Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 51 страниц)

замедлило случиться.

В тот же самый день все общество собралось на прогулку в поля,

окружавшие Соколове, на которых, по случаю раннего жнитва, царствовала

теперь муравьиная деятельность. Крестьяне и крестьянки убирали поля в

187

костюмах, почти примитивных, что и дало повод кому-то сделать замечание, что

изо всех женщин одна русская ни перед кем не стыдится и одна, перед которой

также никто и ни за что не стыдится. Этого замечания достаточно было для того, чтобы вызвать ту освежающую бурю, которой все ожидали, Грановский

остановился и необычайно серьезно возразил на шутку. «Надо прибавить,—

сказал он,– что факт этот составляет позор не для русской женщины из народа, а

для тех, кто довел ее до того, и для тех, кто привык относиться к ней цинически.

Большой грех за последнее лежит на нашей русской литературе. Я никак не могу

согласиться, чтобы она хорошо делала, потворствуя косвенно этого рода цинизму

распространением презрительного взгляда на народность». С этого и начался спор

[217].

Я не упомянул, что в числе постоянных гостей Соколова был еще

влиятельный человек кружка – издатель «Московских ведомостей» Евг. Фед.

Корш. По убеждениям своим он принадлежал вполне партии крайних западников, отыскивая вместе с ними основы для мысли и для жизни в философии, истории, следя за теориями социализма, и нисколько не ужасаясь никаких результатов, какие бы могли оказаться на конце этих разысканий; но вместе с тем он не

принимал на веру никаких заманчивых посулов доктрины, откуда бы она ни

исходила, если только мало-мальски приближалась к утопии или обнаруживала

поползновение на произвольный вывод [218]. Он постоянно воевал с идеалами

существования, которых тогда возникало множество. Вообще это был критик

убеждений и верований своего круга, с которым разделял многие из его надежд и

все основные положения. Он стоял постоянно с ногой, занесенной, так сказать, из

своего лагеря в противоположный, охлаждая слишком радужные чаяния или

чересчур сангвинические порывы своих друзей. Обширная начитанность и

поистине замечательная доля меткого и ядовитого остроумия, эффект которого

увеличивался еще от противоположности с недостатком в произношении делали

из Евг. Корша выдающееся лицо круга [219]. Он тотчас понял, что завязавшийся

спор не есть какая-либо решительная битва, изменяющая вконец положение

сторон, а только простое объяснение между ними; поэтому он и ходил свободно

между сторонами, не приставая ни к одной. Иначе принял дело Кетчер, которому

казалось уже необходимостью произвесть себя в адвокаты отсутствующей

петербургской стороны, как еще мало он сам ни разделял всех ее воззрений [220].

Он поднял перчатку Грановского и повел с ним спор о принципах чрезвычайно

горячо, как окажется, надеюсь, и из сокращенной моей передачи этого

любопытного препирательства. За точность и порядок мыслей и за

приблизительную верность самого выражения их – ручаюсь [221].

– Да помилуйте, как же можно,– восклицал Кетчер,– обобщать на этот

манер каждое пустое замечание! Какой же человек удержит голову на своих

плечах, если из каждого его слова, пущенного на ветер, станут вытягивать разные

смыслы. Ведь это Преображенский приказ. А если уж обобщать, Грановский, так

ты бы лучше поставил себе вопрос: не участвовал ли сам народ в составлении

наших дурных привычек и не есть ли наши дурные привычки именно народные

привычки?

188

– Постой, брат Кетчер,– возразил Грановский,– ты говоришь: не следует

обобщать всякую случайную заметку; во-первых, любезный друг, случайные

заметки состоят в близком родстве с тайной нашей мыслию, а, во-вторых, собрание таких заметок составляет иногда целое учение, как, например, у

Белинского. А я тебе должен сказать здесь прямо,—добавил Грановский с

особенным ударением на словах,– что во взгляде на русскую национальность и

по многим другим литературным и нравственным вопросам я сочувствую гораздо

более славянофилам, чем Белинскому, «Отечественным запискам» и западникам.

За этим категорическим объявлением последовала минута молчания.

Гораздо позднее мысль, выраженная Грановским, повторялась много раз и самим

Герценом от своего имени в его заграничных изданиях, но впервые она была

сказана именно Грановским и в Соколове [222]. Герцен, конечно, принял участие

в завязавшемся споре, нисколько не предчувствуя, разумеется, что не далее, как

через год, он придет сам в столкновение с Грановским по вопросу, совершенно

схожему с тем, который теперь разбирался [223]. Теперь он держал сторону

Грановского, хотя не так решительно, как можно было думать, судя по внешним

признакам сходства в их настроениях. Прямая, неуклонная, откровенная

деятельность Белинского приходилась ему всегда по душе, несмотря на

множество оговорок, какие он противопоставлял ей, да и предчувствие близости

горьких расчетов с самим Грановским, вероятно, уже возникло в его уме и

сдерживало его слово. Вмешательство его в разговор носило дружелюбный

характер.

– Пойми же ты, братец,– говорил он, обращаясь к Кетчеру,– что кроме

общего народного вопроса, о котором можно судить и так и иначе, между нами

идет дело о нравственном вопросе. Мы должны вести себя прилично но

отношению к низшим сословиям, которые работают, но не отвечают нам. Всякая

выходка против них, вольная и, невольная, похожа на оскорбление ребенка. Кто

же будет за них говорить, если не мы же сами? Официальных адвокатов у них нет,

– понимаешь, что все тогда должны сделаться их адвокатами. Это особенно не

мешает понять теперь (1845 г.), когда мы хлопочем об упразднении всяких управ

благочиния. Не для того же нужно нам увольнение в отставку видимых и

невидимых исправников, чтобы развязать самим себе руки на всякую потеху.

Кетчер не любил оставлять последнего слова за противником. Он возопил

против попытки примешать еще и нравственность, после национальности, к

пустому случаю, разросшемуся в такой диспут, утверждал, что обличение какого-

либо несомненного факта, хотя бы и самого прискорбного характера, никогда не

может быть безнравственно, а наконец, после насмешливых отзывов о новых

народившихся руссофилах (на этого рода пикантные приправы к спорам никто

тогда не скупился), перешел к Белинскому, который, собственно, и составлял

настоящий предмет всего разговора. Кетчер заметил, что вряд ли мы и имеем

право судить о настоящих воззрениях Белинского на русскую народность, так как

он их никогда не высказывал вполне, да и ввиду цензуры и не мог передать всей

своей мысли как по этому предмету, так и по многим другим. Здесь Грановский

опять остановил Кетчера и покончил спор замечанием, которое поразило всех

своей неожиданностью; привожу его буквально:

189

– Знаешь ли, брат Кетчер, что я имею тебе сказать по поводу твоего

замечания о цензуре. Об уме, таланте и честности Белинского не может быть

между нами никакого спора, но вот что я скажу о цензуре. Если Белинский

сделался силой у нас, то этим он обязан, конечно, во-первых, самому себе, а во-

вторых, и нашей цензуре. Она ему не только не повредила, но оказала большую

услугу. С его нервным, раздражительным характером, резким словом и

увлечениями он никогда бы не справился без цензуры со своим собственным

материалом. Она, цензура, заставила его обдумывать планы своих критик и

способы выражения и сделала его тем, чем он есть. По моему глубокому

убеждению, Белинский не имеет права жаловаться на цензуру, хотя и ее

благодарить тут не за что: она, конечно, также не знала, что делает.

Спор был вполне истощен именно этим заявлением Грановского. Все было

сказано, что Грановскому хотелось сказать. Когда затем кто-то заметил, что все

резкие, антинациональные выходки Белинского происходят еще из горячего

демократического чувства, возмущенного тем состоянием, до которого доведены

народные массы, Грановский горячо пристал к этому мнению, находя в нем

разгадку многих излишеств критика, которые все-таки считал явлением

ненормальным и печальным. Спор прекратился. Он сделал свое дело, очистив

совесть и позволив всем возвратиться уже без всяких помех к простым, дружеским и искренним отношениям.

В моем понимании этот спор еще имел и другое значение. Это было первое

крупное проявление мысли, давно уже таившейся в умах, о необходимости более

разумных отношений к простому народу, чем те, которые существовали в

литературе и в некоторых слоях мыслящего класса людей. Литература и

образованные умы наши давно уже расстались с представлением народа как

личности, определенной существовать без всяких гражданских прав и служить

только чужим интересам, но они не расстались с представлением народа как

дикой массы, не имеющей никакой идеи и никогда ничего не думавшей про себя.

Спор выразил собою переворот, совершившийся в понятиях одного отдела

западников относительно способов судить и оценять домашнюю культуру и

нравственную физиономию толпы [224].

Года два-три перед тем никому из западной партии и в голову не приходило

проверять самые смелые свои приговоры об обычаях, верованиях, моральных

свойствах народа или заботиться об основательности и справедливости своих

воззрений на его быт, надежды и ожидания. Все это было делом личного вкуса, и

всякому предоставлено было думать об этих предметах что угодно, без малейшей

ответственности за свои мнения и за свою точку зрения. Тон горделивого, полубарского и полупедантического презрения к образу жизни и к измышлениям

темного, работающего царства водворился незаметно в среде образованных

кругов. Особенно бросался он в глаза у горячих энтузиастов и поборников учения

о личной энергии, личной инициативе, которых они не усматривали в русском

мире. Почасту отзывы их об этом мире смахивали на чванство выходца или

разбогатевшего откупщика перед менее счастливыми товарищами. Кичливость

образованностию омрачала иногда самые солидные умы в то время и была по

преимуществу темной стороной нашего западничества. Оно же – западничество

190

это – и положило предел подобному извращенному применению его начал к

жизни. Спор, изложенный выше, был результатом давнишнего желания одного

отдела наших западников заявить формальный протест против легкомысленного

трактования вопросов народной жизни, каким погрешали некоторые ряды его

собственной партии. Может быть, никто не принял так горячо к сердцу

нововозникшего вопроса о самобытном мышлении темных людей, как один из

надежнейших и горячих друзей круга, именно К. Д. Кавелин, человек, вносивший

обыкновенно страстное одушевление во все свои как научные, так и житейские

убеждения [225]. Привычка к высокомерному обращению с народом была так

обща, что ею тронуты были даже и люди, оказавшиеся впоследствии самыми

горячими адвокатами его интересов и прав. Уже гораздо позднее из Петербурге, куда он переехал и где приходилось всего более расчищать дорогу

благорасположенному отношению ко всем видам народного творчества,

пропаганда Кавелина не умолкала вплоть до конца пятидесятых годов. Здесь

кстати сказать еще, что человек, тоже немало содействовавший к изменению

способа относиться к народу и представлять себе его умственную жизнь, был

столь много осмеянный некогда славянофилами Тургенев. Первые его рассказы

из «Записок охотника», явившиеся в «Современнике» 1847 года, положили конец

всякой возможности глумления над народными массами. Но почва для «Записок

охотника» была уже подготовлена, и Тургенев выразил ясно и художественно

сущность настроения, которое уже носилось, так сказать, в воздухе.

XXVI

Возвращаюсь к Соколову. В средине лета подмосковное село это

образовало нечто вроде подвижного конгресса из беспрестанно наезжавших и

пропадавших литераторов, профессоров, артистов, знакомых, которые, видимо, все имели целью перекинуться идеями и известиями друг с другом. Хозяева жили

в страшном многолюдстве и, по-видимому, не имели времени сосредоточиться на

каком-либо своем собственном, специальном занятии. Гости калейдоскопически

сменялись гостями: тут, кроме Панаева, оставившего и описание Соколовской

жизни, промелькнули в моих глазах Н. А. Некрасов, давно уже мне знакомый и

возбуждавший тогда общий симпатический интерес своей судьбою и своей

поэзией; затем Ив. Вас. Павлов, здесь впервые мною и встреченный и

поражавший оригинальной грубостию своих приемов, под которыми таилось у

него много мысли, наблюдения, юмора и т. д.; Евг. Фед. Корш, старый Щепкин, молодой, рано умерший Засядко, начинающий живописец Горбунов, сделавший

литографированную коллекцию портретов со всего кружка [226], были

постоянными посетителями Соколова [227]. Совсем не праздно жили и хозяева

дачи в этом водовороте гостей и наезжих со всех сторон, как могло показаться

сначала. Так Герцен печатал и продолжал свои письма об изучении природы; Грановский приготовлялся к новой, второй серии публичных своих лекций; Кетчер переводил Шекспира упорно. Иногда он на целые дни пропадал из

Соколова, в грязной, серой блузе и захватив только с собой кусок хлеба. Он тогда

бродил по лесам, окружавшим Москву, и однажды встретил там истощенного

191

беглого солдата, с пораненной ногой, который не очень дружелюбно посмотрел

на него. Кетчер вынул у него занозу из ноги, перевязал рану и отдал ему свой

кусок хлеба. Когда туземное и пришлое население Соколова собиралось в сходку

на каком-либо из его форумов (кроме многолюдных обедов Соколова, таким

форумом служила еще и круглая площадка в глубине парка, обнесенная

великолепными липами), то разговоры, прения, рассказы, происходившие на этих

форумах, отражая все многообразие характеров, умов и настроений, носили еще

один общий тон, который и был господствующим тоном всех бесед этой эпохи.

Политических разговоров, в прямом смысле слова, на этих

импровизированных академиях почти никогда не происходило. Тогдашняя

публичная жизнь снабжала только людей юмористическими анекдотами и

покамест ничего более не давала. Собственно же основные принципы,

управлявшие обществом, вовсе и не затрогивались. Рассуждать о них считалось

делом праздным и говорить о них начинали тогда, когда в применении своем они

достигали или комического, или трагического абсурда. До тех пор это были

явления, для всех давно отпетые и похороненные. Вспоминали о них особенно, когда настояла надобность ускольз-нуть из когтей того или другого из мертвецов, ходивших по земле, и пускавшегося неожиданно преследовать живых людей.

Взамен на первом плане стояли европейские дела, учения, открытия; они и

составляли господствующую ноту в разговорах. Вместе с тем проходила еще

другая красная нитка через всю многообразную сеть узоров свободной беседы в

Соколове. Она-то и давала предчувствие об общем происхождении и родстве всех

мнений и мыслей, там высказывавшихся, несмотря на частую их

противоположность. Прежде всего следует заметить, что в Соколове не

позволялось только одного – быть ограниченным человеком. Не то чтоб там

требовались непременно эффектные речи и проблески блестящих способностей

вообще; наоборот, труженики, поглощенные исключительно своими

специальными занятиями, чествовались там очень высоко– но необходим был

известный уровень мысли и некоторое достоинство характера. Воспитанию

мысли и характера в людях и посвящены были все беседы круга, о чем бы они, в

сущности, ни шли, что и давало им ту однообразную окраску, о которой говорено.

Еще одна особенность: круг берег себя от соприкосновения с нечистыми

элементами, лежавшими в стороне от него, и приходил в беспокойство при

всяком, даже случайном и отдаленном, напоминовении о них. Он не удалялся от

света, но стоял особняком от него,– потому и обращал на себя внимание, но

вследствие именно этого положения в среде его развилась особенная чуткость ко

всему искусственному, фальшивому. Всякое проявление сомнительного чувства, лукавого слова, пустой фразы, лживого заверения угадывались им тотчас и везде, где появлялись, вызывали бурю насмешек, иронии, беспощадных обличений.

Соколове не отставало в этом отношении от общего правила. Вообще говоря, круг

этот, важнейшие представители которого на время собрались теперь в Соколове, походил на рыцарское братство, на воюющий орден, который не имел никакого

письменного устава, но знал всех своих членов, рассеянных по лицу пространной

земли нашей, и который все-таки стоял, по какому-то соглашению, никем, в

сущности, не возбужденному, поперек всего течения современной ему жизни, 192

мешая ей вполне разгуляться, ненавидимый одними и страстно любимый

другими.

XXVII

История последовавших вскоре внутренних разногласий «западной» партии

достойна не менее внимания, чем и история ее возникновения и влияния в

обществе. За протестом московских друзей против исключительного европеизма

Белинского последовал раскол в самом московском отделе западников. Оба

главнейшие его представителя, Герцен и Грановский, разошлись по вопросам, возникшим в конце концов на почве той самой западной цивилизации, явлениями

которой они так занимались. Толчок к новому подразделению партии дали уже

идеи социализма и связанный с ними переворот в способе относиться к

метафизическим представлениям. Самые первые проблески этого разногласия

между друзьями оказались опять в Соколове, хотя разгар спора, со всеми его

последствиями, относится уже к следующему, 1846 году. Позволяю себе

остановиться теперь же на этой подробности, которая, в различных видах и

формах, повторялась и во многих других кружках и отделах нашего

«западничества».

Кому не известно, что, собственно, русский социализм или то, что можно

назвать народными экономическими представлениями, заключался в очень ясных

и узких границах, состоя из учения об общинном и артельном началах, то есть из

учения о владении и пользовании сообща орудиями производства. В этом

скромном, ограниченном виде, данном всей нашей историей, русский социализм

и был поставлен впервые на вид славянофилами, с прибавкой, однако ж, что он

может служить не только образцом экономического устройства для всякой

сельской и ремесленной промышленности, но и примером сочетания

христианской идеи с потребностями внешнего, материального существования

[228]. На эту-то прибавку именно западники наши и не согласились: они

отвергали ее самым положительным образом, признавая, что русская община

спасает интересы народа в настоящую минуту и дает ему средство бороться с

несчастными обстоятельствами, его окружающими, но за общинным владением

они не признавали никакого всесветного экономического принципа, который мог

бы быть годен для всякого хозяйства. Временное значение артели и общины

западники подтверждали примером точно таких же установлений, являвшихся у

всех первобытных народов, и думали, что с развитием свободы и благосостояния

русский народ и сам покинет эту форму труда и общежития. Убеждения эти

принадлежали и современной им политико-экономической науке, которая вместе

с ними признавала общин-ный порядок производства ценностей и равномерного

распределения земли и орудий труда не более как мероприятием против голода со

стороны нищенствующего, младенчествующего народного быта и не позволяла

питать никаких надежд на приобретение им в будущем какого-либо

политического или экономического значения. В таком виде представлялся

западникам «русский социализм». Совсем в другой форме явился перед ними

новый «европейский социализм». Начать с того, что он открывал блестящие

193

перспективы во все стороны и развертывал перед глазами лучезарную,

фантастически освещенную даль, которой и границ не было видно. Как уже было

сказано, европейские социальные теории изучались тогда очень прилежно, но из

самых теорий этих получались только более или менее хорошо связанные и

размещенные коллекции неожиданных, изумляющих и подавляющих афоризмов.

Европейский социализм того времени не стоял еще на практической и научной

почве, а только разработывал покамест нечто вроде «видений» из будущего строя

общественной жизни, которую он сам рисовал по своему произволу.

Существенной частию его содержания была ожесточенная критика всех

экономических уставов и действующих религиозных верований и убеждений, которая служила ему способом очистить самому себе место в умах: она и давала

ему сильно намеченный, боевой характер. И в каких энергических словах

выразился этот характер! Уже не говоря о пресловутом восклицании Прудона —

la propriete c'est Ie vol* [собственность – это кража (франц.)],– о не менее

знаменитом изречении портного Вейтлинга: «Нам предоставлен только один вид

свободного труда – грабеж»,– сколько было еще других, тоже ослепляющих и

оглушающих тезисов тогдашнего молодого социализма, над которыми

приходилось работать его неофитам [229]. «Торговля и сословие купцов, ею

созданное, не что иное, как паразиты в экономической жизни народов»;

«результаты коллективного труда рабочих достаются даром патрону, который

всегда оплачивает только единичный труд»; «правильная ассоциация

распределяет работу по силам каждого, а вознаграждение по нуждам его»;

«способности рабочего не дают ему права на большую долю вознаграждения, будучи сами даром случая»; «искусство и талант суть уродливости нравственного

мира, схожие с уродливостями физическими, и никакой оценки и оплаты не

заслуживают»; «рабочий имеет такое же право на произведенную им ценность, как и заказчик ее»; «цивилизация Европы есть прямое порождение праздных ее

сословий» – и так далее и так далее. Я привел здесь только тезисы и положения

нового социализма, какие попали под перо, но их было множество, и все они

раздражали воображение гораздо более, чем целые системы этого же

направления, вроде систем Сен-Симона или Фурье, так как у первого

иерархический характер учения, а у второго искусственная гармония

темпераментов и психических серий возбуждали многими своими сторонами

недоумение и юмор. При афоризмах же и тезисах «воюющего» социализма, наоборот, никто и не предъявлял требований на очевидность и убедительность

доказательств [230]. Сила этих громоносных положений заключалась не в их

логической неотразимости, не во внутренней их правде, а в том, что они

возвещали какой-то новый порядок дел и как будто бросали полосы света в

темную даль будущего, открывая там неизвестные, счастливые области труда и

наслаждения, о которых всякий судил по впечатлению, полученному в короткое

мгновение той или другой из подобных вспышек. Эти прозрения в будущее, однако ж, действовали чрезвычайно различно на людей самого круга. Грановский, например, нисколько не обольщался ими.

Признавая европейский социализм явлением, которое уже не может быть

оставлено без внимания ни историком, ни вообще мыслящим человеком, он

194

смотрел на него как на болезнь века, тем более опасную, что она не ждет и не

ищет помощи ниоткуда. «Социализм,– говорил он,– чрезвычайно вреден тем, что приучает отыскивать разрешение задач общественной жизни не на

политической арене, которую презирает, а в стороне от нее, чем и себя и ее

подрывает». Иначе отнеслись к нему Герцен и Белинский.

Воинственные манифесты социализма, возвещавшие истребительный поход

его на европейскую цивилизацию, не приводили их в ужас. Конечно, ни у того, ни

у другого не было и помина об усвоении всех его предписаний или о

превращении всех его претензий в догматы собственной своей «веры» (это было

бы и нелепо в их обстановке). Многие из нивелирующих декретов социализма

даже казались и им юношескими вспышками, но они смотрели гораздо бодрее, хладнокровнее и спокойнее, чем Грановский, на участь современной

образованности, если бы она и должна была потерпеть некоторый ущерб. А в том, что образованности этой предстоит немалое испытание, уже никто не сомневался: тогда во всей Европе думали, что с социализмом надвинется на нее свирепый

ураган, долженствующий потрясти все так долго и так трудно нажитые ею

верования, убеждения, привычки, мысли и исторические основы. Разница в

способах относиться к этим предчувствиям переворота именно и образовала ту

рознь в московском кружке, о которой теперь говорим. Герцен был заодно с

Белинским, и они оба смотрели прямо и открыто в лицо всем симптомам

разложения, грозившим, по их мнению, Европе со стороны социализма, не

призывая, но и не ужасаясь развалин, которые он должен произвести. Они

думали, что из пепла старой цивилизации Европы возникнет феникс – новый

порядок вещей как венец и последнее слово ее тысячелетнего развития.

Все предчувствия переворота, напротив, тревожили Грановского в высшей

степени, и самый переворот, как он представлялся его уму, не вызывал у него ни

малейшей симпатии, никаких радужных надежд или ожиданий. Разногласие

между друзьями было, как видим, совершенно невинного характера, не имея в

основании своем ничего, кроме предположений и гаданий, но оно

сопровождалось еще ирониями и диспутами, обнаруживавшими взгляды сторон и

на другие предметы нравственного характера. Раз затянувшись, спор уже

поддерживался множеством горючих элементов, прибывавших к нему со

стороны, из ученых и других явлений тогдашней жизни.

Одним из таких горючих материалов должно считать, между прочим,

хорошо известную книгу Фейербаха, которая находилась тогда во всех руках.

Можно сказать, что нигде книга Фейербаха не произвела такого потрясающего

впечатления, как в нашем западном круге, нигде так быстро не упраздняла

остатки всех прежних предшествовавших ей созерцаний. Герцен, разумеется, явился горячим истолкователем ее положений и заключений, связывая, между

прочим, открытый ею переворот в области метафизических идей с политическим

переворотом, который возвещали социалисты, в чем Герцен опять сходился с

Белинским [231]. Но Грановский с горечью в душе, уже тронутой сомнениями, отбивался от того последнего слова, которое требовали у него друзья по поводу

всех подобных явлений, и не говорил его, силясь сохранить под собой

историческую, конкретную основу существования, подмываемую со всех сторон.

195

Он начинал расходиться с собственным кругом, с тем кругом, в котором, по

собственным словам его, заложены были целиком его сердце и вся нравственная

часть его существования. Охлаждение и разногласие между друзьями уже

существовало втайне прежде, чем вышло наружу. Уже в Соколове Грановский

сказал раз при мне, шутя отпрашиваясь у общества в Москву для свидания с

другими приятелями, там оставшимися, и преимущественно с домом Елагиных:

«Мне это нужно, чтобы не совсем загрубеть между вами – вот вы ведь

успели уже лишить меня бессмертия души». Слова эти, несмотря на шуточный их

характер, поразили меня тогда же как разоблачение. Через год, именно в 1846

году, решение Грановского было принято окончательно. Герцен рассказывает в

своих «Записках», что Грановский однажды положительно объявил ему, после

какого-то горячего прения между ними, что он, Грановский, не может дальше

идти с прежними своими товарищами в том направлении, какое все более и более

усвояется ими и из которого он не видит никакого разумного выхода; что он

принужден, с болью в душе, выделиться из дорогого ему круга по многим

религиозным, нравственным и историческим вопросам и заявить это твердо и

искренно. Герцен был поражен: он терял друга—и какого друга!—своей

молодости, да и видел еще, с какой глубокой печалью на лице и каким голосом

Грановский представил свой ультиматум! Изумленный и растерянный, Герцен

обратился тогда же за разъяснением дела, а если можно, то и за посредничеством, к Е. Ф. Коршу. но он встретил у него уклончивый ответ, который показывал, что

не все члены круга расположены смотреть на заявление Грановского как на

минутную или капризную вспышку. Евг. Корш не одобрял крутой постановки

вопроса, какую сделал Грановский, но из объяснений его можно было догадаться, что сам Корш признавал, однако, основательность поводов, которые понудили

Грановского к его заявлению. Разрыв приобретал значение несомненного факта и

требовал, подобно перелому кости в организме, наложения на первых порах

перевязки и предоставления затем живительному действию времени —

произвесть срастание члена. Так и было сделано. Полного, совершенного

исцеления, однако же, не последовало между надломленными членами кружка

[232]. А между тем я был свидетелем, что до конца жизни ни Грановский, ни

Герцен, ни Белинский не могли говорить друг о друге без умиления и глубокого

сердечного чувства.

XXVIII

Что же делал Белинский за все это время? В конце лета этого года (1845) Белинский жил на даче, на Парголовской дороге, против соснового леска, окружавшего озеро Парголовское. Мы туда и ушли с Белинским, когда по

прибытии в Петербург я приехал навестить его и переговорить о всем, что видел

за лето. Я ему передал подробности впечатлений, вынесенных мною из

пребывания в Соколове. Он выслушал внимательно мое сочувственное описание

тамошних дел и слов и промолвил: «Да, московский человек– превосходный

человек, но кроме этого он, кажется, ничем более не сделается».

196

Белинский оставался теперь почти один со знаменем и девизом

непримиримой вражды. Он считал своей обязанностью еще выше держать это

знамя напоказ с тех пор, как ряды его защитников стали расстроиваться. Не без

огорчения смотрел Белинский на сближение враждебных партий в Москве,—

сближение, которое сделалось возможным, как он думал, только потому, что одна

партия не вполне договаривала свою мысль и не вполне обнаруживала свои

конечные цели, а другая – западническая – непомерно обрадовалась

сочувственному слову и с закрытыми глазами предалась обычному своему

наслаждению – кидаться на шею врагам и поскорее сажать их за один стол с

собою. Причины разладицы увеличивались все более и более между друзьями: в

борьбе с славянофилами Белинскому приходилось задевать и всех их союзников, старых и новых. Недоразумения копились поэтому в лагере западников почти при

всяком обмене мыслей между старыми друзьями. Сбереглась в целости только

одна черта в их обычных сношениях. Друзья не скупились на взаимные

обличения и жестокие упреки, когда стояли лицом друг к другу, и обращались

тотчас же в прежних друзей и верных товарищей, когда замолкали или

расходились по домам. Беречь свои симпатии, нажитые в течение долгого

времени, становилось тогда для всех необходимостью, нисколько не мешавшей

каждому настаивать на своих убеждениях и их проводить в свет.

Белинский приступил тотчас же, с обычной своей страстностью и

искренностью, к определению и уяснению пунктов разногласия, образовавшихся

между московскими и петербургскими западниками. Прежде всего он отнесся

скептически и насмешливо к серьезным минам, с которыми ученые в Москве

разбирают вопросы русской жизни, перенося их на почву науки, философии, философствующей истории и проч. По его мнению, вопросы эти не нуждаются в