Текст книги "Земная оболочка"

Автор книги: Прайс Рейнолдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц)

Но хватит об этом. Я не собираюсь укорять тебя и, думаю, что, прочитав мои ответы, ты тоже отнесешься ко мне снисходительней. В них ты найдешь объяснение всему – надеюсь, правдивое.

Относительно того, что я не люблю тебя. Мне кажется, люблю. Твое присутствие всегда доставляло мне удовольствие, я ценила его, и многие приятные воспоминания мои связаны именно с тобой – например, когда ты поднял глаза от книги с рассказами о море, подаренной тебе Риной (тебе тогда было четыре года), и поведал мне свой план подружиться с акулой (ты в то время был увлечен акулами – рисовал их с человечками в пасти): «Сперва ее надо поймать. Только не надо готовить из нее обеда». Или тот случай, когда ты спрятал мои багажные ремни, в надежде удержать меня от поездки в Ричмонд. Однако – и ты достаточно взрослый, чтобы знать это, – есть и темные пятна, которые не берет никакой отбеливатель. Взять хотя бы тот простой факт, что твое рождение чуть не стоило мне жизни. Несмотря на то что я положила много сил и сумела создать себе новую жизнь, понесенный мной при этом моральный и физический урон так и не был компенсирован. Меня подкосило твое рождение. Ну и потом, ты все-таки очень похож на своего отца. Но, повторяю, я всегда гордилась тобой, любила тебя, и все эти годы твое присутствие приносило мне много радости. Если же я уделяла тебе меньше времени, чем уделяют своим детям некоторые другие матери, то ты не должен забывать, что у меня были другие обязанности – я говорю о своем отце, горюющем и больном, о страданиях, которые я причинила ему. Кроме того, о тебе было кому позаботиться: твоя тетка, Мэг, Сильви, плясавшие вокруг тебя, – да весь дом. Сказать, что тебя здесь никто – и я в том числе – не любил, это лишь доказать, что ты не имеешь ни малейшего представления о том, что такое любовь, что она дает и что требует взамен. Никогда больше не повторяй этого.

Относительно того, что я отгородила тебя от твоего отца и его родных. Это действительно так. Согласна. Для этого у меня были две причины: во-первых, я считала, что виновата перед тобой уже тем, что дала тебе жизнь, зная заранее свои возможности, и не хотела еще больше осложнять ее. На своем опыте я убедилась, что Кендалы не умеют справляться с житейскими невзгодами – обычно мы просто бежим от них. Таковы же были Уотсоны, семья моей матери, таковы же – в чем я совершенно убеждена – и Мейфилды, все, за исключением сестры твоего отца Хэтти. Зачем же было мне толкать тебя навстречу осложнениям, зная, что ты постараешься увильнуть и тем самым усугубить их? Во-вторых, твой отец с рождества 1904 года ни разу не справлялся о тебе. Я не получила от него ни единого слова, ни единого цента.

Относительно того, что я держала тебя в неведении насчет половины твоего семейства. И это правда. И, повторяю, поступила я так исключительно потому, что считала это лучшим для нас обоих. Мне никогда не случалось видеть, чтобы копание в прошлом принесло кому-то пользу. Напротив. Я была свидетельницей тому, как оно погубило мою мать и парализовало, подобно удару, твоего отца, хотя он был молод, силен и ему было что терять – а именно тебя и меня. Я всегда норовлю жить сегодняшним днем, ну, скажем, завтрашним, а меня всю жизнь окружают люди, живущие прошлым, которое умерло и больше никогда не воскреснет; я среди них задыхаюсь. Хоть ты-то не делай этого. И тут я подхожу к самому болезненному для меня вопросу: я нуждаюсь в твоих заботах и не отпускаю тебя потому, что вижу в тебе свою единственную опору в будущем.

Честно говорю тебе, это не так. И опять-таки по двум причинам; содержит меня (и это тебе прекрасно известно) Папа; он позаботился обо всем и передал ведение всех своих дел Кеннерли и мне. Когда он уйдет от нас, я останусь обеспеченной – не то чтобы богатой, но жизнь моя, по всей вероятности, не изменится. Но даже если бы он не подумал об этом и я осталась бы ни с чем, я и то прожила бы. У меня достаточно сил, чтобы работать, я могла бы преподавать в школе, ходить за больными, шить на заказ, рисовать цветы, печь, мыть полы – а в случае крайней необходимости – собирать хлопок, пропалывать кукурузу. Если я и горда, то никак не барской гордостью. Я умею бороться и даже иногда побеждать. Ты свидетель тому, один из главных.

Таковы мои ответы, повторяю, мне они кажутся правдивыми. Я отвечаю на твои вопросы столь серьезно и исчерпывающе, потому что ты задал их мне с такой серьезностью. Ты воспользуешься ими по собственному разумению, но – понадобятся они тебе или нет, когда, где – всегда помни, что я тебя люблю.

Целую,

Мама.

Если бы домашние знали, что я пишу это письмо, они послали бы тебе приветы и поцелуи. Папа спрашивает про тебя несколько раз на дню. Рина, без сомнения, писала тебе об этом, так же как и обо всем, что у нас произошло нового. Сильви, наверное, скучает без тебя больше всех. Она в плохом настроении, раздражительна, но твою комнату содержит в полном порядке, как бонбоньерку. Приезжай, когда захочешь, все тебе будут рады. Надеюсь, что письмо дойдет до тебя, потому что вряд ли я соберусь с силами написать все это вторично. Посылаю его по единственному оставленному тобой адресу и надеюсь, что в Шенандоа-Вэлли твое имя небезызвестно.

Еще раз,

Е. К. М.

2

Письмо настигло Роба в Брэйси, штат Виргиния. Он получил его из рук Грейнджера, сидя в кухне своей тетки Хэт в ясный апрельский день, в субботу. После отъезда из дома он пропутешествовал целый месяц в своем стареньком, из третьих рук купленном шевроле, на покупку которого ушли все сбережения за четыре года работы под началом Кеннерли. С ним вместе путешествовал Найлс Фитцхью – самый старый его друг. Они собирались посмотреть сперва некоторые города Америки – побывать в Питерсберге, Ричмонде, Линчбурге, Лексингтоне – затем проехать долиной реки Шенандоа в Стонтон, где у Найлса жил сводный брат – владелец магазинчика скобяных товаров, который предложил им пожить у него и поработать, пока они не найдут себе что нибудь получше. Сперва все шло хорошо, несмотря на состояние дорог – в первые же три дня у них четырнадцать раз лопалась шина. Они повидали несчитанное количество полей сражения, подобрали на намять немало пуль и осколков снарядов, поговорили с двумя выжившими из ума конфедератами, повидали могилу генерала Ли, в Буэна Виста побывали в публичном доме под названием «Приют для путников» (приютили их – и не раз – девицы старше, чем того хотелось бы, однако веселые и сговорчивые, дешевые и вполне отвечающие назначению). Стонтон, однако, разочаровал их – безобразный, сплошь кирпичный: высокие остроконечные дома были, казалось, развешаны по склонам холмов, как красные рубашки на крючках, – да и брат Найлса тоже; работа-то у него для них имелась, но к тому же имелась и скрипучая, как телега, жена и трое ребятишек, младше пяти лет. Роб в мучениях проработал у него неделю, пока наконец какой-то фермер из горного района, похожий на портовую крысу, не обвинил его в мошенничестве (а Роб просто неправильно вычел), после чего он сложил чемодан и уехал. Полученные за работу деньги и остатки сбережении можно было потратить на бензин и покататься еще немного по стране в поисках счастья.

Не без некоторых трудностей он добрался до курорта «Теплые Источники», но там ему скоро стало не по себе (девицы, умирающие от желания выйти замуж, матери, охрипшие от зазываний), и потому он улизнул оттуда в Гошен, поселился в пансионе у злющей старой вдовы и начал пить бьющую в нос минеральную воду (скорее для забавы, чем для здоровья; после отъезда из дома он не притрагивался к спиртному – единственное исключение составляло пиво, которое он пил перед тем, как «найти приют», – чтобы притупить зрительное восприятие). От вдовы он узнал, между прочим, что собираются расширять дорогу через горный перевал, неподалеку от реки, и в Гошене скоро ждут артельщика, который будет набирать для этой цели рабочих, работы начнутся с наступлением весны. Роб решил дождаться его приезда.

Все это время он почти не думал ни о доме, ни о матери, ни об их тяжелом последнем разговоре. Уехал он вовсе не в таком раздражении, как она считала, – скорее, в смятении: вину за то, что они наговорили друг другу напоследок столько жестоких слов, он возлагал на нее, да и новые впечатления (до этого он путешествовал совсем мало) не позволяли копиться грустным мыслям. Однако возможность устроиться на работу (хозяйка сказала: «Да наймут они тебя, не бойся, все равно им деваться некуда: у нас во всей округе двух мужиков не найдешь, которые бы знали, что такое дорога, а о том, чтобы кто знал, как ее строить, и вообще говорить смешно…») позволяла ему поздно вставать, просиживать подолгу вечером на веранде, и он снова начал задумываться о своей жизни – о том, что было от него скрыто, чего он был лишен. Три дня такого образа жизни плюс ржавая вода из источника, и он снова оказался близок к состоянию тягостной апатии, от которого бежал из дому; состояния, порожденного четырьмя годами неблагодарной, нелюбимой работы под тяжелым прочным крылом семьи. Половины его семьи.

Ее вторая половина приснилась ему в ночь на пятницу – это случилось после того, как он, плотно поужинав, посидел с хозяйкой часок на веранде и прошелся по сонному городу к реке. Как ни странно, приснился ему не отец, а сестра отца. Вот уже несколько лет, как она обрела в его воображении определенный облик. Как-то утром вскоре после выпускного вечера, пока мать еще спала, он спросил свою тетку Рину: – Не могла бы ты добыть мне фотографию моего отца? – Она подумала немного, – они сидели в кухне, и Сильви была тут же, – затем ответила категорическим «нет!». Но тут вмешалась Сильви. – Подойди и посмотри в зеркало, – сказала она, указав на зеркальце, стоявшее на очаге. Он остался сидеть, не пожелав сделать и шагу, чтобы взглянуть на свое лицо, а Рина вышла и скоро вернулась, неся карточку женщины с добрым, простоватым лицом, рядом с ней два некрасивых мальчика. – Который из них он? – спросил тогда Роб. – Никоторый, – ответила Рина, – они твои двоюродные братья. А это – твоя тетка Хэтти Шортер, урожденная Мейфилд, вдова. – Она похожа на моего отца? – Ни капельки, слава богу, и ты, кстати, тоже. Ты с ног до головы Уотсон. Весь в мою маму. – Сильви, улыбаясь, отрицательно покачала головой. – Откуда она у тебя? – спросил Роб. Рина осторожно взяла фотографию у него из рук. – Хэт сама прислала мне. Когда мама умерла, я несколько раз ей писала; я знала, что Ева слишком слаба после твоего рождения, и все-таки мне хотелось сообщить все, как было, наказать всех. Я в то время была мастерицей наказывать, девочки это умеют. Но Хэтти добрая душа, только пожалела меня; она писала мне длинные письма о природе и о погоде, о том, как ты набираешься сил, и в конце концов я попросила у нее фотографию, вот она и прислала. Когда Ева вернулись, и бросила ей писать. – Роб задал еще один только вопрос: – А где она теперь? – А кто ее знает? Может, на небе. А может, в Брэйси, штат Виргиния. Она жила там неподалеку.

И вот теперь в горах Хэт приснилась ему – простой, ничего не значащий сон: тетка делала мужскую работу, чистила конюшню. В конюшне стоял полумрак, свет проникал в нее через открытую дверь и запыленное оконце в дальнем конце; под окном на корточках сидело много детей, все мальчики, бледные, с бритыми головенками. Глаза их светились ярче, чем оба источника света, и были прикованы к открытой двери. Они выжидали момент, чтобы разбежаться, незаметно проскользнув мимо нее.

На следующее утро Роб снова навел в городе справки и выяснил, что артельщик приедет только дней через пять, а если не прекратится дождь, – через неделю. Тогда он спросил хозяйку, не оставит ли она за ним комнату, пока он съездит к родственникам (в пансионе не было больше ни одного постояльца, и было очень мало надежды, что таковые появятся до наступления лета, и спросил он просто из любезности). Она ответила: «Ни в коем случае!» – но так категорично, что и ему ничего не оставалось, кроме как расплатиться и уйти под ее неприязненным взглядом – еще одна пара ненавидящих глаз! (Он попросил ее в случае, если ему придет откуда-нибудь письмо, переслать его по адресу «Брэйси, до востребования» и, уже уходя, попытался добавить: «Ну, значит, до вторника», – на что она ответила: «И думать не смей».)

Все семьдесят миль он проехал по скверной дороге под тяжелыми тучами и моросящим дождем, сменявшимся густым туманом, и появился в Брэйси в таком подавленном и нервном состоянии, что готов был ехать дальше, куда угодно, хоть домой, лишь бы очутиться с людьми, которых знал. Однако ему пришлось остановиться у единственной в городе бензиновой колонки; хозяин наполнил ему бак и, принеся сдачу, вдруг уставился на Роба – шел уже седьмой час, и сумерки сгущались. «Ты что, из Мейфилдов будешь?» – спросил он. «Почему вы решили?» – осведомился Роб. Хозяин продолжал внимательно вглядываться в лицо Роба, словно высматривал товар, который можно легко продать и обратить в деньги. «Я Мейфилдов всех знаю, – сказал он, – вернее, знал. Они долго на глазах не задерживаются – сегодня здесь, а завтра уж и след простыл. Ты чей же будешь?» Роб, сам не зная почему, ответил: «Хэттин. А где она живет?» – «Старший, что ли?» – спросил его собеседник. «Младший, – ответил Роб, – я намного младше остальных». Это превратилось в игру, достаточно рискованную к тому же. Выражение лица владельца колонки, вся его поза говорили: «Дурак совсем или ненормальный, а может, мошенник», – все же он в конце концов ткнул пальцем: «Вон там живет, все в той же развалюхе, в которой вы, сыночки, ее бросили, живет одна, как ангел». – «А я думал, ангелы сонмами обитают», – сказал Роб, притронулся к козырьку кепки и поехал в указанном направлении.

Проехав две мили проселком, он увидел справа одиноко стоящий, погруженный в темноту дом и свернул к нему. Подкатил к пустому двору и посмотрел на окошки – нет ли где света. Света не было, но он все же вылез из машины и пошел к заднему крыльцу. Если дом обитаем, обитатели скорее всего в кухне.

А она, оказалось, стояла одна на темном крыльце, бесстрашно поджидая его, и окликнула «кто?», лишь только он ступил на нижнюю ступеньку. От неожиданности Роб отскочил назад, но тут же взял себя в руки и, рассмеявшись, спросил: «Что кто?» Она тоже рассмеялась – может, у нее в руках ружье или топор? – и сказала: «Кто вы?» Роб помолчал и вежливо спросил: «Извините меня, но может, вы сначала скажете мне, кто вы, тогда я, по крайней мере, буду знать – зря я вас потревожил или нет». – «Я – Хэт Шортер, – ответила она, – вдова Шортер». Она снова рассмеялась низким грудным смехом – беспомощная, как девица, которой уж и забыла когда была. «Ну, раз так, то я Робинсон, – сказал он, – сын Форреста». Тут оба замолчали; следующее слово было за ней. «Господи боже мой!» – воскликнула она, и в ее голосе звучала улыбка, – значит, тут он желанный гость!

Она втащила его в дом, и усадила у самой сильной своей лампы, и накормила обильным ужином, и задала ему всего лишь несколько самых безобидных вопросов, а затем сказала, что он, должно быть, устал и ему пора спать, и отвела его в маленькую комнатку под крышей, в которой когда-то в детстве жил его отец, хотя это она сказала ему только на следующее утро, после того как он сытно позавтракал в кухне, залитой ясным солнцем завтрак был поздний, он проспал до десяти часов глубоким безмятежным сном.

3

Хэт дождалась, чтобы он доел все, что стояло на столе, – бифштекс с подливкой и горячие оладьи, – налила ему чашку кофе, уселась наконец сама и спросила: – Спал хорошо?

– Хорошо, мертвым сном.

– Мертвые не спят, – сказала она.

Роб медленно поднял на нее глаза – всерьез это она или нет? Неужели религиозная фанатичка? Только этого ему недоставало!

Но в ее улыбке не было ничего от фанатички. – Я хочу сказать, что они довольны и не устают. Их поиски окончены.

Он отхлебнул крепкого хорошего кофе. – Мои тоже, – сказал он. – Я хочу вот что сказать – я приехал сюда из простительного любопытства. Не потому, что имею против кого-нибудь зуб, или собираюсь сводить счеты, или предъявлять иски, или что там еще. Просто я был в Гошене, ждал – как я уже говорил вам – начала работ и… может, это звучит глупо, но я увидел вас во сне; а ваше лицо знакомо мне по фотографии, которую мне показала как-то тетя Рина.

– Что ж тут глупого. Я часто думала – показывала она тебе эту карточку или нет, единственную мою хорошую. А ты мне снишься вот уже двадцать один год.

– Спасибо, – сказал Роб. – Надеюсь, сны были хорошие. Итак, я приехал в гости без всякой задней мысли.

– Я это поняла, – сказала Хэт. – Ты же Мейфилд. Все Мейфилды, за исключением меня, разъезжают налегке и подолгу на одном месте не засиживаются – погостил и уехал, и никто не внакладе, только потом несчастные дураки хозяева морщинами да седыми волосами расплачиваются. Ну, а у меня они и так есть, так что мне бояться нечего. – Она провела руками по чистому, открытому лицу, пропустила пальцы сквозь зачесанные назад волосы – лицо было исчерчено морщинами, волосы седые. Но большие глаза смотрели радостно, вернее, покойно. – А ты в кровати своего отца спал, – сказала она.

Роб спросил: – Он умер?

Хэт внимательно посмотрела на него: – Ты что, правда не знаешь?

– Правда. Ничего не знаю.

– А Ева?

– Она уверяет, что нет. Приходится ей верить.

– Жив он, – сказала Хэт. – Ему пятьдесят четыре. – Она умолкла и постучала костяшкой пальца по передним зубам, затем крепко прикусила губу. Ее руки и плечи, ее волосы, шея, лицо были красноречивым свидетельствам того, что она-то осталась внакладе, что с нее только брали и ничего не давали взамен (отец, Джеймс Шортер, Форрест, сыновья; а теперь этот с неба свалившийся к ней за стол племянник, которому тоже что-то нужно). Она снова тихонько стукнула той же костяшкой, только теперь по столу, глаза ее не отрывались от Роба. – Я могу на тебя положиться? – Он кивнул: – Да, конечно.

– Не используешь то, что я тебе скажу, кому-нибудь во вред?

– Нет, тетя! Я добрый. – Он широко улыбнулся ей – попытка свести все к шутке.

– Ты – Мейфилд, – сказала она. – И к тому же Робинсон. Мой отец так из тебя и прет. А он и младенца Христа не пощадил бы в случае надобности.

– Не мой случай, – сказал Роб. – Ей-богу!

Хэт знала, что он заблуждается – не лжет, нет, просто по молодости лет не знает еще, все же она сказала: – Он живет в Ричмонде, в доме, когда-то принадлежавшем бабушке и дедушке.

– Они умерли?

– Господь с тобой, конечно, – сказала она. – Еще до твоего рождения. И наш отец умер. Робинсон, тезка твой.

– Отец один живет?

– Нет, – ответила она. – Куда ему. Это я у нас в семье отшельница. Так, по крайней мере, получилось – самая из всех общительная, а вот поди ж ты, сижу одна в этом старом вороньем гнезде и слушаю, как на горе ветер завывает. – Она заставила себя улыбнуться, но улыбка постепенно сошла с лица. – Нет, у него есть домоправительница. Уже давно, с самого того времени, как он туда переселился. Благодаря ей у него есть дом. За это я ей только спасибо могу сказать.

Роб подождал, не уверенный, что она кончила. Затем сказал: – И я тоже! – Это ему ничего не стоило.

– Но тебе ехать к нему необязательно. – Хэт вышла из-за стола, не дожидаясь ответа, – да, собственно, ответа и не требовалось, – и пошла к плите за давно кипевшим чайником. Чайник был четырехлитровый, тяжелый даже для ее сильных рук, все же она остановилась на полпути между плитой и раковиной и сказала: – У тебя ведь нет ненависти к нему, а?

Роб даже рассмеялся – таким нелепым показался ему вопрос. Разве мог он ненавидеть белок, прыгающих по деревьям, виноградные кисти на лозах? А ведь они имели к нему больше отношения. Тем не менее нужно было ответить правдиво и быстро, иначе она так и будет стоять с горячим чайником. Поэтому он сказал: – Нет, конечно! – Теперь она, по крайней мере, сдвинулась с места и вылила воду в таз.

Вылила не спеша, снова наполнила чайник из ведра, которое он набрал для нее, и поставила на плиту, а сама опять села за стол. Разговор не был завершен.

– Я только за себя говорю, – сказал Роб. – У нас дома его имя не упоминается.

– Я так и думала, – сказала Хэт. – Ева сразу произвела на меня хорошее впечатление. Ей здесь нелегко пришлось. Но я была уверена, что она не станет поминать твоего отца лихом, из-за чего бы она ни ушла от него.

– А из-за чего?

И снова Хэт ответила не сразу, она уже давно не думала об этом. – На мой взгляд, она от него и не уходила. Конечно, есть вещи, о которых я знаю меньше, чем ты, – оба они были не слишком разговорчивы, – но если тебе не удастся сегодня убедить меня в противном, я так и сойду в могилу под впечатлением, что Ева Мейфилд все еще ждет его.

– Да нет, не ждет она.

– Это как же так? – сказала Хэт. – С чем же тогда она осталась? – И тут же ответила сама себе: – С тобой, конечно.

– И это нет, – сказал Роб.

Хэт подумала и решила дальше в этот вопрос не углубляться. – Вот и я тоже, – сказала она. – Поставила на ноги брата, за мужем ухаживала: стирала ему, готовила, родила и вырастила двух сыновей. И вот, пожалуйста, – пятьдесят семь лет, еще и жить не надоело, а все, что мне в жизни осталось, это драить этот постылый старый дом (да и дом-то не мой – шортеровский), – она помолчала с многозначительным видом, потом сказала: – Хорошо еще, что характер у меня легкий.

– А где ваши сыновья?

– Не со мной. Младший во Фландрии похоронен – наверное, отравлен газами, двадцать пять лет ему было, Уитби Шортер. А Гид в Дэнвилле, торгует шелковыми чулками, женат на женщине, которая деревню терпеть не может. Я ее не осуждаю – она выросла на свиной ферме неподалеку отсюда. Бываю у них на рождество, когда пригласят, – мы люди не гордые. – Она попробовала улыбнуться, но вместо улыбки получилась болезненная гримаса.

Роб сказал: – Вы справитесь.

– Я и справляюсь. Спасибо на добром слове. – Она кивнула, встала и пошла к раковине. Повернулась к нему спиной и принялась мыть посуду. – Когда ты в последний раз виделся с матерью?

– С месяц тому назад.

– Даже точно не знаешь?

– Знаю. Тридцать четыре дня назад.

– И как она была?

– Да как обычно, – сказал Роб. – Она совсем не меняется.

– Это мне мало что говорит, – сказала Хэт. – Время-то прошло много.

– Вы б ее узнали.

– Красивая она? В молодости была очень хорошенькая.

Роб встал, сунул руку в карман пиджака и вытащил овальный бархатный футляр. Открыл его, посмотрел, затем шагнул к Хэт и протянул ей.

– У меня руки мокрые, только испорчу.

Он подержал так, чтобы ей было видно – Ева совсем еще юная, миниатюра была сделана с фотографии, снятой незадолго до окончания школы; старый Кендал заказал ее еще до замужества дочери. После семейной трагедии она долгое время пролежала у него под замком, но месяц тому назад, в день совершеннолетия, он преподнес ее Робу. Ева была снята в профиль, так что виден был только один глаз; зато волосы все были перекинуты на одну сторону и падали на повернутое к фотографу плечо, обнаженное и не по возрасту полное. На шее золотая цепочка, принадлежавшая ее матери (ни разу никем с тех пор не надеванная). Роб посмотрел на миниатюру с не меньшим вниманием, чем Хэт. Несмотря ни на что, он был горд – горд тем, что не кто-нибудь другой, а он мог привезти и показать это изображение матери человеку, знавшему ее как раз такой, когда она жила в этом доме, – живому свидетелю; горд тем, что она была по-прежнему прекрасна, хотя и более суровой и ничего уже не обещавшей в будущем красотой.

– Она самая, – сказала Хэт. – И говоришь, сохранилась хорошо?

– Отлично! – сказал он. – Если бы вы никогда ее прежде не видели, то по этой миниатюре сразу б узнали. Мне она досталась совсем недавно.

Не отводя глаз от миниатюры, Хэт сказала: – Кому и сохраниться, как не ей. Она сил не растратит. Не из таких. Ты знаешь, тут каждый сам за себя решает… до известного предела, конечно. Я, например, износилась вконец и все же еще поживу, может, даже лет тридцать. – Хэт повернулась к раковине и занялась посудой. – Она хоть жизнью довольна?

– Да, без сомнения. Вполне довольна.

– И чем занята?

– Своим отцом. С ним много хлопот.

– Он еще жив? Господи, ему, наверно, лет сто.

– Нет, что вы, – сказал Роб. – Это только кажется, что прошло много времени. У него бывают то удары, то сердечные приступы, но, в общем, он ничего.

Хэт сказала: – Что ж, работа есть работа.

– Не знаю, – сказал Роб, – работа разная бывает.

– Ну, а чем занимаешься ты? – спросила Хэт. – Ты мне говорил, только я забыла. – Она доскребала кастрюльку.

– Нет, не говорил, ошибаетесь. После школы я поработал в нескольких местах, так, ничего существенного; а сейчас вот без работы сижу. К понедельнику думаю вернуться, а то деньги кончаются.

– Куда вернуться? Домой?

– Нет, и Гошен.

– Воду разносить? Дам купать? – Она со смехом обернулась к нему. – Еще они массаж любят, особенно старушки. Ты бы был в большом спросе – здоровый парень, руки сильные.

– Был бы, – сказал он, – если б не сердце. У Кендалов сердца слабые.

– Не беспокойся на этот счет, – сказала Хэт. – Ты чистокровный Мейфилд – по крайней мере, судя по наружности. Вылитый мой отец, как это ни печально. – Улыбка не сходила с ее лица. – Так что же насчет работы?

– Хочу наняться на постройку дороги, – ответил он. – Через Гошенский перевал; начнут ее, как только весна окончательно установится. Динамит, обвалы, в общем, хорошо, если уцелею. В понедельник подписываю договор.

Улыбка не сошла с ее лица, но как-то застыла; за ней ощутилась боль. – Выходит, ты от меня уезжаешь?

Роб подумал, что она просто в шутку изображает безутешную мать или жену, прощающуюся с кормильцем. – Боюсь, что да, – сказал он. – Я же ничего другого не обещал.

– И домой к Еве ты тоже не собираешься?

Тут он понял, что она не шутит; может, слегка тронулась умом, живя в полном одиночестве? – Нет, тетя, уж туда-то я ни в коем случае не вернусь. Там я не нужен.

– Ты кого хочешь погубить? – сказала Хэт. От вспыхнувшего гнева у нее даже кожа на лице натянулась.

Он попробовал было улыбнуться, почувствовал, что это ни к чему, и, отступив на два шага, снова спрятал миниатюру в карман. – Может, и себя, – сказал он. Эта мысль только что осенила его, но показалась верной.

Хэт сказала: – Я могла бы помочь тебе.

– Взяв меня под опеку?

– Да.

– Здесь, на этой горе?

– Скажи слово, и я завтра же запру дом, а ключ где-нибудь зарою. Перееду в Гошен, Линчбург. Хоть в Фонтейн. Готовлю я хорошо, на всю округу известна, опрятна, как кошка. Ем, как цыпленок. Шить могу не хуже белошвейки. – Ей было невыносимо обидно, но она бодрилась. Все это была правда, хоть и говорила она шутливо.

Роб улыбнулся, желая подбодрить ее, в то же время прикидывая в уме ее предложение. Он с удивлением осознал, что должен сейчас, не сходя с места, сделать выбор, которого раньше ему делать не приходилось, – поискать ли еще путей в жизни или остановиться на предложенном (предложение уже не первое).

– Я это серьезно, – сказала Хэт.

– Я знаю.

– У тебя есть в виду что-нибудь получше?

Он задумался.

– Когда ты подкатил сюда вчера вечером, я сразу поняла, что тебе не лучше моего – по лицу поняла.

– Так оно и есть, – сказал он.

– Но надо же что-то делать.

– Вот я и хочу.

– Ева не…

Он протянул вперед руку; глаза его сузились. Он хотел во что бы то ни стало остановить ее. Но она и без того поняла свою ошибку и залилась краской смущения. Роб, однако, руки не опустил – только теперь жест означал не предостережение, а приглашал прислушаться. Шаги на крыльце, хлопнувшая дверь, шаги в коридоре: – Мисс Хэтти? – голос молодой.

Она сказала: – Входи!

Молодой негр – светлокожий, высокий, гибкий – медленно приоткрыл дверь, сделал шаг к ним и остановился.

– Я увидел машину, – он указал пальцем вдаль сквозь стену. – И понял, что у вас кто-то есть.

– Да, – подтвердила она, – это сын Форреста.

Молодой человек кивнул ей, на Роба он не посмотрел. – Я так и решил, – сказал он, поднял руку, в которой держал конверт, и подошел к Робу. – Только что пришло. Меня попросили занести его. – Он снова ткнул пальцем – вероятно, в сторону городка и почты.

Хэт сказала: – Это Грейнджер, Роб. Он помогает мне по субботам.

Роб приветливо кивнул и взял письмо – на конверте был почерк матери, и препровождено оно было из Гошена. Рука Грейнджера, выпустив письмо, повисла в воздухе, и Роб пожал ее.

– На почте не знали, кто вы такой. Думали, это ваш дедушка, ну я и растолковал им. Прикинул в уме и решил, что это не иначе как вы.

– Заехал вот ненадолго, – сказал Роб, его глаза, все его внимание были прикованы к письму.

– Понятно, – сказал Грейнджер. – А мы вас поджидали. – Он видел, что Робу не до него, и понимал почему и все-таки сказал, обращаясь к Хэт: – Правда ведь поджидали, а, мисс Хэт? – Ему еще не хотелось уходить.

– Поджидали, – отозвалась она. – Дураки всегда будут в дураках. Он уже вот-вот уедет. Посмотри на него хорошенько, пока не поздно.

Грейнджер посмотрел, не скрывая любопытства, с грустью.

Но Роб сказал Хэт: – Я могу остаться до вечера понедельника, если у вас найдется для меня место.

– Место? – воскликнула она. – Да я могла бы разместить здесь всех ветеранов Рейнбоуской дивизии – каждому по кровати; а Грейнджер умеет готовить – он у нас специалист по яичнице.

– Совершенно верно, – сказал Грейнджер.

– Тогда я пойду побреюсь, – сказал Роб. – Погода, кажется, разошлась. Я мог бы помочь Грейнджеру, если вам тут физическая сила нужна. – Он улыбался, но запечатанное письмо жгло ему руку.

Грейнджер сказал: – Спасибо!

Хэт сказала: – Возьми воду. – И протянула руку к бурно кипящему чайнику.

4

Он залпом прочитал письмо, стоя у кровати, затем бережно вложил его обратно в конверт, открыл свой чемоданчик и осторожно – чтобы не погнулись углы, не помялось бы – положил на дно под чистое белье. Затем подошел к рукомойнику и смело взялся за чайник, все еще очень горячий. Налил воды в таз, сбросил пиджак, достал бритву, кисточку и маленький, с монетку, обмылок для бритья, намылил лицо и побрился. Неприятное занятие, одно из самых неприятных в жизни, но, по крайней мере, у него выдалось несколько спокойных минут, чтобы обдумать все пункты письма матери, категорически отвергающего его претензии к ней, и в общих чертах составить ответ. Кончин бриться, он насухо вытер лицо, примочил его спиртом, отчего кожу отчаянно защипало, и выплеснул воду в фаянсовую миску.

Потом он ополоснул таз и вылил в него остатки еще не успевшей остыть воды, подошел к своему пиджаку, достал из кармана бархатный футляр, открыл его и осторожно выколупнул фарфоровую миниатюру. Ева! Почти такой она сохранилась в его ранних воспоминаниях, такой же прекрасной, во всяком случае.