Текст книги "Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень"

Автор книги: Петр Сажин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

34

Пока Данилыч «сворачивал» нашу стоянку, я решил пройтись на конец косы. Дела у меня там никакого не было. Само место очень мне понравилось. Представьте себе песчаную отмель, далеко вклинившуюся в море в виде лезвия обоюдоострого меча. Песочек мелкий, нежный и робкий. Вода теплая, как парное молоко. Чайки вьются – добычу ищут. Сеголетки, объединившись в мелкие ватажки, дразнясь, шныряют у ног. Хорошо зоревать тут!

Море с Таласской косы кажется великим и могучим. Особенно если вспомнишь, что на его берегах родились Антон Чехов, Архип Куинджи и Георгий Седов. А сколько отважных моряков, крещенных в соленой купели Азовского моря, среди исследователей Антарктиды, в торговом и военном флоте, среди китобоев, добытчиков рыбы и морского зверя!

…По Азовскому морю некогда плавал Джузеппе Гарибальди. Он возил из Таганрога в Италию русский хлеб. Но каждая итальянская мать называла его сыном не за то, что он возил по морю хлеб из России, нет! Хотя в русском хлебе Италия нуждалась не меньше, чем в маслинах Калабрии. Гарибальди должен был сделать нечто большее, чем водить корабли из Неаполя в Таганрог или из Бриндизи в Одессу. Морской капитан должен был повести людей на борьбу за высшие идеалы жизни, чтобы стать сыном всех итальянских матерей.

Высшие идеалы жизни! Не им ли отдали себя и Антон Чехов, и Архип Куинджи, и стремившийся к Северному полюсу Георгий Седов? Их пути не похожи: яркие, сочные краски Куинджи отражали не только его мечты и надежды, но и волновали сердца всех, кто видел его картины; в крыльях чеховской «Чайки» была трепещущая мечта о больших свершениях; воля неутомимого Седова предвещала появление нового поколения ученых и исследователей новой России. О чеховской «Чайке», о волшебной кисти Куинджи, своим рождением оказавшим честь этому морю, я любил думать, когда подолгу стоял на конце косы и, ничего не замечая, даже порой не слыша писка чаек, смотрел далеко–далеко в море. И как же я был счастлив, когда на горизонте появлялся дымок парохода!

Азовское море! За несколько дней пребывания на нем я успел полюбить его и узнать о нем от местных рыбаков столько, что мне казалось, я знаю его давным–давно.

Некоторые гидрологи называют его «море–блюдце» за то, что самая большая глубина в нем не превышает пятнадцати метров. Древние греки презрительно называли его Меотийским болотом. Конечно, можно обидеться на древних греков, но на дне Азовского моря действительно нет ни подводных хребтов, ни скал. Это море с мягким, как ковер, дном.

Азовское море называют еще мелким заливом Черного моря. Это, конечно, скорее литературное определение, чем научное. Если согласиться с этим, то тогда и Черное море есть не что иное, как залив Средиземного, а Средиземное – лагуна Атлантического океана.

Азовское море вполне самостоятельное, со своим круговоротом интереснейшей жизни. Море это абсолютно не похоже па Черное.

Азовское море маленькое, если сказать точнее, самое маленькое в нашей стране. Ну что оно против, например, Берингова моря? Представьте себе котловину размером в два миллиона двести семьдесят пять тысяч квадратных километров, залитую водой. Глубина этой котловины местами достигает десяти километров.

Вот что такое Берингово море.

А что же Азовское?

Полное зеркало этого крохотного бассейна занимает всего около тридцати восьми тысяч квадратных километров. А глубина – наибольшая – пятнадцать метров. Пятнадцать метров!

Конечно, можно смириться с небольшим размером моря. Что ж делать? Но если ты не вышел ростом, так, может быть, возьмешь чем–нибудь другим? Если нет одного, должно быть другое: если в море мало воды, то, может быть, у него необычайные берега?

Увы! Здесь тоже нет ничего выдающегося. Берега Азовского моря сложены преимущественно из ракушечника и мелкого, как пудра, песка.

В каждом море есть какие–то чудесные или необычные животные и растения. В одном море не только акулы или там гигантские скаты, но и рыба–мяч (фагак) и рыба–камень, мурена, гигантские раковины – тридакны, достигающие трехметровой длины и метра в поперечнике; в морях далекого Севера водятся медуза «Голова Горгоны» и подводные пауки – пикногоны; в тропических морях – гигантские рыбы манты (из вида скатов), достигающие четырех тонн веса; в далеком Перу живет злая и хищная, ростом с карпа, рыбка пиранья, которую даже крокодилы боятся, и, наконец, есть на свете свирепая морская щука барракуда.

В Азовском море ничего этого нет. Да что там! Нет даже скумбрии – этой обыкновенной макрелевой рыбы, пеламиды, которую черноморские рыбаки называют баламутом! Нет в Азовском море и акулы. А какое же море без акулы? В море Черном, с которым Азовское соединяется Керченским проливом, есть и скаты, и морской черт, и колючая акула катрана, или, как ее называют тамошные рыбаки, морская собака.

И все же Азовское море чудесно! Чудесно, конечно, не тем, что в нем блистательно отсутствуют все сто двадцать пять видов различных скатов – от обыкновенных до электрических, – и не тем, что в нем из тысячи двухсот сорока видов средиземноморских моллюсков живет только двенадцать, а из пятидесяти одного вида средиземноморских крабов всего один вид. Не в этом дело! Пусть оно мелко, пусть в нем не живут гиганты морей и океанов – страшные хищники и разбойники. Пусть на дне его нет или почти отсутствует беспозвоночная фауна: здесь нет ни мягких кораллов, ни альционарий, ни губок, ни актиний, ни мшанок, ни серпулид, ни гефирей, ни голотурий… Пусть в нем не живут глубоководные организмы и не растут гигантские водоросли макроцистис, достигающие трехсотметровой высоты, или там алярии, ламинарии… Пусть беспозвоночная фауна и растительный мир этого маленького моря малы и неказисты. Пусть в Азовском море всего лишь восемьдесят видов рыб. Пусть вода его почти непрозрачна. Профессор Л. А. Зенкевич говорит: «В воды Средиземного моря можно погрузить большую колокольню, и она будет видна до самого фундамента, а в Азовском море часто уже на глубине двадцати – тридцати сантиметров под поверхностью воды ничего не видно».

Пусть! Зато рыбы здесь, как говорит Данилыч, «на миллион». Да. Вот соседнее Черное море, оно и глубокое, и берега у него скалистые, и под водой тянутся настоящие горные хребты… У берегов Восточного Крыма под водой раскинулись гигантские подводные леса и луга, а рыбы это во многих отношениях уникальное море дает всего лишь один килограмм и шестьсот граммов с гектара. А «море–блюдце»? Ни один рыбак в мире не собирает такой богатый урожай, как приазовский. Да, да! Средиземноморский рыбак берет с гектара своего глубокого, красивого и прозрачного моря всего лишь полкилограмма рыбы в год; мурманский – около пяти; аральский – шесть килограммов; каспийский – двенадцать; дальневосточный рыбак – двадцать восемь, а азовский – восемьдесят килограммов с гектара!

Здесь есть все: от «манэсенькой», чуть больше штопальной иголки тюльки до огромной, стопудовой белуги.

Между ними сочная, совершенно прозрачная от собственного жира шемайка; чебак – азовский лещ величиной с теннисную ракетку; калкан – камбала, которую с трудом прикроешь решетом; судак длиною до полутора метров; бычки хрустальные; азовская черноспинка; донской пузанок или нежнейшая кефаль…

Азовское море живет своей жизнью: летом оно прогревается до 30 градусов, а зимой замерзает на три месяца. В нем плавают и питаются обыкновенные домашние утки и гуси. Его воду пьют коровы и лошади, настолько оно малосоленое.

Животным и растениям здесь во всех слоях воды раздолье. Особенно хорошо в многочисленных лиманах, гирлах и заливах. Самые богатые и, я бы сказал, самые заветные для азовских рыб места – это Таганрогский и Темрюкский заливы. Это райские места для развития мальков. Здесь лучшие питомники для рыб. В Таганрогский залив впадает Дон, а в Темрюкский – Кубань, отличнейшие нерестилища и безотказные благопитатели моря фосфатами и нитратами.

Значит, прав профессор Л. А. Зенкевич, когда говорит, что «чарующие глаз краски моря и кристальная прозрачность его вод – признак биологической бедности». Азовское море – совершенно оригинальный, единственный на земном шаре бассейн.

И вот в этом оригинальном бассейне вскоре после Великой Отечественной войны случилась беда: почти не стало красной рыбы и крупного частика! Куда же делись они? Где саженные осетры, стопудовые белуги и метровые судаки?

Этот вопрос стал беспокоить не только рыбаков, которые первыми узнают, есть в море рыба или нет ее, но и ученых.

Что случилось с Азовским морем? Чем болеет оно? Почему так зло говорил об ученых «дядя Андрий», у которого зять «в Стокгольму летает»?

А случилось то, что в течение последних двух десятилетий рьяные добытчики «выцедили» рыбу из моря мелкоячеистыми сетями, загрязнили и забросили его.

35

Когда в небе нет ни облачка и кажется, что солнце остановилось в зените, не решаясь начать спуск вниз, морской горизонт затягивается жемчужно–палевой дымкой и будто слегка дрожит. Если долго смотреть на него, привидятся корабли с необычным рангоутом, неведомые птицы, летающие звери и еще бог знает что. Это физико–оптический фокус – рефракция преломленных в перегретом воздухе солнечных лучей, отраженных от поверхности моря.

Я разглядываю эти картины с такой увлеченностью, что порой забываю обо всем. Я говорю «порой» потому, что мысль о море и его судьбе не покидает меня с тех пор, как я получил у Скибы моторку и стал носиться с Данилычем по бухтам и лиманам. Проблема зостеры и других морских цветковых растений все больше и больше теряет в моих глазах актуальность: она кажется частной задачей, которую можно решать попутно. А море и рыба – главные задачи. О море и рыбе говорят рыбаки, женщины и даже дети. Мы с Данилычем не начинаем дня без разговора о море и рыбе, да и спать не ложимся без этого. Как же забыться тут? И сейчас я гляжу на затянутый дымкой горизонт, на полированную воду и, ощущая ее тепло босыми ногами, ощущая прикосновение крошечных, не больше швейной иглы рыбок, вижу мысленным взором большую жизнь на море. Я верю в то, что пройдет немного времени – и Азовское море возродится. Не само, конечно, – человек возродит его. Задача эта нелегкая. Важно, чтобы судьбу моря не доверяли тем, кто не любит его, не понимает и по–настоящему не ценит. Проблема моря не арифметическая задача, хотя без арифметики здесь не обойтись. Но бухгалтеры и статистики не должны больше решать судьбу моря. Она слишком сложна, эта судьба, и решать ее должны ученые и рыбаки.

В тот вечер, когда я впервые увидел в сумерках Галинку, мы с капитаном Беловым долго сидели на опрокинутой вверх килем калабушке. С моря тянуло прохладой. Волны задиристо, с шумом подскакивали почти к ногам, норовя накрыть нас. К нам подошли рыбаки – соседи капитана Белова, им тоже не сиделось дома. Капитан Белов познакомил нас. Разговор затеялся сам собой, и, конечно, о море, о том, что «нет настоящей рыбы» и «шо думает Москва за наше море».

Этот разговор, затянувшийся чуть ли не до полуночи, происходил две недели тому назад, а я ясно слышу сейчас голоса рыбаков, обеспокоенных судьбой своего моря. Легко доступное для промысловых судов, оно не раз попадало в жадные руки добытчиков.

Хищная добыча рыбы с 1803 по 1910 год привела к колоссальному упадку рыбных запасов: если в 1893 году было выловлено 88,6 тысячи тонн, то в 1910 – всего лишь 34,4 тысячи тонн. Море отдыхало лишь во время первой империалистической войны и затем в период гражданской. Промысловые организации разумно эксплуатировали его богатства до тридцатых годов. Они прислушивались к советам ученых и не очень «озорничали»: не вылавливали молодь красной рыбы, не пускали в дело сетей с мелкой ячеей да с присказкой: «Ловись рыбка большая и маленькая». И вдруг наступил момент и для таких сетей.

У рыбаков сердце обливалось кровью, когда они набивали бочонки тонкой, как нитка, крошечной молодью красной рыбы и частика. Но и это не обеспечивало выполнения бог знает каким воображением созданных: рьяными планировщиками промысловых «планов». Министерство рыбной промышленности «спустило директиву» ловить малька хамсы – «нитку» и малька тюльки. Для вылова этой «рыбы» пошли в ход ставные хамсово–тюлечные невода с ячеей в шесть миллиметров. Через такую сеть может проскочить только… планктон.

В течение девяти лет, с 1945 по 1954 год, их было расставлено в Азовском море 1950 штук.

В сети попадали не только тюлька и хамса, а и мальки частика и красной рыбы. Боже, сколько же рыбы было сгублено за эти годы!

Урожай в саду снимают осенью, когда яблони сгибаются от тяжести налитых соком плодов. Никогда ни одному садовнику не приходила идея трясти яблоки сразу же после цветения, когда на них только–только начинали завязываться крошечные яблочата. А почему же это делалось на море? Во имя чего?

Каждый год из Керчи в Москву шли данные о состоянии моря и прогноз на вылов рыбы. Прогноз составлялся учеными Азово—Черноморского научно–исследовательского института морского рыбного хозяйства и океанографии на основании наблюдений за жизнью моря. Что же делали с этими прогнозами в министерстве?

В 1955 году Керченский институт сообщил министерству, что в течение года можно выловить 150 тысяч центнеров бычка. Министерство дало задание добыть 240 тысяч центнеров. Бычка ловят сетями–драгами, или, как говорят здесь, «драчками». Этими сетями можно вычерпать все азовское стадо бычков. А что же будет дальше? Задумывались ли над этим когда–нибудь люди, которые «спускали» планы, основанные не на действительном положении, а на чистой бухгалтерии?

Что же делать? Как восполнить запасы красной рыбы (севрюги, белуги, осетра) и частика (судака, леща)?

Я смотрю на море, и мне становится немного грустно от этих мыслей, которые невольно возникают, когда на теплой отмели появляются косячки сеголеток, когда море со вздохом набегает на янтарные пески косы. Это вздох больного. Да, Азовское море – трудный больной. Удастся ли и мне сделать хоть что–нибудь для него? Я начал с того, с чего начинает любой врач: с изучения «истории болезни».

Задача эта нелегкая. Но кто сказал, что нужно решать только легкие задачи?

Конечно, лучшей и самой эффективной мерой было бы полное запрещение на несколько лет лова красной рыбы и частика. Но это крайняя мера, которая немедленно отзовется на десятках тысяч рыбаков и их семей, на рынках Ростова, Таганрога, Керчи, Жданова, Осипенко, Ветрянска, Геническа, Ейска, Краснодара, Мелитополя и десятков селений и станиц. Тысячи людей останутся без работы, без средств к существованию. Закроются десятки рыбозаводов, моторно–рыболовных станций, встанут на прикол сотни судов – сейнеров, малых тральщиков, баркасов, фелюг, калабух… Их команды, как говорят моряки, «сядут на декохт»…

Что же делать? Этот вопрос беспокоит всех – от специалистов до простых потребителей, которым нет дела, почему да отчего в море пропали сельдь, чебак, сула, кефаль. Они просто хотят знать, почему на рынках мало рыбы. Где знаменитая керченская селедка и донской пузанок? Где сочная, прозрачная от собственного жира селява (шемая)? Где рыбец? Белуга где?

Можем ли мы, чья жизнь тесно переплетена с жизнью моря, дать ответ на эти вопросы?

Конечно, можем! Больше того, должны!

Чем дальше мы с Данилычем двигаемся по водному зеркалу моря, тем становится виднее, что морем, в сущности, серьезно никто не занимается. Оно запущено. Много гнилостных растений и просто мусора и промышленных отбросов сваливается в море. А дельты рек настолько густо затянуты зарослями, что они стали фильтрами питательных веществ (например, детрита), поступающих из рек в море. Каждый день мои тетради заполняются новыми записями, в моторке стоит батарея бутылок и банок с пробами, в жестяной коробке несколько катушек отснятой фотопленки.

Данилыч с усмешкой смотрел на мою возню с банками и бутылками и прозвал все научное оборудование «магазином». Но после того как я рассказал ему, какой «товар» нужен мне для моего «магазина» и для чего вся эта затея, стал не только помогать мне, по и относиться к моему делу с большим уважением. Скоро он сам довольно свободно разъяснял рыбакам цели нашей экспедиции и с видом знатока говорил о расчистке и оздоровлении нерестилищ, мест для откорма молоди и нагула половозрелой рыбы, о гидрологическом обмене и режиме моря и о запрещении ставных мелкоячеистых неводов.

– Шо это дасть? – спрашивал он и тут же сам себе отвечал: – Во–первых, будет шо кушать красной рыбе и частику. А если им будет шо кушать, то и народу достанет.

Рыбаки согласно кивали. Данилыч искоса поглядывал на меня. Я никогда не поправлял его на людях, и он, ценя это, не злоупотреблял моей деликатностью. Данилыч рассказывал рыбакам, как мы «расшнуровываем» лиманы, добываем образцы зостеры, берем пробы планктона. Он умел без особого напряжения о скучных и серьезных делах рассказывать весело и увлекательно.

Я полюбил его за мастерство. Отличный шкипер, кок, моторист и матрос, он успевал помогать мне во всех изысканиях. Данилыч был любопытен, как шестилетний «почемучка». Скоро я стал замечать, что его любопытство перерастает в любознательность.

Он был всегда чуток, не беспокоил меня, когда я вел записи или над чем–нибудь задумывался, даже двигался неслышно.

Сегодня, когда я поддался на его уговор вернуться в Слободку за почтой и для пополнения запасов, чтобы не мешкая отправиться на кубанскую сторону, в Темрюкский залив, мне вдруг стало грустно, захотелось побыть одному. Я оставил Данилыча у моторки, ушел на самый конец косы. Достигнув отмели, я долго стоял в густой, теплой воде. Передо мною, насколько хватало глаз, расстилалось сомкнувшееся где–то в немереной дали о нежно–палевым небом море. Слегка покачиваясь, набегая на песок, оно словно бы вздыхало. Раздумывая о судьбе моря, я не сразу догадался, что крик, который я давно слышу, вовсе не крик «мартына», выискивавшего на отмели зазевавшуюся рыбешку, а голос Данилыча. Да, это был его голос, а не крик голодной чайки. Он стоял на костылях метрах в двухстах от меня и, помахивая кепчонкой, звал в моторку.

36

Возвратясь к моторке, я в последний раз осмотрел лиман и устье вырытого мною канала, и мы отчалили.

Когда долго бываешь в отлучке, не слышишь радио, не видишь газет, кажется, что за это время в мире произошли какие–то гигантские события, и что без тебя в институте, наверное, не справляются, и что родные уже делают запросы о тебе… Но вот пришли мы в Слободку, и оказалось все на месте: «у Вани», «у Гриши», а также в «Сельмаге» те же покупатели и те же товары. На берегу, перед Слободкой, по–прежнему сушится камка.

Конечно, удалось заметить некоторые изменения. Семья, месившая в день моего приезда саман, начала перевозить готовые кирпичи к месту постройки дома. А в десяти шагах другая семья затеяла глиняное тесто для лепки самана к своей постройке. Радиорепродуктор дома отдыха на всю Слободку передавал песенки Лолиты Торрес из кинофильма «Возраст любви». Произошли изменения на почте: там вместо беременной женщины сидела молоденькая девушка в форменном кителе. У нее было бледное лицо с мелкими веснушками, аккуратно выщипанные бровки и пышные золотистые волосы – северянка, по–видимому. Мужчина сидел на старом месте и так же настойчиво по телефону по буквам передавал телеграммы.

Из писем, пришедших на мое имя, я узнал, что за время моего отсутствия жизнь в институте не остановилась, что многие мои товарищи так же, как и я, все еще бродят в экспедициях: одни – на просторах северных морей, другие и третьи – на Дальнем Востоке, на Каспии, на Аральском море, на Байкале. Мои родные сообщали, что дома в общем все в порядке, если не считать того, что младший братишка, Антошка, схватил первую двойку нового учебного года, что в Москве льют дождя и на рынках, в овощных палатках и даже просто на тротуарах идет бойкая торговля мелитопольскими и камышинскими арбузами, болгарским и румынским виноградом, помидорами – словом, в столице в разгаре осень.

От матери просьба привезти акационный мед и свежее постное масло, ну там, конечно, рыбу, а фрукты ни в коем случае не возить, так как в Москве их много и они сравнительно дешевы…

Акационный мед нужен отцу: у него гипертония, и врачи рекомендуют мед не гречишный и не липовый, а именно акационный, то есть собранный пчелами с цветов акации. Постное масло свежее нужно матери: у нее больная печень, ей нельзя есть животный жир.

Отец, мама!.. При воспоминании о них у меня где–то глубоко–глубоко, на самом донышке сердца, что–то защемило так жалостно и вместе болезненно, будто я что–то важное для них не сделал или не так сделал… Как же летит время! Вот я, оказывается, уже вырос, а отец и мать состарились. Гипертония у отца, болезнь печени у матери… Грустно!

Но почему я о них только теперь подумал со щемящей болью в сердце? Почему я вдруг так неожиданно понял, что они старенькие? До сих пор они для меня всегда были молодыми. А маме все, даже дядя Аркадий, человек, как он любил говорить, «разменявший седьмой десяток», даже он говорил: «А ты, Надежда, удивительно молода. Когда ты идешь с Сергеем (это со мной), нельзя сказать, что он твой сын, а ты его мать… Понимаешь, насколько ты молода?» И вот уже не молода моя расчудесная мамочка и стар отец… А до сих пор они для меня всегда были молодыми… До сих пор… А впрочем, что это я заладил: «до сих пор» да «до сих пор»? Уже битых два часа хожу я по Слободке: мне незачем идти в «Сельмаг», и не приглашали меня вторично на почту, а в чайной просто нечего делать, да и ни к чему стоять у автобусной остановки (я никуда не собирался ехать), и со Скибой уже обо всем переговорено: бензин будет выдан по первому требованию… Зачем же я захожу во все эти места по нескольку раз? Зачем я стою на причале и смотрю в море, хотя на горизонте ни одного корабля? Какое там! Даже ни одного облачка! Зачем, наконец, я сижу битых три часа на причале среди слободских мальчишек, ловко, «наподдев», таскающих бычков?

Все затем же, что я ищу встречи с Галинкой. С тех пор как увидел ее, постоянно думаю о ней, хотя и обманываю себя и делаю вид, что не думаю. Но разве сердце обманешь? Я думал о Галинке там, в море, встречая утреннее солнце, когда море, пески, небо – все тонуло в червонном золоте, при закате, когда смотрел на тревожно плывшие в дальние края облака…

Что это, любовь?

Темнеет. На берегу ни души. Слободка словно вымерла: все мужчины в море, где–то в районе мыса Кзантипа, на юге, берут лобана; а женщины заняты по горло: ремонтируют дома, убирают овощи с огородов, заготавливают впрок синенькие, собирают виноград, нанизывают на нитки готовую к вялению рыбу. В магазинах скучающе лузгают семечки «Вани» и «Гриши», на почте груды нераспроданных газет – некому покупать: мужчины, как уже было сказано, в море, а курортники давно разъехались. Жизнь, кажется, вся перекочевала в школу, где раздается знакомый всем всплеск голосов… А море не шелохнется и поблескивает в сутеми, как атласное покрывало. Не нравится мне такое море! Лучше бы волны, лучше бы ворчало оно, чем так вот лежать, как смирная, сытая кошка…

37

Данилыч сидел на узенькой скамеечке под окном горницы и усердно «смолил» папироску. Мрачное выражение лица никак не вязалось с его общим видом. В бане он, что ли, побывал? На нем чистая рубаха, волосы пышные, на щеках глянец, а усы – прямо литые из бронзы.

Хозяйка выглядела, как обмакнутая в мед пшеничная пышка. Она сидела на карликовой скамеечке, у летней кухоньки, перед лоханью, полной выдержанной в тузлуке рыбы, и нанизывала ее по одной на толстую капроновую нитку. И по мере того как на нитке набиралась сотня таранек, относила на вешала для вяления. Боцман, внимательно следивший за действиями своей хозяйки, к рыбе был равнодушен, хотя и много раз принюхивался к ней.

Никто во всей Ветрянской округе не умел так готовить под вялку тарань, как моя хозяйка. У нее покупали вяленую рыбу даже местные рыбаки. Все дивились, как это у нее получается такая изумительная продукция. Одни говорили, что у нее бочки особые; другие ссылались на соль: мол, у нее соль с Айгульского озера; третьи уверяли, что она имеет «рецеп особый» и в тузлук кладет какую–то кавказскую траву. Но что это за соль, какой «рецеп» и эта самая трава, никто не знал. Рыбачки пытались узнать, подкидывались к Марье – не сказала. Мужья поили Данилыча – тоже ничего не добились. Ее тарань просвечивалась, как сердолик, только у хвоста имела небольшую мутнотцу, под морскую воду. Была она в меру солона и не пересохлая, а так на зубах вроде хрустит и вроде «балансе делаеть», и всего в ней вдоволь: и мяса, и соли, и в особенности «скуса».

Когда я подходил к дому, хозяйка моя, как я уже говорил, нанизывала на нитки тарань. Мой приход вызвал заливчатый лай Боцмана, старавшегося, как я понял, выслужиться перед своим хозяином (пусть, мол, хозяин не думает, что, когда он был в море, я без него тут обленился).

Чрезмерное усердие пса и, вероятно, мое появление оборвали какие–то разговоры. Чувствовалось, что разговоры велись серьезные и стороны к соглашению не пришли… Но обе эти несогласные стороны как–то единодушно радостно встретили меня.

– А, Лексаныч! – сказал Данилыч и мигом поднялся. – А я – то думал, не загулял ли наш гость после моря!

Расплылась в улыбке и хозяйка.

– Добрый вечер, – сказала она и, не дав мне ответить, спросила: – Где же это вы пропали? Мы с Алек– сан Данилычем так за вами беспокоились, так беспокоились!

Сказав это, она сложила вывернутые губы бантиком и приветливо улыбнулась. Данилыч же поглядел на нее и иронически ухмыльнулся: мол, вот старая, ну и дает!

Я сказал, что был на почте и в правлении колхоза.

– Ах, что ж я, дура! – спохватилась она. – Извиняйте меня… Я зараз!

С этими словами она оставила рыбу, нитки, подошла к умывальнику, раза два постучала медным штырем – сполоснула руки, быстро вытерла их и кинулась накрывать на стол.

– Не беспокойтесь, – сказал я, – я уже сыт.

– Как это сыт? Рази в столовой накормят, как дома? Нет! Нет!

Что может сделать опытная женская рука! Стол мгновенно преобразился. Среди обилия нарядных южных овощей и фруктов, разных рыб во главе с несравненной таранью, среди малосольных, сражающе пахнувших пряностями помидоров хозяйка щедрым, царственным жестом поставила бутылку горилки. Боже, что сделалось о Данилычем! Но я не стану описывать этого, потому что его святая, честная натура в этот момент дрогнула, он сдался перед этим жестом, не подозревая всех последствий его. Горилка оказалась рыболовным крючком не только для Данилыча, но и для меня. Мы оба, как лопоухие ротозеи, «клюнули» на него.

38

Я сидел на носу лодки и смотрел вперед, в розоватую дымку горизонта. Было раннее утро. Борта лодки холодные и мокрые от росы. Седой росный налет блестел и на чехле мотора, и на шпангоутах, и даже на причальном кольце.

Море выглядело как стоячее болото. Легкий дымок испарений тянулся от него, как от парного молока. Недалеко от берега вскидывалась рыба. Это кефаль играла. Над нею, чертя острым крылом, словно алмазом по стеклу, резали воду чайки. Они пронзительно кричали, будто были обижены кем–то.

Наш выход в море задерживался из–за бензина. Наде же было мне послушаться Скибу!

– Завтра получите, – уверял он, – в любой час: хоть в три, хоть в четыре. Тильки скажите, когда вам треба, я прикажу кладовщику!

Я сказал, что мы будем выходить в четыре часа утра.

– Добре, добре, – отвечал он, – и кладовщик будет, и бензин будет.

Шел шестой час. Ни кладовщика, ни Данилыча, который пустился на квартиру к кладовщику со словами; «Я выгоню его из теплой постели в одних подштанниках!..»

У меня трещала голова, и было стыдно вспомнить, как я во время ужина, сбитый с толку похвалами Данилыча, сам расхвастался, как барон Мюнхгаузен.

– Если б мне дали, – говорил я, – права и средства, я переделал бы Азовское море! Я начал бы с того, что отворил все лиманы, прочистил бы подводные луга. Привел бы в порядок реки, удобрил бы заливы и бухты, запустил бы в море новые виды рыб с целью акклиматизации…

Боже! Чего только я не наговорил!

Данилыч тоже хорош! Когда я расхвастался, поддакивал. А под конец, растроганный тем, что его хитрая и коварная жена поставила на стол еще вина, разошелся и сам. Да так, что нельзя было остановить его.

– Знаешь, Маша, – говорил он. – Лексаныч – мужик на миллион!

Хозяйка пыталась одернуть его:

– У тебя все на миллион! И вон тая жердь, и корзина, и Боцман – все на миллион!

– На миллион, точно! – подтвердил Данилыч и продолжал: – Морская наука не такая уж шибко трудная. Нужно тильки – о! – Он постучал себя по лбу. – От тут иметь трошки, и любой может постичь ее. Да! Надо тильки помнить, шо как называется… Ну, допустим, по–нашему, по–рыбацкому, морская трава есть камка… А по–ихнему, по–ученому, она… зостера. Верно я говорю, Лексаныч? То–то! Или вот рачки такие на песке, у воды, те, шо, как сумасшедшие, прыгают, они по–ученому называются «понтагаммарис». Верно я говорю, Лексаныч? Или ракушки… Для нас ракушки, а для ученых одни есть «митилястера», другие вроде как «сын да с ними»… Верно я говорю, Лексапыч? Или там, когда море по–нашему начинает цвесть, тоись муть по ей пойдет такая, шо белую тарелку на десять сантиметров в воду опустишь, а ее не видать… По–ученому это значит не цвет, а «планктон»… Верно я говорю, Лексаныч?

Рассказ Данилыча был прерван самым неожиданным образом: хозяйка поставила перед ним стопку. Данилыч широко раскрыл глаза.

– Мне-е?..

– А кому же? – сказала она.

– Ну–ка, рюмочка–каток, покатися мне в роток! – Он выпил, встал из–за стола и сказал: – А зараз спать!.. Завтра подыму, Лексаныч, до света…

Когда он ушел – Данилыч решил спать в моторке, – хозяйка сказала:

– Не придется вам, Сергей Александрович, завтра в море идти! Не пущу я его!

Она произнесла это таким тоном, каким судьи выносят приговор.

– Позвольте… Как же так?

– А так! Не пущу, и все тут! Я отойти от хаты не могу через это. Сижу как привязанная. А уйду, птица голодная, Боцман некормленый… Люди мимо ходют. Что ж я, ни за так буду себе якорь на шею вешать? Какой толк, шо он с вами ходит? На жалованье он чи шо? Мы шо, богатеи какие? Гляньте, руки все потрескались, мозоли как у верблюда.

– Подождите, – сказал я, – давайте утром при нем поговорим.

– Нечего и говорить! Я тут хозяйка: как скажу, так и будет!.. А с него брать нечего: он инвалид, пенсионер, понятно? А кому нужен, пускай деньги плотят. Александр Данилыч не пацан какой–нибудь, а шхипер первой статьи…..

Несколько раз я пытался прервать ее. Но где там! Когда она наконец кончила говорить, я понял, что возражать ей или там упрашивать ее – дело бесполезное. Я лишь спросил, сколько же, по ее мнению, Данилыч, как шкипер, мог бы получать, плавая со мною на обыкновенной моторной калабухе.