Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 51 страниц)

русском языке...» и т. д. [323].

Не трудно было окружающим Белинского, к которым московские друзья

тоже обращались с запросами о нравственном его состоянии, разъяснить, что в

основании всех его нареканий на заграничную жизнь лежит совсем не враждебное

Европе чувство, а скорее чувство нежное к ней, раздосадованное только тем

именно, что должно сдерживать, ограничивать себя и подавлять свои порывы.

Настроение, однако же, не прошло у Белинского бесследно.

263

О мозговом раздражении русской либеральной колонии, с ее заботами об

устроении для себя наилучшего умственного комфорта, причем, конечно, не

могли быть забыты ею и эффектные подробности из современных открытий, уже

и говорить нечего. Белинский не обратил на колонию никакого внимания, как на

дело, известное ему по опыту и у себя дома [324].

Мы слышали, что позднее и уже находясь в Петербурге, Белинский принял

известие о революции 48 года в Париже почти с ужасом. Она показалась ему

неожиданностию, оскорбительной для репутации тех умов, которые занимались

изучением общественного положения Франции и не видели ее приближения.

Горько пенял он на своих парижских друзей, даже и не заикнувшихся перед ним о

возможности близкого политического переворота, который, как оказалось, и был

настоящим делом эпохи. Этот недостаток предвиденья, по мнению Белинского, превращал людей или в рабов, или в беззащитные жертвы одного внешнего

случая. Упреки были справедливы, но надо сказать, что окончательная форма

переворота была неожиданностию и для тех, кто его устроил.

Жена Герцена, по инстинкту женского сердца, поняла, между прочим,

Белинского, заехавшего в Париж, лучше и скорее всех других. Она собрала

маленькую и хорошо подобранную коллекцию «образовательных» игрушек, уже

существовавших тогда в Париже, хотя и без систематизации их, и подарила ее

дочери Белинского. Между подарками были зоологические альбомы с

великолепными рисунками животных всех поясов земли, которыми Белинский не

уставал восхищаться. Он мечтал о воспитании дочери на естествознании и точных

науках. Между прочим, он в это время нашел игрушку и для самого себя.

Фланируя по улицам, он наткнулся в одном магазине готовых платьев на

изумительно пестрый халат с огромными красными разводами по белому

фуляровому полю и влюбился в него. Халат был именно той выставочной вещью, которую магазины нарочно заказывают с целью огорошить проходящего и

остановить его перед своими зеркальными стеклами. Белинский почувствовал род

влечения к этому предмету, долго колебался и наконец купил его, серьезно

растолковывая нам, что предмет совершенно необходим ему для утренних работ в

Петербурге. Подробность заслуживает упоминовения потому, что этот

несчастный халат наделал потом много хлопот ему и мне.

По мере того как приближалось время к отъезду Белинского в Россию, о

чем он уже стал мечтать чуть ли не со дня своего появления в Париже, возникал

вопрос о способах удобнейшего отправления его на родину, так как предоставить

Белинского самому себе в этом деле не было возможности по малой его

опытности и неспособности беседовать на иностранных диалектах. Решение

вопроса было уже принято, когда представилась возможность дать Белинскому

благонадежного сопутника и вместе оказать услугу честному старику,

занимавшему важную в Париже должность portier – привратнику в нашем доме.

Старика, очень строгого к простым жильцам, которые поздно возвращались

домой, и привязавшегося к русским своим пансионерам как-то страстно и

безотчетно, звали Фредерик. Он был родом немец из Саксонии, свершил поход 12

года в Россию с армией Наполеона, попал в ординарцы к губернатору Москвы

маршалу Даву, что и помогло ему возвратиться целым и невредимым в Париж, 264

где он и поселился. Он охотно, особенно под хмельком, рассказывал об ужасах, какие он видел на пути в Россию и из России и в Москве. Вместе с тем он сгорал

желанием побывать на родине (где-то около Лейпцига), которой не видал уже

более 35 лет, и когда я предложил ему, под условием сперва довезти моего

приятеля до Берлина, посетить на наш счет свой фатерланд и затем возвратиться

назад к месту, которое покамест будет блюсти его супруга (толстая и

величественная баба), старик как-то присел, положил обе руки между колен и, легко подпрыгивая, мог только несколько раз промычать: «Oui, monsieur! Ah, monsieur!..» Для Белинского нашелся надежный проводник, говоривший по-

немецки и по-французски и готовый беречь его особу и особенно его кошелек, как

честь знамени или пароль, полученный от своего шефа.

В Париж пришел также и ответ Гоголя на письмо Белинского из

Зальцбрунна. Грустно замечал в нем Гоголь, что опять повторилась старая

русская история, по которой одно неосновательное убеждение или слепое

увлечение непременно вызывает с противной стороны другое, еще более

рискованное и преувеличенное, посылал своему критику желание душевного

спокойствия и восстановления сил и разбавлял все это мыслями о серьезности

века, занимающегося идеей полнейшего построения жизни, какого еще и не было

прежде. Что он подразумевал под этим построением, письмо не высказывало и

вообще не отличалось ясностью изложения. Белинский не питал злобы и

ненависти лично к автору «Переписки», прочел с участием его письмо и заметил

только: «Какая запутанная речь; да, он должен быть очень несчастлив в эту

минуту».

День отъезда из Парижа, после предварительного совещания с друзьями, был назначен окончательно [325]. Накануне его, вечером, Белинский посидел еще

раз на любимом своем месте, на мраморных ступеньках террасы, окружающей

площадь Согласия, de la Concorde, задумчиво смотря на лукзорский обелиск

посреди площади, на Тюльери, выступавший фасадом и куполом из каштанового

сада своего, на мост через Сену и Бурбонский дворец за ним, обратившийся в

палату депутатов, и вспоминая страшные сцены и драмы, некогда

разыгрывавшиеся в этих местах. Поздно ночью, после прощания у Герцена, возвратились мы домой. Все было там уложено и приготовлено с помощью

Фредерика, и на другой день в 5 часов утра мы были уже на ногах, а в половине 6-

го – ив карете, которая должна была доставить нас на дебаркадер дальней

северной железной дороги. Уже подъезжая к ней и за какие-нибудь четверть часа

до отхода самого поезда, мне вздумалось спросить Белинского: «Захватили ли вы

халат?» Бедный путешественник вздрогнул и глухим голосом произнес: «Забыл, он остался в вашей комнате, на диване».– «Ну,– отвечал я,– беда небольшая, я

вам перешлю его в Берлин». Но упустить халат из рук показалось Белинскому

невыносимым горем. Надо было видеть ту печальную мину и слышать тот

умоляющий голос, с которыми он сказал мне: «Нельзя ли теперь?» Отказать ему

не было возможности без уничтоженья в его уме всех приятных впечатлений

вояжа. Я призвал на помощь русское авось, остановил карету и послал Фредерика

скакать в первом попавшемся фиакре домой что есть мочи, подобрать халат и

застать нас еще на станции. Простее было бы отложить поездку до завтра, но

265

мной завладел тоже некоторого рода азарт и желание одолеть помеху во что бы то

ни стало. Русское авось, однако же, изменило на этот раз. Я едва успел взять

билет для Белинского, распорядиться с его багажом, как пробил третий звонок, а

Фредерика не было. Известно, что на французских дорогах царствует или

царствовал военный распорядок, так что под криками и командами кондукторов

мне всегда казалось, что я скорее на бастионе крепости, чем на мирном

дебаркадере железной дороги. На этот раз командующие бастионом были еще

суровее обыкновенного. В растворенную дверь настежь по третьему звонку гнали

они теперь толпу пассажиров на террасу с таким неистовством, что можно было

подумать, нет ли у нас сзади неприятельской артиллерии и казаков: «Allez, passez, depechez-vous!» (Проходите! торопитесь! (франц.) Я шепнул Белинскому, чтоб

оставил адрес свой в Брюсселе на станции и ждал там Фредерика; затем его

втиснули в толпу, из которой он вылетел на террасу, но меня, как не имеющего

билета, уже не пустили туда: права провожать своих знакомых и родных граждане

Парижа тогда не имели, да, кажется, и теперь не имеют. Что происходило затем с

Белинским на террасе, он описал мне потом из Брюсселя. Измученный,

надорванный шумом, суетой, толчками, он остановился с билетом в руках на

террасе, тяжело дыша и не зная, куда направиться. Тут усмотрел его один из

бешеных кондукторов, рыскавших на террасе, заметил билет и с

восклицанием:«Маis que faites vous la, sacrebleu?» (Но что вы тут делаете, черт

возьми? (франц.) потащил его за руку и бросил в первый попавшийся вагон

поезда, который уже тронулся. Так он и доехал до Брюсселя, но на пути

повстречался с новым происшествием. Бельгийская таможня, раскрыв его

чемодан, увидала коллекцию игрушек, подлежащую пошлине, и потребовала от

него определения ценности этого добра. Вместо ответа, Белинский стал

объяснять, как умел, что ценности вещей не знает, так как это подарок одной

прекрасной дамы в Париже и т. д., а наконец и вовсе замолчал. Надо отдать

справедливость таможенному чиновнику: посмотрев на немого и сконфуженного

человека, который стоял перед ним, он прозрел, что имеет дело не с

контрабандистом и, захлопнув чемодан, не взял никакой пошлины. Белинский

изъяснял иначе великодушие чиновника, и довольно уморительным образом:

«Догадавшись, что я глуп до святости,– писал он,– он сжалился надо мной и

оставил меня в покое» [326]. На другой день Фредерик, чуть не плакавший от

неудачи, повез ему в Брюссель знаменитый халат, легко отыскал там

многострадального путешественника, благополучно препроводил его в Берлин, где и сдал с рук на руки Д. М. Щепкину, молодому, рано умершему и

замечательному ученому по археологии и мифологии [327]. В Петербург

Белинский явился, к изумлению и радости своих знакомых, гораздо свежее и

бодрее, чем выехал из него, но радость их была непродолжительна...

266

Молодость И.С. Тургенева 1840-1856

«Мир праху твоему!» – так обыкновенно кончаются поминальные речи над

усопшими, выражая тем пожелания живущих предать забвению все, что могло бы

сколько-нибудь затемнить нравственный облик покойника. Но такое трогательное

восклицание пригодно только для лиц, никогда не выходивших из толпы; для всех

других оно звучит довольно странно, потому что со смертью их тотчас же

начинается разбор их деятельности, их заслуг перед обществом и завершается

указанием и перечетом тех препон, на какие они могли наткнуться в самом

обществе. Только личности низших порядков жизни и представлений могут

надеяться на «мир своему праху», но люди, носящие большое имя, должны

ожидать, что с их кончиной и загорится критическая буря и возникнет спор, который потребует многих лет для своего разрешения. К удивлению, почти

ничего подобного не случилось ни перед похоронами Тургенева, ни после них.

Гроб его, засыпанный цветами, пришедшими с разных сторон, торжественно шел

до могилы, не встречая помех и протестов. Старая историческая злоба, кой-где

еще встречающаяся в обществе, против чествования независимого труда, таланта, знания, притаилась на время. Взамен редко приходилось кому-либо встретить

такое согласие передовых людей Европы с русскими воззрениями на поэта, как

при оценке его значения и влияния. Для судей всех национальностей это был

«сказочник», столь же почетный, как и герой, прославившийся на бранном поле, как дипломат, победивший своих противников, как любой человек, высоко

стоящий на ступенях иерархической лестницы. Что же такое нашлось у этого

«сказочника», чтобы извратить обыкновенный ход человеческих дел и наградить

его, на другой день кончины, единодушными благословениями своих и чужих

людей?..

То было произведение совокупного дела художнических его разоблачений, науки жизни, им проповедываемой, и обаяния его личности [328]. Покойный

романист наш успел – к половине долгой жизни – привести нравственную

природу свою в такое соответствие с благородством писательских своих

267

помыслов и творчества вообще, что они составили вместе один образ,

возбуждавший умиление и привязанность образованного мира. Приведем

несколько примеров, ограничиваясь фактами заграничной его жизни. Тотчас же

по переводе его рассказа «Живые мощи», Ж. Занд писала ему: «Maitre! Nous devons aller tous a votre ecole» (Метр! Мы все должны пойти в ученье к вам

(франц.). «Странно и дико,– прибавлял Тургенев, сообщая по секрету этот отзыв

знаменитого романиста,– но все-таки приятно выслушать такое мнение».

Вообще он никак не соглашался принять титул представителя эпического

творчества в Европе, какой немецкие и французские друзья его готовы были

предложить ему, и почти разделял мнение «AHgemeine Zeitung» (тогда еще

Аугсбургской), которая ядовито и насмешливо говорила о поклонении немцев

«московской» эстетике. Успех своих рассказов он постоянно объяснял новостью

предметов, им затрогиваемых, и тем, что в них своя и чужестранная публика

встретили еще не ожидаемые и не подозреваемые ими начала морали и

своеобычной красоты. Скромность его в этом отношении выдержала искушения, перед которыми мог бы потерять голову менее твердый человек. Напрасно

большинство знаменитостей европейского мира слали ему одна за другой свои

приветы. Карлейль утверждал, что более трогательного рассказа, чем «Муму», ему еще не приходилось читать; старый Гизо выразил желание познакомиться с

автором «Дневника лишнего человека» – психического этюда, по его мнению, раскрывающего неведомые глубины человеческой души; молодой и

торжествующий тогда Гамбетта приглашал его на парламентские завтраки и

толковал о делах родины своего гостя. Известно, что Тэн в своей «Истории

революции» сослался однажды на те же «Живые мощи» как на образец

воспроизведения истины народного понимания жизни; не менее известно также и

то, что Ламартин при описании своей встречи с Тургеневым достиг такого

пафоса, который близко стоял к комизму. Не говорим уже об отзывах прямых

друзей нашего поэта – Флобера, Додэ, Зола, Мопассана и Ренана: они знакомы

русской публике. Ничто не могло поколебать убеждения Тургенева в скромной

роли, какая выпала на его долю в отечестве, даже и тогда, когда немецкий критик

Юлиан Шмидт, разбирая «Дым», вопрошал его автора: «Чем же вы объясните

после вашего пессимизма политическое величие своей родины и появление в ней

таких людей, как Пушкин и вы сами?» Его не сбило с толку даже и нарождение в

Германии идеалистов, вроде благородного Пича (Pietsch), недавнего переводчика

комедии «Нахлебник», который сделал задачей своей жизни распространение его

произведений в своем отечестве и извещал Тургенева всякий раз, как приобретал

для него нового надежного поклонника или новую поклонницу. Осторожность

нашего романиста поистине была очень ценного свойства, если вспомнить еще, что мы не перечислили и десятой доли тех оваций, которых он служил предметом

за границей.

Между тем И. С. Тургенев подвигался к величавому спокойствию старости

и занял видное место перед тремя мирами – романским, германским и русским, которых знал одинаково хорошо,– тоже очень осторожно, как бы ожидая всегда

протеста против самоуправства. Прежде чем утвердиться на своем посту, ему

необходимо было покончить почти со всеми чертами молодости, отделаться от

268

множества привычек, полученных в начале своей карьеры, найти другой способ

сноситься с людьми, чем тот, которому он следовал доселе. Молодость Тургенева

была далеко не бурная, но распущенная, и постепенное собирание ее, приведение

в порядок и в подчиненные отношения к какому-либо правилу жизни составляет

поучительную историю, которую мы и собираемся напомнить здесь читателям.

I

За два года до его приезда из первого путешествия за границу (1840 год) с

целью образования – о нем были уже слухи в Москве и Петербурге [329]. Знали, что он находился при отъезде своем в 1838 году на том самом пароходе, который

сгорел у мекленбургских берегов, что он вместе с другими искал спасения на

лодках, перевозивших пассажиров на малогостеприимную землю этой германской

окраины. Рассказывали тогда, со слов свидетелей общего бедствия, что он

потерял голову от страха, волновался через меру на пароходе, взывал к любимой

матери и извещал товарищей несчастия, что он богатый сын вдовы, хотя их было

двое у нее, и должен быть для нее сохранен. Слухам этим верили, так как он был

крайне молод в то время (двадцати лет). Даже и позднее Грановский, заставший

его в Берлине, рассказывал еще, что он находил его с приставленным к нему

крепостным дядькой за очень невинным занятием – игрой в карточные

солдатики, которых они поочередно опрокидывали друг у друга. При появлении

его в России ожидали встретить доморощенного барчонка, по которому немецкое

образование прошло, обделав его наружно и не тронув внутреннего содержания, и

нашли полного студента-бурша, замечательно развитого, но с презрением к

окружающему миру, с заносчивым словом и романтическим преувеличением кой-

каких ощущений и малого своего опыта. Люди Москвы и Петербурга должны

были привыкать к нему, и отзывы их поражают на первых порах печальным

единодушием. Образец гуманности, Николай Владимирович Станкевич, хорошо

знавший Тургенева в Берлине, предостерегал своих приятелей в Москве не судить

о нем по первому впечатлению. Он соглашался, что Тургенев неловок, мешковат

физически и психически, часто досаден, но он подметил в нем признаки ума и

даровитости, которые способны обновлять людей. Герцен был проще,

неумолимее и несправедливее. Он познакомился с ним в Петербурге (1840), перед

второй ссылкой своей и через посредство Белинского. Отзыв его может быть

выражен в немногих словах: пускай, мол, Белинский занимается книгами и

книжонками и не вмешивается в опенку людей – тут он ничего не смыслит [330].

Дело в том, что и к Герцену, как ко всем другим, Тургенев явился с непомерным

доверием к самому себе, которое позволяло ему высказывать в виде несомненных

истин всякие измышления, приходящие в голову. Качество это заслоняло

покамест все таившееся в глубине его души и составлявшее впоследствии

прелесть его бесед с окружающими.

Удивительно, что он только малой частию был виноват в упреках, которые

ему делали. Богато наделенный природою даром фантазии, воображения, вымысла, он по молодости лет не умел с ними справиться и позволил им

сделаться своими врагами, вместо того чтобы держать их в качестве своих слуг.

269

Едва возникали в течение разговора представление или образ, как можно было

видеть Тургенева, предъявляющего на них права хозяина, овладевающего ими, становящегося в центре рассказа и притягивающего все его нити к самому себе.

При первом намеке на какую-либо тему в уме его возникала масса аналогических

примеров, которыми он и подменивал главный возникший вопрос. Большая часть

его слушателей – а у него их всегда было много – позабывали дело, с которого

начиналась речь, и отдавались удовольствию слушать волшебную сказку, любоваться развитием непродуманного, бессознательного творчества, удерживая

при этом наиболее смелые, яркие и поразительные черты фантастической работы.

Было что-то наивно-детское, ребячески-прелестное в образе человека, так полно

отдававшего себя в ежедневное безусловное обладание мечты и выдумки, но в

конце концов из такого воззрения на Тургенева возникло общее мнение о нем как

о человеке, никогда не имеющем в своем распоряжении искреннего слова и

чувства и делающегося занимательным и интересным только с той минуты, когда

выходит заведомо из истины и реального мира. Никто, конечно, не смешивал его

с Хлестаковым, простейшим типом лжи, только что созданным тогда, который

употребляет ложь как средство обмануть себя и других относительно своей

ничтожности. Поэтическая ложь Тургенева обнаруживала большие сведения и

часто касалась таких вопросов, которые были даже неизвестны многим из

ожесточенных его критиков. Цели юного Тургенева были ясны: они имели в виду

произведение литературного эффекта и достижение репутации оригинальности. В

этом заключается и ключ к их правильному пониманию.

Самым позорным состоянием, в какое может попасть смертный, считал он в

то время то состояние, когда человек походит на других. Он спасался от этой

страшной участи, навязывая себе невозможные качества и особенности, даже

пороки, лишь бы только они способствовали к его отличию от окружающих. Он

усвоивал своей физиономии черты, не вязавшиеся с ее добродушным, почти

нежным выражением. Конечно, он никого не обманывал надолго, да и сам

позабывал скоро черты, которые себе приписывал. Случалось, что он изумлялся

собственным словам и относил их к клевете, когда их повторяли перед ним по

прошествии некоторого времени. Так он называл клеветой свое заявление, будто

перед великими произведениями искусства, живописи, скульптуры, музыки он

чувствует зуд под коленами и ощущает, как икры его ног обращаются в

треугольники,– однако же заявление было сделано. Конечно, не стоило бы и

упоминать об этой шутке, если бы из массы подобных шуток и преувеличений не

слагался в публике образ молодого Тургенева, который держался гораздо долее, чем было нужно, и существовал даже и тогда, когда оригинал уже нисколько не

походил на то, что о нем думали.

Замечательно, что в произведениях той эпохи, большею частию

стихотворных отрывках, Тургенев не обнаруживал ни малейших признаков

фальши. Они писались им добросовестно и поражают доселе выражением

искреннего чувства и той внутренней правдой мысли и ощущения, которой он

научился у Пушкина. Тургенев начал рано свою писательскую карьеру; если не

считать драму «Стено», написанную им еще на студенческой скамье (он кончил

курс в Петербургском университете в 1837 году) и рецензию на книгу А.Н.

270

Муравьева «Путешествие по святым местам русским», в старом «Современнике»

Плетнева, 1838 года [331], где напечатано было и первое стихотворное его

произведение «Старый дуб», то придется указать на «Отечественные записки», на

страницах которых с 1841 по 1846 год помещено множество его стихотворных

пьес за подписью Т. Л., которые представляли инициалы соединенных фамилий

его отца и матери—Тургенев-Лутовинов [332]. Затем он перешел в новый

«Современник» Панаева и Некрасова, в издании которого принимал, как увидим, горячее участие и продолжал в нем печатать свои стихотворения с 1847 года

вплоть до 1850 года [333]. Все эти произведения носят несомненные признаки

таланта и уже возвещали недюжинного писателя, который только ждал

благоприятной минуты, чтобы высказать все свое содержание. Минута не

заставила себя ждать. Из всех ранних его созданий замечены были публикой

только два, вышедшие отдельно: «Параша», стихотворная повесть 1843 года, и

«Разговор»—тоже в стихах, 1845 года. Мастерской рассказ далеко не затейливого

происшествия в «Параше» и свободное, ироническое отношение к действующим

ее лицам имели так много свежести и молодого здорового чувства, что обратили

на себя общее внимание. Между прочим, «Параша» представила случай

Белинскому высказать свою проницательность. «Что мне за дело до промахов и

излишеств Тургенева,– говаривал он,– Тургенев написал «Парашу»: пустые

люди таких вещей не пишут» [334]. Что касается до «Разговора», то

дидактический, поучительный тон его подсказан был Тургеневу учением, которому он служил тогда горячим, хотя и не очень последовательным адептом, будто чистое творчество достигло с Пушкиным такого совершенства на Руси и

такого повсеместного распространения, что ему предстоит потесниться немного и

дать дорогу произведениям мыслящей способности, философско-политического

созерцания [335]. Тема встретила, однако же, горячую оппозицию в московской

журналистике, но начавшаяся полемика прекратилась, когда через два года по

напечатании «Разговора» явилась первая глава из «Записок охотника» («Хорь и

Калиныч») в «Современнике» Панаева 1847 года и показала писателя нашего

опять в новом свете, упрочив за ним почетное и славное имя в литературе, которое уже не могло быть забрасываемо грязью при помощи слухов или под

предлогом критики [336].

Во всяком случае Тургенев нуждался тогда в литературе, почерпая в ней

средства для своего существования. С самого начала сороковых годов он уже

находился в ссоре с своей матерью, богатой и капризной помещицей Орловской

губернии, которая, лишив содержания, предоставила его самому себе. Вплоть до

конца его искуса, когда умерла мать (Варвара Петровна Тургенева скончалась в

ноябре 1850 года), Тургенев представлял из себя какое-то подобие гордого

нищего, хотя и сознававшегося в затруднительности своего положения, но

никогда не показывавшего приятелям границ, до которых доходили его лишения.

Гонимый нуждою и исполняя настоятельные требования матери, он по прибытии

в Россию определился на службу в канцелярию министра внутренних дел [337], где попал под начальство известного этнографа В. Даля. Он пробыл тут не долго, потому что начальник его принадлежал к числу прямолинейных особ, которые

требуют строгой аккуратности в исполнении обязанностей и уважения не только к

271

своим служебным требованиям, но и к своим капризам... Тургенев невзлюбил

начальника – собрата по ремеслу писателя – и скоро вышел в отставку, возвращаясь к старой скудости и к старому исканию эффектов и оригинальности.

Чего он тогда не приносил в жертву этому Молоху? Он осмеивал тихие и

искренние привязанности, к которым иногда сам приходил искать отдыха и

успокоения, глумился над простыми сердечными верованиями, начало и развитие

которых, однако же, тщательно разыскивал, примеривал к себе множество ролей

и покидал их с отвращением, убедясь, что они казались всем не делом, а

гениальничанием и скоро забывались. К этому же времени относится и его

сближение с семьей артистки Виардо,– он был ей представлен в 1845 году и

нашел у нее сына директора театров, Степана Гедеонова, который по

музыкальному и художественному вообще образованию и по серьезной эрудиции

был достойный ему соперник. Может статься, чувство соперничества определило

и довольно резкий тон критической статьи, написанной Тургеневым в 1846 году

по поводу драмы С. Гедеонова «Смерть Ляпунова» [338]. Но у него были еще в

запасе и даровые, беспричинные, совсем не преднамеренные оскорбления, такие, какие может наносить шутя только всемирный ребенок, Weltkind, не обязанный

помнить свои обязательства и заниматься тем, что говорит. Он часто ходил тогда

на охоту, и раз, возвратившись с отъезжего поля, хвалился количеством побитой

им птицы, а в подтверждение своих слов приглашал слушателей отобедать у него

на другой день. Слушатели поверили и чудной охоте и приглашению. На другой

день они поднялись в четвертый этаж громадного дома на Стремянной улице, где

жил Тургенев (между ними были и грудные больные, с трудом одолевшие его

лестницу), и долго стояли перед запертой дверью его квартиры,—до тех пор, пока

вышедший человек не известил их как об отсутствии хозяина, так и всяких

приготовлений к приему гостей. Тургенев долго смеялся потом, когда ему

рассказывали о недоумении и ропоте обманутых гостей, но извинений никому не

приносил: все это казалось ему в порядке вещей, и он удерживал за собой право

играть доверием людей, не чувствуя, по-видимому, никакой вины на своей

совести за проделки подобного рода. Он даже не очень долюбливал тех

осторожных господ, которые защищали себя от увлекательности его речи, не

доверяли наивному убеждению, с каким он относился к своим иллюзиям, и трезво

берегли до конца свое суждение. Он называл их кожаными чемоданами,

набитыми сеном, но, однако, сдерживал перед ними свои увлечения. Особенный

зуб имел он против существовавших у нас литературных кружков и выразил даже

в печати свое осуждение их нетерпимости друг к другу и узкости их воззрений.

Но причины его негодования на кружки, с корифеями которых он был на

дружеской ноге, а с одним из таких кружков (так называемым западническим) разделял и тогда и после основы его учения, следует также искать и в личных

отношениях. Кружки эти имели свои правила поведения, свои доктрины жизни, более или менее строгие, за исполнением которых тщательно следили [339].

Нападая на кружки, Тургенев защищал еще свое право стоять особняком от

господствующих течений в обществе, не подчиняться деспотизму принятых

условий существования ни в каком их виде и оградить себя от разного

272

вмешательства посторонней силы в дела своей души, в свободное, независимое

цветение своей мысли и фантазии.

II

То же самое делал он и по отношению к своей матери. Замечательно, что

настоящие и лучшие качества сердца обнаруживались у него с наибольшей силой

в деревне или в семье. Всякий раз, как он отрывался от Петербурга, от его

искушений и того возбуждающего чувства, которое распространяет большой

центр населения, Тургенев успокоивался. Не перед кем было блестеть тогда, не

для кого было изобретать сцены и думать о театральной постановке их. Деревня

играла в его жизни ту самую роль, которую потом исполняли частые его отлучки

за границу,– она с точностью определяла, что он должен думать и делать. Питая

врожденное отвращение к насилию, получив от природы ненависть к попранию

человеческих прав, которое тогда встречалось чуть ли не ежедневно, Тургенев

мстил господству крепостничества в нравах и понятиях тем, что объявлял себя

противником, без разбора, всех коренных, так называемых, основ русского быта.

Он потешался благоговейными отношениями Москвы к некоторым излюбленным

quasi-началам русской истории, но такой дальний, бесполезный протест был уже

не у места в помещичьей деревне. Тут он беспрестанно наталкивался на

конкретные случаи произвола и беззакония, которые затрогивали его душу и

требовали, если не скорой помощи, часто и невозможной, то участия и понимания

страданий.

Варвара Петровна Тургенева, мать его, обладала в одной Орловской

губернии состоянием, равным, по тогдашнему счету, силе 5000 душ крепостных

работников. Это была женщина далеко недюжинная и по-своему образованная: она говорила большею частью и вела свой дневник по-французски. Воспитание, которое она дала обоим сыновьям, показывает, что она понимала цену

образования, но понимала очень своеобразно. Ей казалось, что знакомство с

литературами Европы и сближение с передовыми людьми всех стран не может

изменить коренных понятий русского дворянина, и притом таких, какие

господствовали в ее семействе из рода в род. Она изумилась, увидав разрушение, произведенное университетским образованием в одном из ее сыновей, который

полагал за честь и долг отрицание именно тех коренных начал, какие казались ей