355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Сажин » Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень » Текст книги (страница 2)
Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 07:20

Текст книги "Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень"


Автор книги: Петр Сажин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

Рассказывая мне об этом, профессор спохватился, он понял, что увлекся, и тут же быстро вернулся к основной теме разговора.

– Главное, – сказал он, – не окапывайтесь на китобазе, старайтесь подольше быть на китобойцах, то есть ближе к промыслу. Китобаза часто простаивает в бухтах, а китобойцы носятся по просторам океана. Сколько повидаете! Китобои – народ смелый, наблюдательный, они вам много расскажут!.. Это, голубчик, хорошая, полезная школа. Именно на китобойцах и добывается опыт. Наука без опыта – так, схоластика.

Он долго не выпускал моей руки.

– Ну, Воронцов, – сказал наконец профессор, – отправляйтесь!.. Не спешите с выводами, но и не превращайтесь в простого собирателя фактов… Вы не обидитесь на меня? – спросил он и, не дожидаясь моего ответа, добавил: – Ведь я вас люблю, как сына… Вот что еще хочу сказать вам: сундук знаменитого мореплавателя Крузенштерна совершил со своим хозяином несколько кругосветных плаваний – и… сундуком остался… Не становитесь сундуком, Воронцов! Действуйте смелее; ошибетесь – не страшно, ошибку всегда можно исправить. Действуйте смелее и работайте. Работайте не покладая рук – только на этой дороге вы и найдете истину.

«Да, – подумал я, – главное – не стать сундуком. Остальное – то есть опыт, авторитет, способность к смелым обобщениям – придет, обязательно придет!»

Эта мысль успокоила меня, и я направился к себе.

Каюта моя маленькая, опрятная, но так густо прокуренная, что нечем дышать. До меня в ней жил помощник шеф–гарпунер Олафа Кнудсена – Эрик Ларсен. Он, как я узнал от Жилина, был снят без сознания с «Тайфуна» перед самым отходом китобойца: его уложил на больничную койку флегмонозный аппендицит.

Над койкой висел его портрет. Косая сажень в плечах, льняные волосы, приветливые, широко открытые глаза и кипенно–белые зубы – таков Ларсен, настоящий викинг.

Открыв иллюминатор – каюта, как видно, не проветривалась со времени ухода хозяина в больницу, – я пытался уснуть, но глаза не смыкались.

В час ночи, заслышав шум машины, я вскочил с койки и вышел на палубу. «Тайфун» уже снялся со швартов и направлялся в море. Медленно уплывала земля. Сначала скрылись Три брата – три мрачные скалы. Потом мыс Поворотный.

Свежий океанский ветерок, звезды над головой, мерный шум машин и всплески воды за бортом располагали к мечтательности. Какие только мысли не приходили в голову! Где только не побывал я за тот час, пока прохаживался по переходному мостику, который соединяет среднюю часть корабля с площадкой, где стоит гарпунная пушка! О чем только не думал! Но все мысли сходились к капитану Кирибееву. Что он за человек? Почему не как все появился на «Анадыре»? Почему запойно пил от Приморска до Камчатки?

Задавая себе эти вопросы, я понимал, что не сразу найду на них ответы. Я на «Тайфуне» всего лишь несколько часов, а много ли можно узнать за это время?

Когда я поднялся на мостик, Кирибеев рассердился:

– Вы чего тут болтаетесь? Почему не спите? Идите в каюту. Начнется охота – подниму всех!

Я вернулся в каюту и на этот раз быстро уснул.

4

Было семь часов утра. Океан лежал спокойный, и лишь мелкая зыбь, отголосок недавнего шторма, пробегала по его поверхности. Свежий ветерок посвистывал в вантах. Я поднялся на мостик. Капитан Кирибеев в распахнутой стеганке и высоких сапогах стоял у левого обвода и нетерпеливо барабанил пальцами по огромному, шестнадцатикратному биноклю. На капитане старенькая фуражка с потрескавшимся лаковым козырьком и позеленевшим «крабом». Та, в которой он появился на «Анадыре». Лицо в ржавой щетине. Глаза прищурены. Из трубки вьется синенький дымок.

– Доброе утро! – сказал я.

Он повернулся ко мне, вынул трубку изо рта.

– А-а… это вы!.. Здравствуйте, профессор!

– Как дела?

– Ищем, – ответил он усталым голосом. – Третий час ищем, и ничего, даже косаток, не видно. Как держите руль? – прикрикнул он на штурвального. – Три румба влево!

– Есть три румба влево! – отчеканил рулевой и резко повернул штурвальное колесо влево.

Стрелка компаса медленно, как бы нехотя, легла на указанное деление.

– Так держать!

– Есть так держать! – ответил рулевой и сжал в руках шипы штурвала.

Описав полудугу, китобоец понесся на северо–запад. Миновав мыс Шипунский, «Тайфун» пошел в глубь Кроноцкого залива, богатого, как свидетельствуют отчеты китобоев, китовыми стадами. Но нам не везло. Кирибеев с рассвета стоял на мостике, в «вороньем гнезде» четвертый час сидел боцман Чубенко, однако, кроме чистой воды, на горизонте ничего не было видно. Правда, как объяснил мне Жилин, капитан–директор флотилии не обязывал Кирибеева начинать охоту. Напротив, он звал его к «Аяну», чтобы совместно с капитанами других китобойцев обсудить план предстоящего промысла. Но Кирибеев не хотел прийти к китобазе «пустым». Оп решил ознаменовать свое возвращение на флотилию хорошим трофеем.

Матрос Жилин постепенно вводил меня в курс жизни на китобойце. Он рассказал, что Кирибеев по каким–то особым причинам три года провел в Ленинграде; что страсть механика Порядина – вытачивание фигурок из зубов кашалота; что гарпунер Олаф Кнудсен учинил в Приморске скандал, отказываясь идти на промысел без Ларсена, с трудом его уговорили взять к себе в помощники боцмана Чубенко. Жилин охотно объяснял мне все, чего я не понимал или не знал.

…На «Тайфуне» все было готово к встрече с первым китом. Невысокий, косоплечий, в толстом свитере, гарпунер норвежец Олаф Кнудсен стоял у пушки. Он зорко смотрел на океан и лишь время от времени оборачивался к наблюдательной бочке, в которой с рассвета сидел боцман Чубенко. На немой вопрос гарпунера «бочкарь» отрицательно покачивал головой.

Олаф Кнудсен, не меняясь в лице, посасывал трубку и смотрел на море. Лицо его, красное, как у большинства северян, было тщательно выбрито.

Я с интересом смотрел на норвежца. Ему было больше шестидесяти лет, но он держался на ногах как боксер. Олаф Кнудсен был лучшим гарпунером Норвегии. За его плечами – огромный опыт, уйма наблюдений и отличное знание моря. Среди китобоев «Тайфуна» Кнудсен отличался молчаливостью, зоркостью глаз и сосредоточенностью опытнейшего охотника. Несмотря на качку, он твердо стоял на ногах, как бы слившись с кораблем. Издали казалось, что гарпунер и китобоец – одно целое. Норвежец быстро ощупал меня маленькими, слегка красноватыми глазками и отвернулся.

В полной готовности стояли на своих местах и остальные китобои. Даже те, кто был свободен от вахт, несмотря на ранний час, торчали па палубе. Всем хотелось видеть охоту на первого кита в этом сезоне.

Я спустился с мостика и, стараясь не показать свою неловкость, с видом заправского моряка полез по вантам к наблюдательной бочке. Заняв место Чубенко, спустившегося «размять ноги», я разложил на коленях блокнот, фотоаппарат и секундомер. Обязанности мои пока были несложные. С момента появления кита я должен был фотографировать, засекать время и все фиксировать: появление кита у поверхности, примерную высоту фонтана, продолжительность пребывания на поверхности и под водой, интервалы между первым и следующими фонтанами и так далее.

Самая тяжелая работа предстояла на борту «Аяна»: анатомический обмер, взвешивание, описание приемов и способов разделки китовых туш, исследование желудка и внутренних органов. Работа эта, конечно, изнурительная и скучная… Но что же делать?

Записки знаменитых китобоев Вильяма Скорезби, капитана Ингебригтсена, Эндрюса и труды английской антарктической экспедиции на «Дисковери» были очень интересны, но практического значения для советских промыслов не имели. Правда, были еще записки капитана шхуны «Карлук» Бартлета, записки Ф. Литке, В. Стифансона и капитана Беннета, а также работы Вериго—Катковского и некоторых других советских биологов. Материалы очень ценные, но не исчерпывающие всех проблем китоловства.

Мне нужно было добыть как можно больше материала, который мог быть получен лишь на основе терпеливых и тщательных наблюдений. Эти материалы впоследствии послужили бы основой и для составления промысловой карты. Ведь ради этого я надолго расстался с женой, институтом, друзьями и любимой библиотекой.

Как они там, мои друзья и жена, которая всегда боится, чтобы я не простудился?

А если бы она увидела меня сейчас сидящим в бочке у вершины мачты, раскачивающейся как маятник?

И мне вдруг отчетливо вспомнилось ее заплаканное лицо, вспомнилось, как она некоторое время шла рядом с вагоном, держась за окно, у которого я стоял. Как не хотелось мне в эту минуту уезжать! Именно в этот момент, когда поезд отрывался от перрона Ярославского вокзала, мне нужно было сказать ей самое главное, что не было сказано в вокзальной сутолоке, где, как всегда, говорятся незначительные слова. Поезд, потом пассажирский пароход, а сейчас китобоец увозили меня все дальше и дальше от нее. И, как это всегда бывает, чем дальше путь, тем ближе и милее становится все, оставшееся дома. Да, именно так! Все дурное забывается и кажется незначительным, случайным. И я думал о жене хорошо, и ничто не отвлекало меня от этих мыслей, даже тяжелые вздохи боцмана Чубенко, ожидавшего, когда я наконец покину бочку – его боевой пост.

А между тем с юга внезапно наплыли тучи и закрыли солнце. Олаф Кнудсен, переминаясь с ноги на ногу, отвернулся от пушки. Капитан ушел в каюту, его место на мостике занял штурман Небылицын.

Киты не появлялись. Не было их видно и позже. Несколько часов мы с боцманом попеременно сидели в «вороньем гнезде».

В полдень мимо китобойца пронеслась стая косаток; у китобоев загорелись глаза. Косатки стремительно прошли впереди корабля и скрылись в морской пучине.

Обычно появление косаток, или, как их называют китобои, китов–убийц, вызывается близостью китов, на которых косатки иногда охотятся. Но на сей раз это была, видимо, лишь очередная разведка, более стремительная, чем наша.

К обеду погода испортилась. Небо заволокло тучами, вода стала зеленой, и на волнах появились барашки. Южный ветер загудел в вантах. Китобоец стал черпать бортом воду.

После обеда вахтенный матрос передал мне, что капитан просит зайти к нему.

Я застал Кирибеева за письменным столом. При моем появлении он быстро спрятал в кучу лежавших на столе бумаг небольшой, размером со школьную тетрадь, портрет, на котором, как я успел заметить, была изображена женщина. Покраснев как мальчишка, он повернул ко мне смущенное лицо и сердито сказал:

– Надо стучаться, молодой человек!

– Стучаться? Но я, кажется, вошел с вашего разрешения?

– Кажется, – проворчал Кирибеев. – Здесь всем все кажется! Штурману кажется, что он капитан, механику кажется, что нет ничего важнее вытачивания игрушек из зубов кашалота… Кнудсену кажется…

Он быстро встал из–за стола.

Я не слышал, что он говорил дальше. Китобоец качнуло, и бумаги, которыми Кирибеев прикрыл портрет, соскользнули. Я увидел отличную миниатюру в легкой рамке из темной карельской березы.

Кирибеев остановился.

– Куда вы смотрите?!

Он накрыл портрет ладонью. Но тотчас отнял руку и, как бы стыдясь своей вспышки, сказал:

– А впрочем, смотрите. Это моя жена… То есть бывшая жена…

Он отошел от стола, набил трубку.

– Садитесь! Не обижайтесь, у меня дурной характер. Он приносит мне много неприятностей. Но это чепуха!.. Вы же не девочка, чтобы обижаться на такие вещи.

– Я вас позвал, чтобы сказать вам, вернее – попросить вас завтра посидеть у себя в каюте. Этот чудак Кнудсен считает, что, когда на борту пассажир, охота не удается.

– Но, капитан, – начал было я, – вы же разумный человек! Вы–то не верите в эту чушь?

– Не верю, профессор. Не верю! Но когда идет охота, хозяин на судне – гарпунер. Кроме того, не забывайте: Олаф Кнудсен – лучший китобой мира, и мы ему платим золотом не только за то, что он лучший китобой, но и за каждого убитого кита. Ну что вам стоит один день побыть в каюте? Вот когда он убьет первого кита, начинайте свое дело.

– Хорошо, – сказал я, – пусть будет так!

Кирибеев с облегчением вздохнул. Он, видимо, не ждал, что я сдамся так быстро.

– А вы славный малый, профессор. – Он улыбнулся. – Вы мне нравитесь. Я думаю, мы с вами поладим. Скажите, нет ли у вас…

Стук в дверь не дал ему докончить.

– Войдите! – крикнул он с досадой.

В дверях появился штурман Небылицын.

– Простите, – сказал он, смутившись. – Я помешал?

– Да! – ответил Кирибеев с откровенной грубостью.

– Простите еще раз, – сказал штурман с подчеркнутой мягкостью в голосе и плохо скрываемой неприязнью в глазах.

– В чем дело? – оборвал его Кирибеев.

– Надвигается густой туман, – сказал Небылицын, – и я хотел бы знать…

Кирибеев подошел к иллюминатору, рывком отдернул занавеску. Густой полосой туман стлался по воде и поднимался вверх, закрывая горизонт.

Туман на море даже у самого опытного моряка вызывает страх, ни с чем не сравнимый. Сколько кораблекрушений, морских трагедий произошло в то время, когда моряков настигал в море туман! Особенно страшен туман там, где много отмелей, подводных камней и островов. Каждый опытный моряк предпочтет свирепый шторм, когда от дикого ветра вода разбивается в пыль, туману.

Нужно было принять решение. Собственно, только два решения были возможны: либо укрыться в ближайшей бухте, если путь к ней еще не отрезан туманом, либо взять курс мористее, то есть пройти дальше в море, где нет мелей и островов. Третьего выхода не было. Это понимал даже я – человек, не искушенный в мореплавании.

Обувшись, капитан снял с крючка стеганку, сердито задернул занавеску и бросил нам:

– Ступайте! Я сейчас приду.

5

Мы вышли. Небылицын оглянулся и тихо, почти шепотом, заговорил:

– Черт знает, что он там думает! Сейчас нужно уходить дальше в море, иначе мы напоремся на остров Уташуд. Эх, если бы я был капитаном! Вы еще не знаете этого самодура. Он слывет за лучшего капитана Дальнего Востока, но это же миф. Пыль в глаза пускает. Вы человек новый… С виду здесь все как будто хорошо. Можно подумать, что матросы его обожают; но, случись несчастье, они первые бросят его. Да, да!.. Не смотрите на меня так!.. Этот деспот только и держится силой да панибратством, но его не любят, просто запуганы им. Старший механик – опытный моряк, он видал виды, и то не выходит из своей каюты, не любит и боится капитана…

– К чему вы это мне говорите? – спросил я с раздражением.

– Ну конечно, – воскликнул он, – я так и думал: он покорил и вас… Вы еще узнаете его.

Я не ответил.

– Вы думаете, – продолжал Небылицын, – что все это я говорю из зависти? Я не тщеславный человек. А вот он! Я сказал бы…

– Штурман! – раздался за нами бас Кирибеева. Небылицын мгновенно стал пунцовым.

– Потрудитесь подняться на мостик и приготовить курсовые карты.

Небылицын бросился выполнять приказание, а Кирибеев зло крикнул:

– Вахтенный!

– Есть вахтенный!

– Боцмана на мостик!

– Есть боцмана на мостик!

Кирибеев ушел на мостик, а я остался на палубе.

Разговор штурмана о капитане произвел на меня тяжелое впечатление. Но бог с ним, со штурманом!

Туман постепенно окутывал китобоец; он наплывал с северо–востока, заливая точно молоком весь горизонт. Свободным был лишь запад, хотя и там туман уже начинал ткать тонкую паутину. Поднявшись на мостик, Кирибеев сменил курс с северо–запада на запад, приказал приготовить два лота и назначить вахтенных. Он задумал рискованное предприятие – проскочить в ближнюю бухту. За руль встал боцман Чубенко.

До бухты Вилючинской было два часа хода. С наступлением тумана ослаб ветер и меньше стала волна. Это не предвещало ничего хорошего. В безветренную погоду туман может держаться целую неделю, и распространяется он быстро, сплошной беспросветной стеной.

На нос судна то и дело сыпались брызги, а за кормой стлался ровный вспененный след. Почти все высыпали на палубу, за исключением тех, кто отдыхал после вахт. Китобои с надеждой смотрели вперед – не появится ли земля. И я вглядывался в каждую полосочку, в каждую черточку на горизонте, впервые в жизни всем существом своим ощущая, что значит для моряка берег в трудную и опасную минуту.

Ко мне подошел вахтенный матрос, стал рядом и сказал:

– Несемся как ангелы, а сядем как черти. Будто телеграмму везем. Страшно? – спросил он вдруг и, не дожидаясь ответа, добавил: – В прошлом году зверобойная шхуна «Сивуч» тоже спасалась от тумана… вот здесь, в этих местах. Ну и… бушприт срезало начисто, фок–мачту – пополам. Старая была посудина. Да и капитан там был… Вот наш – это капитан! Бог! Он все тут знает: каждую баночку, каждый риф нюхом чует… Отчаянный! Я с ним третий раз иду. Привычка нужна…

Его рассуждения прервал голос Кирибеева:

– Вахтенный!

– Есть вахтенный!

– На лаг!

– Есть на лаг! – сказал матрос и быстро побежал на корму

Вернувшись, он доложил капитану о показаниях лага и снова подошел ко мне.

– Туман прет, как туча, но мы обгоним его, – сказал он. – Недаром сам на вахте стоит. Вот с нашим штурманом пришлось бы слабину выбирать. Он только и знает – ногти драить. Из хитрых никогда моряки не получаются.

– Из кого, из кого? – переспросил я.

– Ну из этих… из интеллигентов.

– Значит, и я… из «хитрых»?

– Вы, – матрос смутился, – вы ученый. А капитан Должен быть из матросов. Вот наш… На парусниках – плавал. Кочегаром – ишачил. Зверобоем – был. В военном флоте – служил. Три кругосветки прошел. Все умеет: паруса шить, узлы вязать, в топке шуровать, а обед сготовит – ум проешь!

– Вахтенный! – снова раздалось с мостика. – На лаг!

– Есть на лаг!

Матрос шагнул к корме и словно растворился; только мгновение был заметен его силуэт в густом молоке, окутавшем уже всю кормовую часть «Тайфуна». Нагнав нас, туман добрался до фок–мачты, поглотил трубу вместе с дымом и стремительно наполз на нос судна, где уже еле виднелась тупорылая гарпунная пушка. Но вот и пушка исчезла, растаяла. Стало тихо и одиноко, будто один я остался па корабле. Смолкли разговоры, шаги. Только внизу вздыхала машина, а над головой журчал штурвальный трос; где–то в пространстве звенел машинный телеграф, и откуда–то доносились приглушенные возгласы вахтенных, измерявших лот–линями глубины.

Около трех часов мы блуждали в тумане. Глубины все время менялись. Время от времени «Тайфун» давал резкие и протяжные гудки. Все так устали, будто работали без отдыха сутки.

На исходе третьего часа белая завеса разорвалась, и мы увидели почти перед самым носом корабля скалистый берег.

– Ура-а! Земля-а! – закричали все, кто был на палубе, а капитан дал протяжный гудок и направил китобоец в открывшуюся нашим глазам небольшую бухту.

6

С того часа, когда «Тайфун», искусно введенный капитаном Кирибеевым через узкое горло бухты, встал на якорь, штурман Небылицын стал часто захаживать к старшему механику Порядину.

Механик сидел за маленьким столиком, который он превратил в верстак для вытачивания фигурок из зубов кашалота, и слушал штурмана, изредка спрашивая: «Ну а вы?» Или: «Ну а он?»

То, о чем говорил штурман Небылицын, видно, не было безразлично «деду» (так на каждом корабле машинная команда называет старшего механика), но в силу своего ровного, правда не без хитринки, характера механик не хотел ни спорить со штурманом, ни брать его сторону.

Порядин, как я успел узнать от словоохотливого кока Жоры Остренко, считался на флотилии лучшим механиком, отлично знавшим паровые машины и дизеля. Прежде он служил на военном флоте, вышел было на пенсию, поселился на окраине Приморска. Но вскоре, как сказал Остренко, «не выдержала душа поэта», и Порядин поступил механиком на рыболовный сейнер «Байкал». Работа на сейнере показалась ему «мелкой», он снова «списался» на берег. Походил, походил по улицам Приморска, посидел дома и, по словам кока, «обратно не выдержала душа поэта» – поступил на китобойную флотилию.

Скромный, вежливый, работящий, он содержал «свое хозяйство» – машину, котельное отделение и подъемные механизмы – в прекрасном состоянии. Когда–то Порядин слыл компанейским человеком. Он знал столько историй из жизни флота! И рассказчик он, говорят, был отличный. Даже второй механик «Тайфуна», рассмешить которого так же нелегко, как вскипятить воду Ледовитого океана, и тот, слушая Порядина, иногда смеялся каким–то особым смехом, похожим на звук шкварчащего на горячей сковороде сала.

Но год тому назад, получив известие из Анапы о смерти единственной дочери (жена механика давно умерла), Порядин совершенно переменился: сделался неразговорчивым, хмурым и в кают–компании не засиживался; наскоро пообедав, он спешил в машину, если там были дела, либо шла охота, становился у лебедки, а когда дел не было, проводил время у верстака.

Вот ему–то и изливал свою душу штурман Небылицын. Меня Небылицын стал избегать.

Гарпунер Олаф Кнудсен тоже не выходил из каюты. Не показывался и капитан Кирибеев. Человек, случайно попавший на китобоец, мог бы подумать, что корабль брошен. Только из кубрика доносился стук костей: команда напропалую играла в «козла». А чем же еще заняться, когда туман накрыл и море и скалы тяжелым саваном?!

Туман курился над самой водой бухты, и в просветах его, в разрывах у подножий скал скоплялось видимо–невидимо птиц. Дикие утки, канадские гуси, чайки–моевки, глупыши, кайры – какой только птицы тут не было! Они галдели у обрывов, отнимали друг у друга пищу, самцы бились из–за самок либо состязались в быстром лете. Утки то ходили хороводами, степенно покрякивая, то прижимались к берегу и, погрузив голову в воду, потешно дрыгали лапками.

Я подолгу сидел на кожухе около трубы и наблюдал за кипучей и разнообразной жизнью бухты: смотрел на падавший со скалы ручеек, на безумствовавших птиц, на всплески рыб. Хотя туман в бухте был не столь густой, как в открытом море, фотографировать нельзя было, о чем я очень сожалел. Не желая терять времени, я занялся изучением планктона. Несколько раз брал пробу воды и опускал за борт планктонную сетку.

Однажды, когда я заканчивал эту работу, на палубе появился капитан Кирибеев. В руках он держал ружье. Поклонившись мне, он крикнул вахтенного и спустил вместе с ним шлюпку с ботдека [1].

Вахтенный доставил его на берег. С завистью глядел я, как карабкался капитан менаду кустами, как затем пропал в тумане. Он вернулся поздно. Я заметил его коренастую фигуру у отмели, недалеко от китобойца. Кирибеев свистнул два раза. Жилин вышел за ним на шлюпке-Поднявшись на судно, Кирибеев передал повару связку уток и усталым шагом поплелся в каюту. Лицо его осунулось, губы сжались. Тонкий с горбинкой нос покраснел от ветра и солнца, глаза ввалились, влажные круги вокруг них еще сильнее подчеркивали усталость. Проходя мимо меня, капитан тихо сказал:

– Зайдите ко мне.

Я обрадовался, так как пока еще чувствовал себя на корабле одиноко.

Кирибеев опустился на диванчик, а мне предложил кресло у письменного стола.

Неторопливыми движениями он вытащил из кармана кисет. Потом обстоятельно и долго набивал трубку. Закурив, откинулся на спинку и долго сидел молча, не обращая на меня никакого внимания. Я осматривал каюту. На стенах висели дешевенькие олеографии с видами Лондона и Венеции, раскрашенные гейши и еще что–то из обычного для моряков дальнего плавания набора. В каюте был отличный порядок. Бумаги, мореходные карты, циркуль, книги, часы, компас, бинокль, модель шхуны, барометр – все находилось на своих местах. Постель была заправлена так, словно она предназначалась для витрины мебельного магазина. Все здесь было чисто, строго и продуманно, вплоть до темно–зеленых на медных кольцах репсовых занавесок над кроватью и иллюминаторами.

На письменном красного дерева столике, в рамке, сделанной в форме спасательного круга, поддерживаемого лапами скрещенных якорей, стоял портрет молодого человека лет двадцати трех. Острый взгляд, плотно сжатые губы, широкий открытый лоб и зачесанные назад вьющиеся волосы. Всматриваясь в черты лица Кирибеева и сравнивая их с портретом молодого человека, я не без грусти подумал о том, что может сделать время с каждым из нас и как человек иногда не замечает этой перемены в себе и, прожив на свете полвека, подчас стремится делать то же, что и в двадцать лет.

Конечно, Кирибеев не был стариком, но годы уже давали о себе знать – то морщиной, то седым волосом, то неожиданно усталым взглядом. Старость одних красит, других безобразит. Кирибеев не допускал ее до себя – он «держал ее в руках». Но за последние дни он сильно осунулся. Озабоченность, с которой он прибыл на китобоец, не только не оставила его, а, как мне казалось, усилилась еще больше.

На охоту, как видно, он выходил для того, чтобы рассеяться. Удалось ли ему это?

Капитан долго молчал. Мне стало неловко. Зачем он меня позвал? Странный он все же человек. Я встал и направился к двери. Кирибеев остановил меня:

– Уходите?

– Я думал, что мешаю вам.

– Простите, я задумался и, кажется, задремал.

Он встал, поглядел на барометр и сказал:

– Падает! Хоть талями подымай его. Вообще–то черт с ним, пусть падает… Пусть дождь, ветер. Только не туман! На берегу весна. Ели цветут. А здесь – мокрый тюль! Места себе не нахожу. Черт знает отчего это! Давление, что ли, понижается?.. Погодку бы посвежее. В море!.. А не выпить ли нам за погодку? – Кирибеев достал из шкафчика бутылку коньяку, два стаканчика, не ожидая моего согласия, наполнил их и сказал: – Три года мыкался на берегу, ждал своего часа – и на тебе, дождался: торчи тут в тумане, черт побери!.. Ну, за погодку!

Я не помню, сколько времени мы сидели, сколько выпили и о чем говорили. Помнится лишь, что Кирибеев несколько раз подходил к барометру и стучал по стеклу. Стрелка дрожала, но неизменно удерживалась у надписи «Пасмурно».

7

Чуть свет я вышел на палубу. Все старания капитана «повлиять» на барометр пропали даром – хорошей погоды не было. Туман низко стлался над водой. А там, где лежал океан, стояла сплошная белая стена. Только тяжкие вздохи волн да острый, йодистый запах морской капусты доносились оттуда.

Оглядевшись, я заметил капитана.

Вид у него был плохой: под глазами набрякли мешки, веки припухли и покраснели.

– Я решил прогуляться, – сказал он, подходя ко мне. – Хотите со мной?.. Достал для вас ружье.

Хотел ли я!

Кирибеев, очевидно, заметил, что его предложение пришлось мне по сердцу.

– Идите переоденьтесь и не задерживайтесь, – сказал он.

Я быстро вернулся в каюту, надел высокие сапоги, ватную куртку. Пришлось еще ждать капитана, пока он разговаривал с боцманом.

Когда мы высадились на берег, мне стало как–то особенно хорошо. Каждый сухопутный человек после путешествия на корабле, очевидно, испытывает подобное состояние. Земля кажется такой милой, такой приятной, что хочется погладить ее, взять в горсть и подержать. Я чувствовал очень остро и запах земли и запах трав. Он вызывал ощущение счастья, в этот момент невыразимого и ни с чем не сравнимого.

Капитан шел впереди. Сначала мы поднимались вверх, по скальным выступам, затем, цепляясь за кусты, пошли вокруг бухты, пробираясь сквозь густые заросли мелколесья. Так мы карабкались около часа и наконец выбрались на небольшую поляну у обрыва, над бухтой.

Конец весны – чудесное время на Камчатке. Все цветет и буйно тянется к солнцу. Небо нежно–синее, дали глубокие. Прямо перед нами лежал океан. Спокойный, затянутый туманом, он был похож на снежное поле. Под обрывом над бухтой кружились чайки, тянулся дымок из трубы китобойца. «Тайфун» сверху казался не больше шлюпки. А позади сияли далекие снега камчатских гор.

– Посидим здесь, – предложил Кирибеев.

Я согласился. Место чудесное, и мне очень хотелось полежать на траве, ни о чем не думать, ни о чем не говорить.

Мы положили ружья, сняли куртки и легли лицом к бухте. Кирибеев набил трубку. Пуская дымок, он молча глядел вперед и о чем–то думал.

– Хорошо, – вдруг сказал он. – Хорошо быть живым на земле! Иногда говоришь о смерти с легкостью, а ведь нет! Жизнь!..

Я ждал продолжения так патетически начатой фразы. За время нашего знакомства Кирибеев первый раз говорил так. Это не шло к нему. Очевидно, он и сам почувствовал напыщенность своих слов. Он долго молчал, глядя на море, туда, где клубился туман, потом погладил большой лоб и, как бы споря с самим собой, махнул рукой.

– Чепуха! Детская философия! Скажите, профессор: вы женаты?

– Женат.

– Не изменяете?

– Странный вопрос.

– Это верно, странный. Но у нас, моряков, в левом борту лежит тот же груз, что и у вас, сухопутных, – сердце. Вам приходилось сидеть на мели с этим грузом?

Я растерялся и не знал, что ему отвечать. Я стал догадываться, зачем он позвал меня с собой на берег, зачем затеял этот разговор. Я понял, что Кирибееву нужен не столько собеседник, сколько терпеливый слушатель. Что–то у него наболело, накипело на душе, и сейчас, томимый вынужденным бездельем, он не мог избавиться от каких–то гложущих его воспоминаний, мыслей, не мог носить все это в себе, но, очевидно, и не решался довериться кому–либо из экипажа. Я ничего не ответил ему и тут же убедился, что мой ответ не очень–то интересует Кирибеева.

Он заговорил о том, что терпеть не может непостоянства, что нельзя, мол, одновременно командовать двумя коробками и делить чувства на двоих, это, мол, не любовь. Потому что любовь такое чувство: «Заберет тебя, так ты хоть целый день в кочегарке промолотишь, а она держит тебя, как мертвый якорь».

Потом он стал рассуждать о женщинах, о семейных отношениях, для которых должна быть «указана какая–то звездочка, чтобы по ней всегда определяться».

Говорил он и о том, что прочел много книг – «все искал в них ответа, как строить жизнь по–новому, как любить». Он говорил то гладко, то неуклюже, фразы давались ему порою с трудом. Так, перескакивая с одного на другое, он добрался наконец до главного – рассказал мне историю последних лет своей жизни.

8

Они познакомились в Крыму семь лет назад в апреле месяце.

В конце марта Кирибеев прибыл в Севастополь для приема парохода «Сучан», который он должен был перегнать в Приморск.

«Сучан» – мощный корабль с сильным, склепанным в два моста форштевнем [2], толстой, косо поставленной трубой и круглой, как яйцо, кормой. Судно это предназначалось для ломки льда в бухте Нагаево.

Кирибеев с восхищением осматривал его, заглядывал во все закоулки и остался очень доволен осмотром: это был настоящий морской красавец, с тысячесильной машиной, великолепным мостиком и прекрасной штурманской рубкой, оборудованной новейшими навигационными приборами. Но особенно тронула капитана труба с медным, сверкавшим на солнце трехголосым гудком. Моряки любят широкие косые трубы: они придают кораблю особый, щегольской вид и какую–то устремленность; даже когда он стоит на якоре, то кажется идущим вперед.

На корабле еще шла работа: монтировалась главная машина, красились борта и натягивался такелаж.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю