Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 51 страниц)

печать слабосильной, пустой сентенции, рассчитанной на получение дешевым

способом, без хлопот и усилий, репутации честности и порядочности, наконец

все, что отзывалось китайским раболепным отношением к старине и изуверским

отвращением к трудам нового времени, все это клеймилось у Белинского одним

прозвищем «морали и моральничанья» и преследовалось со смелостью, весьма

замечательной по тому времени. Беспощадное обличение этого чудовища

«морали» рассеяно у него почти по всем его статьям от той эпохи. Чтобы

ознакомиться, каким энергическим языком оно обыкновенно производилось, любопытные могут прочесть любую из его рецензий (см., например, рецензию на

роман Р. Зотова «Цин-киу-Тонг», V, 261) или любой театральный отчет (см. отчет

о комедии С. Навроцкого «Новый Недоросль», VI, 163 [145]– Белинский писал и

театральные фельетоны при «Отечественных записках»). Он достиг того, что

опошлил у нас самое слово «мораль», но работа эта не прошла ему, однако же, даром. Она дала повод его врагам составить ему, пользуясь недоразумением и

игрой слов, репутацию безнравственного существа, не признающего законов, без

которых никакое общество держаться не может. Они успели объявить

безнравственным человека, который всю жизнь искал основных принципов

идеально благородного существования на земле, который был, назло своим

насмешкам над моралью, одним из замечательнейших моралистов своей эпохи и

который проповедовал и поддерживал кругом себя спасительную ненависть ко

всему пошлому, лицемерному, унижающему.

Я провел три года за границей, весьма мало получая известий из родины. В

этот промежуток времени свершился весьма важный переворот в психическом

состоянии и в направлении всей деятельности Белинского,—а стало быть, и в его

представлениях о нравственном, как скоро увидим.

XII

Мы покинули Петербург за непривычным для него занятием. Петербург

принялся за чтение иностранных газет: он был взволнован неожиданно

египетским вопросом. Десять лет перед тем, в начале тридцатых годов, публика

наша очень мало интересовалась даже и таким событием, как французский

переворот 1830 года, и не справлялась о причинах, его породивших. Теперь было

несколько иначе: по первому слуху о возможности столкновений в Европе

любопытство овладело даже и ленивыми умами. Иностранные газеты и брошюры, насколько их можно было достать-очутились в руках даже и наименее привычных

к такой ноше. Потребность справляться о ходе дел в Европе осталась, однако же, и по миновании грозы. То, что прежде составляло, так сказать, привилегию

139

высших аристократических и правительственных сфер, становилось делом

общим.

Влияние, какое начинает оказывать с 1840 года Европа и ее дела на

тогдашнюю нашу интеллигенцию, заставляет, меня нехотя обратиться к

туристским моим воспоминаниям и сказать несколько слов о том, что русские

находили вообще в современной Европе и преимущественно во Франции,

сменившей Германию в их благорасположении к западным культурам.

Итак, в Западной Европе, куда мы прибыли через четыре дня довольно

бурного плавания,– шли большие приготовления. Германия собиралась на войну

с Францией за принцип законности, нарушенный египетским пашой, который

вздумал переменить вассальные свои отношения к Порте на протекторат

Франции, поддерживавшей его в этом намерении. Англия, весьма мало

интересовавшаяся принципами законности, когда они призывались европейскими

кабинетами, поднялась первая за святость их, когда дело пошло о Турции.

Правительства континента страшно обрадовались этой поддержке Англии: она

давала им возможность обнаружить, без всякого риска, сдерживаемую дотоле

ненависть к революционной, беспринципной Франции; народы их, еще лишенные

представительства, собирались биться с врагом за свою честь, страдающую от

самохвальства парижских журналистов, от бравад республиканцев и левой

стороны французской палаты депутатов. Катавасия эта начинала сильно

разгораться, когда мы высадились на берег в Травемюнде [146]. На одной

станции, по дороге из Любека в Гамбург, М. Катков показал мне, покуда нам

готовили завтрак, листок немецкой газеты, где сообщалась новинка, знаменитая

патриотическая песенка Беккера: «Sie sollen ihn (Рейна) nicht haben» (Он (Рейн) не

должен стать ихним (нем.), облетевшая потом всю Германию из конца в конец.

Воинственное движение по поводу дикого, свирепого и, несмотря на

лукавство свое, пошловатого египетского эксплуататора, к счастию, длилось

недолго, что избавило Европу от удовольствия видеть за французскими

«contingents» (войсками (франц.) фригийские шапки, а за немецкими

«ландштурмами» (военнообязанными (нем.) – и наших интендантских

чиновников. Луи-Филипп утомился каждодневно слушать «Марсельезу» под

окнами Тюльери и получать ежеминутно известия о военно-революционном

настроении умов; а благоразумная Англия, заручившись трактатом почти со всей

Европой, который гарантировал права Турции, оставила его открытым на случай

присоединения к нему Франции, когда пожелает [147]. Все было спасено таким

образом, и Нептуны с берегов Сены и Темзы могли без стыда вернуть назад

выпущенную ими бурю и отойти на покой.

Когда все приутихло в северо-германском мире, оказалось, что Франция не

только не потеряла у него кредита, но чуть ли он еще и не вырос. По крайней мере

так можно было думать в Берлине по соединенным усилиям полиции, церкви, науки, театра и даже балета – отклонить возбужденное внимание публики от

Парижа и дел его. Целые ведомства и корпорации в Берлине, казалось, только и

думали о том, чтоб бороться с Парижем, мешать его влиянию, предохранять

людей от его соблазнов как в мире идей, так и в житейском мире, изобретая на

замену их свои собственные соблазны, не столь решительного и яркого характера.

140

Не говоря уже о попытках придать бедному тогда городу на реке Шпрее

фальшивое подобие большой резиденции и важного политического центра,—

вплоть до 1848 года там сочинялись проповеди, выходили ученые трактаты, создавались философия и искусство для борьбы с французским нечестием и для

пристыжения его. Один вопрос проводился в бесчисленных видах и слышался, можно сказать, повсюду: допустит ли солидный немецкий ум, немецкая верность

историческим преданиям, привязанность немцев к своему очагу и домашним

порядкам, наконец немецкая потребность добираться до ядра каждой мысли —

допустят ли они восторжествовать над собой легкомыслию и нечестию одного

романского племени, растерявшего коренные основы человеческого и

гражданского существования. Вопрос этот открыто ставился представителями

власти, министрами. ораторами, с церковных кафедр, многими профессорами, журналистами, литераторами и художниками. Присмирелая, осторожная Франция

Луи-Филиппа порождала такое сокровище тайной злобы и гнева в некоторых

официальных и консервативных кругах, какого они не нашли у себя, когда та же

Франция, через 15 лет тяготела почти над всеми европейскими кабинетами [148].

Дело объясняется просто: июльская революция 1830 года впервые нанесла

тяжелый удар трактатам 1815 года и нравственным и политическим основам, установленным «Священным союзом». Рана, нанесенная Францией 1830 года

обычному порядку дел и течению мыслей в Европе, была далеко не смертельна, но эта рана все-таки болела и возбуждала тяжелые мысли насчет исхода болезни.

Отсюда и крики, призыв бесчисленных врачей и искание возможных средств

скорого исцеления.

Покуда, однако ж, все попытки заслонить как-нибудь от глаз людей Париж

и Францию не вполне достигали желаемого успеха. Тому много мешала и так

называемая «юная Германия», обратившая у нас тотчас же внимание на себя.

Побежденная десять лет тому назад на улицах и площадях, она успела теперь

захватить в свои руки часть публицистики, философскую полемику и

преимущественно обличение немецкой науки, жизни и немецкого искусства; она

открыто шла за знаменем и фортуной чужестранного народа, умеющего так много

ставить политических и общественных вопросов перед собой. Не то чтобы партия

эта имела какую-либо плодотворную государственную идею или обладала каким-

либо учением, способным отвечать на все требования. Она предприняла только

расшевелить немецкий мир и имела за собой даже и некоторое довольно

значительное меньшинство осторожных и хладнокровных умов, которые

возмущались долгим промедлением в исполнении некоторых торжественных

обещаний, данных народам в 1813 году и недавними попытками изменить, по

возможности, смысл и сущность протестантизма. Большинство, однако же, сопротивлялось разлагающему действию «юной Германии», сколько могло.

Общество немецкое, с администрацией во главе, приняло тогда очень простую

систему делить людей на два разряда: на людей, симпатизирующих Франции, позабыв все многочисленные ее вины перед Германией, и на людей, доверяющих

немецкому гению, хотя бы он еще и не вполне обнаружил все свои силы и

средства. Этот последний отдел, покровительствуемый и высшими

официальными сферами, исповедовал еще и учение, по которому всякой

141

свободной политической деятельности народа должна всегда предшествовать

строгая подготовка к ней в безмятежном царстве мысли, науки и теории.

Берлинский университет, благодаря соединенным усилиям администрации и

людей науки, вырос сам собой в готовое царство такого рода: немецкая ученость

процветала там, как нигде. Пользуясь правом ознакомления с курсами прежде

выбора их, мы каждый вечер ходили по аудиториям и слушали знаменитейших

его профессоров. Я еще застал в университете почтенного Вердера, друга и

учителя Станкевича, Грановского, Тургенева, Фролова и многих других русских.

Он объяснял логику Гегеля и продолжал цитировать стихи и афоризмы из Гете

для сообщения красок жизни и поэзии отвлеченным формулам учителя. Риттер, Шеллинг тоже открыли свои курсы. Любопытна была для меня лекция Сталя —

философа-пиетиста и одного из будущих основателей газеты «Kreuz-Zeitung», который излагал основания, необходимые для осуществления истинно

христианского государства, нигде еще не достигшего вполне своего настоящего

типа и т. д.

Однако же либеральное, политическое движение умов, данное 1830 годом, не заглушалось конференциями берлинского университета, а, напротив, еще

росло под его тению. Для поддержания его существовали тогда и сильно шумели

«Jahrbucher» Руге, чисто революционный орган, тоже не покидавший

философизма, но сделавший его орудием преследования немецких порядков и

вообще скромности и узкости немецкого созерцания жизни [149]. Как бы в

опровержение этого упрека отечественной науке, Германия произвела несколько

ранее книгу, исполненную теологической эрудиции и возбудившую, на первых

порах, повсеместный ужас– не только в советах и канцеляриях, но и между

отъявленными либералами – известную книгу Штрауса [150]. Свободное

исследование начинало перерастать требования тех, которые его возбудили и

защищали. Уже недалеко было то время, когда немецкая эрудиция и теория

разовьет, особенно в области теологии и политической экономии, такую смелость

выводов и положений, что подскажет тогдашнему газетному и клубному нашему

мудрецу, Н, И. Гречу, его общеизвестное глубокомысленное замечание. Около

1848 года он во всеуслышание говорил: «Не Франция, а Германия сделалась

теперь рассадником извращенных идей и анархии в головах. Нашей молодежи

следовало бы запрещать ездить не во Францию, а в Германию, куда ее еще

нарочно посылают учиться. Французские журналисты и разные революционные

фантазеры – невинные ребята в сравнении с немецкими учеными, их книгами и

брошюрами». Он был прав в последнем отношении, но покамест можно было еще

безопасно для своей нравственности оставаться в Берлине и свободно выбирать

точку зрения и свою тенденцию между спорящими сторонами. У всякого

новоприезжего туда из русских соотечественники его, уже прожившие несколько

лет в этом центре немецкой эрудиции, шутливо спрашивали, если он изъявлял

желание оставаться в нем: чем он прежде всего намерен быть – верным ли, благородным немцем (der treue, edie Deutsche), или суетным, взбалмошным

французом (der eitle alberne Franzose). 0 том, не захочет ли он остаться русским —

не было вопроса, да и не могло быть. Собственно русских тогда и не

существовало; были регистраторы, асессоры, советники всех возможных

142

наименований, наконец помещики, офицеры, студенты, говорившие по-русски, но

русского типа в положительном смысле и такого, который мог бы выдержать

пробу как самостоятельная и дельная личность, еще не нарождалось.

В одном из берлинских кафе («Под липами») у Спарньяпани, отличавшемся

громадным количеством немецких и иностранных газет и журналов, я встретил

однажды вечером двух русских высокого роста, с замечательно красивыми и

выразительными физиономиями, Тургенева и Бакунина, бывших тогда

неразлучными. Мы даже и не раскланялись; ни с одним из них я еще не был

знаком и не предчувствовал близких моих отношений к первому. В Берлине же я

распрощался и с М. Катковым. Он записался в слушатели университета, а я

отправился на юг, поближе к Италии, чтобы с первыми весенними днями ступить

на ее классическую почву [151].

XIII

Зиму 40—41 годов мне привелось прожить в меттерниховской Вене. Нельзя

теперь почти и представить себе ту степень тишины и немоты, которые

знаменитый канцлер Австрии успел водворить, благодаря неусыпной

бдительности за каждым проявлением общественной жизни и беспредельной

подозрительности к каждой новизне на всем пространстве от Богемских гор до

Байского залива и далее. Бывало, едешь по этому великолепно обставленному

пустырю, как по улице гробниц в Помпее, посреди удивительного благочиния

смерти, встречаемый и провожаемый призраками в образе таможенников, пашпортников, жандармов, чемоданщиков и визитаторов пассажирских карманов.

Ни мысли, ни слова, ни известия, ни мнения, а только их подобия, взятые с

официальных фабрик, заготовлявших их для продовольствия жителей массами и

пускавших их в оборот под своим штемпелем. Для созерцательных людей это

молчание и спокойствие было кладом: они могли вполне предаться изучению и

самих себя и предметов, выбранных ими для занятий, уже не развлекаясь

людскими толками и столкновениями партий. Гоголь, Иванов, Иордан и много

других жили полно и хорошо в этой обстановке, осуществляя собою, еще задолго

до Карлейля, некоторые черты из его идеала мудрого человека, благоговейно

поклоняясь гениям искусства и литературы, сберегая про себя святыню души, отдаваясь всем своим существом избранному делу и не болтая зря со всеми и обо

всем по последнему журналу. Но за мудрецами и созерцательными людьми

виднелась еще шумная, многоглазая толпа, не терпящая долгого молчания кругом

себя, особенно при содействии южных страстей, как в Италии. Забавлять-то ее и

сделалось главной заботой и политической мерой правительств. Кто не слыхал об

удовольствиях Вены и о постоянной, хотя и степенной, полицейски-чинной и

размеренной оргии, в ней царствовавшей? Кто не знает также о праздниках

Италии, о великолепных оркестрах, гремевших в ней по площадям главных ее

городов каждый день, о духовных процессиях ее и об импресариях, поставлявших

оперы на ее театры, причем шумной итальянской публике позволялось, несмотря

на двух белых солдат, постоянно торчавших по обеим сторонам оркестра с

ружьями в руках, беситься как и сколько угодно. Развлекать толпу становилось

143

серьезным административным делом, но повторять эту картину, вслед за многими

уже свидетелями, не предстоит здесь, конечно, никакой надобности.

Одна черта только в этом мире, так хорошо устроенном, беспрестанно

кидалась в глаза и поражала меня. Несмотря на всю великолепную обстановку

публичной жизни и несмотря на строжайшее запрещение иностранных книг (в

моденском герцогстве обладание книгой без цензурного штемпеля наказывалось

ни более, ни менее, как каторгой), французская беспокойная струя сочилась под

всей почвой политического здания Италии и разъедала его. Подземное

существование ее не оставляло никакого сомнения даже в умах наименее

любопытных и внимательных. Оно не было тайной и для австрийского

правительства, которому оно беспрестанно напоминало о грустной

необходимости считать себя, несмотря на трактаты, временным, случайным

правительством в предоставленных ему провинциях и умножать, для

самосохранения, войско, бюджет, наблюдения, мероприятия и т. д.

В марте 1841 года я уже был в Риме, поселился близ Гоголя и видел папу

Григория XVI действующим во всех многочисленных спектаклях римской святой

недели и притом действующим как-то вяло и невнимательно, словно исправляя

привычную домашнюю работу. В промежутках облачения и потом обрядов он, казалось, всего более заботился о себе, сморкался, откашливался и скучным

взором обводил толпу сослужащих и любопытных. Старый монах этот точно так

же управлял и доставшимся ему государством, как церковной службой: сонно и

бесстрастно переполнил он тюрьмы Папской области не уголовными

преступниками, которые у него гуляли на свободе, а преступниками, которые не

могли ужиться с монастырской дисциплиной, с деспотической и вместе

лицемерно-добродушной системой его управления. Зато уже Рим и превратился в

город археологов, нумизматов, историков от мала до велика. Всякий, кто успевал

продраться до него благополучно сквозь сеть различного рода негодяев и

мошенников, его окружавшую, и отыскать в нем наконец спокойный угол, превращался тотчас же в художника, библиофила, искателя редкостей. Я видел

наших отдыхающих откупщиков, старых степенных помещиков, офицеров от

Дюссо, зараженных археологией, толкующих о памятниках, камеях, Рафаэлях, перемешивающих свои восторги возгласами об удивительно глубоком небе

Италии и о скуке, которая под ним безгранично царствует, что много заставляло

смеяться Гоголя и Иванова: по вечерам они часто рассказывали курьезные

анекдоты из своей многолетней практики с русскими туристами. К удивлению, я

заметил, что французский вопрос далеко не безынтересен даже и для Гоголя и

Иванова, по-видимому успевших освободиться от суетных волнений своей эпохи

и поставить себе опережающие ее задачи. Намек на то, что европейская

цивилизация может еще ожидать от Франции важных услуг, не раз имел силу

приводить невозмутимого Гоголя в некоторое раздражение. Отрицание Франции

было у него так невозвратно и решительно, что при спорах по этому предмету он

терял обычную свою осторожность и осмотрительность и ясно обнаруживал не

совсем точное знание фактов и идей, которые затрогивал.

У Иванова доля убеждения в той же самой несостоятельности французской

жизни была ничуть не менее, но, как часто случается с людьми глубоко

144

аскетической природы, искушения и сомнения жили у него рядом со всеми

верованиями его. Он никогда не выходил из тревог совести. Можно даже сказать

про этого замечательного человека, что все самые горячие попытки его выразить

на деле в творчестве свои верования и убеждения рождались у него так же точно

из мучительной потребности подавить во что бы то ни стало волновавшие его

сомнения. И не всегда удавалось ему это. Притом же, наоборот с Гоголем, он

питал затаенную неуверенность к себе, к своему суждению, к своей подготовке

для решения занимавших его вопросов и потому с радостию и благодарностию

опирался на Гоголя при возникающих беспрестанно затруднениях своей мысли, не будучи, однако же, в состоянии умиротворить ее вполне и с этой поддержкой.

Вот почему при неожиданно возникшем диспуте нашем с Гоголем за обедом, у

«Фальконе», о Франции (а диспуты о Франции возникали тогда поминутно в

каждом городе, семействе и дружеском кругу), Иванов слушал аргументы обеих

сторон с напряженным вниманием, но не сказал ни слова. Не знаю, как отразилось

на нем наше словопрение и чью сторону он втайне держал тогда. Дня через два он

встретил меня на Monte-Pincio и, улыбаясь, повторил не очень замысловатую

фразу, сказанную мною в жару разговора: «Итак, батюшка, Франция—очаг, подставленный под Европу, чтобы она не застывала и не плесневела». Он еще

думал о разговоре, между тем как Гоголь, добродушно помирившись в тот же

вечер со своим горячим оппонентом (он преподнес ему в залог примирения

апельсин, тщательно выбранный в лавочке, встретившейся по дороге из

«Фальконе»), забыл и думать о том, что такое говорилось час тому назад.

Надо сказать, что прения по поводу Франции и ее судеб раздавались во всех

углах Европы тогда, да и гораздо позднее, вплоть до 1848 года. Вероятно, они

происходили в то же время и там, далеко, в нашем отечестве, потому что с этих

пор симпатии к земле Вольтера и Паскаля становятся очевидными у нас, пробивают кору немецкого культурного наслоения и выходят на свет. Но и при

этом следует заметить, что русская интеллигенция полюбила несовременную, действительную Францию, а какую-то другую – Францию прошлого, с примесью

будущего, то есть идеальную, воображаемую, фантастическую Францию, о чем

говорю далее.

XIV

Чем более приходилось мне узнавать Париж, куда я попал наконец в ноябре

1841 года, тем сильнее убеждался, что повода для зависти соседей он

действительно заключает в себе очень много благодаря сильно развитой

общественной жизни своей, своей литературе и прочему, но причин для

суеверного страха перед его именем он содержит весьма мало. Я застал Париж

волею или неволею подчиненным строго конституционному порядку; правда, что

этого никто не хотел видеть, а видели только опасности, представляемые

народным характером французов, забывая притом коренное отличие

конституционного режима, состоящее в его способности мешать развитию

дурных национальных сторон и наклонностей. Еще очень много было людей, 145

считавших даже это средство спасать народы от заблуждений и увлечений

опаснее самого зла, которое оно призвано целить.

После популярного воинственного Тьера управление Францией принял на

себя англоман по убеждениям Гизо [152], который в ненависти и презрении к

самодеятельности и измышлениям народных масс и их вожаков совершенно

сходился с королем, хотя оба они были обязаны именно этим массам и вожакам

своим возвышением. Оба они были также и замечательные мыслители в разных

родах: король – как скептик, много видевший на своем веку и потому не

полагавшийся на одну силу принципов без соответственного подкрепления их

разными другими негласными способами; министр его – как бывший профессор, привыкший установлять основные начала, им самим и открытые, и верить в их

непогрешимость. Из соединения этих двух доктринеров противоположного рода

возникла особая система конституционного правления, старавшаяся водворить в

стране переворотов мудрствующую, резонирующую и себя проверяющую

свободу. Система располагала множеством приманок для энергических людей, которым нужно было составить себе имя, положение, карьеру,– но беспощадно

относилась к тем, которые не признавали ее призвания водворить порядок в умах

и ее учение о важности правительственных сфер и строгой иерархической

подчиненности. Доброй части французов, однако же, система эта казалась

олицетворенной, невообразимой пошлостью: жить без всякой надежды на успех

какой-либо внезапной политической импровизации, какого-либо отчаянного и

счастливого покушения (соuр-de-tete), которые, сказать мимоходом, все

подавлялись с особенной энергией и скоростью министерством Гизо в течение

восьми лет,– жить так значило, по собственным словам партизанов

непосредственной народной деятельности, обречь себя на позор перед

потомством. Партии истощались в усилиях подорвать министерство, и в 1848

году совершенно случайным образом опрокинули его, но уже вместе с

конституционной монархией.

Говоря правду, им действительно не за что было любить это министерство.

Его «мещанская» честность и стыдливость мешали ему лакомить Францию

фразами о ее призвании побеждать народы, к вящему их преуспеянию, и

воспрещали также разделять восторги толпы к недавнему еще прошлому страны, которое величалось не иначе, как временем доблестей и славы. Оно вдобавок

неустанно обличало пустоту и ничтожество народных идеалов, проектов

революционного обновления государства и различных укоренившихся догматов

народного самолюбия и тщеславия. Вся эта добропорядочность поведения не

могла сделать, конечно, правления Гизо популярным в его отечестве [153]. Да он

и не гнался за популярностию, презирая ее столько же, сколько и героев, вознесенных клубами и партиями, и рассчитывая единственно на поддержку

деловой, степенной части населения, которая в нужную минуту ему, однако же, позорно изменила, как известно. Взамен популярности, он искал почетного имени

в истории и думал его найти вместе со своим старым королем, сделав из Франции

свободное и благочинное государство, водворяя в нем конституционные нравы, работая неусыпно за обузданием крайних политических страстей – и все это под

перекрестным огнем печати, которая, несмотря на пресловутые сентябрьские

146

законы, пользовалась при нем свободой, не имевшей себе подобия на континенте, за исключением маленькой Бельгии и некоторых кантонов Швейцарии. Притом

же каждый день Гизо приносил свою систему на публичное обсуждение в

тогдашние почти постоянно бурные заседания палаты депутатов, где он часто

достигал до героизма в откровенности и до цинизма в ответах врагам.

Впоследствии вся эта кипучая жизнь, выработывавшая исподволь

конституционный фундамент для страны, нагло объявлена была, при второй

империи, презренной игрой в парламентаризм и заменена игрой полицейских

агентов на улицах, скандальной журналистикой в печати и законодательным

корпусом в четырех глухих стенах, без прав трибуны и без гласности!

Из боязни прослыть эгоистическим «буржуа», лишенным органа для

понимания народных стремлений и скрытых бедствий работающих классов, немногие решались тогда высказывать вполне все, что они думали о Париже

сороковых годов. Достоверно однако же, что путешественники имели тогда дело с

городом вполне изящным по своим приемам и обычаям, который отличался, как

естественным следствием конституционных порядков, мягкостию сношений, отсутствием мелкой подозрительности к людям, возможностию для всякого

иностранца отыскать сочувствие, симпатический отголосок на любое серьезное

мнение или начинанье, а наконец, и относительною честностию всех сделок

частных людей между собою. Все это, как известно, исчезло тотчас же при

Второй империи. Для подтверждения этого краткого очерка достаточно поставить

его в параллель с тем, чем сделался город Париж после потери июльской

конституции.

На совести и репутации Гизо, конечно, есть несколько пятен. Так, его

упрекали в употреблении неблагородных средств для поддержания своей

системы, в подкупах избирателей и особенно в том, что для легчайшего

управления ими он держал число избирателей на ограниченной цифре, какую

застал сам. Все это правда и опровергнуто быть не может, но правда также и то, что упрочить конституционные порядки во Франции он мог только, как доказал

это последующий опыт, единственно с тем персоналом единомышленников, который находился у него в руках. Таким знатокам английской истории, как

король Луи-Филипп и Гизо, не могло быть безызвестно, что только упроченная

конституционная система бывает способна к перестройке себя совершенно

заново, не теряя ни своей силы, ни своих оснований. Пример английской

конституции был налицо: она имела тоже свои эпохи «снисходительных»

подкупных парламентов, но не только победоносно вышла из всех опасностей и

затруднений, а изменила все законодательство о выборах в камеру общин, восстановила право обиженных местностей и сословий на посылку депутатов в

парламент и переформировала весь состав представительства, не утеряв при этом

ни на волос коренного своего значения и влияния на страну. Весь вопрос, таким

образом, сводился для Гизо и его администрации на упрочение конституции, и

нельзя сказать, чтобы он слепо, эгоистически и бессознательно защищал

действующие законы о выборах. В жару прений о расширении их он не раз

заявлял мнение, что дело изменения их не может ограничиться в такой стране, как

Франция, одним присоединением способностей к лику избирателей. За этим

147

присоединением «способностей» он уже прозревал новые уступки и всеобщее

народное голосование – тот грубый и ничего не выражающий ответный вопль

толпы, которая постоянно возвращает вопрошателю только слова, брошенные им

в ее среду, что и совершалось постоянно при Наполеоне III. Как бы то ни было, непозволительно предположить, что парламентаризм Гизо и Луи-Филиппа, столько преследуемый и позоримый впоследствии их врагами, поднял бы в

постепенном прогрессивном своем развитии благосостояние Франции и рабочих

ее классов не менее последующих декретов Второй империи о национальных

мастерских, о перестройке целиком заново Парижа, о создании «городков» для

мастеровых (cites ouvrieres) и проч.

XV

Нужно ли говорить, что сочувствием нетерпеливых или пылких умов в

Европе пользовалась совсем не Франция Гизо, а та, которая стояла за нею и

протестовала против ее конституционных затей, не отвечающих, по ее мнению, духу страны. В самом деле, что за надобность была германским передовым

людям, а за ними и другим кружкам политиков до какой-то новой Франции, старающейся держаться в границах своей хартии, Франции приличной,

благопристойной и тем самым извращающей все старые понятия о стране, которые сложились у народов с конца прошлого столетия? Для них это была

совершенно неведомая Франция, которую они и изучать не хотели, а искали

прежней, еще недавней, хорошо всем знакомой, типической Франции, той, которая имеет абсолютные решения по всем вопросам социального,

политического и нравственного характера, а когда они слишком долго медлят

своим появлением, принимает меры вызвать их силой. Вот эта последняя, старая

Франция и была еще тогда для многих в Европе исконной, вековой Францией, а

другая, только что начинавшая показываться на политическом горизонте, считалась подлогом, наваждением злого духа, словом—призраком, самозванно

подменившим родовую физиономию страны какою-то отвратительно гладкой

глупой маской. Не зная, чем объяснить это превращение, заграничные партии

объясняли его не иначе, как насилием, беспримерным в летописях истории: смирный король-гражданин, Луи-Филипп, постоянно честился у себя дома и за

порогом его прозвищем «Ie tyran», Гизо называли за границей, например в

Англии, конституционным «герцогом Альбой» и тому подобными именами и т. д.

Воззрение русских кружков на Францию недалеко отходило от общего

представления ее дел, сложившегося у крайних либералов Европы: у нас тоже