Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 51 страниц)

непоколебимыми. При врожденном властолюбии вспыльчивость и быстрота

решений развились у нее от противоречий. Она не могла простить своим детям, что они не обменивали полученного ими воспитания на успехи в обществе, на

служебные отличия, на житейские выгоды разных видов, в чем тогда и

заключались для многих цели образования. Так как наш Тургенев не изменял ни

своего образа мыслей, ни своего поведения в угоду ей, то между ними воцарился

непримиримый, сознательный, постоянный разлад, чему еще способствовали и

подробности ее управления имением. Как женщина развитая, она не унижалась до

личных расправ, но подверженная гонениям и оскорблениям в молодости, озлобившим ее характер, она была совсем не прочь от домашних радикальных

мер исправления непокорных или нелюбимых ею подвластных. Сама она, по

273

изобретательности и дальновидному расчету злобы, была гораздо опаснее, чем

ненавидимые фавориты ее, исполнявшие ее повеления. Никто не мог равняться с

нею в искусстве оскорблять, унижать, сделать несчастным человека, сохраняя

приличие, спокойствие и свое достоинство. Она не затруднилась произнести

смертный приговор несчастной собачонке своего дворника Герасима, зная, что

приговором своим наносит смертельную рану сердцу ее хозяина. И что же? Одно

появление Тургенева в деревне водворяло тишину, вселяло уверенность в

наступлении спокойной годины существования, облегчало всем жизнь – и это

несмотря на его натянутые отношения к матери и в силу только нравственного его

влияния, которому подчинялась даже и необузданная, уверенная в себе власть.

Приводим здесь в подтверждение наших слов выдержки из письма В. Н. Житовой, которая воспитывалась в доме Тургеневой и видела с малолетства все, что

происходило в нем. Свидетельство ее тем ценнее, что написано с одушевлением, которое дает отчасти понятие о впечатлении, порождаемом каждым наездом

нашего поэта в деревню или в московский дом между их обитателями.

«Как себя помню, так помню свое и всеобщее, в доме матери, обожание к

нему. Редко он бывал у нас; но когда его ждали, все крестились, все радовались:

«Наш ангел едет! Теперь у нас все будет хорошо, теперь ничего не будет!» Вот

что слышалось со всех сторон. И действительно, велика была сила его кротости и

доброты. Она все побеждала, все укрощала... Около него ничто лживое и злое не

имело места. Настолько обаятелен он был, настолько сам хорош, что его

нравственная, так сказать, красота разливалась на все окружающее его. Да, его

доброты боялись! Читала я отзыв Рольстона о «Муму». Не то бы я сказала. Я

воочию присутствовала при всей этой драме, я была единственная, допущенная в

каморку Герасима, я ласкала, я кормила Муму, когда мне удавалось ускользнуть

от зорких глаз приставленных ко мне француженок и англичанок,– и часто, очень часто дитятей прогуливалась на могучих руках Герасима... Я 18 лет даю

уроки. Проходя историю русской литературы с моими ученицами, я сама читаю

образцовые сочинения. Могу читать самые драматические места, но последних

страниц «Муму» никогда не могла дочитать громко: меня всегда душили слезы. И

прежде и теперь последовательно затем мысли переносятся к тому нашему

освободителю, который дал нам 19 февраля и избавил навеки нашу родину от

того гнета, при котором наш простолюдин не смел ни любить, ни чувствовать...»

Октябрь 1883 [340].

Красноречивые строки хорошо передают то, чем сделался Тургенев для

своего села Спасского, доставшегося ему по наследству и после раздела с братом; но уже недалеко было время, когда он сделается любимцем не только своих

спасовцев, как называл жителей деревни, но и любимцем читающей России

вообще и русских женщин в особенности. Произошло это вскоре после кончины

Варвары Петровны Тургеневой и после известного его ареста в 1852 году, сообщившего большую популярность его имени. Круг его знакомства еще не

раздвигался до тех огромных размеров, как впоследствии, и литературная

деятельность еще не имела за себя голоса всей Европы. На виду стояли «Записки

охотника», а за ними теплились малыми, мелькающими огоньками повести, где

уже сказывались первые проблески воззрений Тургенева на русскую женщину как

274

на представительницу нравственной силы в обществе. Гораздо позднее заметили, что между этими повестями есть маленькие шедевры, вроде «Дневника лишнего

человека». Современникам его трудно было усмотреть также, что он в течение

десяти лет занимался обработкой одного и того же типа – благородного, но

неумелого человека, начиная с 1846 года, когда написаны были «Три портрета», и

вплоть до «Рудина», появившегося в 1856 году, где самый образ такого человека

нашел полное свое воплощение [341]. С Рудиным кончается и молодость Ивана

Сергеевича – ему было уже 38 лет. Никому и в голову не приходило тогда

заниматься разбором теории, весьма важной в биографическом отношении и в

силу которой русская жизнь распадалась на два элемента – мужественную, очаровательную по любви и простоте женщину и очень развитого, но запутанного

и слабого по природе своей мужчину. В авторе этой теории всего более

интересовало мастерство кисти, приемы творчества, верные картины жизни, а

разоблачающий внутренний смысл его творений закрывался для многих яркой

мозаикой внешних его похождений между людьми.

Тогда было в моде некоторого рода предательство, состоявшее в том, что за

глаза выставлялись карикатурные изображения привычек людей и способов их

выражаться, что возбуждало смех и доставляло успех рассказу. Тургенев был

большой мастер на такого рода представления. Никто не сердился на это

злоупотребление, никто не думал о прекращении связей вследствие дошедших

слухов о совершенной над ним диффамации – напротив, все старались платить

тою же монетой авторам карикатур, что и объясняет большое количество

анекдотов, остающихся от этой эпохи. Надо прибавить, что ко всем своим

качествам изобретательности, наблюдательности и вдумчивости в явления

Тургенев присоединял еще в значительной доле едкое остроумие и

эпиграмматическую способность. Он давал им ход с той же неразборчивостью и с

тем же обилием мотивов, как и всему, что выходило от него. Он составлял весьма

забавные эпиграммы на выдающихся людей своего времени, не стесняясь их

репутацией и серьезностью задач, которые они преследовали и которым сам

сочувствовал [342]. Не удерживали его и дружеские отношения. Все это, конечно, не способствовало к уменьшению неблагосклонного говора, раздававшегося

вокруг его имени, но слух о меткости его эпиграмматических заметок, имевших

пошиб народных поговорок, был так распространен, что В. П. Боткин вздумал

однажды записывать его речи и привел свой план в исполнение. Затерянная

книжка эта где-нибудь должна существовать, но она утратила свой интерес после

того, как сам Тургенев прекратил свою юмористическую деятельность и оставил в

сыром виде старые попытки и проявления ее.

Весьма ошибся бы тот, кто на основании здесь сказанного пришел бы к

заключению, что Тургенев обманывал свою публику и, пока она приглядывалась

к нему, отдавал пороки ее и недостатки на общее посмеяние. Такое коварство не

вязалось с добротой сердца, отражавшейся на всем, что он делал, и с его

недоверием к себе, с весьма невысоким мнением о своих качествах и

способностях. Он нуждался в помощи и благорасположении, а не в вызове и

посрамлении кого-либо. Только с течением времени и возрастанием успеха

приобретает он более правдивый, твердый, уверенный взгляд на самого себя.

275

Вначале он брался за все с намерением ото всего отступиться, смотря по

обстоятельствам. Если он силился походить на Манфреда или Дон-Жуана, то, конечно, это был застенчивый Манфред или стыдливый Дон-Жуан, готовый

всегда убежать от затеянного им дела. Его сравнивали с Ювеналом в некоторых

случаях его жизни, особенно за памфлетическую сторону таланта, как в «Дыме», например; но если присмотреться ближе, то легко можно распознать, что он не

питал никакого отвращения к жертвам своих сатир, а биографические сведения

показывают, что ядовитое жало свое он обращал прежде всего на самого себя.

Довольно упомянуть о той жажде осуждения, критики своих произведений, которой он страдал всю свою молодость и которая обратилась у него почти в

болезнь. Он радовался всякому разбору своих произведений, выслушивал его с

покорностью школьника, обнаруживая и готовность исправления. Одного

замечания о неуместности сравнения Хоря и Калиныча с Гете и Шиллером, допущенного им, достаточно было, чтобы сравнение осталось только на

страницах «Современника» 1847, где впервые явилось, и не перешло в следующие

издания. Вообще говоря, нельзя было никогда угадать, куда увлечет его голова, работающая в различных направлениях, но можно было указать, зная его прямое

сердце, место, где он остановится. Было что-то женственное в этом сочетании

решимости и осторожности, смелости и расчета, одновременной готовности на

почин и на раскаяние, сообщавшее прелесть его меняющемуся существованию.

Никто не замечал меланхолического оттенка в жизни Тургенева, а между

тем он был несчастным человеком в собственных глазах: ему недоставало

женской любви и привязанности, которых он искал с ранних пор. Недаром

повторял он замечание, что общество мужчин, без присутствия доброй и умной

женщины, походит на тяжелый обоз с немазанными колесами, который раздирает

уши нестерпимым, однообразным своим скрипом. Призыв и поиски идеальной

женщины помогли ему создать тот Олимп, который он населил благороднейшими

женскими существами, великими в своей простоте и в своих стремлениях. Пока

требовательная критика разбирала, после Рудина, человека с большими

претензиями и ничтожной волей, перенося на все поколение сороковых годов

презрение, которое возбуждал в ней этот тип, Тургенев уже сделался идолом

прекрасной половины человеческого рода. Любовь эта сопровождала его до

могилы, но то была любовь платоническая. Сам он страдал сознанием, что не

может победить женской души и управлять ею: он мог только измучить ее. Для

торжества при столкновениях страсти ему недоставало наглости, безумства, ослепления. В одной из чудных повестей своих, «Первая любовь», он

рассказывает ужас, наведенный на него ударом хлыста, которым раздраженный

любовник отвечал своей возлюбленной, побеждая ее волю и своенравие [343]. С

тех пор ужас от дикого поступка, казалось, и не проходил у Тургенева и одолевал

его, когда требовалась решимость выбора. Он не отвечал ни на одну из симпатий, которые шли ему навстречу, за исключением разве трогательных связей его с О.

Л. Тургеневой в 1854 году, но и она длилась недолго и кончилась, как кончаются

минутные вспышки, капризы и причуды, на которые он разменял свирепое

одушевление истинной страсти, то есть мирным разрывом и поэтическим

воспоминанием о прожитом времени.

276

Немаловажную роль в его жизни играл другой афоризм, который он тоже

любил повторять: «Только с теми людьми и жить можно, которые все видят и

понимают – и умеют молчать». Чуткий ко всему, что происходило в обществе, он спускался в отдаленные края его и выводил оттуда людей, замеченных им по

серьезности своего образа мыслей и по характеру, рассчитывая на их скромность

и привязанность, потому что сочувствие и преданность людей были ему

необходимы, как воздух для существования. После 1850 года гостиная его

сделалась сборным местом для людей из всех классов общества. Тут встречались

герои светских салонов, привлеченные его репутацией возникающего модного

писателя, корифеи литературы, готовившие себя в вожаков общественного

мнения, знаменитые артисты и актрисы, состоявшие под неотразимым эффектом

его красивой фигуры и высокого понимания искусства, наконец ученые, приходившие послушать умные разговоры светских людей. Высокопоставленные

особы тогда еще не посещали его приемной: это явилось уже с началом нового

царствования. Между всеми его гостями не редкость была найти людей без

имени, никому не известных и отличавшихся своей сдержанностью. Тургенев

дорожил ими столько же по крайней мере, сколько и теми, которые носили

громкие имена в литературе и обществе. Беседа его с бойкими и развитыми

людьми своего общества не стоила ему большого труда. С его образованием и

находчивым умом, с его речью, исполненною того, что французы называют point (искрой), он легко приводил слушателей в восторг. Ввиду потребностей легкой

эрудиции, столь необходимой для успеха в обществе, у него был недюжинный

запас положительного знания и помощь справочных книг: так, в это время ему

служила настольной книгой многотомная «Biographic universelle». В разговоре с

отысканными им и выведенными в свет людьми все было, наоборот, просто. Он

говорил с ними о том, что они знали и чем интересовались, и внимательно

прислушивался к их мнениям, которые нигде более не мог встретить. Он обладал

одним замечательным качеством: за ним ничего не пропадало. Он никогда не

оставался в долгу ни за какое дело, ни за оказанное расположение, ни за

наслаждение, доставленное ему произведением, ни за простую потеху,

почерпнутую в той или другой форме. Все это он помнил хорошо и так или иначе, рано или поздно находил случай отыскать и отблагодарить по-своему человека за

интеллектуальную услугу, полученную от него когда-то. Сколько имен просятся

под перо в подтверждение факта – имен мужского и женского пола. Конечно, он

мог и ошибаться в своих приговорах. Пишущий эти строки случайно натолкнулся

на одну из оригинальных сцен в его квартире. Однажды ему довелось прийти к

Тургеневу довольно рано утром. В кабинете его сидел критик Аполлон Григорьев, мыслитель и всегдашний энтузиаст, сказавший про Тургенева слово, которое

долго оставалось в памяти автора «Дворянского гнезда»: «Вы ненужный более

продолжатель традиций Пушкина в нашем обществе». Едва А. Григорьев завидел

меня в дверях кабинета, как вскочил с дивана, где сидел, и, указывая мне на

своего соседа, молодого морского офицера очень скромной и приличной

наружности, торжественным и зычным голосом воскликнул:

«На колени! Становитесь на колени! Вы находитесь в присутствии гения!»

Молодой офицер был поэт Случевский, никому тогда не известный. Он покраснел

277

и не знал, что делать от смущения. Поднявшийся Тургенев тоже проговорил: «Да, батюшка, это будущий великий писатель» [344]. Пошли расспросы—оказалось, что они только что выслушали произведения Случевского и приведены ими были

в восторженное состояние, которое – увы! – не разделили ни критики, ни

общественное мнение, когда те же самые произведения предоставлены были их

суду. Почетные, смеем сказать, ошибки Тургенева в оценке новых талантов

происходили от его горячности служить им и приводили иногда к комическим

результатам. Нельзя не рассказать здесь анекдота, слышанного от В. П. Боткина.

Известно, что ничто так не возбуждало и не оскорбляло Боткина, как

превознесение человека без достаточных оснований. Он уже наслышался о

необычайном таланте г. Леонтьева, которого Тургенев провозгласил рассказчиком

вне сравнения и ставил далеко выше себя, принижаясь, по обыкновению, без

меры для того, чтобы увеличить рост соперника [345]. Достав одно из

произведений г. Леонтьева и прочитав его внимательно, Боткин дождался

панегириста и с документом в руке, усадив его за стол, требовал, чтобы он

показал, где тут сила и гениальность. Разбор его до того был резок и привязчив, что Тургенев не выдержал и убежал в сад, «где и принялся сочинять на меня

эпиграмму», прибавлял Боткин. Эпиграмма вышла действительно забавная.

Пародируя пушкинского «Анчара», Тургенев предоставил роль древа яда самому

Боткину, умерщвляющему все живое кругом себя: «Панаев сдуру налетит и, корчась в муках, погибает» и проч. Мы уже не говорим о том, что кошелек

Тургенева был открыт для всех, кто прибегал к нему. Пересчитать людей, материально ему обязанных, почти и невозможно за их многочисленностью. Ему

случалось вменять себе в заслугу отказ в помощи слишком назойливому

человеку, но были и такие друзья, которые принимали и это заявление за обычное

хвастовство его. Денежное пособие было, однако же, низшим видом его

благотворительности: он являлся с услугой, когда нужно было поднять дух

пациента, разбудить его волю, внушить доверенность к себе. Между прочим, он

подарил первое издание «Записок охотника» в 1852 году Н. X. Кетчеру, которому

оно досталось не без труда, потому что сопровождалось увольнением цензора, допустившего книгу в обращение, и вопросом о ее конфискации [346]. Кстати, это

напоминает нам, что и администрация и публика одинаково смотрели тогда на

сочинение Тургенева как на проповедь освобождения крестьян. Графиня

Растопчина (урожденная Сушкова), получив книгу, заметила перед Чаадаевым:

«Voila un livre incendiaire».– «Потрудитесь перевести фразу по-русски,– отвечал

Чаадаев,—так как мы говорим о русской книге». Оказалось, что в переводе фразы

– зажигающая книга – получится нестерпимое преувеличение. Можно думать, что арест Тургенева в том же 1852 году явился наказанием столько же за статью о

Гоголе, сколько и за это издание «Записок». Мы знали вельможу, очень

образованного и гуманного, немало способствовавшего и облегчению уз нашей

печати, который до конца своей жизни думал, что успехом своей книги Тургенев

обязан французской манере возбуждения одного сословия против другого. Но

весь говор, сопровождавший деятельность Тургенева, не мешал ему идти своей

дорогой. Составитель этой статьи сам слышал от почтенного историка нашего

Ивана Ег. Забелина, как Тургенев умолял его дать свое согласие на напечатание

278

какого-либо из его трудов. «Нельзя же мне,—говорил тогда Тургенев,—тяготить

весь век мой землю без пользы для других: дайте мне возможность сделать что-

либо для общества» [347]. Предложение было отклонено, по неимению готового

труда, но способ выразить свое сочувствие исследователю отличался

оригинальностью. Вообще говоря, нравственная доблесть его превышала все его

недостатки, и требовалось много усилий и громадное количество литературных и

жизненных неприличий, чтобы из такого человека сделать себе врага и

недоброжелателя.

III

Первую поездку за границу, после 1840 года, Тургенев совершил спустя

семь лет, провожая семейство Виардо из России в Берлин, в 1847 году [348], и

отправляясь оттуда в Штеттин для встречи больного Белинского, которого привез

с собой на Шпре, а затем сопутствовал ему и в Зальцбрунн.

Никто из друзей не догадывался о скудости его средств в это время. Он

умел мастерски скрывать свое положение, и никому в голову не могла прийти

мысль, что по временам он нуждался в куске хлеба. Развязность его речей, видная

роль, которую он всегда предоставлял себе в рассказах, и какая-то кажущаяся, фальшивая расточительность, побуждавшая его не отставать от затейливых

похождений и удовольствий и уклоняться незаметно от расплаты и

ответственности, отводили глаза. До получения наследства в 1850 году он

пробавлялся участием в обычной жизни богатых друзей своих – займами в счет

будущих благ, забиранием денег у редакторов под не написанные еще

произведения – словом, вел жизнь богемы знатного происхождения,

аристократического нищенства, какую вела тогда и вся золотая молодежь

Петербурга, начиная с гвардейских офицеров. Впрочем, он никогда не терял

надежды сделаться большим барином и однажды, несмотря на свои лишения, обещал Белинскому 100 душ крестьян, как только представится возможность к

тому. Белинский принял в шутку подарок. «Жена,—закричал он,—иди

благодарить Ивана Сергеевича: он нас помещиками делает». А между тем критик

серьезно нуждался в устройстве своей судьбы. За год до отъезда своего в

Зальцбрунн, именно, в 1846 году, он разорвал связи с «Отечественными

записками» и собирал труды друзей для большого альманаха «Левиафан».

Тургенев был из первых, обещавших ему свою лепту, а между тем по лукавству, часто встречаемому в литературных кружках, ему не хотелось конечной гибели

органа «Отечественные записки», которую уже им пророчили [349]. Тогда он свел

редактора их с В. Майковым. молодым писателем, эстетика которого,

построенная на этнографических данных, могла дать своего рода окраску

журналу. Майков имел несчастие утонуть, купаясь близ Ропши, но на первых

порах успел сохранить за «Отечественными записками» влияние, приобретенное

ими при старом критике. Все остальное хорошо известно и много раз

повторялось. Сборник статей куплен был у Белинского Панаевым и Некрасовым, которые с помощию его вздумали основать свой собственный журнал, нашли в

старом «Современнике» Плетнева готовый материал для издания и приобрели

279

его... Менее известно, что Тургенев был душой всего плана, устроителем его, за

исключением, разумеется, личных особенностей, введенных в него будущими

издателями, с которыми делил покамест все перипетии предприятия. Некрасов

совещался с ним каждодневно; журнал наполнился его трудами. В одном углу

журнала блистал рассказ «Хорь и Калиныч», как путеводная звезда, восходящая

на горизонте; в «Критике» явился его пространный разбор драмы Кукольника, и

наконец множество его заметок разбросано было в последнем отделе журнала. В

одной из них находилась латинская цитата; не доверяя лингвистическим

познаниям своего друга, Некрасов испортил ее нарочно в корректуре, чтоб иметь

возможность, при случае, свалить вину на типографию, и признался в своей

хитрости автору. Дождавшись первой книжки «Современника» на 1847 год, Тургенев выехал за границу.

Удивительный был этот 1846 год [350]. По странной случайности к нему

относится единовременное появление замечательных памятников русской

литературы. Тогда были кончены и опубликованы: «Обыкновенная история» И.

А. Гончарова, «Бедные люди» Ф. М. Достоевского, «Антон Горемыка» Д. В.

Григоровича—произведения, открывавшие новые дороги талантам и

возвещавшие цветение литературы в скором будущем, не оправданное, однако

же, событиями и обстоятельствами, вскоре за тем наступившими...

Я уже с год жил в Париже, когда Иван Сергеевич прибыл в Зальцбрунн с

больным Белинским. Я поспешил присоединиться к ним, и мы встретились в этом

только что возникавшем тогда месте лечения грудных страданий, как это видно из

моей статьи «Замечательное десятилетие», к которой и отсылаем читателя за

подробностями. Тургенев писал тогда «Бурмистра» и прилежно учился по-

испански. Известно, что он покинул нас с Белинским тайком, выехав из

Зальцбрунна под каким-то благовидным предлогом на короткое время, оставив в

нем часть белья и платья и уже не возвращаясь более назад. Когда по осени того

же года я спрашивал его в Париже о причинах бесполезной хитрости,

употребленной им в Зальцбрунне, он только пожал плечами, как бы говоря: «Да и

сам не знаю». Дела его были в плохом состоянии: он не мог жить в Париже, поселился в пустом замке, предоставленном ему Жорж Зандом где-то на юге, и

наезжал по временам в Париж, обегал своих знакомых и скрывался опять. Перед

революцией 1848 года он, однако же, переехал совсем в Париж, занял очень

красивую комнату в угловом доме Rue de la Paix и Итальянского бульвара, теперь

уже снесенном, и переходил в том же доме то выше, то ниже, смотр я по

благоприятным или неблагоприятным известиям из России. Февральские и

июньские дни 1848 года застали его еще в Париже, и при этом нельзя не сказать о

замечательной его способности подмечать характерные общественные явления, мелькавшие у него перед глазами, и делать из них картины, выдающие дух и

физиономию данного момента с поразительной верностью. Таковы небольшие

рассказы его из французской революции, как «Наши послали» и проч., хотя, собственно, сам он не принимал никакого участия в социальном движении

знаменитого 1848 года и только говорил о нем [351].

В октябре я уехал в Россию, оставив Тургенева в Париже, и только через два

года снова встретил его на родине. Извещенный о тяжкой болезни своей матери—

280

1850 год– он явился принять ее последний вздох и помириться с нею перед

смертию, но уже не застал ее на свете. По какой-то чужой оплошности он не мог

даже поспеть и на похороны ее в Донском монастыре, прибыв в Москву, где она

скончалась, в самый день совершения обряда [352]. Всеми подробностями

церемонии распоряжался покойный брат его Н. С. Тургенев.

Шесть лет за тем прожил наш поэт безвыездно в России. В эти последние

шесть лет его молодости произошло многое и в нем самом и в обстановке его. Мы

уже говорили в упомянутой выше статье «Замечательное десятилетие» о

внезапном аресте, постигшем его за статью о Гоголе. Замечательно, что сам он

отзывался всю жизнь о событии без малейшего признака злобы, без чувства

оскорбленной личности, почти равнодушно. Да и были причины на то. Несмотря

на суровое начало, арест в дальнейшем своем течении принес ему немало добра, обнаружив общие симпатии к его лицу, дав возможность создать одну крупную

вещь – рассказ «Муму» – и, главное, открыв ему, что он и продиктован был без

раздражения и ненависти как простая полицейская мера для обуздания и

принижения писателей, не раз употреблявшаяся и прежде относительно

журналистов и цензоров. Гораздо хуже ареста была последовавшая за ним

административная высылка в деревню, без права выезда из нее – во-первых, потому, что она могла продолжаться неопределенное количество лет, а во-вторых, потому, что Тургенев лишался возможности, имея к тому все нужные средства, располагать собою. Стеснение это раздражало его более всего. Мы видели

подложный паспорт на имя какого-то мещанина, приобретенный им где-то, и с

которым он явился однажды в Москву, к изумлению и ужасу своих приятелей. Не

желая, однако ж, рисковать всякий раз дальнейшей своей судьбой, он жаловался в

Петербург и получил оттуда совет составить письмо с просьбой об освобождении

(прилагался даже и образчик такого официально-просительного письма, с

признанием своей вины). Тургенев последовал этому совету и был возвращен в

следующем, 1853 году. Впоследствии, при заключении парижского мира, старый

князь Орлов, бывший начальник III отделения в оное время и семейству которого

Тургенев имел случай оказать услугу, дружески знакомясь с ним и целуя его в

лоб, примолвил: «Кажется, вы не имеете причин сердиться на меня».

Действительно, никто не сердился, начиная с потерпевшего, на событие. Разве

можно сердиться на установившиеся нравы и обычаи, против которых не

слышится и протеста общественной совести?

Накануне постигшей его катастрофы Тургенев сделал еще одно доброе

дело. Пользуясь дружескими отношениями с редакторами «Современника», он

ввел в круг петербургских литераторов сотрудников журнала «Москвитянин», показав пример терпимости и беспристрастия, довольно редкий в то время. (См.

мою статью о А. Ф. Писемском, «Художник и простой человек» в «Вестнике

Европы», 1882, апрель) [353].

Между тем года шли и приносили те плоды, семена которых давно в них

были заложены. Разразилась свирепая война между нами и Турцией и англо-

французскими ее союзниками в виду Европы, приготовляющейся к коалиции...

Война перешла уже на нашу почву, обложила Севастополь и стучалась в

Кронштадт; готовились большие приготовления к отпору, предвиделись новые

281

жертвы и новые напряженные усилия отвечать нуждам минуты без особой

надежды на успех. Мы все жили, как бы притаившись, чувствуя инстинктивно, что времена серьезны в высшей степени, и не питая радужных надежд на

перемену обстоятельств. Летом 1854 года Тургенев поселился на даче по

петергофской дороге, недалеко от О. А. Тургеневой, которая с отцом и теткой

жила в самом Петергофе. Общество этой чрезвычайно умной и доброй девушки

сделалось для него необходимостью...

Однажды и уже по зиме следующего, 1855 года, зашед к нему на квартиру, я узнал, к великому моему удовольствию, что в задней ее комнате спит приезжий

из армии молодой артиллерийский офицер граф Лев Николаевич Толстой.

Публике было уже известно это имя, а литераторы превозносили его в один голос.

Лев Толстой выслал в «Современник» первый свой рассказ «Детство и

отрочество», поразивший всех поэтическим реализмом своим и картиной

провинциальной семьи, гордо живущей со своими недостатками и

ограниченностью, как явление вполне самостоятельное и непререкаемое [354]. Он

готовил еще и многое другое. Будучи соседом Толстого по деревне и движимый

своим неугомонным демоном любопытства и участия, Тургенев пригласил его к

себе. Но Л. Н. Толстой был очень оригинальный ум, с которым надо было

осторожно обращаться. Он искал пояснения всех явлений жизни и всех вопросов

совести в себе самом, не зная и не желая знать ни эстетических, ни философских

их пояснений, не признавая никаких традиций, ни исторических, ни

теоретических, и полагая, что они выдуманы нарочно людьми для

самообольщения или для обольщения других. Как курьез воззрение это еще могло

поддерживаться при громадном образовании и большой начитанности, но гр.

Толстой не гонялся за курьезами. То был сектантский ум по преимуществу, очень

логический, когда касалось выводов, но покорявшийся только вдохновенному

слову, сказавшемуся, неизвестно как, в глубине его души. Поэтому столь же

интересно было следить за его мнением, всегда новым и неожиданным, сколько и

за происхождением этого мнения. Нередко встречались у него приговоры, поражавшие своим ультрарадикальным характером. Так, шекспировского короля

Лира он считал нелепостью, за неправдоподобие сказки, лежащей в основании

трагедии, и в то же время все симпатии его принадлежали пьяному артисту-

немцу, которого встретил в публичном доме и сделал героем одной из повестей

своих [355]. В Тургеневе он распознал многосторонний ум и наклонность к

эффекту – последнее особенно раздражало его, так как искание жизненной

правды и простоты и здравомысленности существования составляло и тогда идеал

в его мыслях. Он находил подтверждение своего мнения о Тургеневе даже в

физиологических его особенностях и утверждал, например, что он имеет

фразистые ляжки. Вызывающий тон и холодное презрение, которые он выказывал

перед Тургеневым даже и тогда, когда тот успел уже отделаться от многих

увлечений своей молодости, заставляли ожидать разрыва и катастрофы, которые и

явились. Уже в шестидесятых годах, находясь в гостях, в селе Спасском, Толстой

сделал презрительное и едкое замечание об опытах воспитания, которым

Тургенев подвергает свою дочь, увезенную им за границу, и окончательно вывел

из себя терпеливого хозяина, отвечавшего ему грубостью. Последствием было

282

назначение дуэли, не состоявшейся за отказом Толстого. За несколько лет до

кончины Тургенева Толстой, вероятно очнувшийся от своих предубеждений