Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 51 страниц)

ходами, смеяться над школой и выдумывать свои собственные решения вопросов.

Оно составляло именно дисгармонический элемент в период, следовавший за

Белинским. Оставить за ним привилегию существовать особняком, на всей своей

воле, в то время, когда всем предлагался общий и обязательный труд в одном духе

и за одним практическим делом,—значило рисковать встретить искусство

поперек дороги и против себя. Строгая дисциплина критики для разбора и

соответственной оценки тех из художников, которые приняли ее программу, и

тех, которые ей не подчинились,—становилась необходимостию. Как ни строга

была эта дисциплина, введенная критикой, но помешать обществу увлекаться

неузаконенными образцами творчества она не могла. Тогда и явилось решение

отодвинуть искусство вообще на задний план, пояснить происхождение его

законов и любимых приемов немощью мысли, еще не окрепшей до способности

понимать и излагать прямо и просто смысл жизненных явлений. Круг занятий, снисходительно предоставленных чистому художеству, намечен был с

необычайной скупостию. Ему предоставлялась именно передача мимолетных

сердечных движений, капризов воображения, нервных ощущений, оттенков и

красок физической природы – всего, что лежит вне науки и точного

исследования. Все остальные претензии искусства на деятельную роль в развитии

общества были устранены, серьезные темы изъяты из его ведения и разложены на

соответствующие им отделы философии, научной критики, специальных

исследований.

Мыслящее общество тщательно ограждалось от влияния того самого агента, который успешнее всего приготовляет душу человека для принятия семян как

гражданских, так и всяких других идеалов. По временам, конечно, еще возникали

протесты против этой несправедливости к искусству и раздавались голоса, 254

которые указывали на важность художнических литературных произведений в

деле образования характеров, направления умов к нравственным целям, возвышения уровня мыслей, но они проходили бесследно. И по справедливости!

Все эти попытки напомнить о действии идеального и изящного на сердца людей, на склад их представлений, а затем на все их крупные и мелкие поступки, уже и

потому не могли иметь успеха, не принимая даже в соображение большую или

меньшую диалектическую их слабость, что новому поколению необходимо было

прежде всего довести дело свое до конца, выразить всю свою сущность, и затем

уже оно могло оглянуться назад и дополнить себя всем тем, чего ему недоставало.

Так именно с течением времени и случилось.

Казалось бы, что различное понимание вопросов об искусстве не должно

было положить особенно яркой разграничивающей черты между двумя

периодами развития, особенно когда во всем другом они имели такое множество

точек соприкосновения. И однако ж, вопросов этих достаточно было, чтобы

ослабить в значительной степени связи, их соединяющие, и дать каждому из них

особое выражение и удалить их друг от друга на значительное расстояние. Это

случилось потому, что между ними оказалась рознь не на теоретическом

определении изящного, а оказалась разница в миросозерцаниях. Споры об

искусстве, как и вообще о всех истинно великих вопросах науки и цивилизации, тем особенно и поучительны, что, какова бы ни была их относительная важность, под ними всегда кроется и течет невидимой струёй то или другое

миросозерцание. При этом следует сказать, что история происхождения

различных созерцаний, отвечавших у нас в свое время задушевным стремлениям

целых поколений, имеет права на полнейшее уважение наше, с какой бы личной

точки зрения мы ни относились к ее содержанию.

После тридцати лет, протекших со смерти Белинского, можно уже ясно

судить о миросозерцании его, не смущаясь притоком случайных настроений, которые окрашивали его иногда своим особенным, но скоро проходившим

цветом. Созерцание Белинского все заключается в понимании жизни и

цивилизации как сил, предназначенных на доставление человеку полноты

духовного и материального существования. По количеству идей и представлений, способствующих осуществлению той полноты разумного бытия, какая носилась

перед его глазами в форме идеала, он судил об относительном достоинстве и

значении эпох, людей и произведений их. Утайка, пропуск, скрытие какого-либо

из элементов, необходимых для достижения этой полноты, было ли то делом

преднамеренности или последствием недосмотра, одинаково пробуждали его

критическую чуткость. Он сам постоянно и добросовестно занимался разбором и

определением настоящих и подложных психических и социальных деятелей, заявляющих претензию на удовлетворение всех нужд ума и развития. В оценке

тех и других он мог быть иногда излишне нервен, распределять краски, под

влиянием одушевления или негодования, не совсем равномерно, но документы, на

которых основывалось его суждение, всегда были подлинные, скрепленные

свидетельством истории, точными исследованиями науки об идеальных и

реальных потребностях человеческой природы. Удовлетворение этих

потребностей, без своевольных исключений, подсказываемых расчетами и

255

нуждами разных теоретических построек, он и считал задачей цивилизации и

призванием ее. Переходя от общего выражения к частным приложениям того же

самого созерцания, надо сказать, что Белинский требовал уже от каждой идеи, от

каждого образа, учения и литературного произведения вообще, которые

представлялись его глазам, полноты содержания, упраздняющей самую

возможность вопросов и дополнений. Но такие цельные явления искусства и

мышления встречались редко, а большей частию приходилось иметь дело с

созданиями, еще сильнее отличающимися количеством своих упущений, чем

открытий в области выбранных ими тем. Собственно говоря, вся его литературная

критика, как еще ни старалась закрыться дипломатическими оговорками и

изворотами, к которым и Белинский прибегал по нужде времени, наравне со

всеми другими, была, в сущности, не чем иным, как рядом восстановлений, реставраций и оправданий разных позабытых или искусственно принижаемых

черт цивилизации, психических и культурных необходимостей личного и

общественного существования. Работа эта вошла у Белинского в привычку мысли

и – что особенно важно – весьма часто обращалась им и на самого себя, чем

легко объясняются его неоднократные перемены точек зрения на предметы, столь

удивлявшие и возмущавшие его врагов.

Известно, что художественные произведения как изящной, так и ученой

литературы обладают качеством оставлять очень малую поживу искателям

рассеянностей или недосмотров автора, исчерпывать свой предмет и представлять

такую твердыню выводов и заключений, для разрушения которой, даже и в

малейшей ее части, потребна почти такая же сила и способность, какие

находились в обладании и у самого ее строителя. Вот за такими-то

произведениями старого и нового мира, в переводах и оригиналах, Белинский

проводил дни и ночи: они никогда не старелись для него, сколько бы он их ни

перечитывал, никогда не могли договорить ему своего последнего слова. Как у

аскетов другого порядка идей, у него была потребность каждодневного

приближения к алтарю художнических произведений и углубления в таинства, на

нем свершаемые. Постоянное обращение с великими образцами ученой и

изящной литературы возвысило его дух на такую степень что люди в его

присутствии чувствовали себя лучше и свободнее от мелких помыслов, уходили

от него с освеженным чувством и добрым воспоминанием, какого бы рода ни

велась с ним беседа. Говоря фигурально, к нему всегда являлись несколько по-

праздничному, в лучших нарядах, и моральной неряхой нельзя было перед ним

показаться, не возбудив его негодования, горьких и горячих обличений. Таков

был человек, который первый указал русской литературе реальное направление, кажется, прежде, чем о нем вспомнила и Европа, а теперь призывал ту же

литературу на политическую арену, на занятие вопросами гражданского, общественного характера. Что двигало этого эстетика по преимуществу?

Конечно, прежде всего благородное сердце, искавшее средств пособить первым, неотложным нуждам развития, еще вовсе и не начавшегося для массы его

соотечественников, и затем все то же искание полноты идеального и реального

типа для жизни и мысли. Сзади этой предполагаемой литературной деятельности

ему открывалось еще все громадное поле европейской цивилизации с его

256

обработкой, с его приобретениями, сделанными в течение стольких веков! С него

он и глаз не спускал. Ни одного из всех опытов – старых и новых, приложенных

к нему, ни одного счастливого результата, ими уже данного,—не хотела бы

лишиться эта страстная душа! Конечная цель всех его требований и указаний

заключалась в том, чтоб выработать из русской жизни полного работника

просвещения, чтобы наделить ее всеми теми силами и воспитательными

началами, которые образовали в Европе лучших и надежных ее работников. Не

нужно, кажется, прибавлять, что все эти дальновидные расчеты оказались на деле

мечтой; но тот еще не будет в состоянии правильно судить об эпохе Белинского, кто не поймет и не признает, что все мечтания и фантазии подобного рода были в

то время положительным и весьма серьезным делом. Возвращаюсь к рассказу.

Приближалось время окончания лечебного курса и нашего отъезда из

Зальцбрунна. Белинский чувствовал себя гораздо лучше, кашель уменьшился, ночи сделались покойнее – он уже поговаривал о скуке житья в захолустье.

Почти накануне нашего выезда из Зальцбрунна в Париж я получил неожиданно

письмо от Н. В. Гоголя, извещавшего, что изданная им «Переписка с друзьями»

наделала ему много неприятностей, что он не ожидает от меня благоприятного

отзыва о его книге, но все-таки желал бы знать настоящее мое мнение о ней как от

человека, кажется, не страдающего заносчивостию и самообожанием. Это было

первое письмо после того надменно-учительского, о котором говорено, и первое

после короткой встречи нашей в Париже и Бамберге. Оно довольно ясно

обнаруживало в Гоголе желание если не утешения и поддержки, то но крайней

мере тихой беседы. В конце письма Гоголь неожиданно вспоминал о Белинском и

кстати посылал ему дружеский поклон вместе с письмом прямо на его имя, в

котором упрекал его за сердитый разбор «Переписки» во 2-м № «Современника».

Это и вызвало то знаменитое письмо Белинского о его последнем направлении, какого Гоголь еще и не выслушивал доселе, несмотря на множество перьев, занимавшихся разоблачением недостатков «Переписки», попреками и бранью на

ее автора [320]. Когда я стал читать вслух письмо Гоголя, Белинский слушал его

совершенно безучастно и рассеянно, но, пробежав строки Гоголя к Нему самому, Белинский вспыхнул и промолвил: «А! он не понимает, за что люди на него

сердятся, —надо растолковать ему это —я буду ему отвечать».

Он понял вызов Гоголя.

В тот же день небольшая комната, рядом с спальней Белинского, которая

снабжена была диванчиком по одной стене и круглым столом перед ним, на

котором мы свершали наши довольно скучные послеобеденные упражнения в

пикет, превратилась в письменный кабинет. На круглом столе явилась

чернильница, бумага, и Белинский принялся за письмо к Гоголю как за работу, и с

тем же пылом, с каким производил свои срочные журнальные статьи в

Петербурге. То была именно статья, но писанная под другим небом...

Три дня сряду Белинский уже не поднимался, возвращаясь с вод домой, в

мезонин моей комнаты, а проходил прямо в свой импровизированный кабинет.

Все это время он был молчалив и сосредоточен. Каждое утро после обязательной

чашки кофе, ждавшей его в кабинете, он надевал летний сюртук, садился на

диванчик и наклонялся к столу. Занятия длились до часового нашего обеда, после

257

которого он не работал. Не покажется удивительным, что он употребил три утра

на составление письма к Гоголю, если прибавить, что он часто отрывался от

работы, сильно взволнованный ею, и отдыхал от нее, опрокинувшись на спинку

дивана. Притом же и самый процесс составления был довольно сложен.

Белинский набросал сперва письмо карандашом на разных клочках бумаги, затем

переписал его четко и аккуратно набело, и потом снял еще с готового текста

копию для себя. Видно, что он придавал большую важность делу, которым

занимался, и как будто понимал, что составляет документ, выходящий из рамки

частной, интимной корреспонденции. Когда работа была кончена, он посадил

меня перед круглым столом своим и прочел свое произведение.

Я испугался и тона и содержания этого ответа, и, конечно, не за Белинского, потому что особенных последствий заграничной переписки между знакомыми

тогда еще нельзя было предвидеть; я испугался за Гоголя, который должен был

получить ответ, и живо представил себе его положение в минуту, когда он станет

читать это страшное бичевание [321]. В письме заключалось не одно только

опровержение его мнений и взглядов: письмо обнаруживало пустоту и безобразие

всех. идеалов Гоголя, всех его понятий о добре и чести, всех нравственных основ

его существования вместе с диким положением той среды, защитником которой

он выступил. Я хотел объяснить Белинскому весь объем его страстной речи, но он

знал это лучше меня, как оказалось. «А что же делать? —сказал он.—Надо всеми

мерами спасать людей от бешеного человека, хотя бы взбесившийся был сам

Гомер. Что же касается до оскорбления Гоголя, я никогда не могу так оскорбить

его, как он оскорблял меня в душе моей и в моей вере в него».

Письмо было послано, и затем уже ничего не оставалось делать в

Зальцбрунне. Мы выехали в Дрезден, по направлению к Парижу.

Здесь, забегая вперед, скажу, что по прибытии в Париж Герцен, уже

поджидавший нас, явился в отель Мишо, где мы остановились, и Белинский

тотчас же рассказал ему о вызове, полученном им от Гоголя, и об ответе, который

он ему послал. Затем он прочел ему черновое своего письма. Во все время чтения

уже знакомого мне письма я был в соседней комнате, куда, улучив минуту, Герцен шмыгнул, чтобы сказать мне па ухо: «Это – гениальная вещь, да это, кажется, и завещание его».

XXXVI

Нелюдимость Белинского, казалось, все еще увеличивалась за границей с

течением времени, вместо того чтоб уменьшиться. Он утерял всякую охоту

заводить связи, даже и минутные, с незнакомыми лицами; наоборот, чем долее

шло время, тем он сильнее сосредоточивался в помыслах о семье, которая

положительно заслоняла для него всю заграничную обстановку. Исключение

составляли двух-трехлетние немецкие мальчишки – на тех он смотрел охотно, и

не раз, указывая мне на какой-нибудь особенно выдающийся экземпляр, приговаривал глухо: «У меня точно такой же был дома». Словом, семья сделалась

для него уголком, в котором он мысленно запирался тотчас же, как оказывалась

возможность к тому. Всего любопытнее, что он желал оставить свет и

258

окружающих людей в неведении насчет своего приюта, и когда заходила о нем

речь, отзывался равнодушно, не скрывая только – чего уже нельзя было скрыть

–страстной любви своей к детям.

Биографическая черта эта, кажется, стоит того, чтоб остановиться на ней.

Белинский женился в 1843 году, уже тогда, когда романтический период его

жизни миновал и когда он укрепился в мысли, что далее ждать нечего от судьбы и

случая, что он предопределен не ведать сочувствия женского сердца как в силу

своего внешнего, будто бы непривлекательного вида. так и в силу нравственных

своих качеств, будто бы несимпатичных вообще для женской природы.

Замечательно было, однако ж, то, что с самого 1838 года он не умолкал громить и

преследовать одиночество, на которое, по-видимому, так решительно согласился.

В его глазах и определениях строгое одиночество, если оно верно самому себе, составляло противоестественное, искусственное, а потому и безнравственное

явление, из какого бы душевного настроения ни выходило. Исключения из

правила, вроде художника Иванова и ему подобных, и он признавал, но думал, что и о них надо судить только по важности идеи, для которой ими принесена

была жертва. Он и покинул собственную систему одиночества тотчас, как явился

предлог к тому,—и покинул с неимоверной торопливостию, изумившей друзей.

Тогда объясняли этот факт тем, что он встретил привязанность, которая наносила

удар его скептическому пониманию самого себя, сохранившись через

значительный промежуток времени. Неожиданность такого открытия была

настолько сильна, что привела его к мысли переустроить весь свой быт. Как бы то

ни было, он привел в исполнение свое решение при недоумевающих лицах

друзей, предвидевших в этом поступке новые затруднения жизни для него.

Женившись, Белинский не отказался, однако ж, от своих воззрений на сродство

душ и стремлений как на единственный элемент, узаконяющий брачное

состояние, и сознавался, что в его собственном браке недоставало идеального

повода и отсутствовало поэтическое настроение. Он высказывал это мнение, не

стесняясь, и перед всеми громко и часто, и здесь нельзя не признать достоинство, ответа, какой он получал на свои вспышки. Умно рассчитанное или уже

врожденное по темпераменту хладнокровие наиболее заинтересованной в деле

стороны позволяло свободно истекать этим протестациям и критическим

обращениям на совершившийся факт: они ни на волос не мешали другой стороне

вести семейное дело в одном духе, стойко, спокойно, правильно. Под конец, с

наступившим упадком физических сил, обнаружилась на Белинском та

непреоборимая, громадная нивелирующая мощь моногамического

общежительства, которая побеждает все порывы, мечтания и фантазии человека.

Белинский видел уже в домашнем очаге своем как бы целящую силу для больного

сердца и в руке, которая спокойно ему служила, как бы руку, удерживающую его

на свете.

Первым благом жизни становилась теперь для него та заботливая тишина, то чуткое молчание домашнего быта, которые позволяли ему думать свои

пламенные думы про себя, болеть сердцем без помехи. Раздел горьких мыслей и

ощущений часто бывает подстрекательством к ним, а в последнем он уже более

не нуждался. Он нуждался в другом, а именно в отдаленном, но симпатическом

259

наблюдении за своей кончавшейся жизнью. Семья Белинского умела

организовать такое наблюдение, которое не давало себя чувствовать, и не

спрашивала у него никогда об истории болезни, не добивалась признаний и

исповеди, не заставляла рассказывать страданий. Она приучила его к

существованию, упрощенному до возможной степени и приноровленному столько

же к состоянию его мысли, сколько и к физическому его состоянию. Понятно

после того, что обычные спутники всякого путешествия, как то: многолюдство, пестрота жизни, назойливость внешних явлений, напрашивающихся на внимание, уже казались ему нестерпимыми, так как составляли новую лишнюю прибавку в

психическом его мире, какой он вовсе не хотел. Вот почему он и писал длинные

письма из-за границы, часто украдкой, не к друзьям в Петербург, а к жене и

женщине, которая, по его же мнению, не в силах была войти в круг идей, несколько отличных от тех, к каким привыкла; поэтому также этот поэт в душе, воспитанный на чтении и изучении художников, но уже усталый, не видел ни

памятников культуры, ни самодельного творчества природы на своем пути и

стоял перед ними часто немой, рассеянный, видимо поглощенный совсем другой

и чуждой им мыслию [322].

Особенное отвращение испытывал Белинский к внезапным беседам,

которые так часто завязываются на дорогах с незнакомыми людьми; отвращение

это иногда разрешалось довольно комическими эффектами. На пути к Дрездену

прыгнул в наш вагон с одной станции какой-то очень вертлявый и, по-видимому, весьма добродушный поляк. Услыхав русский говор, он обратился к соседу, которым, по несчастию, был Белинский, и начал с ним следующую короткую

беседу, передаваемую буквально: «Вы русский?» – «Русский».– «Прямо из

России?» – «Совершенно прямо».– «И, конечно, хорошо говорите по-

французски?» —«Совсем не говорю».—«Значит, только по-немецки?» —«И по-

немецки тоже не умею».—«Стало быть,—приставал неугомонный поляк и уже с

печальным видом, – вы только по-русски говорите?» —«Немножко, и то

неохотно»,—отвечал

Белинский, откидываясь в угол кареты. Надо было видеть выражение

изумления на лице вопрошавшего: я не мог удержаться от смеха и перевел беседу

уже на себя, начиная ее опять с начала...

В Дрездене мы остановились на неделю. Белинский заказывал белье и

большей частью лежал на диване своей комнаты с книгой в руке. Он равнодушно

гулял по берегу Эльбы, осматривал безучастно город, зашел и в Grune-Ge-wolbe, которая своими дорогими детскими игрушками и сокровищами пробудила его

внимание, с тем чтобы привести его почти в негодование, и наконец раза два

побывал в картинной галерее. Здесь, по принятому обыкновению туристов, он

также садился перед «Сикстинской мадонной», но вынес впечатление,

совершенно противное тому, какое они обыкновенно испытывают при этом и

затем описывают. Он первый, кажется, не пришел в восторг от ее небесного

спокойствия и равнодушия, а, напротив, ужаснулся ему, что было также

косвенным признанием гениальности мастера, создавшего этот тип. В

Дрезденской же галерее испытывал он и другое эстетическое горе: он наткнулся

там на маленький chef-d'oeuvre Рубенса —«Суд Париса», в котором роль Венеры

260

и обнаженных ее соперниц играли три фламандские красавицы, снятые с натуры с

поразительной верностью и реализмом. Белинский, привыкший понимать Венер и

греческих женщин как осуществление идеальной красоты на земле, очутился тут

перед тремя нагими матронами, пышущими здоровьем, упитанными и тучными, как огороды и сады их отечества, будущими матерями здоровых бургомистров и

фабрикантов. Живописный реализм возбудил отвращение у поклонника реализма

литературного. Он не мог помириться с картиной, как ни указывали ему на

изумительный колорит ее, на жизненность этих тел, от которых, кажется, еще

веяло теплом, как и от бархатных, парчовых одеяний утрехтского изделия, только

что ими покинутых, на гармонию, рельефность всех ее частей,– Белинский стоял

в недоумении и продолжал называть Рубенса поэтом мясников. Только несколько

позднее, когда указали ему, в большой гравюре, на другую картину того же

мастера «Торжество Вакха», на этот пир, в котором все фигуры, начиная с

опьяневшего тигра до последней вакханки, охвачены столько же хмелем

виноградных гроздий, сколько и безграничной радостью молодой жизни, открывшей возможность наслаждения на земле, Белинский пришел в изумление

от силы рисунка, смелости мотивов, от идеи, доведенной до высшей степени ее

пафоса и выражения. Когда заметили ему, что картина принадлежит той же руке, которая произвела и «Суд Париса», Белинский добродушно заметил: «Ну, значит, я наврал, да с меня нечего взять – я ведь олух в этих делах».

С недоразумениями подобного рода мне приходилось встречаться не раз и

потом, и слышать, например от Герцена, остроумные выходки против манеры

католических живописцев помещать святых на облаках в сидячем положении, низводить ангелов на землю и заставлять их играть на арфах, лютнях и скрипках и

проч. и проч. Все это казалось крайне ненатуральным и чудовищным тем самым

людям, которые в литературных произведениях нисколько не возмущались, когда

встречали описания снов, тайных разговоров влюбленных, мимолетных

психических ощущений, что все должно бы оставаться, по-настоящему, секретом

и для авторов, которые сами не могли ничего подобного ни подглядеть, ни

подслушать. То кажется несомненным, что для понимания как литературных, так

и пластических созданий необходимо свыкнуться с их обычными приемами, помириться с нелогичностью некоторых из них и признать в них авторитетную

силу для своей мысли. Но подчиненность такого рода особенно противна, когда

она является не в виде навыка, полученного с незапамятного времени, а требуется

прежде всего от человека как начало премудрости, без которого нечего и

приступать к суждению о предметах искусства. Может быть, это обстоятельство

именно и подсказало оригинальное решение Белинскому, когда, прибыв в Кельн, он не пожелал видеть знаменитой абсиды его собора, тогда еще не достроенного.

Он мимоходом взглянул на нее снаружи, уже проездом на станцию железной

дороги, и только сказал: «Обширное помещение, нечего сказать, для

католической идеи, которая там должна была проживать».

Париж оказался уже не под силу Белинскому. С первых же дней

лихорадочное движение толпы, днем и ночью шумящие и ослепляющие кафе и

магазины, суета и говор, восстающие с раннего утра, и толки, перекрестным

огнем раздающиеся со всех сторон, утомили его скорее, чем я ожидал. Проехав по

261

улицам и площадям Парижа, побывав несколько (немного) раз в его операх и

театрах, он почувствовал почти тотчас же необходимость скрыться куда-нибудь

от этого неумолкающего праздника. Он нашел два приюта: за письменным столом

в своей комнате, на котором писал много и долго к жене, во-первых, и и семье

Герцена, где М. Ф. Корш и хозяйка окружали его попечениями и успевали

разглаживать морщины, наведенные усталостью от зрелища мятущихся людей, целей и намерений которых угадать нельзя.

Впечатление, произведенное на него Парижем, было вообще, так сказать, удивленно-грустное. «Все в нем,—говорил Белинский, —должно принимать

громадные размеры: алчность, разврат и легкомыслие, так же точно как и

разработка идей и знаний, и благородные порывы, и стремления, да разобраться в

этом омуте и узнать, чего в нем больше,—дело очень трудное». Он не раз

спрашивал у друзей, в самом ли деле необходимы для цивилизации такие

громадные, умопомрачающие центры населения, как Париж, Лондон, и др.

Конечно, окружающие Белинского поспешили открыть ему те источники,

которыми питается движение Парижа, так много удивившее его,—именно музеи, лекции, сходки и проч. Белинский следовал покорно за своими вожатаями, но, видимо, смотрел на это как на исполнение долга, как на нечто схожее с

праздничными визитами по начальству. Не трудно было подметить его

благодарный взгляд всякий раз, когда его освобождали от этого своего рода

спешного наглядного обучения и заменяли его сокращенным изложением того

или другого любопытного явления в литературе, науке или жизни. Всего более

интересовался он вопросом, какого результата в будущем следует ожидать от всех

этих начинаний, к каким положительным выводам можно прийти относительно

дальнейшего развития цивилизации уже и теперь, на основании существующих

данных,– словом, как велика сумма общечеловеческих надежд, носимых в себе

всей этой видимой культурой? Ответов получено было много и большею частью

самых благоприятных для грядущих поколений, за исключением только мнения

Герцена по этому предмету, которое особенной веры в силу современных людей и

их способности к прогрессу не обнаруживало. Белинский оставался, таким

образом, между двумя противоположными суждениями о предмете, который его

занимал. Не считая самого себя достаточно подготовленным для разрешения

вопроса собственной мыслью, он покинул Париж с неясным представлением дела, которое делал город. Да и кто мог тогда ясно видеть, что готовится в нем, или

предсказать, что несет ему ближайший наступающий день истории?

Вообще насколько становился Белинский снисходительнее к русскому

миру, настолько строже и взыскательнее относился к заграничному. С ним

случилось то, что потом не раз повторялось со многими из наших самых рьяных

западников, когда они делались туристами: они чувствовали себя как бы

обманутыми Европой, смотрел и на нее с упреком, как будто она не сдержала тех

обещаний, какие надавала им втихомолку. Это обычное явление объясняется

довольно просто. Сухая, деловая, часто ограниченная и невежественная и всегда

мелочная плутоватая толпа новых людей первая встречала за границей

путешественников и, случалось, довольно долго держала их в среде своей, прежде

чем они переходили к явлениям и порядкам высшего строя жизни. Но тогда они

262

уже расположены были требовать у последних отчета за всю виденную прежде

пошлость и возлагать на эти явления ответственность за все то безобразное и

ничтожное, которое не было уничтожено их влиянием. Белинский не избег общей

участи путешественников. Под впечатлением скучного процесса своего лечения и

особенно под впечатлением зрелища громадной людской массы, не имеющей и

предчувствия тех идей и начал, которые возвещались миру от ее имени, Белинский давал мрачный отчет о заграничном своем житье-бытье друзьям в

Москве – и напугал их. Им показалось, что он может вернуться домой скептиком

по отношению к европейской культуре вообще и в дальнейшей своей

деятельности, даже нехотя и против своей воли, способствовать при таком

настроении распространению надменных взглядов на западную цивилизацию, уже существующих в русском обществе. Опасения свои они сообщили и самому

Белинскому. Один из них —В. П. Боткин– писал:

«Москва. 19 июля 1847. Сегодня получил твое письмо из Дрездена, милый

мой Виссарион... Понимаю твое отвращение от Германии, Белинский,—очень

понимаю, хоть и не разделяю его. Я не могу жить в Германии, потому что

немецкая общественность не соответствует ни моим убеждениям, ни моим

симпатиям, потому что нравы ее грубы, что в ней мало такта действительности и

реальности и так далее, но я не изрекаю ей такого приговора, как ты, и

относительно дурных и хороших сторон народов придерживаюсь несколько

эклектизма. Понимаю твою скуку; я и здоровый захворал бы от скуки, проведя

полтора месяца в Германии, а ты еще провел их в Силезии, в Сальцбрунне!

Париж, я надеюсь, постоит за себя. Но зачем тебе видеть там одних только

конституционных подлецов? Там есть много такого, что посущественнее и

поинтереснее их. Политические очки не всегда показывают вещи в настоящем

свете, особенно если эти очки сделаны из принятых заочно доктрин. Часто и

доморощенные доктрины заставляют городить вздор (что доказывает книга Луи

Блана; с твоим умным мнением о нем совершенно согласен), а беда, если наш

брат приезжает в страну с заранее вычитанною доктриною... Получа твое письмо, я тотчас побежал поделиться им с Коршем и сегодня пошлю его к Грановскому...

Ты получил письмо от Гоголя? По рассказам, это письмо показывает, что Гоголь

потерял наконец смысл к самым простым вещам и делам... Сейчас получаю твое

ко мне письмо обратно от Грановского; он недоволен им и боится, чтобы ты с

твоей теперешней точки зрения на Германию и Францию не стал бы писать о них, воротясь в Россию. В самом деле, это было бы большим торжеством для наших

невежд и мерзавцев. О цензурных обстоятельствах, надеюсь, тебе сообщил уже

Некрасов, и ты, конечно, уже знаешь, что теперь Ж. Занд не будет читаться на