Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 51 страниц)

признанием за народом некоторых симпатических, нравственно привлекательных

сторон характера, на что охотно соглашались ее возражатели. Она требовала для

русского народа кое-чего большего. Она требовала именно утверждения за ним

громадной политической, творческой и моральной репутации, великой

организаторской силы, обнаружившейся в создании Московского государства и в

открытии таких общественных, семейных и религиозных идеалов существования, каким ничего равносильного не могут противопоставить наши позднейшие и

новые порядки жизни. На этом основании и не заботясь об исторических фактах, противоречивших ее догмату, или толкуя их ловко в свою пользу, она принялась

по частям за лепку колоссального образа русского народа с целью создать из него

тип, достойный поклонения. С первых же признаков этой работы но сооружению, в лице народа, апофеозы нравственным основам и идеалам старины, и еще не

дожидаясь ее конца, московские западники целым составом усвоили себе задачу

неустанно объявлять русский народ славянофилов лженародом, произведением

ученой наглости, изобретающей исторические черты и материалы, ей нужные.

Особенно укоряли они своих ученых противников в наклонности принимать под

свою защиту, по необходимости, даже и очень позорные бытовые и исторические

факты истории, если их нельзя уже пропустить молчанием или нельзя целиком

отвергнуть как выдумку врагов русской земли.

Полемика эта длилась долго и особенно разгорелась уже в пятидесятых

годах, в эпоху замечательных славянофильских сборников (1852—1855 годы:

«Московский сборник», «Синбирский сборник», «Беседа»). Душой этой

полемики, после того как уже не стало и Белинского, был тот же самый

Грановский, заподозренный некогда петербургскими друзьями в послаблении

врагам, хотя он сам редко выходил на арену [247]. Правда, что это всегда был враг

великодушный. Известно, что в разгаре спора много было сказано дельных

положений с обеих сторон и много обнаружилось талантов, успевших приобрести

себе впоследствии почетные имена. Ни один из них не прошел незамеченным

Грановским спервоначала. Человек этот обладал в высшей степени живучей

совестливостию, понуждавшей его указывать на достоинство и заслугу везде, где

он ни встречал их, не стесняясь никакими посторонними, кружковыми или

тактическими соображениями. Нередко приходилось нам всем слышать от него

такую оценку его личных врагов и врагов его направления, какую могли бы

принять самые благорасположенные к ним биографы на свои страницы. Между

прочим, он очень высоко ценил молодого Валуева, автора известной статьи о

местничестве в одном из славянофильских сборников, так рано умершего для

отечества, и говорил о нем не иначе, как с умилением [248].

207

Освобожденный от страха видеть заключение спора, так много стоившего

ему, каким-нибудь простым компромиссом между партиями, Белинский уже

спокойнее и объективнее отнесся к самому вопросу о доле, какую должны иметь

и имеют народные элементы в культурном развитии страны. Теперь (1846), когда

оказалось, что дело обличения заносчивой пропаганды и излишеств национальной

партии может рассчитывать на старых сподвижников, спокойный ответ на вопрос

значительно облегчался. Нельзя уже было не видеть, что учение о народности как

повод к изменению нынешних условий ее существования имеет весьма серьезную

сторону; только опираясь на это учение, открывалась возможность говорить об

ошибках русского общества, повредивших чести и достоинству государства.

Пример был налицо. «Славянская» партия, несмотря на все возражения и

опровержения, приобретала с каждым днем все более и более влияния и

подчиняла себе умы, даже и не очень покорные по природе, и подчиняла одной

своей проповедью о неузнанной, несправедливо оцененной и бесчестно

приниженной русской народности.

И действительно, как бы сомнительна ни казалась идеализация народа, производимая «славянами», какими бы шаткими ни объявлялись основы, на

которых они строили свои народные идеалы – работа «славян» была все-таки

чуть ли не единственным делом эпохи, в котором общество наше принимало

наибольшее участие и которое победило даже холодность и подозрительность

официальных кругов [249] Работа эта одинаково обольщала всех, позволяя

праздновать открытие в недрах русского мира и посреди общей моральной

скудости богатого нравственного капитала, достающегося почти задаром. Все

чувствовали себя счастливее. Ничего подобного «западники» предложить не

могли, у них не было никакой цельной и обработанной политической теоремы, они занимались исследованиями текущих вопросов, критикой и разбором

современных явлений и не отваживались на составление чего-либо похожего на

идеал гражданского существования при тех материалах, какие им давала и

русская и европейская жизнь. Добросовестность «западников» оставляла их с

пустыми руками, и понятно, что положительный образ народной политической

мудрости, найденный славянофилами, начинал поэтому играть в обществе нашем

весьма видную роль.

Вольное обращение с историей, на которое им постоянно указывали,

нисколько не останавливало роста этого идеала и его развития; напротив, свобода

толкования фактов способствовала еще его процветанию, позволяя вводить в его

физиономию черты и подробности, наиболее привлекательные для народного

тщеславия и наиболее действующие на массы. Ошибки, неверности, нарушения

свидетельств приходились тут еще на здоровье, так сказать, идеалу и на

укрепление партии, его воспитавшей. Между тем—сознательно или

бессознательно—все равно– партия достигала с помощью своего спорного

идеала несомненно весьма важных целей. Тут случилось то, что не раз уже

случалось на свете: рискованные и самовольные положения принесли гораздо

более пользы обществу и людям, чем осторожные, обдуманные и потому робкие

шаги беспристрастного исследования. Партия успела ввести в кругозор русской

интеллигенции новый предмет, нового деятельного члена и агента для мысли —

208

именно народ, и после ее проповеди ни науке вообще, ни науке управления в

частности уже нельзя было обойтись без того, чтобы не иметь его в виду при

разных политико-социальных решениях и не считаться с ним. Это была великая

заслуга партии, чем бы она ни была куплена. Впоследствии, и уже за границей, Герцен очень хорошо понимал значение возведенной постройки славянофилов и

недаром говорил: «Наша европейская западническая партия тогда только получит

место и значение общественной силы, когда овладеет темами и вопросами, пущенными в обращение славянофилами».

Но если это-то было невозможно покамест, то по крайней мере уже

наступало время понимать важность подобных тем. Не далее как в 1847 году сам

Белинский уже говорил о нелепости противопоставлять национальность

общечеловеческому развитию, как будто эти явления непременно должны

исключать друг друга, между тем как, в сущности, они постоянно совпадают.

Общечеловеческое развитие не может выражаться иначе, как чрез посредство той

или другой народности, оба термина даже и немыслимы один без другого. Мысль

свою он подробно развил в статье «Обозрение литературы 1846 года». В ней

особенно любопытно одно место. К этому месту Белинский подходит

предварительным и очень обстоятельным изложением мнения, что как отдельное

лицо, не наложившее печати собственного своего духа и своего содержания на

полученные им идеи и представления, никогда не будет влиятельным лицом, так

и народ, не сообщивший особенного, своеобразного штемпеля и выражения

нравственным основам человеческого существования, всегда останется мертвой

массой, пригодной для производства над нею всяких экспериментов. Пространное

развитие этого положения Белинский заключает словами, почти буквально

повторяющими точно такие же слова Грановского, сказанные в Соколове по

поводу сочувствия, какое вынуждают к себе почасту основные убеждения

«славян», хотя, собственно, критик наш этих слов Грановского сам не слыхал. Вот

это место: «Что личность в отношении к идее человека, то—народность в

отношении к идее человечества. Без национальностей человечество было бы

мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения. В

отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов, нежели оставаться на стороне гуманических космополитиков, потому что если

первые и ошибаются, то как люди, как живые существа, а вторые и истину-то

говорят как такое-то издание такой-то логики. Но, к счастию, я надеюсь остаться

на своем месте, не переходя ни к кому...» [250] Молодая редакция нового

«Современника» 1847 года, для которого статья писалась и где она была

помещена, думала, однако же, иначе об этом предмете. Так как борьба с

славянофильской партией да интерес более или менее художественной

литературы обличения составляли пока всю программу нового журнала, то

понятно, что движение его критика навстречу к обычным врагам петербургской

журналистики затемняло одну и важную часть самой программы журнала.

Впоследствии я слышал, что редакция много роптала на статью с такой странной, небывалой тенденцией в петербургско-западнической печати, и которой она

должна была открыть свой новый орган гласности.

209

Таким образом разрешалась долгая полемика Белинского с лютейшими

своими врагами.

Основание «Современника», 1847 год, положило предел участию

Белинского в «Отечественных записках», которым он так усердно послужил в

течение шести лет, что создал почетное имя и положение журналу и потерял свое

здоровье. С половины 1845 года мысль покинуть «Отечественные записки» не

оставляла Белинского, в чем его особенно поддерживал Н. А. Некрасов с

практической точки зрения. Действительно, материальное положение Белинского

год от году становилось все хуже и никакого выхода не представляло ни с какой

стороны. Силы его слабели, семья требовала увеличенных средств

существования, а в случае катастрофы, которую он уже предвидел, оставалась без

куска хлеба. Может быть, никто из наших писателей не находился в положении

более схожем с положением тогдашнего работника и пролетария в Европе.

Подобно им, он никого лично не мог обвинять в устройстве гнетущих

обстоятельств своей жизни—все исполняли по отношению к нему добросовестно

свои обязательства, никаких притеснений он не испытывал, никаких чрезмерных

требований не предъявлялось и никто не делал попыток увернуться от условий, принятых по взаимному соглашению – все обстояло, таким образом, чинно, благопристойно, респектабельно, по английскому выражению, вокруг него. Но

труд его все-таки приобретал свою ценность только тогда, когда уходил из его

рук, приносил всю пользу, какой от него ожидать можно было, изданию, а не

тому, кто его произвел. Не было и возможности поправить дело, не изменяя

обычных экономических условий, утвержденных раз навсегда. С каждым днем

Белинский все более и более убеждался, что чем сильнее станет он напрягать

свою деятельность и чем блестящее будут оказываться ее результаты в

литературном и общественном смысле, тем хуже будет становиться его

положение в виду неизбежного истощения творческого материала и уничтожения

самой способности к труду, вследствие его удвоенной энергии. Будущность

представлялась ему, таким образом, в очень мрачных красках, и с половины 1845

года мы слышали горькие жалобы его на свою судьбу, жалобы, в которых он не

щадил и самого себя. «Да что же и делать судьбе этой,– говорил он в

заключение,– с глупым человеком, которому ничего впрок не пошло, что она

ему ни давала» [251].

И действительно, с концом 1845 года Белинский покидает на время

журнальную работу и расстается с «Отечественными записками» [252]. Событие

это произвело некоторого рода переполох в маленьком литературном мире того

времени. С удалением Белинского пророчили падение журнала, но журнал устоял, как всякое предприятие, уже добывшее себе прочные основы и открывшее притом

готовую арену для литературной деятельности новоприходящим талантам. Таков

был молодой Майков, принявший в свои руки наследство Белинского —

критический отдел журнала; отдел этот обретал в нем новую и свежую силу, вместо атрофии и расслабления, которыми ему грозили.

В. Н. Майков отложил в сторону весь эстетический, нравственный и

полемический багаж Белинского и за норму оценки произведений искусства

принял количество и важность бытовых и общественных вопросов, ими

210

поднимаемых, и способы, с какими авторы указывают и разрешают их.

Преждевременная смерть помешала ему развить вполне свое созерцание [253].

С разрывом старых связей не все еще кончилось для Белинского; надо было

отыскать средства существования. Белинский предвидел это и обратился, еще до

разрыва, за советом и помощью к друзьям, излагая им свой план – издать уже

прямо от своего имени большой альманах из совокупных их трудов, если они

согласятся войти в его виды и намерения. Ответ не замедлил явиться. Со всех

сторон знаменитые и незнаменитые писатели наши поспешили препроводить к

нему все, что имели у себя наготове, и уже к началу 1846 года в руках Белинского

образовалась значительная масса рукописного и частию очень ценного материала, как показало позднейшее его опубликование [254]. Не могла скрыться от глаз

самого Белинского и внимания его ближайших советников во всем этом деле, Н.

А. Некрасова и И. И. Панаева, важность собранного материала. Последние уже

давно искали самостоятельной издательской деятельности и пробовали ее не раз

– выпуском альманахов и сборников, но тут представлялся случай к основанию

уже большого предприятия – нового периодического издания. Материал

Белинского мог бы служить ему на первых порах готовой поддержкой. Тогда и

возникла мысль о приобретении старого, пушкинского «Современника», скромно, почти безвестно существовавшего под руководством П. А. Плетнева, мысль, которая и приведена была в исполнение Некрасовым и Панаевым [255]. Они

купили вместе с тем и весь «материал» Белинского (Панаев был главным

вкладчиком при всех этих операциях), что и помогло Белинскому расплатиться с

долгами и впервые почувствовать себя свободным человеком. При этом новые

редакторы «Современника» 1847 года открывали ему еще и перспективу в

будущем, которая особенно должна была цениться Белинским. Они включали его

в число неофициальных соиздателей журнала (официальным выставлялся, в виде

поруки перед цензурой, проф. А. В. Никитенко) и предоставляли ему, кроме

платы за статьи, еще и долю в выгодах издания, какие окажутся. Без популярного

имени Белинского действительно трудно было обойтись предприятию, но к этому

примешивалась еще и надежда, разделяемая и Белинским, что все лучшие деятели

Москвы последуют за ним в новое издание и разорвут связи с «Отечественными

записками». Надежде этой, однако же, не суждено было исполниться. Московские

литераторы, да и некоторые из литераторов в Петербурге, желая полного успеха

«Современнику», находили, что два либеральных органа в России лучше одного, что раздвоение направления на два представителя еще более гарантирует участь и

свободу журнальных тружеников и что, наконец, по коммерческому характеру

всякого журнального предприятия вряд ли и новое будет в состоянии идти по

какой-либо иной дороге в своих расчетах с людьми, как не по той же самой, по

которой шло и старое [256]. Все это происходило в то время, когда я уже с

февраля 1846 года находился за границей.

XXXI

В одно прекрасное утро, по осени 1847 года, в крошечном салоне

парижской моей квартиры, улице Caumartin, 41, явился господин, хорошо

211

выбритый, по русскому обычаю, с волосами, зачесанными на затылок, и в

долгополом сюртуке, который странно мешал его порывистым движениям. Это

был Герцен [257], носивший еще на всей своей внешности резкий отпечаток

московского жителя, но скоро преобразившийся благодаря парижским портным и

другим артистам в полного джентльмена западной расы – с подстриженной

головой, щегольской бородкой, очень быстро принявшей все необходимые

очертания, и пиджаком, ловко и свободно державшимся на плечах. Я обрадовался

ему несказанно и выслушал юмористическую повесть об усилиях и

домогательствах, какие потребовались ему для выезда, и потом о долгом вояже

его, еще на почтовых, через всю Германию. Он прибыл в Париж со всем

семейством, остановился на Place Vendome и расспрашивал меня как парижского

старожила (я уже прожил целый год в столице Франции) об условиях, образе

жизни и привычках новой своей резиденции, к которым, тоже по русскому

обычаю, и применился весьма скоро. И не он один подчинился этого рода

превращению и изменению своей оболочки, а с нею и самого образа жизни, но и

семья его – и притом с свободой и развязностию, которые могли бы считаться

изумительными, если бы не были всеобщим, всем известным свойством нашей

природы. Жена Герцена после первой недели своего пребывания в Париже

представляла уже из себя совсем другой тип, чем тот, который олицетворяла

собою в Москве. Впрочем, внутренняя переработка, изменившая ее нравственную

физиономию, началась еще там,– как буду говорить,– и только завершилась в

Париже. Из тихой, задумчивой, романтической дамы дружеского кружка, стремившейся к идеальному воспитанию своей души и не делавшей никаких

запросов и никаких уступок внешнему миру, она вдруг превратилась в блестящую

тур истку, совершенно достойную занимать почетное место в большом,

всесветном городе, куда прибыла, хотя никакой претензии на такое место и не

заявляла. Новые формы и условия существования вскоре вытеснили у нее и

последнюю память о Моск-ве. Быстрота всех подобных внешних и внутренних

метаморфоз, испытываемых русскими людьми, зависела, кроме их

предрасположения к ней, еще и от многих других причин.

Париж, например, знаменитого буржуазного короля Лудовика-Филиппа

обаятельно действовал различными сторонами своей политической жизни на

русских, пробиравшихся туда всегда более или менее секретным, воровским

образом, так как в наших паспортах заграничных того времени поименование

Франции официально воспрещалось. Впечатление, производимое Парижем на

пришельцев с севера, походило на то, которое является вслед за неожиданной

находкой: они припадали к городу со страстию и увлечением путника,

вышедшего из голой степи к давно ожидаемому источнику. Первое, что бросалось

в глаза при этой встрече с столицей Франции, было, конечно, ее социальное

движение. Везде по протяжению Европы уже существовали партии,

подвергавшие разбору условия и порядки европейской жизни, везде уже

слагались общества, рассуждавшие о способах остановить, изменить и направить

течение современной жизни в другую сторону, но только в Париже критическое

движение это вошло, так сказать, в колею обычных дневных явлений и притом

освещалось чрезвычайно эффектно лучами французского народного духа, 212

который умеет располагать в живописные группы людей, учения и идеи и делать

из них картины и зрелища для публики, прежде чем они сделаются

руководителями и преобразователями общества. Не было возможности

удержаться от участия к этому движению, которое слагалось из метких, остроумных статей журнального мира, из пропаганды на театре, из

периодических лекций и конференций профессоров и непрофессоров. Так, три

воскресенья сряду я слышал в зале одного пассажа самого О. Конта, излагавшего

основные черты своей теории перед толпой, которая и не предчувствовала, чем

сделается эта теория впоследствии. Движение дополнялось еще массой

социальных книг, начавших известную войну против официальной политической

экономии, и фамильными собраниями честных, начитанных и развитых

работников, уже принявших к сведению новые положения социализма и

обработывавших их по-своему, как впоследствии депутат Корбон, часовщик по

ремеслу, которого мне тоже удалось видеть в его мастерской, служившей ему и

редакцией для его журнала «L'Atelier». Все это были огоньки, которые

предшествовали знаменитой революции 48 года, никем, впрочем, еще тогда не

предчувствуемой, и которая, сказать между прочим, своим внезапным приходом

их всех и потушила [258]. Когда я прибыл в Париж по весне 1846, я уже застал

там целую русскую колонию с главными и выдающимися ее членами, Бакуниным

и Сазоновым, занятую непрерывным исканием и обсуждением бытовых,

исторических, философских и всяких вопросов, какие постоянно возбуждала

общественная жизнь Парижа при либеральном короле Лудовике-Филиппе [259].

Однако иначе нельзя было назвать покамест того образа занятий

европейскими вопросами, который существовал тогда между русскими, как

забавой.

Дело шло тут преимущественно об удовлетворении любопытства,

раздражаемого безустанно явлениями каждого текущего дня, об исполнении

обязанности стоять настороже относительно всего, что происходит важного и

ничтожного a городе, о добыче живого материала для разбора его, для

упражнения критических своих способностей, а затем и более всего для развития

бесконечной, пестрой, золотошвейной ткани разговоров, споров, выводов, положений и контрположений. Никакой ответственности перед собственной

совестию, никакого обязательного начала для устройства собственной жизни и

поведения при этом еще не представлялось никому. Необходимости подобного

распорядка с собой не предвиделось и в будущем. О русской политической

эмиграции не было еще и помина: она явилась только тогда, когда прокатился

гром революции 1848 года и заставил многих обратиться к своему прошлому, подвести ему итоги и поставить себя самого в ясное, определенное положение как

к грозному явлению, неожиданно разразившемуся над Европой, так и к

правительствам, которые были им испуганы. Правда, от времени до времени

падали в среду наших людей, потешавшихся Парижем, напоминовения о

требованиях другого строя жизни, чем тот, которым они наслаждались. Так

случилось с известным Головиным, которого официально вызывали в Россию за

пустейшую книжонку, напечатанную им по-французски в Париже, без

дозволения. Это был опыт политической экономии, представлявшей менее, чем

213

учебник, простую выписку из школьных тетрадок, да и то не совсем толковую, но

во всяком случае уже совершенно невинную [260]. Я, кажется, и не встречал на

веку моем писателя, менее заслуживавшего внимания, как этот Головин, в одно

время игравший на бирже и в оппозицию, пробиравшийся в жокей-клуб, в мир

лореток и в демократические консилиабулы – наглый и ребячески-трусливый, но

он остался в Париже, несмотря на вызов и сделался прежде всех русским

«политическим» эмигрантом и притом из особенного начала, из страха: ему

мерещились всевозможные ужасы, которые по отношению к нему просто были

немыслимы [261]. После напоминовений вроде того, какое получил Головин, круг

дилетантствующих политиков и социалистов наших некоторое время обсуждал

этот факт с разных точек зрения и потом снова отдавался увлекающему потоку

своих занятий и страстного, но безответного вмешательства в интимные дела

французской национальности.

Не должно думать, чтоб эта азартная игра со всем содержанием Парижа

велась только людьми, литературно и политически развитыми: к ней

примешивались часто и такие особы, которые имели совсем иные цели в жизни,—

не культурные. Так, по дороге в Европу я получил рекомендательное письмо к

известному Марксу от нашего степного помещика, также известного в своем

кругу за отличного певца цыганских песен, ловкого игрока и опытного охотника.

Он находился, как оказалось, в самых дружеских отношениях с учителем Лассаля

и будущим главой интернационального общества; он уверил Маркса, что, предавшись душой и телом его лучезарной проповеди и делу водворения

экономического порядка в Европе, он едет обратно в Россию с намерением

продать все свое имение и бросить себя и весь свой капитал в жерло предстоящей

революции. Далее этого увлечение идти не могло, но я убежден, что когда лихой

помещик давал все эти обещания, он был в ту минуту искренен. Возвратившись

же на родину, сперва в свои имения, а затем в Москву, он забыл и думать о

горячих словах, прозвеневших некогда так эффектно перед изумленным Марксом, и умер не так давно престарелым, но все еще пылким холостяком в Москве [262].

Немудрено, однако же, что после подобных проделок как у самого Маркса, так и

у многих других сложилось и долгое время длилось убеждение, что на всякого

русского, к ним приходящего, прежде всего должно смотреть как на подосланного

шпиона или как на бессовестного обманщика. А дело между тем гораздо проще

объясняется, хотя от этого и не становится невиннее.

Я воспользовался, однако же, письмом моего пылкого помещика, который, отдавая мне его, находился еще в энтузиастическом настроении, и был принят

Марксом в Брюсселе очень дружелюбно. Маркс находился под влиянием своих

воспоминаний об образце широкой русской натуры, на которую так случайно

наткнулся, и говорил о ней с участием, усматривая в этом новом для него

явлении, как мне показалось, признаки неподдельной мощи русского народного

элемента вообще. Сам Маркс представлял из себя тип человека, сложенного из

энергии, воли и несокрушимого убеждения – тип, крайне замечательный и по

внешности. С густой черной шапкой волос на голове, с волосистыми руками, в

пальто, застегнутом наискось,—он имел, однако же, вид человека, имеющего

214

право и власть требовать уважения, каким бы ни являлся перед вами и что бы ни

делал. Все его движения были угловаты, но смелы и самонадеянны, все приемы

шли наперекор с принятыми обрядами в людских сношениях, но были горды и

как-то презрительны, а резкий голос, звучавший как металл, шел удивительно к

радикальным приговорам над лицами и предметами, которые произносил. Маркс

уже и не говорил иначе, как такими безапелляционными приговорами, над

которыми, впрочем, еще царствовала одна, до боли резкая нота, покрывавшая все, что он говорил. Нота выражала твердое убеждение в своем призвании управлять

умами, законодательствовать над ними и вести их за собой. Предо мной стояла

олицетворенная фигура демократического диктатора, как она могла рисоваться

воображению в часы фантазии. Контраст с недавно покинутыми мною типами на

Руси был наирешительный.

С первого же свидания Маркс пригласил меня на совещание, которое

должно было состояться у него на другой день вечером с портным Вейтлингом, оставившим за собой в Германии довольно большую партию работников.

Совещание назначалось для того, чтобы определить по возможности общий образ

действий между руководителями рабочего движения. Я не замедлил явиться по

приглашению [263].

Портной-агитатор Вейтлинг оказался белокурым, красивым молодым

человеком, в сюртучке щеголеватого покроя, с бородкой, кокетливо

подстриженной, и скорее походил на путешествующего комми, чем на сурового и

озлобленного труженика, какого я предполагал в нем встретить.

Отрекомендовавшись наскоро друг другу и притом с оттенком изысканной

учтивости со стороны Вейтлинга, мы сели за небольшой зеленый столик, на

одном узком конце которого поместился Маркс, взяв карандаш в руки и склонив

свою львиную голову на лист бумаги, между тем как неразлучный его спутник и

сотоварищ по пропаганде, высокий, прямой, по-английски важный и серьезный, Энгельс открывал заседание речью. Он говорил в ней о необходимости между

людьми, посвятившими себя делу преобразования труда, объяснить взаимные

свои воззрения и установить одну общую доктрину, которая могла бы служить

знаменем для всех последователей, не имеющих времени или возможности

заниматься теоретическими вопросами. Энгельс еще не кончил речи, когда

Маркс, подняв голову, обратился прямо к Вейтлингу с вопросом: «Скажите же

нам, Вейтлинг вы, которые так много наделали шума в Германии своими

коммунистическими проповедями и привлекли к себе стольких работников, лишив их мест и куска хлеба, какими основаниями оправдываете вы свою

революционную и социальную деятельность и на чем думаете утвердить ее в

будущем?» Я очень хорошо помню самую форму резкого вопроса, потому что с

него начались горячие прения в кружке, продолжавшиеся, впрочем, как сейчас

окажется, очень недолго. Вейтлинг, видимо, хотел удержать совещание на общих

местах либерального разглагольствования. С каким-то серьезным, озабоченным

выражением на лице он стал объяснять, что целию его было не созидать новые

экономические теории, а принять те, которые всего способнее, как показал опыт

во Франции, открыть рабочим глаза на ужас их положения, на все

несправедливости, которые по отношению к ним сделались лозунгом правителей

215

и обществ, научить их не верить уже никаким обещаниям со стороны последних и

надеяться только на себя, устраиваясь в демократические и коммунистические

общины. Он говорил долго, но, к удивлению моему и в противоположность с

речью Энгельса, сбивчиво, не совсем литературно, возвращаясь на свои слова, часто поправляя их и с трудом приходя к выводам, которые у него или

запаздывали, или появлялись ранее положений. Он имел теперь совсем Других

слушателей, чем те, которые обыкновенно окружали его станок или читали его

газету и печатные памфлеты на современные экономические порядки, и утерял

при этом свободу мысли и языка. Вейтлинг, вероятно, говорил бы и еще долее, если бы Маркс с гневно стиснутыми бровями не прервал его и не начал своего

возражения. Сущность саркастической его речи заключалась в том, что

возбуждать население, не давая ему никаких твердых, продуманных оснований

для деятельности, значило просто обманывать его. Возбуждение фантастических

надежд, о котором говорилось сейчас, замечал далее Маркс, ведет только к

конечной гибели, а не к спасению страдающих. Особенно в Германии обращаться

к работнику без строго научной идеи и положительного учения равносильно с

пустой и бесчестной игрой в проповедники, при которой, с одной стороны, полагается вдохновенный пророк, а с другой – допускаются только ослы, слушающие его разинув рот. «Вот,– прибавил он, вдруг указывая на меня резким

жестом,– между нами есть один русский. В его стране, Вейтлинг, ваша роль

могла бы быть у места: там действительно только и могут удачно составляться и

работать союзы между нелепыми пророками и нелепыми последователями». В

цивилизованной земле, как Германия, продолжал развивать свою мысль Маркс, люди без положительной доктрины ничего не могут сделать, да и ничего не

сделали до сих пор, кроме шума, вредных вспышек и гибели самого дела, за

которое принялись. Краска выступила на бледных щеках Вейтлинга, и он обрел

живую, свободную речь. Дрожащим от волнения голосом стал он доказывать, что

человек, собравший сотни людей во имя идеи справедливости, солидарности и

братской друг другу помощи под одно знамя, не может назваться совсем пустым