Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 51 страниц)

никакой возможности. Наоборот, это была веселость, так сказать, чисто

физиологического свойства, то есть самая редкая у новейших писателей, та, которой отличаются, например, древние комедии римлян, средневековские фарсы

и наши простонародные переделки разных площадных шуток [444].

Некоторые из мыслящих людей эпохи долго даже и не могли примириться с

этой веселостью; им все казалось, что восторги перед голым комизмом

изображений однородны с восторгами толпы на площади, когда ей показывают

балаганного петрушку с горбом на спине и другими физическими уродливостями.

Так, весьма требовательный и весьма зоркий литературный критик, В. П. Боткин, говорил еще несколько позднее, что он не может сочувствовать писателю, который, при несомненном таланте, не обнаруживает никаких принципов и не

кладет никакой мысли в основу своих произведений. Вскоре, однако ж, упреки

эти умолкли и уступили место другим, противуположного характера. Писемский

нажил себе таки в Петербурге тенденцию; а строгий его ценитель пришел в

недоумение, когда наступило у нас полное господство обличительной

литературы, породившее множество произведений весьма грубого облика, хотя и

задуманных иногда с очень благонамеренными целями и задачами.

343

Когда я вернулся в Петербург в конце 1851 года, там уже говорили о том, что Писемский приобретен редакциями петербургских журналов в участники и

сотрудники. Это было только наполовину правда, но все-таки составляло

интересную новинку. В то время всеобщего затишья и отсутствия общественных

интересов всякая мелочь и рябь на поверхности литературы обращали на себя

внимание. Писемский давно уже питал намерение бросить службу, на которой

состоял в Костроме,– асессором губернского правления. Успех его рассказов

заставил его подумать о более широкой арене деятельности и о переселении в

которую-либо из наших столиц. Все симпатии его были на стороне Москвы, где

началась его литературная карьера и где он имел много друзей; но практический

его ум подсказал ему мысль, что в Москве приобретается почетное имя, но только

в Петербурге завоевывается твердое общественное положение. Писемский завязал

отношения с одним из редакторов «Современника», И. И. Панаевым, и послал в

журнал свой роман «Богатый жених» (1851). Можно пожалеть, что письма этого

нового сотрудника журнала к Панаеву остались не опубликованными:

корреспондент, помнится, сообщал в них сведения о вкусах провинциальной

публики и о том, чего она искала в то время и какие статьи останавливали ее

внимание. Ныне это было бы любопытным этнографическим документом [445].

Между прочим, в Петербурге уже давно поджидали Писемского, но

осторожный автор «Тюфяка» явился на берегах Невы только в 1853 году [446], и

появлению этому еще предшествовало заметное изменение в отношениях

«Современника» к новому московскому кружку, собравшемуся под знаменем

«Москвитянина».

Факт этот имеет некоторого рода значение как в биографии Писемского, так

и в биографии другого деятеля, А. Н, Островского. Надо сказать, что оба главные

органа петербургской журналистики, «Отечественные записки» и «Современник», старательно поддерживали, после смерти Белинского, полемику с славянофилами, не давая совершенно погаснуть огоньку, который некогда освещал так ярко

положение литературных партий и помогал скрытному обмену политических

идей между ними. Известно, что Белинский к концу своего поприща склонялся

признать разумность некоторых положений своих противников, но продолжатели

его не хотели и слышать о каких-либо уступках. По-своему они были правы. При

том гнете, который лежал на печати, единственная возможность заявить себя

бодрым еще и действующим организмом заключалась для журналистики в

возобновлении старой литературной полемики.

К подобному же заключению приведена была и партия славянофилов.

Борьба снова завязалась, но теперь она походила уже на струю той сказочной

живой воды, которая имела силу воскрешать мертвецов, ею окропленных; сражались уже не живые люди, а мертвецы, что доказывалось их оружием: повторением старых, некогда столь новых и ярких тем, подогретыми останками

прежней бойкой речи, намеками на давние смелые и теперь обветшавшие

положения и проч.

Наиболее свежим и живым бойцом, выставленным Москвою, оказался Ап.

Григорьев, замечательный критик эпохи; но это был славянофил не очень чистой

крови. Артистическая его натура часто не выдерживала аскетической

344

принужденности, налагаемой школою, и его видели не раз в рядах поклонников

перед западными идеями и учреждениями. К тому же дипломатическая сноровка, довольно сильно развитая в обоих лагерях, была совершенно чужда этому

правдивому человеку, и никогда посторонние соображения о выгодах или

необходимостях партии не затемняли его убеждений и не влияли на его

приговоры. Одно из его смелых положений (и не самое важное), именно

пророчество о скором появлении на Руси нового слова, которое выведет будто бы

литературу и общество наше на настоящую дорогу, где они и найдут разрешение

многих своих вопросов и недоумений, было поднято петербургскими

оппонентами его и послужило зерном полемики, продолжавшейся довольно

долгое время [447]. В новом слове Ап. Григорьева западники Петербурга и

Москвы усмотрели намек на деятельность кружка писателей, которые работали

вместе с ним. Вся школа эта и преимущественно беллетристы ее заподозрены

были в обскурантизме, задавшемся целью найти в народном и полународном быте

элементы не одного драматического и литературного творчества, но и философии

и правильного понимания нравственных начал. Это было недоразумение, за

которое поломалось, однако же, немало копий с обеих сторон. Конец этому

недоразумению положили на петербургской почве два человека, именно: только

что вернувшийся тогда из-за границы (1850) И. С. Тургенев и недавно еще

появившийся на литературной арене А. В. Дружинин. Оба они, как люди, воспитанные на образцах искусства, тотчас же распознали, сколько мастерства

выказывает Островский в создании своих типов и в изложении драматической

интриги, сколько произведения Писемского обнаруживают непосредственной

силы таланта и сколько критики Ап. Григорьева заключают в себе проблесков

независимой мысли и страстной потребности всегда найти последнее слово и

выражение для точного определения предмета критики [448]. Закрывать глаза на

качества и деятельность подобных людей, руководясь одними побочными

соображениями, подозрениями и неблагожелательством к их предполагаемым

симпатиям, показалось обоим петербургским критикам вопиющей неправдою.

Дружинин завязал от своего имени и не спросясь редакции журнала, где

участвовал («Современник» —«Письма иногороднего подписчика»), дружеские

сношения с народившимся кружком, за что и получил ранние симпатии его и

прозвище «честного рыцаря»; Тургенев явился в 1852 году в «Современнике» со

статьей о «Бедной невесте» Островского, где еще осторожно, но уже достаточно

ясно, выразил свое сочувствие к автору пьесы, находя в ней много драматической

правды и поэзии, наряду с ловкостью и исканием сценического эффекта [449].

Может быть, симпатии литераторов петербургской окраски к их московским

собратам получили бы еще большее развитие, если бы им не мешали сами

редакции журналов по закоренелой их привычке к полемике с партией, в которой

теперь думали видеть прислужницу наступивших тяжелых порядков времени.

«Отечественные записки», например, долее всех упорствовали в мнении, что А.

Н. Островский служит представителем ретроградных направлений,

прикрывающихся именем «народа», а Ап. Григорьев исполняет незавидную роль

панегириста византийских созерцаний. Один из редакторов самого

«Современника», Панаев, еще говорил по поводу направления, принятого

345

Тургеневым: «Надо сдерживать Ивана Сергеевича, а то его московским

прославлениям не будет меры и конца», да он же, Панаев, принял на себя после

устраненного Дружинина (1851) и редакцию журнального фельетона, сняв с него

эклектический характер, сообщенный ему прежним составителем. Как бы то ни

было, но лед был поломан; путь для сближения между передовыми людьми эпохи

найден, и Писемский мог в следующем, 1853 году переселиться в Петербург с

полным убеждением, что он найдет там друзей и искреннее благорасположение, в

чем и не ошибся.

Трудно себе и представить более полный, цельный тип чрезвычайно умного

и вместе оригинального провинциала, чем тот, который явился в Петербург в

образе молодого Писемского, с его крепкой, коренастой фигурой, большой

головой, испытующими, наблюдательными глазами и ленивой походкой. На всем

его существе лежала печать какой-то усталости, приобретаемой в провинции от ее

халатного, распущенного образа жизни и скорого удовлетворения разных

органических прихотей. С первого взгляда на него рождалось убеждение, что он

ни на волос не изменил обычной своей физиономии, не прикрасил себя никакой

более или менее интересной и хорошо придуманной чертой, не принарядился

морально, как это обыкновенно делают люди, впервые являющиеся перед

незнакомыми лицами. Ясно делалось, что он вышел на улицы Петербурга точно

таким, каким сел в экипаж, отправляясь из своего родного гнезда. Он сохранил

всего себя, начиная с своего костромского акцента («Кабинет Панаева поражает

меня великолепием»,—говорил он после свиданья с щеголеватым редактором

«Современника») и кончая насмешливыми выходками по поводу столичной

утонченности жизни, языка и обращения.

Все было в нем откровенно и просто. Он производил на всех впечатление

какой-то диковинки посреди Петербурга, но диковинки не простой, мимо которой

проходят, бросив на нее взгляд, а такой, которая останавливает и заставляет много

и долго думать о себе. Нельзя было подметить ничего вычитанного,

затверженного на память, захваченного со стороны в его речах и мнениях. Все

суждения принадлежали ему, природе его практического ума и не обнаруживали

никакого родства с ученьями и верованиями, наиболее распространенными между

тогдашними образованными людьми. Кругом Писемского в ту пору существовало

еще в Петербурге много мыслей и моральных идей, признанных бесспорными и

которые изъяты были навсегда из прений как очевидные истины. Писемский

оказался врагом большей части этих непререкаемых догматов цивилизации. Так, учение, исповедуемое почти единогласно развитыми людьми всех оттенков

Петербурга, о правах жены и женщины на полную свободу, в которой им

отказывает еще современное общество, нашло в нем очень оригинального

скептика. Помню изумление в кругу петербургских гуманистов, возбужденное его

мнением, что женщина составляет только подробность в жизни мужчины и сама

по себе, взятая единолично, не имеет значения, что обязанности мужа к жене

исчерпываются возможно лучшим материальным содержанием ее и что серьезные

отношения между ними наступают только с появлением детей, а совсем не с

появления так называемой любви, о которой так много говорят поэты и

346

романисты. Но это мнение было только началом тех сюрпризов, которые

Писемский готовил своим слушателям.

Писемский, например, добродушно признавался им, что испытывает род

органического отвращения к иностранцам, которого победить в себе не может.

«Присутствие иностранца,– говорил Писемский,– действует на меня

уничтожающим образом: я лишаюсь спокойствия духа и желания мыслить и

говорить. Пока он у меня на глазах, я подвергаюсь чему-то вроде столбняка и

решительно теряю способность понимать его». Конечно, во всех афоризмах

подобного рода многое должно быть отнесено и на обычное преувеличение

дружеских разговоров, но все-таки присутствие истинного чувства тут

несомненно. Кто же не узнает в таких и им подобных словах Писемского дальние

отголоски старой русской культуры, напоминающие строй мыслей прежнего

боярства и думных людей Московского царства? Вообще, порывшись немного в

наиболее резких мнениях и идеях Писемского, которые мы обзывали сплошь

парадоксами, всегда отыскивались зерна и крохи какой-то давней,

полуисчезнувшей культуры, сбереженной еще кой-где в отрывках простым

нашим народом. Самый юмор его, насмешливый тон речи, способность

отыскивать быстро яркий эпитет для обозначения существенной нравственной

черты в характере человека, который за ним и остается навсегда, и наконец слово, часто окрашенное циническим оттенком, сближало его с деревней и умственными

привычками народа, в ней живущего. От них несло особенным ароматическим

запахом развороченной лесной чащи, поднятого на соху чернозема, всем тем, что

французы называют «parfum de terroir» (запахом земли, почвы). При виде

Писемского в обществе и в семье, при разговорах с ним и даже при чтении его

произведений, я думаю, невольно возникала мысль у каждого, что перед ним

стоит исторический великорусский мужик, прошедший через университет, усвоивший себе общечеловеческую цивилизацию и сохранивший многое, что

отличало его до этого посвящения в европейскую науку. Можно легко

представить себе, какой интерес представлял подобный тип в Петербурге.

Несмотря на духовное родство с народом, Писемский не был, как и

товарищи его, о чем уже сказали, славянофилом. Он вывез только и сберег в

Петербурге гордость своим происхождением, в нравственном смысле, от Москвы

и затем чрезмерное хвастовство ею, что было ему обще со всеми москвичами.

Москву же он любил совсем не за ее святыни, нe за исторические воспоминания, с

нею связанные, и громкое, всесветное имя, ею носимое, о чем никогда и не

упоминал, а скорее за то, что там не принимали органические проявления страсти

и жизненной энергии за распутство, не обзывали преступлением всякое

уклонение от полицейского порядка и что в городе, где по временам скоплялась

целая многотысячная армия из одних мужиков и разночинцев со всех концов

империи, труднее было блюсти за чистотой нравов по уставам благочиния.

Петербург казался Писемскому созданным на то, чтобы показать, сколько может

быть безжизненности в порядке и возмутительных явлений под покровом

чинности и стройности. Прочитав в записках Берхгольца о пирах в несколько

суток без отдыха, даваемых основателем столицы, о курантах, заведенных им на

башнях и в известные часы дня игравших на весь город свои мелодии, Писемский

347

заметил: «Петру I это было совершенно необходимо для того, чтобы подданные

его не померли все со скуки в новом городе» [450]. Напрасно старались друзья

Писемского растолковать ему значение Петербурга по-своему. Молча

выслушивал он их размышления о том, что город этот предназначен исправлять

народные увлеченья, мешать развитию исключительного поклонения своему

племени, что останавливает ход истории, проверять наукой и опытом смутные

идеалы народных масс и проч. и проч. Писемский отвечал большей частью на эти

заметки шуточками вроде следующей: «Может быть, и точно,– говорил он,—

что Петербург хороший педагог, но я всегда ненавидел своих педагогов, хотя и

боялся их смертельно».

Вообще осторожность, с какой Писемский держался в стороне от

теоретических и философских разговоров, когда они завязывались перед ним, показывала, что отвлеченные идеи не имели в нем ни своего ученика, ни своего

поклонника. Это подтверждалось и фактически многими проявлениями его

анализирующего ума. Писемский удерживал, например, легко заметки и мысли, способные мирно уживаться с насущным умственным содержанием русского

человека, и тотчас забывал о тех из них, которые служили, так сказать, светочами

для общечеловеческого развития. Вообще он никогда не мог усвоить себе

хорошенько представления об этом общечеловеческом развитии, —

малопонятном, по его мнению, без указания на какой-либо народ, целиком

воплотивший его в себя, без примеси национальных пороков и особенностей, если

такой народ еще найдется на свете! Сколько споров по одному этому вопросу

происходило тогда! Людей сороковых годов, так много говоривших об

общечеловеческом развитии, Писемский весьма уважал как двигателей общества, что и заявил во многих местах своих сочинений и даже в целом романе, но он был

решительным противником их идеализма. Да и как бы он принял их учение о

единой вселенской морали, обязательной для всех народов, достигших известной

степени цивилизации, когда, в противность их убеждениям, он любил слабости, недостатки, даже дурные природные наклонности своего племени, носил следы

их в самом себе и, понимая их вполне, нисколько не раскаивался в них и всего

менее думал об их исправлении?

Прежде всего Писемский был нервным человеком в высшей степени и

состоял под деспотическим управлением воображения и фантазии, которые могли

играть им (и играли) по своему произволу. В нем не оказалось ни малейших

признаков дисциплины над собой. Он допустил развиться в себе одной

психической черте до болезненности – мы говорим о его нервной трусливости

перед внешним миром. Он боялся толпы на улице, недоверчиво смотрел на всякое

новое явление, вносимое в жизнь прикладными науками и, например, при

открытии железных дорог, никогда не ездил на курьерских поездах, говоря, что

они устроены для бешеных людей, не знающих, куда девать излишек животной

своей жизни. Его тревожили явления и события, возникшие даже на очень

дальних пунктах от места его пребывания, хотя он и не мог сказать сам, в чём

состоит тут опасность для него. Спасительницей Писемского во всех этих

проявлениях фантазии была его жена, Екатерина Павловна. Эта примерная

женщина умела успокоить его болезненную мнительность и освободила его не

348

только от забот по хозяйству и воспитанию детей, но, что важнее,—освободила

его и от своего вмешательства в его личную, интимную жизнь, тоже исполненную

капризов и порывов; она же и переписала на свой век по крайней мере две трети

всех его сочинений с черновых оригиналов, представлявших всегда страшно

запачканную макулатуру из кривых строчек, крупных каракуль и чернильных

пятен. Известный наш рассказчик И. Ф. Горбунов недавно напечатал очень живое

описание морского путешествия (!), совершенного Писемским из Петербурга в

Кронштадт по приглашению генерал-адмирала, желавшего слышать нашего

автора в препрославленном чтении его своих произведений [451].

Выбор пал на «Плотничью артель» Писемского, только что написанную

(1855). Восточная война была тогда в полном разгаре, и соединенный флот

западных держав стоял у Кронштадта, где находился и генерал-адмирал.

Писемский предварительно пожелал осмотреть на Неве казенный пароход, который должен был перевезти его через страшные невские пучины и передать на

адмиральский фрегат. Во все время этого плавания, летом и при хорошей погоде, он постоянно ожидал беды с какой-либо стороны, а на адмиральском фрегате с

ужасом смотрел на его батареи и не смел близко подойти к ним, поглядывая

только на них издали, словно они могли грянуть и сами собой [452]. Помню, как я

с непривычки был озадачен, когда однажды при начале нашего знакомства, возвращаясь с Писемским довольно поздно ночью с вечера, проведенного у

друзей, услыхал от него необычайный вопрос: «Скажите, вам никогда не

случалось думать, подъезжая к своему дому, что без вас там могло произойти

большое несчастие?» Не знаю, что я отвечал ему, но Писемский прибавил

доверчиво: «Мне часто случается стоять у порога моей двери с замиранием

сердца: что, если дом ограблен, кто-нибудь умер, пожар сделался,– ведь все

может случиться». По голосу его слышно было, что он говорил серьезно.

Тогдашняя жизнь Писемского в Петербурге близко подходила к жизни

литературного пролетария, который принужден беспрестанно считаться со

своими средствами. Дом его содержался в большом порядке благодаря хозяйке; но выдающаяся простота обстановки показывала, что экономия была тут не делом

вкуса, а необходимости. Писемский переносил стеснения далеко не спокойно; он

досадовал на свою бедность и искал средств выйти из нее, за чем, собственно, и

явился в Петербург. На первых порах он даже определился на службу в один из

петербургских департаментов (в удел, кажется), и любопытно, что позднее, когда

покинул его (а случилось это очень скоро), Писемский указывал на одно чиновное

лицо, покровительствовавшее ему, со словами: «Никогда не прощу этому

человеку того, что я старался понравиться ему и выказать себя умницей». В 1856

году он принял поручение от морского министерства ехать в Астрахань для

собирания этнографических данных и описания края [453]. Вернувшись из

поездки, он принялся опять за чисто литературные работы и не мог победить

жалобы на малые, сравнительно, материальные результаты, какие они приносили.

Он выражал громко свое негодование на обстоятельства, которые делают

настоящего производителя ценностей подчиненным лицом собирателя их и

торговца ими. Не стесняясь, он в глаза говорил издателям журналов и сборников, 349

что их благосостояние зиждется на эксплуатации и бедности их сотрудников и

вкладчиков.

Никто не сердился на него за эти слова, во-первых, потому, что их

произносил весьма нужный человек, а во-вторых, потому, что, в сущности, это

были безобидные слова, не способные изменить обычаев литературного рынка.

Но и для Писемского наступил день, когда он почувствовал, что жизненная его

работа не пропала задаром. В 1861 году один из предпринимателей в Петербурге

(Стелловский) купил у него право на издание всех его дотоле появившихся

сочинений за 8 тыс. руб.,– сумму, немаловажную по тому времени [454]. С этим

обстоятельством, давшим Писемскому возможность почувствовать себя

самостоятельным писателем, имеющим свою цену на литературной бирже, связывается еще довольно характерный анекдот, рассказанный самим героем его.

После долгих и серьезных прений с своим издателем, согласившись на его

условия и получив крупный задаток, Писемскому вздумалось тотчас же и

попробовать себя в роли капиталиста. Он отправился в одно из пышных

публичных заведений столицы, где богатые люди мотают свою жизнь и состояние

и мимо которого он обыкновенно проходил, с любопытством посматривая на его

двери. Теперь он шумно раскрыл их и, как власть имущий, гордо вступил в

недоступные прежде чертоги, но, встретив там нечеловеческое подобострастие, звериную алчность к деньгам, тотчас же и очнулся. Готовность служить всем его

капризам отрезвила его лучше всякой проповеди и вместо поощрения к

издержкам погнала его вон, к себе домой... Анекдот хорошо рисует соединение

сильного практического смысла с детской наивностью и фантастическими

порывами, которые составляли сущность характера этого человека.

В Петербурге Писемский близко сошелся с другим замечательным

человеком этой переходной эпохи и своим антиподом по духу и внутреннему

содержанию, с А. В. Дружининым, который тогда же (1857 год) принял на себя

редакцию обездоленного журнала «Библиотека для чтения» и через год пригласил

к себе в соредакторы нашего автора, почувствовав, что злая болезнь (чахотка) одолевает его и низводит в могилу.

А. В. Дружинин тоже принадлежал к фаланге наших писателей, которая в

трудное время не выпускала из рук знамя литературы и отстояла ее право на

голос и участие в развитии общества, несмотря на опасности, неприятности и

унижения, сопряженные с исполнением этой задачи. Позднейший переводчик

Шекспира, Дружинин рано показал себя знатоком европейских литератур и

преимущественно английской. Он близко подходил к типу английских эссеистов

и, подобно своим первообразам, обнаруживал в статьях большую степенность

суждений и отвращение от всякого резкого приговора, а еще более от всякого

своеволия в творчестве, со стороны авторов. Суровым моралистом он никогда не

был, что доказывается и оставшимися после него юмористическими

произведениями довольно нецеремонного характера; но консервативный оттенок, который носила его мысль, мешал ей, несмотря на всю ее обработку обширным

чтением иностранных литератур, узнавать иногда весьма жизненные явления

современной эпохи [455]. Писал он много, легко и скоро, думал, что пишет для

высококультурной, развитой публики, на признательность которой уже может

350

рассчитывать. Может быть, в этом и кроется именно причина постигшего его

несправедливого забвения: он был слишком вельможен, так сказать, для массы

русских читателей, из брезгливости никогда не спускался до мелочных явлений

литературы и не обнаруживал никакой страсти в защите и пропаганде своих

собственных воззрений. Будучи по характеру и по воспитанию в одном военно-

учебном заведении (пажеском корпусе) светским писателем по преимуществу, Дружинин относился также очень равнодушно и иронически к кабинетным

трудам русских ученых и к задачам, которые они ставят себе, в чем и походил на

старого своего приятеля Сенковского, которого, между прочим сказать, очень

уважал. Все это приобрело ему нерасположение многих московских кружков, но

не помешало кабинету Дружинина в Петербурге сделаться центром почти всего

литературного персонала обеих столиц и видеть в числе своих посетителей

журналистов, критиков, писателей и драматургов самого разнородного

направления. Кроме общей потребности у тогдашних литераторов жить в

единении друг с другом, ввиду многочисленных своих домашних и посторонних

врагов, о чем сейчас будем говорить, существовала еще и другая причина для

этого явления. Обширная начитанность Дружинина в западной беллетристике

позволяла наводить у него все нужные справки и давать веру аналогиям, которые

он любил проводить между произведениями различных стран, а затем он обладал

еще и другим неоцененным качеством – убеждением в честности нашего

общества и великого труда, ему посвященного. Оно мирило с ним и тех, которые

не признавали служения светской публике делом, заслуживающим особенного

уважения. Но мирное настроение людей, собиравшихся у Дружинина, приходило

уже к концу. Все их качества, а также и качества хозяина, вскоре осуждены были

выдержать тяжелый искус и решительную пробу. С половины пятидесятых годов

начали появляться ясные признаки переворота в мнениях, возвещавшего конец

переходной эпохи и наступление нового литературного периода. Первой

посылкой этого нового направления с идеями, накопившимися в его недрах, являлись новые понятия, философско-общественные; затем явилась постановка

совсем иных целей и задач, как для творчества, так и для критики его, чем те, которые занимали умы доселе. Случилось так, что новые требования, для борьбы

с которыми не много было всех сил опытного редактора, застали Дружинина на

одре болезни, изнемогающего под ударами тяжелого своего недуга. Журнал

«Библиотека для чтения», поднятый им из праха, в котором он долго влачился

после Сенковского, был передан им своему товарищу, и Писемский, таким

образом, очутился на давно желанной публицистической арене самостоятельным

редактором журнала, и притом в самую критическую минуту для литературы и

общества вообще. Что из этого вышло, скажем сейчас [456].

Но прежде позволим себе бросить беглый взгляд на самую сцену, где

происходило действие, и на публику, которая была его свидетельницей.

II

До 1860 года литературная и журнальная арена наша представляла, в

полном смысле слова, праздничное зрелище. Известно, что с 1856 года некоторое

351

ослабление цензуры, произведенное совсем не законом, который стоял еще во

всем угрожающем положении своем, а смягченной практикой его уставов, открыло новую эру в печати нашей. На литературной арене явились не только все

писатели по профессии, желавшие воспользоваться умственным простором, который мог столь же неожиданно кончиться, как неожиданно и наступил, но

явились люди, дотоле сохранявшие абсолютное молчание и которые торопились

теперь тоже сказать свое слово, чтобы не отставать от других. Само собою

разумеется, что возник большой говор, который принимался за знак развития; но

речей, созидающих направление и управляющих умами, тогда еще не было

слышно. Все речи походили одна на другую и велись на какую-то одну большую

тему о будущем скором возрождении нашем, но они отличались развязностью

своих приемов и свободой выражения, которые придавали им вид

самостоятельности и смелости мысли. Журнальный мир находился в замиренном

положении, за исключением, разумеется, домашних счетов одних редакций с

другими; но затем журналы не разнились ни по характеру, ни по направлению

между собою, стараясь одинаково следовать за общим движением и не отставать

от него в либеральном, радостном и доверчивом настроении. Всякое заявление, из

какого бы источника ни выходило, могло надеяться на благосклонное внимание, как только являлось под знаменем прогрессивного направления, которое

оказывалось потом у очень многих и фальшивым знаменем.

Мы не пишем здесь истории нашего развития за последнее время, которая

была бы и преждевременна, а только сообщаем для нее факты, сохранившиеся в

нашей памяти, и то далеко не все и без подробностей, на какие бы они имели

право [457].

Лучшим доказательством того, что никто в это время не различал еще своих

друзей от будущих противников, служит смешение направлений, царствовавшее в

органах публицистики. Все жили в куче. Люди, придерживавшиеся старых, укоренившихся воззрений на искусство, нравственные вопросы и задачи

общественного развития, встречались в периодических изданиях с людьми, искавшими уже других точек зрения на те же самые предметы. Происходили

споры, но все мнения казались нужными, и ни одно не ставилось вне закона, hors loi, как было позднее. Последний, 1859, год переходной эпохи представил

наглядный пример близкого соседства разнородных течений мысли. Начало года

украсилось, например, в «Современнике» романом Тургенева «Дворянское

гнездо» – этим патетическим гимном, посланным вслед уходящему поколению; а вторая половина года ознаменовалась в том же журнале знаменитой статьей

Добролюбова «Темное царство» (по поводу сочинений А. Н. Островского), которая упразднила поклонение всем старым идеалам и с которой, собственно, начинается у нас понимание поэзии и искусства как непосредственных

политических и общественных факторов, определяющих и ценность

произведений [458]. Мы уже говорили о пестроте общества, собиравшегося у

Дружинина; но точно такая же пестрота убеждений и взглядов существовала и

везде, в журналах, частных домах и публичных сходках. Она не нарушала

установившихся отношений между людьми. Главный редактор «Отечественных

записок», покойный Дудышкин, не прерывал старых дружеских связей с

352

редакторами «Современника», в то время как встречал жестким отпором

эстетико-философские взгляды журнала. Разница основ не изменяла привычек, нажитых прежде. Тот же Дудышкин, бывший, между прочим, постоянным

противником новых теорий изящного и защищавший чистоту эстетического