Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 51 страниц)

списывать статьи журналов и пересылать ему, вместе с заметками о нравах и

обычаях, с ходячими толками и суждениями о нем самом, являются, в свете его

вдохновенных Пояснений, не просто материалами для питания и укрепления его

литературной деятельности, а почти делом, приближающим великое будущее, и

спасением для тех людей, которые займутся им. Есть несколько писем Гоголя к г-

же Смирновой (жене губернатора, урожденной Розетти) в Калугу, где поручения

этого рода представлены в виде нравственного подвига, следствия которого могут

быть гораздо важнее для того, кто принял его на себя, чем для того, кто прямо

ими воспользуется [053]. Иногда даже малейшие обстоятельства, каким-либо

образом ускоряющие движение романа, облекаются тем же таинственным светом, в котором очертания всех предметов ложатся громадными, колоссальными

линиями. Один сильный пример этого перевода очень обыкновенных

потребностей жизни на высокий язык прозрений, предчувствий и мистических

толкований, мы берем из переписки покойного Н. Я. Прокоповича с Гоголем. Он

81

относится к 1842, к эпохе печатания «Мертвых душ» в Москве, и, таким образом, сам собою приводит нас к предмету нашего описания [054].

Читатель должен вспомнить прежде всего, что в октябре 1841 года Гоголь

жил в Москве, представив там и рукопись свою на цензурное одобрение [055]. По

затруднениям, которые встретились тогда, рукопись переслана была в Петербург

и в марте месяце 1842 года получила полное цензорское одобрение, за

исключением повести о капитане Копейкине, которую следовало переделать

[056]. Гоголь приступил к переделке повести и с нетерпением ждал прибытия

своей рукописи, высланной в Москву для печатания, как говорили, тоже в марте, но рукопись пришла только в начале апреля, пролежав где-то добрый месяц. Все

это время Гоголь томился, страдал, жаловался друзьям на пропажу труда и в

неподдельной тоске спрашивал у всех об участи своей рукописи. Наконец

приступлено было к печатанию. Дело, таким образом, приходило к развязке; горизонт уяснялся понемногу, и Гоголь задумал кстати выдать новое издание

своих Сочинений, но уже в Петербурге, и предоставил все хлопоты печатания

покойному Н. Я. Прокоповичу. 15 мая он написал ему следующее письмо:

«Благодарю тебя именно за то, что ты в день 9 мая (День именин Н, В, Гоголя. (Прим, Л. В. Анненкова.) написал письмо ко мне. Это было движение

сердечное; оно сквозит и слышно в твоих строках. Я хорошо провел день сей, и не

может быть иначе: с каждым годом торжественней и торжественней он для меня

становится. Нет нужды, что не сидят за пиром пировавшие прежде: они

присутствуют со мной неотразимо, и много присутствует с ними других, дотоле

не бывавших на пире. Ничтожна грусть твоя, которая на мгновенье осенила тебя в

сей день; она была поддельная, ложная грусть: ибо ничего, кроме просветления

мыслей и предчувствий чудесного грядущего, не должен заключать сей день для

всех близких моему сердцу. Обманула тебя, как ребенка, мысль, что веселье твое

уже сменилось весельем нового поколения. Веселье твое еще и не начиналось...

Запечатлей же в сердце сии слова: ты узнаешь и молодость, и крепкое, разумное

мужество, и мудрую старость, постепенно, торжественно-спокойно, как

непостижимой божьей властью я чувствую отныне всех их разом в моем сердце.

Девятого же мая я получил письмо от Данилевского. Я за него спокоен. Три, четыре слова, посланные еще из Рима, низвели свежесть в его душу [057]. Я и не

сомневался в том, чтобы не настало наконец для него время силы и деятельности.

Он светло и твердо стоит теперь на жизненной дороге. Очередь твоя. Имей в меня

каплю веры, и живящая сила отделится в твою душу. Я увижу тебя скоро, может

быть через две недели. Книга тоже выйдет к тому времени; все почти готово.

Прощай. До свидания. Твой Г.» [058].

Торжество писателя и гражданина, достигающих последней цели своих

стремлений, звучит в этом письме удивительно полным и могучим аккордом: мысль о близком появлении романа низводит небо в душу автора и дает ему

чувствовать зараз наслаждения всех возрастов, по его словам. То же самое

обещает он и приятелю, для которого приготовляет довольно сложную,

хлопотливую, но совсем не блестящую и нисколько не вдохновенную работу —

печатание и издание своих сочинений в Петербурге. По поводу этой простой

комиссии он заглядывает в будущее и немеет пред необычайными наградами, 82

которые готовятся там за подвиг, доступный всякому только что грамотному и

порядочному человеку. Надобно сказать, что по нашему глубокому убеждению, которое желали бы мы сообщить всем, Гоголь был совершенно добросовестен, когда писал эти строки: он сам верил в необъятную важность своего плана! Как в

этом случае, так и во всех других ему подобных нет никакой возможности

предположить, что рукой его водил один только голый, безобразный, мещанский

расчет – притянуть к себе чужие силы и ими воспользоваться. Кто знает

свойство вообще исключительных идей литературного, мистического и всякого

другого содержания поглощать все другие соображения и становиться всюду на

первый план, тот никогда не придет к подобному заключению. Самый тон

подобных писем, исполненный теплоты и одушевления, уже отстраняет от них

подозрение в сухом обдумывании эгоистического замысла. Мы сейчас увидим, каков был Гоголь, когда действовал от своего лица и по обстоятельствам, а не по

внушениям своей неизменной мысли: он становится другим человеком и

выказывает новую сторону характера, совершенно противоположную той, которой теперь занимаемся. В настоящем случае, как и во всех с ним схожих, он

был выше или, если хотите, ниже расчета. Он говорит с собеседником как власть

имущий, как судья современников, как человек, рука которого наполнена

декретами, устраивающими их судьбу по их воле и против их воли.

Но с этой высоты представления своей жизненной задачи Гоголь по

временам сходил в толпу людей, когда требовала этого необходимость, и

становился с ними лицом к лицу. Тогда обнаруживалась другая сторона его

характера, о которой сейчас упомянули. Для борьбы с нерешительностью, равнодушием и противодействием он употреблял верные, чисто практические

средства, и притом с разнообразием, энергией и дальновидностью расчета, заслуживающими изумления. Так было между прочим в эпоху печатания первого

тома «Мертвых душ». Письмо к Н. Я. Прокоповичу, приведенное нами выше, имело еще приписку следующего содержания: «О книге можно объявить;

постарайся об этом. Проси Белинского, чтобы сказал что-нибудь о ней в немногих

словах, как может сказать не читавший ее. Отправься тоже к Сенковскому и

попроси от меня поместить в литературных новостях известие, что скоро выйдет

такая-то книга,—и больше ничего. В этом, кажется, никто из них не имеет права

отказать». Это незначительный образчик его хлопот о книге. Он писал министру

просвещения, покойному графу Уварову, известное письмо, в котором, по

глубокой сметливости, мельком говорит о нравственном значении нового своего

произведения и указывает преимущественно на бедность и беспомощность своего

Положения, обнаруживая этим немаловажные познания в деловой логике и в

материях, на которые она обращает особенное свое внимание [059]. Письмо было

без означения года, числа и места, откуда послано, и г. Кулиш в своей книге (т. I, с. 292) думает, что это произошло, может быть, от рассеянности, но это

произошло не без умысла. Просьба выражала высшую степень незаслуженного

страдания, до которого доведен человек, и могла обойтись без всех

формальностей; отсутствие их, не говоря о другом, даже сообщало ей особенный

вид искренности. Немного далее г. Кулиш (стр. 254) по поводу этого письма и

другого к бывшему попечителю СПб. округа, князю М. А. Дондукову-Корсакову

83

[060], точно в том же роде, замечает: «Перечитывая эти письма, значительно

мною сокращенные, удивляешься простодушию поэта и его незнанию самых

обыкновенных приемов в сношениях с людьми такого рода, по такому делу и при

таких обстоятельствах. Не думаю, однако ж, чтобы эти недостатки понижали его

хотя одним градусом во мнении истинно благородно мыслящего человека. Нет, зная ничтожество его в жизни практической, неловкости в сношениях с людьми, мелочные причуды характера или какие бы то ни были нравственные недостатки, мы тем больше должны почитать пламень его таланта. Глядя таким образом на

поэта, мы не оскорбим его памяти своим любопытством, доискивающимся его

высоких поступков или мыслей и самых мелких его слабостей». Все это место, как и несколько других в книге г. Кулиша, следует понимать буквально наоборот, и тогда оно будет соответствовать делу и выражать справедливое мнение.

Простодушия поэта нет и признаков в обоих письмах; нарушение обыкновенных

условий корреспонденции вышло, как нам кажется, совсем из другого источника, чем недостаток опытности; практический смысл Гоголя составлял его

отличительное свойство, пока не пропадал в одной исключительной идее; к

пламени его таланта незачем обращаться благонамеренному и добросовестному

исследователю, как бы к некоторому облегчительному обстоятельству в своем

роде, а доискиваться причины его высоких поступков и мелких слабостей не

значит оскорблять памяти Гоголя, перед которой благоговеет всякий

образованный русский, а значит только удовлетворить законной потребности в

истине и в великом поучении, которое представляет жизнь каждого

замечательного человека.

В дополнение мы приводим здесь из переписки с Н. Я. Прокоповичем один

листок, который окончательно показывает, в каком тоне и на каких условиях

требовал Гоголь ходатайства друзей перед людьми, от которых зависела судьба

его рукописи, а стало быть, и его собственная. Листок подтверждает также, что

письма его к двум влиятельным лицам эпохи не были произведением минутной

вспышки, а, напротив, составляли часть обдуманной системы. «Москва, февраль.

– Я получил твое уведомление, но такое же самое, назад тому полторы недели, я

получил уже от Плетнева, и с тем вместе было сказано, чтоб я готовился к печати, что на днях мне пришлется рукопись, а между тем уже две недели прошло... Не

затеялась ли опять какая-нибудь... история? Пожалуйста, зайди к Плетневу и

разведай. И попроси его, чтоб он был так добр и заехал бы сам в квартиру к князю

Д-К—ву. Последний был когда-то благосклонен ко мне. Пусть он объяснит им, что все мое имущество, все средства моего существования заключаются в этом, что я прошу их во имя справедливости и человечества, потому что я и без того

уже терпел и терплю. Меня слишком истомили, измучили эти истории, и что я

терплю много уже чрез одни проволочки, давно лишенный всяких необходимых

(средств существования). Словом, пусть он объяснит им это. Неужели) они будут

так бесчувственны... Здоровье мое идет пополам,– иногда лучше, иногда хуже.

Но я устал крепко всеми силами и, что всего хуже,– не могу совсем работать.

Чувствую, что мне нужно быть подальше от всего житейского дрязгу, он меня

томит» [061]. Конечно, материальная сторона предприятия не могла быть лишена

всей своей важности в глазах человека, жившего одними своими литературными

84

трудами, но намерение держаться одной этой стороны, как лучшей пособницы в

настоящем деле, доказывает уже само по себе сильное познание эпохи и немалую

практическую зоркость.

И не одни влиятельные лица того времени вызывали у Гоголя уменье

приноровляться к понятиям и взгляду общества, но и на самых друзьях своих он

еще испытывал способность говорить языком их помыслов и наклонностей. Зная

постоянное желание бывшего издателя «Современника» (Плетнева) украсить свой

журнал его именем, Гоголь пишет к старому своему другу и покровителю письмо

из Москвы – от 6 февраля 1842. На этот раз Гоголь вдруг отказывается от

печатания «Мертвых душ», просит возвратить ему рукопись, под предлогом

необходимых исправлений, и только требует откровенного мнения друзей насчет

достоинства и недостатков романа. Письмо это, если бы получено было

своевременно в Петербурге, конечно поразило бы всех почитателей его таланта, да, вероятно, и рассчитано было на произведение этого эффекта, способного

удвоить их ходатайства по общему делу. Не довольствуясь этим, Гоголь, как бы

ненароком, бросает еще в конце письма следующие слова:

«Р. S. Будет ли в «Современнике» место для статьи около семи печатных

листов, и согласитесь ли вы замедлить выход этой книжки, выдать ее не в начале, а конце апреля, то есть к празднику. Если так, то я вам пришлю в первых числах

апреля. Уведомьте» [062]. Надо сказать, что единственная статья, которой он мог

располагать, была именно «Рим», в чем удостоверяет нас сам автор, писавший к

Прокоповичу 13 марта; «В «Москвитянине» не повесть моя, а небольшой

отрывок... Это единственная вещь, которая у меня была годная для журнала».

Пообещав ее «Современнику», Гоголь отдал статью в «Москвитянин», по

причинам, которые опять сам же излагает: «Погодину я должен был дать что-

нибудь, потому что он много сделал для меня. Плетневу я тоже должен, хотя до

сих пор еще не выполнил» [063]. Статья «Рим» появилась в третьем №

«Москвитянина», 1842, а вслед за тем, 17 марта Гоголь высылает издателю

«Современника» старую, хотя и вновь переделанную повесть «Портрет», которая

вряд ли могла заменить для журнала подарок, сделанный «Москвитянину», а в

извинение пишет, что как ни силился составить для «Современника» «статью во

многих отношениях современную», но, написав три «беспутных страницы», истребил ее совсем. Можно смело предполагать, что даже к этим трем

«беспутным страницам» он никогда не приступал. Вдобавок Гоголь старается еще

убедить редакцию, что старая повесть более идет такому журналу, как

«Современник», который должен быть весь обращен к прошлому и почти не

иметь другой цели, кроме воспоминания Пушкина и собрания друзей вокруг его

могилы («Записки о жизни Гоголя», т. I, стр 295) [064]. Во всей этой, впрочем, весьма обыкновенной журнальной истории важно для исследователя только одно

обстоятельство, именно следующее: письмо, где Гоголь отказывается от

печатания «Мертвых душ» и обещает статью, было им придержано и отослано

уже спустя две недели после написания (17 февраля). Гоголь, видимо, причислял

письмо к последним крайним мерам своим и ожидал еще известий. Когда более

благоприятные известия достигли до Москвы, письмо потеряло свою

самостоятельность и пошло в виде дополнения к другому, спокойному и уже

85

частью веселому сообщению (см. «Зап. о Гоголе», т. I, стр. 291). Роль, на которую

оно предназначалось, была снята с него, характер последнего, решительного

удара потерян: оно оставалось только свидетелем протекших волнений писателя, которые должны еще были возбуждать участие и сострадание его друзей!

Мы упомянули раз имя Белинского. Ввиду влияния, которое имел этот

замечательный деятель своего времена на значительный класс читателей, Гоголь

не мог оставив его без внимания и с первого же знакомства получил от него

услугу, немаловажную по своим последствиям. Обычный, формальный ход

рукописи «Мертвых душ», как мы уже сказали, встретил в Москве какого-то рода

затруднения Гоголь еще не знал, на что решиться, когда, пользуясь случайным

пребыванием Белинского в Москве, он назначил ему в доме одного общего

знакомого свидание, но, как сле-довало ожидать, под условием величайшего

секрета. Пренебречь ропотом друзей, завязав откровенные сношения с критиком, он не мог даже по убеждениям своим. Мы знаем положительно, что Гоголь, вместе с другими членами обыкновенного своего круга, был настроен не совсем

доброжелательно к Белинскому, и особенно потому, что критик стоял за суровую, отвлеченную, идеальную истину и при случае мало дорожил истиной

исторической, а еще мене. преданием, связями и воспоминаниями кружков.

Гоголь несколько раз выражал недовольство свое критикой Бе-пинского еще в

Риме. С другой стороны, несмотря на то гдашнюю бдительность литературных

партий и строгий при смотр за людьми, Гоголь понимал опасность оставаться

безвыходно в одном кругу, да и сочувствие к деятельности Гоголя, высказанное

не раз Белинским, сглаживало дорог к сближениям; отсюда секретные сношения, первый пример которых подал, как известно, Пушкин, посылавший тай ком

критику нашему свои книги и одобрительные слова [065] Не обвиняя никого, можно объяснить подобные явления чрезвычайной молодостью литературы и

общества; но как бы то ни было, при первом таинственном свидании Гоголя с

Белинским Гоголь решился на пересылку своей рукописи в Петербург, и тогда же

обсуждены были меры для сообщения ей правильного и безостановочного хода.

Белинский, возвращавшийся в Петербург, принял на себя хлопоты по

первоначальному устройству этого дела, и направление, которое он дал ему тогда, может быть решило и успех его. С ним, как мы слышали, пошла в Петербург и

самая рукопись автора...[066] Впрочем, как мы сказали, миновать известного

нашего критика почти и не было возможности: он уже начинал делаться у нас

странным анонимом. Никто не произносил его имени, но литературные прения, где бы они ни завязывались, постоянно имели в виду положения, им высказанные, не говоря уже о множестве статей, невольно и неудержимо направленных в ту

сторону, где стоял замечательный аноним, существование и влияние которого они

старались покрыть ложным презрением! Несколько позднее явление это еще

развилось и обхватило большой круг. В разговорах любителей литературы, в

обществе образованных людей, занимавшихся событиями отечественной жизни и

ее направлением, даже на профессорских кафедрах красноречия аноним

присутствовал неизбежно. Его надобно было непременно обойти, чтоб идти далее

или в другую сторону. Точно так поступал и Гоголь: ни разу не произносит он

имени Белинского во всей своей переписке с друзьями, но протягивает ему руку

86

за спиной их. После отъезда Белинского в Петербург Гоголь получил от него

длинное, пространное письмо с мыслями, касавшимися, вероятно, внутреннего

значения «Мертвых душ» и будущего их продолжения [067]. Так можно по

крайней мере заключить из следующего отрывка, писанного Гоголем к Н. Я.

Прокоповичу в мае 1842: «Я получил письмо от Белинского. Поблагодари его. Я

не пишу к нему, потому что минуты не имею времени и потому, что, как сам он

знает, обо всем этом нужно потрактовать и поговорить лично, что мы и сделаем в

нынешний мой проезд через Петербурга. Действительно, в доме Прокоповича в

Петербурге устроено было опять совещание, не требовавшее уже таких

предосторожностей, как московский его предшественник, но все-таки носившее

характер секрета, без которого Гоголь не мог его ни понять, ни предсгавить себе.

Через два месяца после выезда своего из Петербурга за границу, именно из

Гастейна (в Тироле), Гоголь делает еще следующую приписку к Прокоповичу, которая, если не ошибаемся, показывает присутствие некоторого чувства

доверенности и уважения к критику: «Да, пожалуйста, попроси Белинского

отпечатать для меня особенно листки критики «Мертвых душ», если она будет в

«Отечественных записках», на бумаге, если можно, потонее, чтобы можно было

прислать мне ее прямо в письме, и присылай мне по листам, по мере того как

будет выходить» [068]. Конечно, тут есть частью выражение того любопытства, какое обнаруживал вообще Гоголь в отношении суждений и толков о себе, но тут

есть вместе с тем, как нам кажется, и кой-что более. Таким образом, под покровом

равнодушия и внешней холодности, способных обмануть глаза приятелей, он

отдавал должное нравственной силе, не признаваемой другими, и, таким образом, скажем еще, люди самых различных положений в обществе, самых разнородных

стремлений и характеров действовали одинаково в его пользу или в пользу его

дела.

Наконец «Мертвые души» вышли из печати. Алекс. Иван. Тургенев,

получивший это известие из России, распространил его в Париже, и легко понять, с каким восторгом принято было оно всеми, которые отчасти ознакомились с

содержанием и направлением романа [069]. С этих пор начинаются беспрерывные

разъезды Гоголя по Европе.

В мае 1842 он покидает Петербург, направляется к югу, живет довольно

долго с больным Н. М. Языковым в Гастейне и осенью вместе с ним является в

Рим, где остается на зиму 1812/1813. Весь следующий остаток 1843 проводит он в

беспрерывных разъездах; осенью посещает Дюссельдорф, где жил В. Л.

Жуковский, и наконец является (в декабре 1843) в Ниццу; здесь уже, благодаря

обществу А. О. Смирновой, гр. Виельгорского и других близких людей, Гоголь

останавливается несколько долее – вплоть до весны 1844. Затем он переселяется

во Франкфурт, в загородный домик Жуковского, основавшего там свое

местопребывание, и, с малыми отлучками в Баден, Остенде, Париж и на разные

поды, живет у него до лета 1845. Таким образом, Пицца и Франкфурт остаются

пунктами самого долгого его пребывания на одном месте. Затем является снова

год безостановочных вояжей (от лета 1845 до весны 1846) и вместе с тем это год

болезни, лечения, душевной тревоги, сменяемой невыразимыми порывами

мистического экстаза, посещающего его все чаще и чаще. Он успокоивается

87

несколько в Риме, но весной выезжает оттуда в Париж, направляясь к морским

купаньям в Остенде, изменяет, однако же, на дороге свой маршрут и

поворачивает из Парижа на Дунай, а оттуда через Швальбах (близ Рейна), где

ожидает его В. А. Жуковский, с которым он так давно расстался,– достигает

цели путешествия. Из Швальбаха (30 июля), между прочим, Гоголь отправляет в

Петербург к П. А. Плетневу первую тетрадку «Выбранной переписки с

друзьями», заготовленную еще в Риме. Второй период его развития кончился; плоды римского созерцания, определяющий и идеализирующий взгляд на русское

общество, теория безграничного самосовершенствования, поражающая

художническую производительность в самом источнике, и наконец понимание

себя как орудия в руках предопределения и мучительные догадки о видах и целях

его в отношении к себе – все это окончательно воспиталось и созрело среди этих

четырехлетних беспрерывных разъездов, перемешанных с остановками...

Покажем здесь степени этого развития, сколько позволяют пределы и цель нашей

статьи, и воротимся снова к воспоминаниям.

Во второй половине 1842 и в начале 1843 мысль Гоголя еще далеко не

достигала последних пределов того пути, по которому устремилась. Он

занимается изданием своих сочинений, начатым в Петербурге, и входит в

мельчайшие подробности касательно этого дела. Распределение статей, условия с

книгопродавцами, время выпуска, выгоды, каких можно ожидать от предприятия, и. наконец употребление будущих сумм,– все взвешено и обсуждено им с

необычайною аккуратностию: он занят жизнию весьма серьезно. Почта за почтою

присылает Гоголь издателю своему перемены, дополнения, прибавки к разным

статьям. Так прислано было окончание «Игроков» и ведено было включить фразу

в речь Утешительного, после слов: «На, немец, возьми, съешь свою

семерку»—«Руте, решительное руте; просто карта – фоска». «Эту фразу,—

прибавляет Гоголь,– включи непременно – она настоящая армейская и в своем

роде не без достоинства». Вероятно, он и услыхал ее где-нибудь тогда же. Так

точно, усилив еще выразительность монолога Кочкарева, начинающегося

словами: «Да что ж за беда? Ведь иным плевали несколько раз», Гоголь

предписывает озаглавить комедию следующим образом: «Женитьба, совершенно

невероятное событие, в двух действиях». Затем присылает он подробное описание

немой сцены, которая должна быть приложена к концу «Ревизора» и выполнение

которой он хочет сделать обязательным для актеров. Общий характер всех этих

перемен и сила самой критической способности в Гоголе весьма хорошо

выражаются следующим отрывком из его письма к Н. Я. Прокоповичу: «Гаштейн.

Июля 27—15 (1842). Я к тебе еще не посылаю остальных двух лоскутков, потому

что многое нужно переправить, особливо в «Театральном разъезде после

представления новой пьесы». Она написала сгоряча, скоро после представления

«Ревизора» и потому немножко нескромна в отношении к автору. Ее нужно

сделать несколько идеальней, то есть чтобы ее применить можно было ко всякой

пьесе, задирающей общественные злоупотребления, а потому я прошу тебя не

намекать и не выдавать как написанную по случаю «Ревизора». При корректуре

второго тома прошу тебя действовать как можно самоуправней и полновластней: в «Тарасе Бульбе» много есть погрешностей писца. Он часто любит букву и; где

88

она неуместна, там ее выбрось; в двух-трех местах я заметил плохую грамматику

и почти отсутствие смысла. Пожалуйста, поправь везде с такою же свободою, как

ты переправляешь тетради своих учеников. Если где частое повторение одного и

того же оборота периодов, дай им другой, и никак не сомневайся и не

задумывайся, будет ли хорошо,– все будет хорошо. Да вот что самое главное: в

нынешнем списке слово «слышу», произнесенное Тарасом пред казнию Остапа, заменено словом: «чую». Нужно оставить по-прежнему, то есть: «Батько, где ты?

слышишь ли это? – Слышу». Я упустил из виду, что к этому слову уже привыкли

читатели и потому будут недовольны переменою, хотя бы она была и лучше»

[070]. Так еще заботится Гоголь о себе как о писателе, и презрения ко всей своей

прошлой литературной деятельности нет еще тут и признаков.

Совсем другое является с половины 1843... Прежде всего следует заметить, что выпуск второй части «Мертвых душ» откладывается тогда на неопределенное

время. Нам уже почти несомненно известно теперь, что эта вторая часть в

первоначальном очерке была у него готова около 1842 года (есть слухи, будто она

даже переписывалась в Москве в самое время печатания первой части романа).

Вероятно, и тогда она уже носила определяющий и идеализирующий характер.

Гоголь не скрывал как этого свойства нового произведения, так и относительной

близости его появления. Он писал в 1842, что едет в Иерусалим, как только

довершит свое произведение, и несколько раз повторяет эту мысль, намекая и на

скорое исполнение плана: «Только по совершенном окончании труда моего могу

я предпринять этот путь... Окончание труда моего пред путешествием моим так

необходимо мне, как необходима душевная исповедь пред святым причащением»

[071] [072] . Но с половины 1843 все изменяется: путешествие в Иерусалим уже

становится не признаком окончания романа, а представляется как необходимое

условие самого творчества, как поощрение и возбуждение его. Вместе с тем

роман уходит в даль, в глубь и тень, а на первый план выступает нравственное

развитие автора. В течение недолгого срока оно достигает такой степени, по

мнению Гоголя, что сочинение уже не может равняться с ним и стоит неизмеримо

ниже мысли творца своего. Николай Васильевич начинает молить бога дать ему

силы поднять произведение свое на высоту тех откровений, какие уже получила

душа его. В половине 1843 друзья Гоголя извещаются письменно об

изменившихся его намерениях касательно второго тома «Мертвых душ» и об

устранении всех надежд на скорое его появление. Н. Я. Прокопович тоже

получаег своего рода предостережение. Пользуясь невинной его заметкой о

нетерпении публики видеть продолжение романа, Гоголь отправляет ему

следующее строгое и торжественное письмо, как все его письма, заключавшие

намеки на видоизменения романа:

«Мюнхен. Мая 28 (1843). Твое письмо меня еще более удивило, чем

вероятно, удивит мое тебя. Откуда и кто распускает всякие слухи обо мне?

Говорил ли я когда-либо тебе, что буду ныне летом в Петербурге? или что буду

печатать II том в этом году? и что значат твои слова: не хочу тебя обижать

подозрением в лености до такой степени, что будто ты не приготовил 2-го тома

«Мертвых душ» к печати? Точно «Мертвые души» блин, который можно вдруг

89

испечь. Загляни в жизнеописание сколько-нибудь знаменитого автора или даже

хотя замечательного: что ему стоила большая обдуманная вещь, которой он отдал

всего себя, и сколько времени заняла?—Всю жизнь, ни больше, ни меньше. Где ж

ты видел, чтобы произведший эпопею произвел, сверх того, пять, шесгь других?

Стыдно тебе быть таким ребенком и не знать этого! От меня менее всего можно

требовать скорости тому, кто сколько-нибудь меня знает. Во-первых, уже потому, что я терпеливее, склонен к строгому обдумыванию и притом еще во многом

терплю всякие помешательства от всяких болезненных припадков. «Мертвых

душ» не только не приготовлен II том к печати, но даже и не написан, и раньше

двух лет, если только мои силы будут постоянно свежи в это время, не может

выйти в свет. А что публика желает и требует II тома – это не резон; публика

может быть умна и справедлива, когда имеет уже в руках, что надобно рассудить

и (над чем) поумничать; а в желаниях публика всегда дура, потому что

руководствуется только мгновенно минутною потребностью. Да и почему знает

она, что такое будет во II томе? Может быть, то, о чем даже ей не следует и знать

и читать в теперешнюю минуту, и ни я, ни она не готовы для второго тома» [073].

Так, после зимы в Ницце все обращается для Гоголя в вопрос, начиная с его

авторской деятельности. Содержание нашего отрывка, несмотря на

презрительный и горделивый тон его, все еще держится предметов

общественного и литературного свойства, но в письмах к московским друзьям

Гоголь весь отдается мистическому направлению и в нем почерпает доводы для

временного прекращения и изменения своей деятельности как писателя. С этой

поры также начинает выказываться та наклонность к упрекам и выговорам, которая отличала потом все его сношения с людьми близкими и дальними.

Высшее нравственное состояние, до которого он достиг, по его мнению, дозволяло и узаконяло голый упрек: Николай Васильевич потерял даже и

представление о его житейском, оскорбляющем свойстве. Рядом с этим

встречается, однако же, весьма трогательная и благородная черта характера в

Гоголе. Как только раздавался голос живого человека, отозвавшегося на его

удары, как только достигал до него вопль затронутой им души, Гоголь вдруг

падал с высоты всего предполагаемого своего развития, предавался

глубочайшему раскаянию, старался загладить или изменить смысл неосторожного

выражения и при этом все казалось ему хорошо – нежное, ласкающее слово, одобрение, подымающее силы, мольба и лесть... Так действует он постоянно в

течение четырех последних лет пребывания за границей со всеми друзьями

своими.

К той же последней половине 1843 относим мы первое уничтожение

рукописи «Мертвых душ» из трех, какому она подверглась. Если нельзя с

достоверностию говорить о совершенном истреблении рукописи II тома в это

время, то, кажется, можно допустить предположение о совершенной переделке