Текст книги "Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень"

Автор книги: Петр Сажин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Хозяйка так мне обрадовалась, словно я принес ей вместо воды два ведра чистого золота; она прямо расцвела, когда услышала, как я стукнул ведерными дужками. Отдаривая меня благодарностью, она говорила так ласково, будто каждое слово в бархат заворачивала. Но настроение у нее быстро менялось. Когда я спросил, где Данилыч, она махнула рукой: «А пес его знает!» И на второй мой вопрос, где находится горком партии и как зовут Маркушенко, хозяйка ответила: «А кто его знает!..» Но вскоре то ли сжалилась надо мной, то ли вспомнила, что я только что оказал ей услугу, смягчилась.

– Пойдете, – сказала она, – на улицу Мира. Там стоит автобус. Вы сядете не на той, шо в курорт идеть, а на той, шо в город. Спросите девочку, шо билеты даеть, она скажет, где сходить.

Действительно, на углу улицы Мира, вскоре после того как я туда пришел, остановился автобус, «той, шо не в курорт, а в город» шел. Я сел в него, и «девочка, шо билеты даеть», сказала мне, где ближайшая к горкому остановка.

17

Ветрянск до Октябрьской революции – одноэтажный, грязный, заштатный городишко с необычайной дешевизной продуктов и начавшим входить в моду грязевым курортом. Но интересы хозяев города сосредоточивались вокруг мукомольного, маслобойного и рыбного дел. На поприще этих промыслов вырастали свои герои и неудачники: были подъемы и спады, радости и трагедии. На первом месте стояли мукомольные и маслобойные «операции». Обороты по ним были не копеечные. Об этом свидетельствуют оставшиеся с тех времен прочные, богатые каменные дома фасонной кладки и обширные при них сады и виноградники.

В одном из таких старинных домов, поставленном его хозяином на высокий цоколь (чтобы прохожие не заглядывали в окна), помещался Ветрянский горком партии.

Я не сразу нашел его: дом был скрыт акациями. Из–за них–то и не видно было ни номера, ни вывесочки. Только по цепочке деловито сновавших через калитку людей я догадался, что тут, по–видимому, и находится Ветрянский горком партии.

Я люблю специфическую атмосферу, которая царит в городских и районных партийных комитетах. Какая–то особая, энергичная деловитость охватывает вас в этих, так сказать, полковых штабах великой армии коммунистов. Тут и хриплые разговоры по телефону, табачный дым, и запах кислой овчины и смазных сапог, железа и извести, и та кипучая напряженность, которая бывает на передовой. Напряженность, то приобретающая степень крайнего накала в остром разговоре, то разряжающаяся веселым смехом или добродушной шуткой. Попадая на периферию, в маленькие городки, я всякий раз думаю о том, как жаль, что бывшие тьмутаракани, крыжополи, рузы, ветрянски, ейски одеты в старомодные каменные или деревянные салопы, которые они много лет донашивают и все никак не могут сменить на новые. Когда попадаешь в такой городок, то с первого взгляда пугаешься его мещанского вида. А познакомишься поближе – и видишь, что в старых, приземистых домах, в околоненных особняках русского ампира или в домах–лабазах бьет ключом новая, советская, богатая самоотверженной энергией жизнь.

Конечно, ей тесно в этих рамках, и очень жаль, что преимущественно индустриальные предприятия одевают города в новые одежды. Это сожаление частично относится и к Ветрянску. Ему давно бы надо скинуть старые лохмотья. К счастью, он уже переворачивает новые страницы своей истории – на западной окраине выросли поселки, состоящие из веселых коттеджей, окруженных виноградниками. Жизнь Ветрянска начинает приобретать живой характер моря, которое плещется у порога этого маленького очаровательного города.

…Дом, в котором размещался горком партии, снаружи казался небольшим – всего шесть окон по фасаду. Но когда я вошел во двор, – с улицы не было входа, – открылся солидный домина, построенный глаголем. По всей длине дворовой части под общей с домом крышей тянулась терраса. Она была полна людей. Телефоны на столах технических секретарей трещали без умолку. На старом, обитом черной клеенкой диване сидели люди. В ожидании вызова они курили, как перед посадкой в самолет, жадно и торопливо. Над ними плавали серые с прозеленью облака дыма. Это были парторги и директора местных городских предприятий, вызванные к второму секретарю на совещание. Они то слегка переругивались, то сдержанно пересмеивались, то жаловались на отсутствие дефицитных материалов, завышенные планы и на малые ставки…

Я пришел удачно: Маркушенко только что вернулся с «Азовстроя» – будущего ветрянского промышленного гиганта, с которым у города связано столько надежд. С пуском «Азовстроя» должны появиться водопровод, канализация, новая баня, гостиница и, главное, новые дома. Новые дома!

Вот тогда и Ветрянск быстро начнет сбрасывать с себя ветхие одежды.

Перед самым моим приходом к Маркушенко уже «прорвался» один «громодянин». Миловидная, с голубыми глазами «курнэсенькая» девушка на мой вопрос, кто у секретаря горкома, ответила:

– Та один местный… Пришел в горком еще до света. Шумить, як жир на сковородке! Он нам уже известный, ходить до товарища Маркушенки почти каждую неделю. А вы садитесь, он скоро выйдеть.

Действительно, ждать долго не пришлось: за дверью кабинета послышались громкие голоса, и не успел я присесть на стул, предложенный мне девушкой, как на меня из открывшейся двери попятился, выпрыгивая на костылях… Данилыч!

– Товарищ секретарь! Товарищ секретарь! – поспешно и страстно говорил он. – Без вашей директивы энтот чертов Скиба моторку не даеть… Он же на каждую букашку требуеть бумажку! А этот ученый хлопец хороший, но робкий.

Маркушенко, очень молодой брюнет с тонким лицом, не скрывая некоторого раздражения, говорил:

– Добре, добре, будет директива! И моторка будет для вашего ученого… Кто еще ко мне?

«Курнэсенькая» секретарша указала на меня.

Вот тут Данилыч и обернулся в мою сторону. Рот его широко открылся, глаза округлились.

18

Когда я открывал калитку, то ждал, что Боцман встретит меня лаем. Но пес был хитер и умен: он знал, когда надо лаять, а когда выгоднее промолчать. Увидев меня, он вскинул уши, но лаять не стал, а сладко–сладко зевнул, подвизгнув при этом, и завилял хвостом: вот что значит кусочек сахару, сунутый ему утром! И теперь у меня в кармане лежал такой же кусочек, оставленный от завтрака в городском ресторане «Волна», куда я зашел после разговора с секретарем горкома партии Маркушенко. Я подошел к псу и положил сахар на землю. Боцман посмотрел на меня, облизнулся и сделал вид, что никакого сахара перед ним нет. Мокрый шершавый нос его дергался от невероятного нетерпения, изо рта била слюна, он непрерывно глотал ее и глазами умолял меня не томить дольше.

Когда я сказал: «Возьми!» – раздался звонкий и сладкий хруст, и сахар исчез в мгновение. Пес долго и аппетитно облизывался, не сводя глаз с моих рук: он был уверен, что стоит мне опустить их в карманы, как появится гора этого божественного, сладчайшего камня. Он вздрогнул и разочарованно потупил глаза, когда увидел, что я вытащил из карманов пустые руки. Но его замешательство продолжалось недолго: не поверив мне, он поднялся на задние лапы и стал обнюхивать карманы. Мне нечем было утешить пса, и я, потрепав его по плотной, густошерстной спине, оттолкнул от себя и вошел в дом.

Костыли Данилыча стояли на обычном месте – в уголке сенцев, по дому он на них не ходил, а сам хозяин сидел в горнице за столом, перед ним были карты капитана Белова. Он не заметил, как я вошел. Дымя цигаркой, Данилыч, склонив голову, пристально рассматривал карту, словно обнюхивал ее. Порой лицо его морщилось, он что–то бормотал. Но вот он откинулся, радостно сияющий.

– Ай да Мыкола! – воскликнул он. – От голова! От черт! Одной шапкой двоих покрыл. Море у него как в глазу: все определено и отгадано! Весь состав тут: красная, чебаки, кефаль, рыбец, кулик, тарань, бичок, сула! Ну и черт, не капитан! А дядька Андрий все хвалится, – куда ему против Мыколы Белова! Только зря этого хлопчика Семена Стеценку унижает! Ах, Мыкола, Мыкола, золотой мужик ты, мать твоя в рубашке тебя в свет произвела! Ух ты…

Данилыч, по–видимому, собирался сказать еще что–то, но в это время увидел меня. Подбородок его чуть–чуть задрожал.

– Извиняйте, – сказал он, – дюже хотелось глянуть, шо тут на этих картах… Море, ить оно…

Я молчал. Он по–своему расценил мое молчание, смутился и запрыгал к выходу в сенцы. Я остановил его. Данилыч долго смущаться не умел, заметив, что я молчу, не отчитываю его и, по–видимому, не собираюсь, он овладел собой. А я, глядя на него, вспомнил, каким он стоял перед дверью Маркушенко, когда увидел меня. Я не выдержал и засмеялся. Он тоже как бы нехотя улыбнулся и спросил:

– Ну, как с моторкой?

Я ответил, что моторка будет.

– Уже не Скиба ль вам даеть?

– Может быть, и Скиба.

– Это что ж, Маркушенка обещал?

– Он.

– Что ж, может, и будет: Маркушенка – человек слова. Только Скиба, куркуль, подсунеть вам такое, что дальше пляжных буев не уйдешь… Когда дадуть?

Я сказал, что завтра с утра надо зайти в «Красный рыбак».

– Ох, Лексаныч! – воскликнул Данилыч. – Не поискать ли где другую? Не верю я Скибе: сам же Маркушенка не пойдет выбирать вам моторку!

– Этого еще не хватало! – сказал я и добавил: – Думаю, что все будет в порядке: плохую я и сам не возьму.

– Как знаешь, Лексаныч, как знаешь, – сказал Данилыч, – тебе плавать, тебе и решать. Работать будешь сейчас? А я пойду тут по делу… Недалеко, к дружку, скоро приду.

Данилыч «по стенке» добрался до своих костылей, затем встал на них и запрыгал, будто стреноженный конь.

19

Я сел за карты капитана Белова. Сначала мне показалось, что работы тут на час–два: у меня были бланки контурных карт Азовского моря, нужно было лишь перенести на них штриховку, пометки, записи и рисуночки капитана Белова. Любая аккуратная копировальщица может такую работу сделать, как говорил Данилыч, «в один секунд». Но я просидел над картами (их было четыре) около семи часов и, пока не кончил, не встал из–за стола. Для меня эта работа оказалась не простым, механическим черчением, а настолько увлекательным делом, что я не столько копировал, сколько изучал знакомое мне по научной литературе море. Молодец капитан Белов! С какой же скрупулезностью на них вычерчены пути миграций рыб! Они выглядели как волнистые пряди тончайших нитей пряжи.

Пахарю, плотнику, каменщику, сталевару, да не только им, но и преобладающему большинству людей, чья судьба связана с сушей, жизнь моря непонятна и порой представляется загадочной, как далекий звездный мир.

Крестьянину легко понять и проследить связь вывезенного на поле навоза с собранным урожаем. И, в свою очередь, отношение полученного урожая к приросту скота и птицы. Еще легче богатство скота и птицы представить на праздничном столе, когда с поля все вывезено, когда в пашню под озимые заложен будущий урожай, когда начинаются свадебные и праздничные пиры.

Но вот перед ним гигантское голубое (а иной раз зеленое или стальное) поле, то спокойное и гладкое, как зеркало, то чем–то взволнованное, мятущееся, то мчащееся, как миллионоголовый табун диких лошадей с развевающимися белопенными гривами, – море!

Что в нем? Какой прок от такого большого количества воды?

Пахарю ответит рыбак. Он скажет, что море – вечный и живой клад неисчислимых богатств. В нем есть все: от зернистого, отборного жемчуга и сверкающего перламутра до чудесного мяса белых и красных рыб; от сахара, шелка пурпура, жира, губок до меха… Может быть, рыбаку легче сказать, чего нет в море?

Но морей на свете много, и все они разные, в каждом свои богатства. Азовское богато рыбой и пищей для нее. Это вот и было отлично показано капитаном Беловым на его картах и приложенных к ним рисунках. Сделано все было просто, четко и ясно, и это не только увлекло, но и восхитило меня настолько, что я семь часов не разгибал спины.

Данилыч был прав: капитан Белов «одной шайкой двоих накрыл…». Море у него действительно было как в глазу.

Когда я оторвался от стола, то почувствовал бешеный голод. Нужно было куда–то пойти. Однако дома, кроме Боцмана и голодных «птичек», не было никого. Как же уходить? Где были мои хозяева? Больше всего беспокоило долгое отсутствие Данилыча – он ведь обещал скоро вернуться.

20

Я вышел за калитку – на берегу никого. Вернулся в дом, подождал немного и решил все–таки идти. Заперев дверь, я спрятал ключ в условное место и вышел на улицу. Недалеко от переулка Матросова чуть не столкнулся с Данилычем. Он был не один.

– Лексаныч, ты? – спросил он. – А мы к тебе. Знакомься! Это Семен, сын шкипера Стеценки с «Севера» – вон на берегу на валках сейнер стоить, видишь? Ему шпангоуты и кильсоны меняют.

Я сразу узнал в Семене того красивого, с цыганскими глазами паренька, которому дядя Андрий «давал прикурить».

– Слухай, – продолжал Данилыч, – Семена брательник в курорте на подсобке работаеть. Моторка у них есть. Зараз ходил с Семеном туда, смотрел. Посуда – на миллион! Но дают самое большее на десять дней. Потом сами на бичка пойдуть.

Я поблагодарил Данилыча за хлопоты и сказал, что это мне не подойдет: моторка нужна мне не меньше чем на месяц.

– Эх, – огорченно махнул рукой Данилыч, – а мы–то с Семеном думали решить твой крызис!.. Ну что ж, извиняй. Зараз выходить, шо Скиба решить, то и будеть. Больше взять негде!

Он опустил голову. Пока мы молчали, я смотрел на Семена Стеценко, а он на меня. Хороший парень!

– Шо ж мы стоим, як цапли в лимане? – сказал Данилыч, вскидывая голову. – Пошли «до Вани»!

«У Вани» было полно рыбаков. По темным лиловатым носам было видно, что «жидкий товар» у Вани не застаивается. Данилыч и Семен Стеценко были встречены как старые знакомые. Ваня, по–видимому, был человеком весьма расторопным, у него в палатке имелось все, что требовалось для одинокой души. На полках аппетитно посверкивали сало, помидоры, колбаса, сыр, консервы, а на стойке красовались малосольные, дразняще пахнувшие свежим укропом огурчики.

Признаться, я побаивался за Данилыча. Но все обошлось. Стеценко проводил нас до угла переулка Матросова: ему было там удобно сесть на автобус, он жил у нефтебазы.

Когда мы с Данилычем подходили к дому, он сказал:

– Добрый хлопчик этот Семен. Два раза на курорт бегал за моторкой. Цыц! – прикрикнул Данилыч на Боцмана, который ни с того ни с сего залаял на нас, подняв всех собак Слободки.

Данилыч пропустил меня вперед, а сам занялся калиткой. Марья была дома. Она сидела у беленькой стенки кухоньки и, несмотря на то, что сумерки уже все забрали в свои руки, перебирала купленные для солки синенькие – так здесь называют баклажаны.

21

На другой день, рано проснувшись и лежа в постели, я размышлял. О чем бы вы думали? Конечно, о жизни! Ведь такие мысли чаще всего приходят по утрам, когда не хочется вставать, или по ночам, когда сон не идет. Уже несколько лет я кочую по морям. В какие только уголки не забрасывали меня рыболовецкие суда, особенно на Дальнем Востоке!

Попадешь в иную бухточку, где десяток рыбацких хижин да несколько чумов – олешки, или собаки, или то и другое, и, конечно, ни газет, ни журналов. Люди живут от одного прихода судна из Владивостока до другого. Глухие места. Но сколько же там встречал я таких вот людей, как Данилыч, капитан Белов и Семен, каждый из которых готов без всякой корысти помочь, если видит, что человек стремится к делу нужному и полезному! И до чего же от этого хорошо и легко на сердце! В самом деле, как не радоваться? Всякий раз, попадая в новое место, к незнакомым тебе людям, с первых минут чувствуешь себя одиноким. Но не проходит и дня, как ты уже видишь, что и тут, в глухом месте, живут прекрасные люди, беззаветные труженики, герои в истинном смысле слова, готовые в любую стужу, в любой ветер кинуться в осатанелое море, если надо спасти человека или общественное добро…

Вот и здесь я нашел хороших людей, с которыми не пропаду. С этой мыслью я легко вскочил с постели и пошел на море.

Злая, как стая голодных волков, отара зеленых волн так катала меня, что я с трудом выбрался, но зато чувствовал себя после моря очень бодро и тут же пошел в «Красный рыбак». Пошел голодный. Данилыча дома не было, а хозяйки я стеснялся, и как мне ни хотелось выпить хоть глоток горячего чаю или кофе, я не решился просить у нее. Зря, конечно! Ведь у меня в чемодане лежало несколько пачек кофе, сахару, сыр, копченая колбаса, конфеты, ну чем не завтрак? Уленшпигель говорил, что «и колбаса – приятное общество для одинокой души».

Скиба стоял на крыльце правления колхоза. Прищурив «манэсенькие очи», держа руки в карманах галифе, в надвинутой на глаза военной фуражке, он смотрел на море. Увидев меня, он повернулся и пошел к себе.

Сделав вид, что не замечает моей протянутой руки, Скиба, стоя за письменным столом (этим он хотел подчеркнуть, что разговор будет коротким), сказал в ответ на мое приветствие:

– Здравствуйте! – Не делая обычной для него паузы, продолжал: – Шо ж вы прийшлы, когда я ще позавчера казав, шо не можу дать вам шлюпки… Ну не можу, и всэ! – с раздражением сказал он. – Надо було з Москвы, как полагается у людей солидных, отношение или там заяву… Мы б с МРС спланировали… А шо ж вы, як с неба свалились. А тут бичок скоро пойдеть… Ну шо мне з вами воду в ступе толочь? Не можу, и всэ!

Он отвернулся к окну и пустил такую струю дыма, что в комнате стало темно. Я был в полном недоумении: неужели Маркушенко не говорил с ним?

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – подумал я, выходя из кабинета Скибы. Очутившись на крыльце правления, я потянулся за второй папироской, чего раньше не позволял себе натощак. Только я затянулся, как услышал за спиной голос Скибы.

– Слухайте! – сказал он. – Куда вы спешите?

Я вскинул на него глаза.

– Шо вы, – продолжал он, – не можете недельки две отдохнуть, а? Позагорайте, фрукту покушайте… Такую фрукту, как наша, в Москве ни за какие деньги не купишь! А недельки через две мы закончим план, тогда я сниму сейнер – валяйте хоть в Таганрогский, хоть в Арабатский залив… Можете аж до Керчи ходить! Га?

– Нет, – сказал я, – я не на курорт приехал.

– Ну, як знаете, – махнул он рукой, – дело хозяйское.

Я направился к выходу.

– Слухайте! – снова остановил он меня. – А может быть, вы с нами на бичка сходите? Я могу поместить вас на флагмане. А?

– В другой раз с удовольствием, – сказал я, – а сейчас не могу.

– Ну, как знаете, – пробормотал он, повернулся и пошел в свой кабинет.

И опять не успел я сделать и десяти шагов, как снова услышал крик Скибы: «Слухайте!» Опять Скиба пытался дипломатничать, но я был непреклонен. Несколько раз он останавливал меня одним и том же словом, которое он произносил каким–то тупым и скрипучим голосом. Вскоре до него дошло, что я раздражен, и он перестал изображать из себя министра иностранных дел колхоза «Красный рыбак» и сказал совсем незнакомым мне, не скучным и не веселым, а каким–то решительно–отчаянным голосом:

– Слухайте! Шо, если я дам вам не баркас, а моторку, а человека вы сами договорите? Га? Ну того… Тримунтана… А? Он моряк о!

Скиба поднял большой палец на уровень своих глаз и хитренько, чуть заметно улыбнулся.

– А шо вон безногий, – продолжал он с нарастающим пафосом, – так это чепуха. Он любого хлопца за брючный ремень заткнет. Ну как, а?

Я промолчал, хотя предложение Скибы меня вполне устраивало и цену Данилычу я уже знал. Но надо же было выдержать «характер»!

– Ну шо? – теряя терпение, спросил Скиба. – Шо, и это вас не устраивает? Берите! Мотор новый, шлюпка богацкая, а?

Больше тянуть нельзя было, и я сказал:

– Ладно!

– О це добре! – воскликнул он. – Зараз иду з вами на склад, поглядите, какую красавицу даем вам.

Когда мы шли к складу, Скиба, словно позабыв то, о чем мы только что говорили, сказал:

– Зачем вам надо было беспокоить товарища Маркушенку? Га? Неужели мы з вами лично не могли решить все по–хорошему, так, культурненько? Шо вы думаете, я не дал бы вам моторки? Добра–то! Я ж не жадный. Порядок должен быть для всех. Шо вы пошли до Маркушенки, это ничего – вы человек приезжий, ученый. Мало ли разговоров у ученого с секретарем горкома партии! А вот чего надо было хозяину вашему до секретаря, як дудаку, скакать? А?

Я ничего не сказал Скибе, так как он закончил свой монолог в тот момент, когда мы вошли в сарай и я увидел на стеллажах катер. Он был не больше двухпарной шлюпки, но действительно красавец. Судя по виду, катерок должен быть мореходным, то есть не бояться волны и свежего ветра. Мотор был снят с него и лежал отдельно, в ящике, обернутый в вощеную бумагу, густо смазанный консервационным маслом. Мне захотелось сразу же распаковать его, протереть, поставить на шлюпку – и в море!

22

– Ну шо? – спросил Скиба, хотя и без слов по лицу моему было видно, что я лучшего и не ожидал.

– Отлично! – сказал я.

– А-а, то–то! Скиба хорош, когда дает! Скиба бюрократ, Скиба кат, Скиба черт знает хто, когда радянсько добро бережет!

Заперев сарай и оставшись у ворот, он вынул изо рта трубку и долго молча глядел вдоль улицы, против которой был расположен сарай. Маленькие глазки его щурились, будто по ним хлестало ослепительное солнце. Рыженькие бровки подрагивали от напряжения. Он шумно, как паровоз, дышал, будто собирался сказать что–то злое и неприятное, но вдруг лицо его просияло.

– Гляньте туда! – сказал он.

Я посмотрел в то место, куда Скиба указывал рукой.

– Видите дворец?

– Это что, вон тот большой белый дом?

– Точно… Это наш клуб. Красивый? Верно?.. А сколько було мороки из–за него? Волокушей не выгребешь!.. А хто ту мороку сробыв?.. Хозяин ваш. Чего он тут вытворял? Тильки шо одному богу не писав…

– А зачем он это делал? У вас что с ним, личные счеты?

– Ни-и, – поспешил Скиба отклонить мою мысль, – я к нему ничего не имею, мне уси равны, шо Иван, шо Гаврила… Но если ты хочешь сам жить, так дай и другим… А он як ночной кобель: сам не спить и усю Слободку булгачит. Как говорится, глупый пес и на месяц брешет… Видите ли, мы, уси тут работники, оказывается, нарушаем радянськие законы, а он бережеть их… Спаситель найшевся! Борець за правду! Видали мы таких борцев! – Скиба зло хмыкнул и продолжал после короткой паузы: – Работать не хочет. Давал ему место кладовщика – не идет. Шхипером хочет плавать! А какой из него шхипер? Как говорится: «Ни в хомут, ни на козлы». Авралить, костылями размахивать – о це его работа! Шалопутный, як той ветер «тримунтан». А с чего? Характер у него собачий. С его характером тильки людей в домовину загонять! Любой пустяк раздует так, шо тильки и ходу, шо из ворот да в воду. Привезут в Слободку керосин… Ну, бывает, шо нескольким хозяевам не достанет… Ну, ты приди до мене: мол, Скиба, помоги… Нет! Он в горсовет или в горком на костылях, як подбитый дудак, тюпает. Аврал подымает… Или возьмем белый хлеб. Нет, не сдобу, а печеный, формовой. Года два тому назад перебои были с ним – потребление–то выросло, каждому дай. А если его не хватает? Шо делать? Лучше хромать, чем сиднем сидеть! Ну, мы к «Сельпо» бронировали (конечно, неофициально) для тех, кому положено. Ну, скажите, шо тут такого? Если руководство будет стоять в очереди, кто же будет руководить? А вот он этого не понимает, заведется и в автобус прыг – да в горторг, а от него к прокурору – всех на ноги подымет… И вот тянут меня, раба божьего, к Иисусу.

Скиба сделал паузу, досадливо поморщился, словно хотел сказать: «Э, да шо об этом говорить!»

Могучая грудь его тяжело колыхнулась, и он продолжал:

– А шо було с водопроводными колонками? Ну, хоть якорь на шею та у воду!.. Дивитесь, о там у нас курорт, а у самого кинця Слободки дом отдыха, – у них е свой водопровод. Вот ваш хозяин и заладил: «Проводить в Слободку воду! Треба дать облегчение женщинам, хватит им коромыслами хребтины гнуть!» Заладил это на каждом собрании, на всех выборах в наказы вписывать. Будто мы не знаем, шо водопровод лучше коромысла. А он знай свое!.. Ну, поднял на дыбки все женское подразделение. Житья не стало…

Сказав это, Скиба неожиданно замолчал, насупил бровешки, словно спохватился, уж не слишком ли он разоткровенничался со мной, мало знакомым ему человеком.

– Да, вот такое наше дело, – наконец проговорил он после долгого молчания. – Вам про меня если и не говорили, то еще наговорят всякое… Колонки мы, конечно, поставили… Три штуки: две по краям Слободки, одну посредине. Эх! – со вздохом глубокого огорчения сказал Скиба. – Мелко пашеть ваш Данилыч! Шо там колонки, керосин та белый хлиб!.. Я мечтал сделать такую Слободку, шоб от города не отличалась, все шоб в ней як у Киеве или Запорижже – хаты со всеми удобствами, улицы асфальтованные, фонари, водопровод, щоб хозяйка не до колонки тюпала с тем же коромыслом, а у себэ в хате, прямо из краника… Ясно? Вы не думайте, що я жалюсь чи оправдуюсь, ни! Я вечно жить тут не собираюсь: куда партия прикажет, туда и пойдеть Скиба! Это вы можете хоть в горкоме, хоть тамочки в ЦК сказать. Скиба – солдат, а ваш хозяин на мене, як на генерала, – глядит. Ось и дурный же он! Який же я генерал? Га? – Он покачал крупной, как колокол, головой, вздохнул и словно нехотя сказал: – Я не здешний… С Калача. Слыхали? Ну вот. Так я ишо после армии, как только перешел на гражданку, мечтал об этом, тоись пойти на колхоз либо на поселок, шоб самому хозяиновать. Ну, сразу–то мне не удалось попасть на такое дело. После армии осел я в Запорижже. Работенка у меня была такая, так сказать, деликатная – в коммунхозе служил – «золотарями» нас дразнили. Надоело мне: на собранье придешь, все с тебя смеются, отодвигаются, нос зажимают. А я ж его не черпал, ну, золото–то… Взяла меня тоска – ходил в горком, аж до Киева добирался. Добилси, послали сюда, в Ветрянск. Тут тоже чуть не подсунули мне то самое добро. Ну, я поставил дилемму: не идти! Хотели меня в торговую сеть бросить. Это, я вам скажу, для меня хуже запорожского «золота». Там хоть знал, шо возишь и как воно называется. А торговля… Не приспособлен я до нее… Отбился я от этого дела и вот сюда, в «Красный рибак». В то время жизнь была такая: в магазинах ни в городе, ни в Слободке не то шо порядочной рибы – ни тюлечки не найдешь, а на базаре шо душе вгодно: балыки осетровые, белужий бок копченый, сула… А тюлька на нитке, як золотое монисто, играет! И много ее – над каждым прилавком висить. На прилавках бичок, селява, кулик, чопики, калкан – черта тильки нет!

Огляделся я и понял, шо хороший председатель тут может из колхоза Эльдораду сделать. Это как раз совпало с тем, что с верхов была спущена директива развивать инициативу на местах усеми способами. Только сентябрьский Пленум прошел, ну, думаю, настало время и для нас, низшего звена!.. Не–ет, – мотнул головой Скиба, – не город хотел я из Слободки делать, а бильше – Эльдораду!.. Пускай уси смотрять, шо Скиба из вонючей рыбацкой Слободки сробив!

Его литой затылок чуть побагровел, когда он слегка нагнулся и стал выколачивать трубку о каблук.

– Но, – неторопливо продолжал он после того, как голова гнома была освобождена от гари и мундштук продут, – деньги нужны были… И не маленькие! А где их взять? Рибы в море только–только на то, шоб план выполнять. Колхозный виноградник маленький, слабенький. А люди в поселке живут, вы ж видите, богато! А с чего? Ясно, що не золото копают. Гляньте, у каждого огород, виноградник, а там еще корова або козы, чушки, гуси, утки, курчат на базар носят. Земля тут такая, шо брось брючную пуговицу – штаны вырастут. Стал я смекать. Огляделся и нашел пустырек на восходе солнца, гектаров на десять… «Чей?» – спрашиваю. Мне отвечают: «Детдома». Пошел в детдом. Директор обрадовался. «Пожалуйста, говорит, забирай эту землю, она мне от тут!» – и показывает себе на горло. От, думаю, дурный! Та это ж не земля, а золото! Из нее же такой доход можно взять! А у него хлопчики с чужих огородов зелень тянут.

Ладно, распахал я ее… А земля–то шо творог. Развернул баштан. Двадцать машин одной помидоры собрал! И в Донбасс! Каждая машина – три тысячи карбованцев. Шесть машин огурцов, тридцать машин арбузов и десять – дынь… Все взяла Всесоюзная кочегарка! Полтораста тысяч за лето на текущий счет положил! Потом решил до начала путины сетки сыпать на ночь – пятьдесят тысяч в сейф положил. На следующий год планировал с одной земли снять полмиллиона! Но тут этот чертов Тримунтан ваш все испортил. Написал, что колхоз занимается спекуляцией и незаконным ловом рыбы в запретное время. Может быть, все и обошлось бы, если бы не Васька–милиционер, вот там живет, рядом с керосинщиком Костанаки. Прийшов тот Васька и застал, как говорится, на месте преступления: сетки выливали – улов был бо–огацкий! А шо за преступление? Мы шо, себе рибу брали? Вывезли на ринок и продали трудящимся. Ну, кто от этого пострадал? Государство? Море? Но, конечно, милиционер везде милиционер: шо в Сибири, шо на Каспии, шо на Черном море, шо на Балтике, – он первым делом арестовал сетки и рибу, потом причепився до рыбаков. Почему, мол, в неположенное время рибу берете? Тут к нему подошел моторист Володька, вынул у него из кобуры пистолет и бросил в море…

– Как это вынул?

– А очень просто, – ответил Скиба, – немножко прижал Ваську и вынул. Он, сволочь, под газом был, а сила у него – шкворень на коленке гнет. А его батька баркас с парусами, полный рибы, один на берег выволакивал. Не верите? Спросите у своего хозяина. Ни-и, зараз Володькиного батька в живых нема: в прошлом году стащили на гору, от туда, там у нас кладбище. Вы не верите за баркас? Так слухайте, шо я вам скажу. Идут баркасы с моря, а он, Володькин батька, на берегу стоить и смотрить, як идут рыбаки, – он, чертяка, по виду узнавал: есть улов или нет. Если хороший улов, то на палку обопрется, глазюки на баркасы и сосет люльку. Она у него была бильше моей. Если видит, шо рыбаки везут только на юшку, сплюнет, согнется и тюпает домой. А если с рибой, он стоить, як грот. Ну вот, как только рыбаки подгребут к берегу и, если большой улов, начнут, засучив портки, воду толочь возле баркасов, он и глазом не моргнет. Волна сердитая, готовая каждую минуту выкинуть баркасы, – значит, надо на берег на валках тащить. Вот пока люди возятся, перемокнут все, матюгов сто возов наговорят, он стоит, как будто его это не касается и словно среди рыбаков нет его кровного сына Володьки, синего как пупок. Ну, рыбаки намотают трос на шпиль и «Дубинушку» такую заголосят – от нее аж канаты краснеют. А он хоть бы шо: стоить и улыбается. Ну, попыхтять рыбаки, попыхтять и примутся за разгрузку баркаса. Только наложат первую корзину и подадут выстроившимся в черед бабам, как старик вынет люльку изо рта и гаркнет: «Годить!» Сразу все останавливается. Медленно, как кот (у него была ревматизма), подойдет по песочку до воды – ноги он не мочил, – попросить, шоб подали ему конец, завяжет конец калмыцким узлом, проденет в петлю голову, вытащит руки, согнется и скажет: «А ну, с богом!» – и тянет, как бугай. Ноги по коленные чашечки тонут в песке, а он хоть бы шо – идет себе, конец натянется, аж звенит. Рыбаки знай подсовывают под киль валки. Не проходит и десяти минут – баркас уже обсох. Он бросает лямку, берег себе первую корзину рыбы и уходит домой. Тут галдеж поднимается, каждый просит его зайти до ихнего дому отведать горилки да юшки из привезенной рыбы. Вот какой отец был у Володьки! Звали его Пуд Федосович. Знаменитый был когда–то человек! В цирке выступал, рельсу на плечи положить, а с каждого конца по шесть человек повиснуть, а он кружить, кружить – каруселью это называлось. Из цирка ушел, грузчиком в разных портах работал. Сам он с Волги, силы был непомерной. Теперь таких людей с огнем не сыщешь. Вот меня считают сильным, а ведь я против него, шо мерин против слона.