спросил он.

– А сейчас-то ты трезвый? Пьяного я тебя не впущу.

– Трезвый, Сильви, – сказал он. – С каких пор ты в религию ударилась?

– При чем тут религия, – сказала она. – Просто пьяницы осточертели.

– И мне тоже, – сказал Роб. – Этот уж, во всяком случае. – И ткнул себя в грудь.

Она снова внимательно вгляделась в него, словно видела впервые или, наоборот, в течение всех этих сорока лет имела возможность постоянно наблюдать и теперь решила подвести итог своим наблюдениям. – Так я тебе и поверила, – сказала она. – Однако откинула крючок и, отступив от двери внутрь, жестом пригласила его войти.

В комнате было жарко и светло. Две лампочки без абажуров нагнетали тепло, как сердца. Работало радио – передавали какие-то военные новости. Сильви подошла к приемнику, села в кресло и наклонилась вперед, слушая. Роб не был здесь уже двадцать три года – с того случая с Флорой, – и поскольку Сильви не пригласила его сесть, он стоял и смотрел по сторонам. Новым здесь было электричество и треск радио. Два недочета – ее собака и ее рыбка – компенсировались фотографиями в дешевых рамках, наставленными везде, где только можно. Никого из знакомых – кинозвезды и генералы, все белые, все сияющие улыбками: Дина Дурбин, Морин О’Хара, Кэй Фрэнсис, Гари Купер, Марк Кларк, Эйзенхауэр, миссис Рузвельт. Когда-то давно Роб подарил ей свою фотографию, снятую по просьбе Рейчел вскоре после свадьбы, но ее нигде не было видно. Военная сводка сменилась песенкой, рекламирующей мыло, в исполнении сладкоголосого тенора, поэтому он спросил: – Где ж я? Недостаточно хорош? А зубы-то у меня получше, чем у Элеоноры, – он указал на фотографии.

Сильви убрала звук. – Здесь ты, только спрятан.

– Весьма польщен, – сказал Роб.

– Сам знаешь почему, – сказала она.

Роб не имел ни малейшего представления – он всегда был ее любимчиком – но, опасаясь услышать что-нибудь нелестное, не стал спрашивать.

– Садись, – сказала она, – если не собираешься домой.

Он понимал, что сейчас это невозможно – и будет невозможно в течение ближайших часов, пока не улягутся спать те, кто имеет право приставать к нему с расспросами. Он предстанет перед ними за завтраком – при свете дня они не будут очень настырными. Второй стул был твердый и стоял у противоположной стены. Он принес его, поставил поближе к ней и сел. – Как живешь?

– Как всегда, – сказала она.

– Со светом совсем другое дело.

– Комары налетают, – сказала она, – зато тепло.

В комнате было не меньше двадцати шести градусов. – Все веселее, верно? – сказал он, кивнув на радио, по которому передавали теперь какой-то детектив.

– Верно, – сказала Сильви.

Она была недовольна его присутствием. Он ощущал это почти физически. – Ты на меня сердишься?

– Просто устала.

– От меня?

Она ответила не сразу. – От тебя такого, как сегодня.

– Чем я тебя обидел?

– Всем. – До того она сидела, опустив глаза, разглаживая себе юбку на коленях. Теперь же посмотрела ему прямо в глаза. И засмеялась коротким смешком. – Что бы ты съел?

– А что у тебя есть?

– Яйца и белый хлеб.

– Вот и хорошо, – сказал Роб.

Сильви тяжело поднялась и оставила его одного: по радио кто-то читал воркующим голосом про старика, запертого в сарае неизвестным человеком, который все время улыбался, но ни слова не говорил.

Она поджарила два ломтика хлеба на ветчинном сале, взбила четыре яйца и сделала омлет, налила стакан воды из ведра и поставила все это перед ним на стол, придвинутый теперь к стене. Затем сказала: – Угощайся! – и снова уселась в свое кресло.

Роб подошел к умывальнику и ополоснул руки. Пододвинул стул к столу, проглотил два куска и сказал – Отлично! – И дальше уже ел молча. Сильви, казалось, слушала радио, опустив книзу прищуренные глаза.

Наконец она сказала: – Меня эта чепуха не интересует, говори со мной, если хочешь. – И выключила детектив, так и не узнав, что за тайна окружает незнакомца.

– Угадай, кто вез меня сюда от самого Роли, – сказал Роб. – Бо Паркер – на дорого голосовал.

– Скажи спасибо, что жив остался.

– Почему так? – спросил Роб.

– Он же полусумасшедший – с детства.

– С чего это?

– С того, что Флорин сын. На нее насмотрелся, пока она не сбежала.

– Сейчас-то она вернулась, – сказал Роб. – Я довез его до дома.

– Видел ее?

– Мельком.

– Она-то и вовсе сумасшедшая, правда? – Сильви улыбнулась, впервые.

– Похоже, что соображает плохо. И разнесло ее, ужас как.

– Спятила, – сказала Сильви.

– А что случилось? – спросил Роб.

Сильви снова улыбнулась. – Ничего не случилось, – сказала она. – Вышла на пенсию.

– Неужели ей уже по возрасту полагается?

– Да нет! – сказала Сильви. – Я про пенсию, которую она сама себе заработала. Что заработала, то и получает.

Роб подумал над ее словами и тоже улыбнулся. – А как твоя, еще не подошла?

Она ответила не сразу – стараясь определить степень его раздражения, потом кивнула. – Ведро подставлять не успеваю, – она сделала широкий жест, включавший комнату, кровать, всю свою жизнь, но тут же прибавила, не переставая улыбаться: – Вроде как у тебя. Ты что-то рано свою начал получать.

– А в чем моя выражается? – спросил Роб. Он ждал ответа, веря ей.

– Сам же только что сказал, – ответила она. – Не больно-то сладко тебе живется.

– А потом и того хуже будет.

– Все может быть, – сказала она. – У тебя еще время есть.

– Что ты хочешь сказать? – спросил Роб.

Она даже расхохоталась. – Я ж и шутку. Мне-то откуда знать?

– А я серьезно, – сказал он. – Ты меня хорошо знаешь; может, никто меня так не знает, как ты, кроме разве мамы.

– Ну вот ты Еву и спрашивай. Она тебя ждет дома. Мороженое-то уж, поди, все растаяло.

– Уже спрашивал, – сказал Роб. – И, будь покойна, она мне сказала. И еще скажет.

– Что ж она тебе сказала?

– Что мне нужно научиться жить без подпорок, – сказал Роб.

– Как она?

Роб кивнул.

– Врет она все, – сказала Сильви. – Вот уже сорок лет врет. Если хочешь знать, это ей подпорки нужны: мистер Форрест, мистер Бедфорд, Рина, Хатч теперь. – Она замолчала и снова уставилась на Роба, и во взгляде ее не было ничего неприязненного. – Ты-то на своих ногах стоишь, – сказала она. – На себя полагаешься, как я.

Он понимал, что она действительно так думает, решил, что должен ее разубедить: – Увы, Сильви, ты ошибаешься.

– На что ж тебе опереться, кроме вина?

– На Мин Таррингтон, – ответил он. – Ведь знаешь же.

– Я знаю только то, что вижу. А отсюда в Роли не заглянешь. Только, сдается мне, с такой поддержкой недолго и вниз полететь.

Роб усмехнулся: – А я что делаю?

– Но Мин-то не летит, – сказала она.

– За меня держится.

– Она только о том и мечтала с трехлетнего возраста.

– Вот и осуществила свою мечту. Тоже ведь нелегко было.

– А кому легко ужин свой есть, – сказала Сильви. – Хочешь еще что-нибудь?

– Да тут и так всего много. Мне с головой хватит. Большое спасибо.

– Я про жизнь говорю, дурак! Еду мою ешь на здоровье.

– Жизнь! Вот чего ни у тебя, ни у меня, ни у Грейнджера, ни у мамы, ни у Рины нет. И никогда не было.

– Друзей нет, только и всего, – сказала она.

– Не в том дело; не только и всего, Сильви, и ты прекрасно это знаешь. Сидишь у себя дома…

– И радуюсь, – сказала она. – И комната у меня есть, и сетчатая дверь, и электричество. И еще вот радио – лучшего друга у меня в жизни не было – чисто, дешево, всегда под рукой, работает всю ночь напролет.

– Помрешь ты как-нибудь здесь ночью одна, – сказал Роб и сам содрогнулся от своей грубости – даже понять не мог, как это его угораздило.

Сильви решила пропустить его выпад мимо ушей – не зря же она прожила всю жизнь бок о бок с Евой. – Тем лучше, – сказала она. – Все умирающие, которых я видела, умирали в одиночку.

– Ну, нам-то еще жить и жить.

– Может быть, – сказала Сильви. – Я и к этому готова. И ты бы приготовился.

– А как? Я вот к тебе пришел, чтобы узнать.

– Ты сам видел, – сказала Сильви. – Видел все, что у меня есть. Главное, чтоб мысли тебя не грызли. – И она снова медленным движением руки обвела комнату, а затем уронила руки на колени. – Довольствуйся тем, что имеешь. Все равно поздно что-нибудь менять.

Роб кивнул: – Как они?

– Кто? Домашние?

– Все, кого мы с тобой знаем.

– Я, может, сотню людей знаю, – сказала Сильви. – Твои ничего. Хатч и Грейнджер ждут тебя не дождутся.

– Только они?

– Ну, как тебе сказать… мисс Ева и Рина – у них свои заботы.

Роб улыбнулся. – Например?

– Они важными делами заняты, не тебе чета. У Евы – Хатч, она за него разве только не спит и не дышит. Рина садом занята, ну и с Кеннерли лается.

Роб спросил: – А Грейнджер?

– У Грейнджера – Хатч. У всех Хатч – и у тебя тоже. Все, что у тебя есть.

– И он меня любит?

– Какая разница, – сказала Сильви. – Все равно он твой.

– А все-таки?

Она подумала. – Пожалуй, да. Он – добрая душа. Зла ни на кого не держит. Вражды не таит.

Роб сказал: – Ему ж только четырнадцать.

– Постыдился бы, – сказала Сильви. – Какой-никакой жизни он повидал. Просто хороший, потому что так хочет. Вот и пожалел его господь.

– А я думал, ты у нас неверующая. – Роб улыбнулся.

Сильви не улыбнулась в ответ. – Пока что нет, – сказала она. – Речь-то о Хатче – о твоем сыне, который произошел от тебя и мисс Рейчел, от Евы и мистера Форреста, от мистера Бедфорда и мисс Шарлотты. Где же ему без божьей помощи управиться?

9

Хатч продолжал спать, хотя в комнату уже проникло утро и дом проснулся – все: Ева, Рина, Грейнджер, судя по приглушенным расстоянием звукам, были в кухне. Занятия в школе только что кончились, и ему разрешалось вставать поздно, поэтому, несмотря на вчерашние волнения (Роб так и не появился), он лежал на спине на своей железной, покрашенной в белый цвет кровати и досматривал последний сон. Он был слишком юн и слишком погружен в свое сновидение, чтобы добровольно прервать его; ну и потом, сон был вовсе не тягостен и даже интересен. Он видел его не впервые.

Он шел сосновым лесом, начинавшимся за их домом. Он был самим собой – четырнадцатилетиям мальчиком – и шел по лесу без всякой цели; с ним не было ни собаки, ни ружья, ни приятеля (тайного замысла он тоже не имел). Он пересек, по своему обыкновению, лес и хлопковое поле, принадлежавшее его дяде, и остановился на берегу ручья, у песчаной отмели, и тут вдруг сообразил, что уже поздно. Он опоздает к завтраку (во сне тоже было утро, сегодняшнее утро, ясное и жаркое). Он сделал несколько шагов до отмели, чтобы потрогать воду – почему-то оказалось, что это непременно нужно, – и увидел девочку, которая стояла на противоположном берегу, в нескольких шагах от него. Она была его ровесница (может, на год, на два старше). Волосы у нее были распущены по плечам, она смотрела на него без улыбки. Он сказал: «Рейчел!» – и почувствовал прилив огромной радости, «мамой» он ее никогда не называл. Она кивнула, хотя сомнений быть не могло – они были похожи как две капли воды. Он продолжал стоять на своем берегу, не делая попыток перебраться через ручей к ней, счастливый уже тем, что видит ее. Он только подумал: «Говорили, что Рейчел умерла, а оказывается, вовсе нет. Она вернулась насовсем». Но не догадался сказать ей, чтобы она перешла на его сторону, и не пошел за ней. Не подумал, что надо отвести ее домой. Только сказал: «Подожди здесь. Я сейчас остальных приведу». И побежал к дому, где не было никого, кроме Грейнджера, возившегося в кухне. Хатч сказал ему, что Рейчел вернулась, и Грейнджер поверил ему, надел шляпу и поспешил за ним. Хатч бежал впереди, а Грейнджер, еще не размявший ревматические колени, ковылял сзади – и, конечно, когда они прибежали, ее там не оказалось. Вместо нее осталась пустота, такая абсолютная, что казалась плотной. Хатч напряженно вглядывался в пустоту. «Ведь она же правда была!» – сказал он, и Грейнджер сказал: «Я тебе верю». Под взглядом Грейнджера Хатч опустился на колени на песчаной отмели, повалился на спину и разинул рот, чтобы испустить вопль отчаяния. Но ясный день, утреннее небо, проглядывавшее сквозь деревья, низвергались на него, как водяной поток, он не смог закричать, и горе так и осталось закупоренным у него в груди. Второй раз причиной ее исчезновения оказался он.

Роб всего этого не видел, хотя вошел в дверь, не таясь, приблизился к кровати и остановился, глядя на спящего сына. Мальчик лежал, отвернув лицо, но щеки и шея свидетельствовали о том, что сон его спокоен. Дыхание было медленным и ровным. Он окликнул его: – Хатч!

Тот не шелохнулся.

Роб повысил голос: – Хатч Мейфилд, восстань!

Лицо повернулось к нему, однако глаза были по-прежнему закрыты, и еще несколько секунд дыхание оставалось сонным и мирным (обманчивый покой; во сне Хатч ринулся мимо Грейнджера к девочке, своей живой матери).

Тогда Роб не спеша снял пиджак и галстук, расстегнул воротничок рубашки и, скинув ботинки, сделал последние шаги, отделявшие его от кровати. Потом он молча улегся во весь рост и всей своей тяжестью на Хатча, уткнувшись небритым подбородком мальчику в теплое ухо (он умылся у Сильви, но бриться не стал).

Хатч замер на грани, где сменялась привычная мука сна на наслаждение, которое он приветствовал каждой клеточкой, всем телом до кончиков пальцев – радость, которой, казалось, было не перенести. Самым ярким, самым загадочным воспоминанием его раннего детства было появление на рассвете вот этого громадного человека, который укладывался на него, беспощадно придавливая, вроде как сейчас, так что он начинал задыхаться от страха я счастья. Он мог бы высвободиться одним поворотом сильного тела, но продолжал лежать и терпел еще секунд тридцать-сорок, ничего не предпринимая, пока в груди не возникло знакомое чувство отчаяния и он, задыхаясь и давясь от смеха, выкрикнул: – На помощь!

Роб полежал еще секунду, потом поцеловал мальчика в ухо, скатился с него и лег рядом на кровати (той самой, где они с Рейчел когда-то зачали Хатча, хотя он никогда не говорил об этом сыну, да и сам уже за давностью позабыл).

Хатч приподнялся на локтях – он спал до пояса голый – и посмотрел на Роба сверху вниз, широко улыбаясь. Он (продолжая жить во сне) уже открыл было рот, чтоб сказать: «Ты как раз вовремя», – но вместо этого выговорил: – Ты прозевал банановое мороженое фирмы Хатча. Мы тебя до темноты прождали.

– У меня испортилась помпа. Ее чинили до десяти, и я страшно устал, так что пришлось мне заночевать в мотеле, не доезжая Уилтона. Но на рассвете я уже проснулся (когда он в конце концов спросил у Сильви: «Можно мне переночевать у тебя?» – она долго думала и наконец сказала: «От всех по секрету»).

Хатч сказал: – Ты бы лучше деньги берег.

– Зачем?

– На случай, если мы поедем.

– Куда? – спросил Роб.

– По мне, можно бы и на какую-нибудь звезду, но ты Ричмонд поминал. Когда поедем – сегодня?

– Нет, завтра. А может, в среду. Мне нужно повидать кое-кого.

– Кого?

– Не твое дело. – Сказав это, Роб улыбнулся, но улыбка чуть запоздала, и Хатч успел заметить, как в отцовских глазах промелькнула знакомая робость, желание уйти от прямого ответа. – Да, насчет работы, – сказал Роб. – Что, если мне вернуться домой или хотя бы в Фонтейн?

– Или ты мог бы переехать в Ричмонд, и я с тобой.

– А что уж такого хорошего в Ричмонде?

– Я там родился, – сказал Хатч.

– И там умерла твоя мать.

Хатч обшарил глазами лицо отца, высматривая, нет ли в нем отчуждения, которого всю жизнь опасался: «Убил ее и теперь расплачивайся». Нет, ничего. Пока нет. – Она похоронена в Гошене, – сказал он.

– Правильно.

– И я ни разу не был на ее могиле.

Роб смог улыбнуться и сказать: – Могила никуда не уйдет, дорогой мой.

Снизу донесся голос Евы: – Через две минуты завтрак будет на столе.

Хатч всматривался в отца без малейшего поползновения встать. Он сознавал, что ожидает важного решения, которое, возможно, повлияет на всю его жизнь; сознавал, что если кто может принять это решение, то только отец, что сам он, несмотря на то что тело его сильно и непрерывно наливается силой, зависит от других и будет зависеть еще несколько лет. А может, и всегда (он не стремился к свободе ни в мечтах, ни в действительности).

Роб сказал: – Позови меня домой. – Сказал шепотом.

– Что ты говоришь?

– Позови меня сюда жить.

– В этом доме? – спросил Хатч.

– Только для начала. К осени мы могли бы перебраться в кендаловский дом.

– Мы с тобой и еще кто? – спросил Хатч.

– Может, Грейнджер. Или Мин.

Хатч посмотрел в его просящие глаза. Наконец-то они просили о чем-то Хатча. Только он чувствовал, что исполнить их просьбу он не может. Не в его это власти. Он еще не дорос. Однако он не сказал: «Я еще мальчик. Мне все это непонятно». Он только потряс отрицательно головой. – Нет, папа! – а сам встал и пошел к стулу, на котором лежала его одежда, и повернулся к Робу спиной.

– Я думал, тебе хорошо здесь.

– Нет, папа, мне нехорошо. – Он снял пижамные штаны и стоял голый, по-прежнему спиной к отцу.

– Хатч, ведь мне нужно прокормить нас обоих – ты понимаешь?

– Этим домом я сыт по горло, – сказал Хатч. – Ты мог бы забрать меня к себе. И кормить меня там. – Он повернулся к отцу. – Сколько раз уже ты мне это обещал.

Роб сказал: – Ты нужен бабушке. У нее больше ничего нет в жизни.

– У тебя тоже нет ничего, кроме меня, – сказал Хатч все так же серьезно. Он верил – как это иногда бывает с детьми, – что он для отца единственный спет и окошке, и больше других имел на это оснований.

Робу хотелось сказать ему раз и навсегда: «Ты ошибаешься, вот послушай…» – но, взглянув в лицо сына (черты Рейчел, а глаза, несомненно, его), сказал: – Раз так, никогда не покидай меня.

– А я и не покидал, – сказал Хатч. – Ты меня покинул. Сперва мама, а потом ты.

– Это не от нас зависело. Когда-нибудь поймешь.

Хатч выслушал его, но так и не начал одеваться. – Я ведь уже большой, папа, – сказал он. – Достаточно большой, чтобы умереть. Мальчики умирают ежедневно – тонут, разбиваются, попадают под машины. Вот сейчас, сию минуту. Шестнадцатилетние мальчики умирают в Италии, крошечных детей по всей земле морят голодом. Вдруг у меня времени не останется – вот чего я боюсь. Лучше скажи мне сейчас – я пойму. – Он распалялся от собственных слов, был на грани отчаяния, хотя лег вечером спать в хорошем настроении, предвкушая встречу с отцом наутро.

Роб больше смотрел, чем слушал, он увидел, что его сын стал уже почти во всех отношениях мужчиной (в тех отношениях, которые зависят от природы). И все же он вторично солгал. – Я просто хотел сказать тебе, что многое покажется тебе совсем иным, когда ты взрослым оглянешься назад, многое из того, что ты всегда знал, но не до конца – понимаешь, мальчик, не до конца. Это все, больше ничего.

– Я не уверен, доживу ли до сегодняшнего вечера, что уж там загадывать на тридцать лет вперед.

Роб сказал: – А ты надейся.

Хатч постоял, затем взял трусы и уже занес было ногу, но приостановился и сказал: – Нет!

– Что нет?

– Я не могу ждать. Ты у меня весь в долгах. Ты выплати хоть эту маленькую часть.

– Что именно?

– Объясни, почему ты бросил меня здесь на этих женщин и не хочешь, чтобы я жил с тобой; почему ты до сих пор не можешь простить мне маминой смерти – ведь я же был маленький. – Он остался спокоен, непоколебим, как дерево, и столь же недоступен взрослому пониманию. И победил – только благодаря своему лицу, всему своему облику, будь он другим в четырнадцать лет, не досталась бы ему эта победа.

Отец сказал: – Я попытаюсь. Во время поездки. У нас будет для этого время.

– Значит, обещаешь? – сказал Хатч.

Роб кивнул: – Обещаю, – не представляя, как он исполнит свое обещание, не зная правдивого ответа ни на один вопрос, не видя возможности вообще ответить на них.

Хатч начал одеваться – надел трусы, шорты цвета хаки и белую рубашку с короткими рукавами.

Снова раздался голос Евы: – Хатч, ты забываешь свои обязанности. Веди сюда папу.

– Веду, – отозвался Хатч.

10

Мисс Хили Спенсер стояла над своим старым кофейником: ждала, пока он закипит, когда Роб постучался в открытую дверь. Она резко обернулась, словно ее застигли за занятием куда хуже, чем кофепитие в рабочее время, – даже карандаш, воткнутый в ее растрепанные седые волосы, выскочил и покатился по полу. Все же она сказала: – Какая радость! А я тебя видела во сне.

– Надеюсь, хорошо?

– Так хорошо, что вслух не скажешь, – рассмеялась Хили, обладательница самого вольного языка в городе. – Хочешь кофе? – и потянулась за второй кружкой.

– Уже накофейничался, – сказал Роб. – Нервы ни к черту!

– Тогда ты пришел не по адресу – здесь сегодня и без тебя сумасшедший дом. Он подводит итоги посещаемости шести областных школ, а это может стоить ему одного учителя. Дети оставались дома пачками: все радио – я ему говорила. Слишком много сенсационных новостей. – Хили ткнула большим пальцем в сторону закрытой двери в кабинет директора.

– И все-таки мне нужно повидать его.

Она наполнила тем временем свою кружку, выключала кофейник и уселась за стол. Отхлебнула черного горячего пойла и снова впилась в Роба беспощадным взглядом. – Переступи порог, сделай милость.

Он подошел вплотную к ее столу.

– Хочешь вернуться домой? – Говорить шепотом она так и не научилась.

– Не исключено, что понадобится, – сказал он.

– Это не ответ. Мало ли кому ты можешь здесь понадобиться. А я спрашиваю – хочешь ли ты?

– Надеюсь, что да, – сказал он.

Хили посмотрела на него и так неожиданно, так приветливо улыбнулась во весь рот, что он даже оторопел. – Подожди минутку, – сказала она, прошествовала к закрытой двери, стукнула в нее раз и открыла. – Бодритесь, мистер Брэдли, к вам какой-то незнакомец.

– По какому делу?

Она повернулась к Робу. – Насчет выпивки.

Торн Брэдли сказал: – Хили, нельзя ли без шуток… – все же встал, подошел к двери и выглянул. Он сразу узнал Роба, которого знал с четырех или пяти месяцев, но сказал лишь: – Незнакомец…

– Мистер Брэдли, – сказал Роб, – я вижу, вы заняты. Я могу прийти в другой раз.

Брэдли вытащил часы и внимательно посмотрел на них. – Нет, ничего, входи. – Он улыбнулся коротко и сухо, словно открыл и захлопнул крышку шкатулки.

Роб последовал за ним. Проходя, он улыбнулся Хили (она сказала: «Возвращайся!») и вошел в кабинет, в котором никогда прежде не был. Большая светлая комната, большой письменный стол, два кресла, кожаная кушетка, громоздкие деревянные шкафы для хранения бумаг, книжные полки вдоль стен, а над ними потемневшие гравюры, изображавшие развалины римских храмов. Пока Брэдли усаживался в свое вращающееся кресло, Роб задержался у одной гравюры – «Венера-родительница»: покосившиеся каменные плиты, обрубки потемневших колонн.

– Садись, пожалуйста, Роб.

Роб с приязнью посмотрел на Брэдли. – У моего отца была такая. Он погладил дубовую раму, неровное стекло.

– Ну еще бы.

– Она все еще в Ричмонде. Я поеду туда на этой неделе и, может, заберу ее для Хатча. У него, я хочу сказать, у отца, был полный комплект, подарок одной учительницы.

Брэдли наконец уселся. – Не обременяй Хатча форрестовским наследием, Роб. Будь сам его последним преемником.

В памяти Роба отец сохранился добрейшим человеком на свете; три года самому ему вдалбливал латынь Торн Брэдли – три года бесплодных, как пустыня. Ему хотелось сказать: «Мы оба с радостью будем ему преемниками», но он явился сюда просителем и потому, присев на свободный стул в трех шагах от Брэдли, сказал: – Мне может понадобиться ваша помощь.

– А чем я могу тебе помочь?

– Взять меня осенью на работу.

Брэдли покачал головой. – Увы!

– Преподавателем труда, – сказал Роб. – Я слышал, что это место пока у вас не занято.

– И без ущерба может оставаться незанятым, – ответил Брэдли. – Так ли уж существенно, чтобы будущие фермеры умели выпиливать замысловатые подставки для книг, которых у них никогда не будет? По-моему, нет.

Роб сказал: – А если мебель? Я когда-то делал мебель.

– Где? В колледже?

– В Джеймсовском училище в Ричмонде. После смерти жены я стал подыскивать себе какое-нибудь спокойное занятие, чтоб как-то отвлекаться – по вечерам, в свободные дни. При училище была мастерская – инструменты, правда, старые, но еще вполне пригодные, и я уходил туда и работал, иногда до рассвета. Сделал несколько столов, большой угловой буфет. Я мог бы снова этим заняться.

– А что произошло в Роли?

– Простите?

Лицо Брэдли оставалось непроницаемым, невозможно было определить, известно ли ему что-нибудь. – У меня было впечатление, что ты там хорошо устроен. Ева совсем недавно говорила мне, что тебя не выцарапать оттуда.

Роб понимал, что частичное умолчание ничего не даст. – Меня уволили, – сказал он.

Брэдли немного подался вперед, чтобы изобразить сочувствие. – Ты хочешь объяснить мне причину?

– Хочу, – ответил Роб. – Я знаю, вы осуждаете моего отца за то, что случилось много лет тому назад, но я-то этого не помню. А когда я вырос и разыскал его, он многое сделал для меня.

– Что именно?

Роб об этом и сам думал. Не многое, одно только, – преподал ему убедительный пример, как человек может остаться порядочным, невзирая на превратности жизни, сохранить в сердце любовь и великодушие, неиссякаемый запас терпения. Но не объяснять же это здесь. Прежде чем он придумал какой-нибудь безобидный ответ, заговорил Торн Брэдли:

– За пьянство?

– Простите?

– Тебя за пьянство уволили?

– Отец умер в мае. Вы, может, об этом не слышали. Его оставили преподавателем и после того, как ему исполнилось семьдесят лет; школа была у него в неоплатном долгу, и администрация это отлично понимала. За ним сохранили его кабинет, и в тот вечер он сидел там, проверяя экзаменационные работы, обещал вернуться домой к ужину. Когда он не вернулся к восьми часам, его экономка села в автобус и поехала узнавать, в чем дело. По ее словам, она не стала звонить по телефону, потому что боялась услышать издали что-нибудь плохое. Вот и убедилась лично. Уже совсем стемнело, но у него в кабинете не горел свет. Она говорит, что долго стояла у окна, пытаясь заглянуть в комнату, пока не привлекла к себе внимание проходивших мимо учеников. После этого ей пришлось зайти в комнату и включить свет. Падая, он перевернул кресло, в котором сидел, но сумел каким-то образом добраться до окна; он лежал у радиатора на спине, со спокойным лицом. Он успел проверить все работы, кроме трех – лучших. Оставил их на десерт – он всегда так делал. Убедившись, что он мертв, она поставила его кресло и села за стол, чтобы успокоиться немного. Затем выставила отметки за три последние сочинения – всем высший балл (она помогала ему в прошлом и умела подделывать его почерк). И только тогда пошла звать на помощь.

Брэдли выслушал его рассказ, отвернувшись к окну. Так и не повернув головы, он сказал: – Рассказывать мне… зачем тебе понадобилось рассказывать мне все это?

Роб сделал это без заранее обдуманного намерения. – Наверное, потому, что я знал все эти годы, как сурово вы судили его. Мне хотелось, чтобы вы поняли – он заслужил легкую смерть.

Брэдли посмотрел на него в упор. – Это я понял. Но легкая смерть выпадала нередко и злым людям; Тиберий Цезарь умер с детской улыбкой на устах. Только у тебя создалось неправильное впечатление. Я никогда не осуждал его, что бы там я ни говорил. Пойми, я скучал без него. Пойми, я любил его сильно, любил по-разному. Он был старше меня на одиннадцать лет; когда я вернулся домой после окончания колледжа, оказалось, что он снимает комнату у моей матери, что он живет бок о бок со мной и работает ежедневно в одной со мной школе, и не прошло и недели, как я полюбил его, как друга, как отца. Со временем я стал боготворить его и не стыжусь признаться в этом. Даже сейчас мне кажется, что иначе быть не могло, что только такие чувства он должен был возбуждать. В отличие от меня, ему не удалось окончить колледж, но я не знал человека более начитанного, он читал, потому что жить не мог без книг, книги были для него пищей, которую он перерабатывал в силу и щедрое тепло. Ты, может, не знаешь, но он писал стихи, и хотя они были перегружены неизбежными для молодых людей жалобами, по-моему, он был счастлив. Целый день мы вдалбливали детям разные науки, так что под конец я чувствовал, что готов кого-нибудь зарезать, затем мама кормила нас Джином, и мы шли пройтись по нашей старой Грин-роуд, а вернувшись, готовились к предстоящим занятиям – каждый в своей комнате. Иногда, после того как я задувал лампу (в комнате становилось темно, как в склепе), он приходил ко мне, садился у меня в ногах и читал в темноте только что написанные стихи.

Когда бы только сон стать явью мог.

И счастье я б нашел у ваших ног!

Я ни о чем не догадывался. Я понимаю, что вполне мог бы разгадать его тайну, она сама шла мне в руки, – он сделал предложение Еве в нескольких шагах от меня, на школьном пикнике, – но я ставлю себе в заслугу свою недогадливость, то, что известие об их побеге потрясло меня больше, чем кого бы то ни было, за исключением твоего деда. Любовь к Форресту, наше «родство душ» усыпили мою бдительность. – Брэдли замолчал, улыбнулся иронически в доказательство того, что он умеет улыбаться, и понял вдруг, что больше ему по этому поводу сказать нечего. Он посмотрел прямо в глаза Робу. – Я рад, что он умер счастливым, рад, что оставшиеся в живых уверены в этом. – Он пошарил у себя в кармане, вытащил ключ и, отперев нижний ящик стола, осторожно порылся в черной жестяной шкатулке и выудил оттуда письмо. Наклонился к Робу, сказал: – А я ведь ждал тебя, – и протянул ему письмо.

Роб, остававшийся спокойным даже после рассказа Брэдли, взял письмо. Конверт был надписан рукой его отца, адресован Торну и отправлен из Брэйси два месяца тому назад. Видеть отцовский почерк было еще более тягостно, чем литографии на стенах – отчетливо обозначенный след, оставленный человеком, некогда жившим, а теперь уже ушедшим (но нашедшим покой, безусловно, нашедшим).

– Он часто писал вам?

– За эти сорок лет только раз. Вот это письмо, – сказал Торн, указывая на конверт.

– Вы хотите, чтобы я прочитал его?

– Да, мне кажется, я хочу этого. Прочти, пожалуй.