Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 51 страниц)

Париже он поместил мальчика в пансион и неустанно покровительствовал его

матери. Марко Вовчок принадлежала к кругу малороссов, с поэтом Шевченкой во

главе,– кругу, который с журналом «Основа» значительно увеличился и

приобрел видное положение в обществе. Тургенев сочувствовал его стремлениям, имевшим целью поднять язык своей страны, развить ее культуру и поставить ее в

дружеские, а не подчиненные только отношения к великорусской культуре. Он

искал знакомства с поэтом Шевченкой, высказывал искренние симпатии его

прошлым страданиям и его таланту, но не разделял его увлечений. Над его

привязанностью к Запорожью, казачьему удальству, к гайдаматчине он

подсмеивался не раз, в приятельском кружку. Марко Вовчок была тогда в апогее

своей славы за свои грациозные и трогательные повести из крепостного быта —

«Украинские народные рассказы», вышедшие к тому же времени (1860) в

переводе Тургенева на русский язык [407]. С тех пор завязались у них те

задушевные отношения, свидетельством которых служит его переписка и которые

длились до той минуты, когда Тургенев открыл в Марко Вовчке наивную

способность поглощать благодеяния как нечто ей должное и требовать новых, не

обращая внимания на свои права на них. Это была удивительная натура, без

нужных средств для поддержания своих привычек, но с замечательным

312

мастерством изобретать средства для добывания денег, что, в соединении с

серьезностию, какую дают человеку труд, талант и горькие опыты жизни, сообщало особый колорит личности г-жи Маркович и держало при ней многих

умных и талантливых приверженцев довольно долгое время. Тургенев пока

только удивлялся ей. В декабре 1860 года он писал мне: «Марья Алекс. все здесь

живет и мила по-прежнему; но что тратит эта женщина, сидя на сухом хлебе, в

одном платье, без башмаков,– это невероятно. Это даже превосходит Бакунина.

В полтора года она ухлопала 30 000 франков совершенно неизвестно куда!»

Тургенев мало-помалу отвык от нее, а под конец жизни и вовсе не вспоминал о

ней.

Из Болоньи я отправился в Равенну осмотреть ее древнехристианские

памятники, но при этом только одна случайность помешала мне сделаться

свидетелем и участником чисто итальянской черты народного быта. Я пошел в

почтамт, чтобы взять единственный остававшийся свободным билет в купе, которое отправлялось в Равенну. Не помню, что помешало мне овладеть им, только я отложил свою поездку до следующего раза. Толпа итальянцев, окружающая обыкновенно все входы и выходы присутственных мест, подметила

меня и, вероятно, приняла за англичанина с туго набитым кошельком. На другой

день утром я был разбужен лакеем гостиницы, который сообщал мне испуганным

голосом следующее: «Вы собираетесь в Равенну – будьте осторожны. Вчера

бандиты остановили почтовый дилижанс и, вероятно, ограбили бы его, если бы

ехавший с ними офицер не разогнал их своим револьвером». Я пошел тотчас же

на разведки – билет, который был уже в моих руках, попал к офицеру

итальянской армии, вероятно более меня знавшему об анархии в тогдашней

Италии, только что переменившей у себя «правительство» [408], и на всякий

случай взявшему с собой заряженный револьвер. Угрозой выстрелов он и обратил

в бегство мошенников, еще не приученных к ремеслу, как их собраты в Папской

области. Рассчитав, что лучшего времени для вояжа и быть не может, я опять взял

билет в карету, и мы благополучно достигли Равенны, сопровождаемые отрядом

берсальеров с ружьями, в почтовой тележке, приданных нам администрацией для

сохранения свободы сообщений; они всю ночь распевали итальянские

патриотические песни. Из Равенны я переехал в Сиену, где получил от Тургенева

последнее соденское письмо, извещавшее о начавшемся разложении так хорошо

обдуманного плана наших встреч. Следовало торопиться, ибо весь план этот со

дня на день мог разлететься в пух и оставить меня и мой вояж без цели и

результатов.

Вот письмо Тургенева:

«Соден. 8 июля 1860.

Милый П. В. Сейчас получил ваше письмо и отвечаю. Сообщаемые вами

подробности очень любопытны. Что бы с нами было, если бы вас застрелили, хотя

вы бы, вероятно, защищаться не стали! Но пуля—дура. Много придется

поговорить с вами обо всем, что вы видели, поговорить на острове Уайте: раньше

мы не увидимся. План мой потерпел маленькое изменение, о котором считаю

313

долгом известить вас. Я остаюсь здесь до 16-го числа и еду прямо в Куртавнель, к

m-mе Виардо, где я пробуду до 1 августа, то есть до эпохи морских купаний на

Уайте. М-те Виардо этого желает, а для меня ее воля – закон. Ее сын чуть было

не умер, и она много натерпелась. Ей хочется отдохнуть в спокойном, дружеском

обществе. Кстати, о смерти: вообразите, какое горестное известие получил я от

Писемского.

Миленькая, хорошенькая жена Полонского умерла! Я не могу вам

выразить, как мне жаль и ее и его, да и вы, вероятно, разделите мою печаль.

Кажется, отчего бы ей было не жить, не следовало ли Полонскому маленькое

вознаграждение за все его прошедшее горе? Где же справедливость!

Мы здесь в Содене ведем жизнь чрезвычайно тихую. Здоровье мое в

отличном положении; к сожалению, погода стоит прехолодная и прескверная: дожди непрерывные. Вы пишете о зное, а я в жизни так не зяб, как третьего дня, ехавши в открытой коляске из Эмса, где я посетил графиню Ламберт, в Швальбах, где поселилась М. А. Маркович (Марко Вовчок). Это очень милая, умная, хорошая женщина, с поэтическим складом души. Она будет на Уайте, и вы

должны непременно сойтись с ней... Чур, не влюбитесь! Что весьма возможно, несмотря, что он» не очень красива. Впрочем, мы с вами прокопченные сельди, которых ничего уже не берет. Карташевская промчалась здесь с братом и живет

пока в Бонне, в Hotel Belle-Vue; под руководством Килиана. Она проведет там

месяц, я послал ей ваш адрес. Вы можете заехать к ней, когда будете плыть по

зеленоводному Рейну.

Здесь я видаюсь чаще всего с братом Льва Толстого, Николаем. Он

отличный малый, но положение его горестное: у него безнадежная чахотка. Он

ждет сюда брата Льва с сестрой; но бог знает – приедут ли они? Я получаю

письма от Ростовцева: он на Уайте, в Вентноре. Нету слов на языке человеческом, чтобы выразить, до какой степени я здесь ничего не делаю. Пальцам больно, когда перо держишь. Неужели я занимаюсь литературой?..

Ну, прощайте. Авось после всех моих откладываемых свиданий мы

увидимся в Вентноре, на Уайте. Я почему-то воображаю, что там будет очень

хорошо. Будьте здоровы и старайтесь держать свой круглый и приятный

подбородок над поверхностью воды. Ваш И. Т.».

* * *

Быстро промчался я на возвратном пути через северную Италию и ночевал в

Милане. На другой день мы переехали Симплон. Дорога эта слишком хорошо

известна путешественникам, чтобы еще описывать ее. Скажу только, что вторую

ночь я ночевал во Франкфурте на Майне, третью в Кельне, а четвертую на диване

пассажирского парохода, перевозившего нас через канал из Остенде. В Лондоне я

застал В. П. Боткина, Тургенева и Герцена, еще не уехавшего на дачу. Мы

последовали с Тургеневым за ним, когда он наконец поднялся с семейством из

города. Целый день проплутали мы по разным дорогам, когда вблизи

Сутсгемптона остановились, нашли дилижанс и достигли ночью пригорка с

домиком на вершине его. Пригорок лежал на берегу моря и носил гордое название

314

Eagl-nest (Орлиное гнездо). Никакого орла там не было, за исключением хозяина, радушный хохот которого встретил нас у порога и проводил в ярко освещенную

залу, где уже готов был ужин. Сколько расточено было при этом рассказов, шуток, замечаний, смеха – всего передать нельзя [409]. Тургенев провел всего

два дня в Eagl-nest'е и отправился на остров Уайт – нанимать cottage, взяв с меня

слово остановиться у него. Я дал ему время устроиться и через три дня явился к

нему в чистую и хорошенькую виллу, из которой скоро попросили меня, однако

же, выехать. В кабинете Тургенева на письменном его столе с утра лежала

записка хозяйки коттеджа, в которой она просила его противодействовать дурной

привычке приезжего его сотоварища, то есть моей,– курить в ее доме папиросы.

Хозяйка была диссидентка, как большинство всего населения острова. Узнав

содержание записки, я предложил Тургеневу позволить мне переселиться в

красивый отель на берегу моря и оставить его, таким образом, мирно и

безмятежно пользоваться выгодами удобной квартиры, обещая ему являться

каждый день у дверей его и не напускать более богопротивного дыма в стенах

благословенного его жилища. Но Тургенев и слышать ничего не. хотел.

«Уступить капризу раскольницы было бы очень глупо»,—говорил он. Он

попросил меня подождать его возвращения, а сам надел шляпу и ушел. Когда он

вернулся назад, квартира была найдена. Прелестный, чистый домик у самого

купанья на море уже ожидал нас. Распорядившись переноской наших вещей, мы в

нем и поселились. Мы нашли целую колонию русских на Уайте: гр. Алексея

Конст. Толстого, гр. Николая Яков. Ростовцева, брата его, гр. Михаила, исследователя древнехристианского искусства Фрикена, бывшего цензора Крузе, Мордвинова, В. П. Боткина и т. д. Г-жи Маркович не было, да она, кажется, и не

имела намерения исполнить обещания, данного ею Тургеневу.

Время, которое мы тогда переживали, было тревожное вообще как у нас

дома, так и на Западе. Мы видели уже, как часто Тургенев восклицает в письмах

evviva Garibaldi – обещая себе розгу, если услышат возглас посторонние; но

положение России не вызывало никаких возгласов, а было как-то ровно грозящее

и сулящее бедствия. С приближением крестьянской реформы напряженное

состояние умов все увеличивалось, и сдерживать его уже не могла ни цензура

министерства просвещения, изнывавшая под бременем своей ответственности, ни

безответственное III отделение, боявшееся решительными мерами повредить

самой мысли о преобразовании и следовавшее издали за общим волнением.

Иногда оно неожиданно восставало с прежними, некогда столь страшными, угрозами против разумных требований общества, которых и разобрать правильно

не могло, как то было в вопросе о сохранении за крестьянами существующего

надела, и, пристыженное, уходило опять за кулисы. Затруднения администрации

еще увеличились, когда к этому же времени овладел всей образованной частью

общества, всей интеллигенцией России дух реформ и жажда политической

деятельности. Придирались ко всякому часто маловажному факту, чтобы раздуть

его в политическое или социальное явление и сделать его предметом толков. Сам

Тургенев поддался духу времени и препроводил государю императору в 1862 году

письмо, в котором защищал арестованного журналиста Огрызко, уличенного в

связях с польским восстанием. Журнал, им издаваемый, был запрещен [410]. Мы

315

видели черновую этого всеподданнейшего письма, очень красноречиво

составленного. Решаемся на память передать его содержание. Не зная сущности

дела, Тургенев просил не о снисхождении к виноватому, а о восстановлении его

во всех его правах. Письмо, между прочим, говорило, что арестованием издателя

польской газеты и упразднением ее самой нарушаются великие принципы

царствования, что мера потрясает надежды и доверие, возлагаемые на него

русским обществом как на освободителя крестьян и как на лицо, провозгласившее

с высоты престола неразрывное слияние интересов государства с интересами

подданных; что он, проситель, считает своим долгом высказаться откровенно, исполняя тем, во-первых, прямую обязанность верноподданного, а во-вторых, выражая своим поступком глубокую признательность за защиту, которую

государю угодно было однажды оказать самому составителю письма. Письмо, конечно, не имело никаких последствий для Тургенева и оставлено было без

ответа. Тургенев рассказывал только потом, что, встретившись с государем на

улице и поклонившись ему, он мог приметить строгое выражение на его лице, а в

глазах прочесть как бы упрек: «Не мешайся в дело, которого не разумеешь».

Но ни один из наших импровизированных прожектеров не задавал себе

тогда и мысленно никакого вопроса. Все дело казалось очень легким. Стоило

только вспомнить безобразия прошлого и своей собственной жизни,

противопоставить им идеалы существования, их отрицающие и всегда у нас

существовавшие,– и план нового проекта был тотчас же готов. Кроме того, каждый проект обещал с принятием его эру невиданного благоденствия на земле.

Канцелярии наши были завалены работами в этом смысле и не оставались в долгу

у общества. Они благосклонно относились к поголовному уничтожению всякого

зла и заготовляли уже декреты, упразднявшие такое зло, около которого, однако, собирались жизненные интересы управляемых, предоставляя последним

выпутываться из дела, как умеют, и не объясняя своих идей, целей, намерений.

Контролирующей власти приходилось считаться так же точно с своими собратами

по управлению, как и с публикой. Трудно было тогда найти человека во всей

России, который ясно и отчетливо сознавал бы и предвидел результаты, какие

должны, по местным условиям, выйти из приложения его планов и убеждений. В

публике образовался целый класс людей, который всячески поощрял насаждение

новых начал и принципов, думая, что из общего перево-. рота выйдет сам собою

обновленный строй жизни и упразднит все отребье второстепенных деятелей, их

честолюбивые замыслы, их надежды на возвышение и играние ролей, незрелость

их мысли. Почти то же самое думали и настоящие герои дня, те колоссы

«редакционных комиссий», которые, не обращая внимания на шум, вокруг них

царствовавший, и одушевленные только жаждой народной пользы, шли впереди

всех твердо к своей цели – полному и обдуманному освобождению крепостных

[411]. Трагическое в их положении составляло совсем не то, что, порешив свою

задачу, они обратились в простых граждан, а то, что не прошло и двух лет, как их

труд, благодаря позднейшим прибавкам и отменам, дал результаты не те и ниже

тех, какие от него ожидались.

Усевшись в Вентноре и одолеваемый такой праздностью, что «больно было

перо взять в руки», по собственному его выражению, Тургенев задался мыслью

316

основать общество для обучения грамоте народа и распространения в нем

первоначального образования с помощью имущих и развитых классов всего

государства. Наскоро составлена была им программа общества и представлена на

обсуждение русской колонии в Вентноре. Она подробно разбиралась по вечерам в

домике Тургенева, изменялась, переделывалась и после многих прений, поправок

и дополнений принята была комитетом из выборных лиц кружка. После того

принялись за составление и переписку обстоятельного циркуляра, при котором

должен быть выслан «проект» общества всем выдающимся лицам обеих столиц—

художникам, литераторам, ревнителям просвещения и влиятельным особам, проживающим дома и за границей [412]. Из одного этого перечня уже видно, какую массу механической работы приняли на себя участники предприятия, но

благодаря настойчивости Тургенева и их усердию работа осуществилась.

Основная мысль программы, как и всех проектов того времени, поражает своею

громадностью, но подобно им и грешит отсутствием практического смысла. Она

молчала о путях, которыми следовало идти для создания массы учебных

заведений и корпорации учителей при них, не указывала на группы людей и на

центры, откуда должны были истекать распоряжения о покрытии России

народными училищами, и многое другое пропускала без внимания, Можно было

подумать, что программой руководила только мысль доказать нужду, полезность

и патриотичность общества, а подробности его осуществления предоставить ему

самому, как именно и полагал Тургенев.

Я уже покинул Уайт и находился в Аахене, когда получил от Тургенева

письмо из Вентнора, с приложением и программы и разосланного уже циркуляра:

«Вентнор. Пятница, 31 августа.

Вот вам, любезнейший друг П. В., экземпляр проекта и копия с одного из

циркуляров. Вы усмотрите из присланного, что проект подвергся незначительным

сокращениям, а в одном месте прибавлена оговорка, в предостережение от

будущих возражателей. Боюсь только, как бы это письмо не застало вас уже в

Аахене, так как, по письму таинственной Марии Александровны (Марко Вовчок), Макаров поскакал расстраивать свадьбу Шевченко! [413]

Я написал на адресе, что в случае вашего проезда письмо послать в

Петербург [414]. Нечего вас просить распространять проект наш, елико возможно.

Вы и без того сделаете все, что будет в вашей власти,– в этом я уверен. Вслед за

вашим экземпляром 10 других отправляются в Петербург и Москву. Куйте

железо, пока горячо! Вот вам копия циркуляра:

«М. г.! NN! Из прилагаемого при сем проекта программы общества для

распространения грамотности и первоначального образования вы усмотрите цель

письма моего к вам. Эта программа составлена при участии и с согласия

нескольких русских, случайно съехавшихся в одном заграничном городе, и

представляет только первоначальные черты общества. Надеюсь, что вы одобрите

мысль, которая лежит ей в основании, и захотите посвятить ей и собственные

размышления и беседы с друзьями. Я бы почел себя счастливым, если бы ко

времени моего возвращения в Россию (весной 1861 года) предлагаемая мысль

317

получила обработку, достаточную для приведения ее в исполнение. Обращаясь к

вам, я не нуждаюсь в громких словах: я и без того уверен, что вы охотно захотите

принять деятельное участие в деле подобной важности или по крайней мере

выразите свое воззрение. Я уверен также, что вы не откажетесь распространять

списки нашего проекта. Предприятие это касается всей России: нам нужно знать, по возможности, мнение всей России о нем. С искренней благодарностью

получил бы я всякое возражение или замечание. Мой адрес: в Париж, poste restante. Остаюсь с полным и сердечным уважением преданный вам И. Т.».

Кажется, ничего нет ни лишнего, ни неуместного. Над всеми экземплярами

будет приписано (и вы так распорядитесь), что всякого рода замечания и

возражения с благодарностью принимаются на имя Тургенева – poste restante, в

Париже, и на имя П. В. Анненкова в С.-Петербурге.

Желаю вам доехать благополучно и застать все в порядке, поклонитесь всем

и будем переписываться. Адрес мой – в Париж, poste restante, или Rue Laffitte, Hotel Byron».

Большинство из тех, которые получили этот циркуляр, доказывавший,

между прочим, какую цену давал Тургенев своему плану, изъявили, конечно, согласие вступить в члены общества, но некоторые замечали при этом, что

программу следовало бы начертить с большей ясностью, подробностью и с

большим знанием особых условий русской жизни. Знать мнение всей России о

плане, как выражался циркуляр, не представляя самого плана или представляя

только слабый его очерк, было дело нелегкое и вряд ли удалось бы даже и лицу

неизмеримо более влиятельному и вышепоставленному, чем Тургенев. Впрочем, пока собирались приступать к составлению обстоятельного плана, время проектов

подобного рода уже миновало; после петербургских пожаров 1862 года, временного закрытия Петербургского университета, упразднения воскресных

школ и всяких попыток со стороны частных лиц распространять народное

образование, программа не достигла и канцелярского утверждения, а заглохла и

рассеялась сама собой, не оставив после себя и следа, кроме воспоминания у

немногих современников ее.

Более посчастливилось литературному фонду, основанному год перед тем, в

1859 году. по мысли А. В. Дружинина. Тургенев вложил всю свою душу для

доставления ему успеха; он устраивал блестящие литературные вечера, ездил за

тем же в Москву, и всякий раз появление его на эстраде сопровождалось

громадным стечением публики и энтузиастическим приемом чтеца. Трудно себе

представить ныне ту степень благорасположения публики к литературному

фонду. Люди, дотоле не признававшие даже и существования литераторов в

России, собирались теперь на помощь сословию, от влияния которого старались

прежде охранить нашу публику. Дело в том, что в литературном фонде, под

руководством и представительством Егора Петровича Ковалевского, видели тогда

признак времени и торжество взглядов, с которыми волей-неволей приходилось

считаться. Доля участия Тургенева в укреплении литературного фонда и в

доставлении ему материальных средств была чрезвычайно значительна. Вместе с

императорскими пожертвованиями и приношениями самой публики

318

литературный фонд обязан и Тургеневу тем прочным положением, которым ныне

пользуется.

* * *

Наступил и великий 1861 год, который своим днем 19 февраля, то есть днем

уничтожения крепостного права, изменил всю нравственную физиономию

России, а также замечательный и тем, что им следует пометить и полное

окончание капитального произведения нашего автора – «Отцы и дети»,

появившегося вслед за тем во второй книжке «Русского вестника» 1862 года.

Надо же было случиться, что в то время произошла перемена и в моей жизни.

Виновником перемены был все-таки И. С. Тургенев, познакомивший меня с

семейством, где я встретил будущую мою жену [415]. Я так мало был

приготовлен к свадьбе (22 февраля 1861), что позабыл даже известить о ней

человека, бессознательно открывшего к ней дорогу, то есть Тургенева, к великому

его удивлению и огорчению. Вот что он мне писал:

«Париж, 5 (17) января 1861,

Я собирался уже к вам писать, любезнейший П. В., и выразить мое

удивление, что вы, мой аккуратнейший корреспондент, не отвечаете на мое

последнее письмо со вложенными тремя фотографиями (получили ли вы это

письмо?),– как вдруг до меня дошла весть, столько же поразившая меня, сколько

обрадовавшая,—весть, которой я бы не поверил, если бы она не предстала передо

мною окруженная всеми признаками несомненной достоверности, но которая и

доселе принимает в моих глазах образ сновидения или известных «тающих

видов» – «dissolving views»! И как, думал я, если это известие действительно

справедливо,– как мог он не написать об этом мне, мне– человеку, который

почувствует смертельную обиду, если он не будет восприемником будущего

Ивана, непременно Ивана Павловича Анненкова? Из этих последних слов вы

должны догадаться – если уже не догадались – на что я намекаю. Вследствие

этого я требую безотлагательного и немедленного ответа: правда ли, что вы

женитесь, и на той ли особе, про которую могла писать гр. Кочубеи. Если да, примите мое искреннее и дружеское поздравление и передайте его кому следует.

Если нет... но, кажется, этого нет не может быть, хотя с другой стороны... Словом, я теряюсь и требую «света, более света», как умирающий Гете.

Ни о чем другом я теперь писать не могу. Скажу вам только, что здоровье

мое порядочно, что работа подвигается понемногу, что здесь ужасно холодно и

что Основский меня надул [416]. За сим крепко жму вам руку и с судорожным

нетерпением жду вашего ответа. Преданный вам И. Т.».

Я получил еще два-три письма в таком же оживленном духе и с такими же

дружескими жалобами и нежными упреками, после чего Тургенев успокоился, получив от меня подробное описание «события».

Нечто подобное случилось и с известием о наступлении дня освобождения

крестьян. Я послал телеграмму в Париж, но она никого там не удовлетворила.

319

Как? Ни бешеного восторга, ни энтузиазма, достигающего границ анархии,—

ничего подобного. Петербург оставался совершенно покоен. Понятно, что людям, живущим далеко от места события, подготовленным и своим воображением и

журнальными статьями к манифестациям великого дня, не имевшим в руках даже

и нового положения о крестьянах,—тишина столицы казалась чем-то

необъяснимым; они требовали дальнейших подробностей, заклинали не оставлять

их без сведений о том, что совершалось в России, волновались предчувствиями и

ожиданиями, но успокоить их рассказом о каком-либо значительном

патриотическом движении не было возможности. Правда, по свидетельству

многих и разнообразных лиц, почти во всех церквах Петербурга, когда священник

или диакон, читавшие высочайший манифест о воле, с амвона, после обедни, подходили к месту:

«Православные, осените себя крестным знамением, приступая к свободному

труду» – голос их дрожал, и в нем слышались готовые слезы. Судя по частым и

ускоренным крестным поклонам толпы, можно было думать, что и она разделяет

чувства чтецов; но умиление, как следует назвать это ощущение, совсем не

составляло коренной народной принадлежности русской массы и могло быть

разделяемо так же точно и иностранцами. Заслуживала удивления, напротив, эта, по наружности, равнодушная встреча – со стороны народа – громадного

переворота в его судьбе. Он ожидал его давно постоянно и никогда в нем не

сомневался. С минуты, когда у него отнято было право свободно располагать

собою, он каждодневно, в течение 200 лет, думал, что день восстановления права

недалеко. То говорил еще и Посошков при Петре I. Лишь только прошел первый

пыл волнения и ожидания, Тургенев в Париже и его друзья тоже хорошо поняли, что настоящие результаты «Положения о крестьянах» скажутся только тогда

вполне, когда оно обойдет всю империю, проникнет в душу селянина, встретится

с невежеством и кривотолком, обнаружит, в чем оно противоречит психическим

особенностям народа и в чем не допускает к себе мечтательных поправок. Тогда и

наступит время настоящих манифестаций и контрманифестаций. Я получил

несколько писем из Парижа в ту эпоху и привожу их по порядку:

«15 (27) февраля 1861. Париж.

Любезнейший друг, П. В. Мне совестно утруждать вас какой бы то ни было

просьбой в нынешнее время, когда у вас, вероятно, голова кругом ходит, но, несмотря на ваши preoccupations (заботы (франц.), вы все-таки самый надежный

комиссионер, а комиссия моя состоит в следующем: вышлите мне ради бога

вышедшие томы моего издания, чтобы я имел о нем понятие, sous bande (под

бандеролью (франц.) это рублей с 5 или с 6 станет – я это охотно заплачу.

Пожалуйста, душа моя, сделайте это, не откладывая дела в дальний ящик.

Когда мое письмо к вам дойдет, вероятно уже великий указ,– указ,

ставящий царя на такую высокую и прекрасную ступень,– выйдет. О, если бы вы

имели благую мысль известить меня об этом телеграммой. Но во всяком случае я

твердо надеюсь, что вы найдете время описать мне вашим энциклопедически-

320

панорамическим пером состояние города Питера накануне этого великого дня и в

самый день. Я ужасно на себя досадую, что я раньше не попросил вас о

телеграмме. Но я еще утешаю себя надеждою, что вы сами догадаетесь.

В моей парижской жизни, собственно, не происходит ничего нового: работа

подвигается помаленьку; статья для «Века» скоро будет окончена. (Самого

журнала я еще не получал; зато «Русская речь» является с остервенелой

аккуратностью.) Ну, а в общей парижской жизни происходят скандалы

непомерные: дело Миреса растет не по дням, а по часам: преступные банкиры

(Richemont, Cohen) стреляются и вешаются; сыновья министров (Барош, Фульд, Мань) видят в перспективе Тулон и двухцветную одежду галерных преступников.

Мирес, сидящий под секретом в Мазасе, воет a la lettre (буквально (франц.) как

дикий зверь на всю тюрьму. Ждут больших финансовых потрясений, а

итальянский корабль понемногу и благополучно спускается в воду.

На днях приехал сюда из Италии Толстой (Л. Н.) не без чудачества, но

умиротворенный и смягченный. Смерть его брата [417] сильно на него

подействовала. Он мне читал кое-какие отрывки из. своих новых литературных

трудов, по которым можно заключить, что талант его далеко не выдохся и что у

него есть еще большая будущность. Кстати, что это за г. Потанин, о котором так

вострубил «Современник»? Действительно он писатель замечательный? Дай-то

бог, но я боюсь за него, вспоминая восторженные отзывы Некрасова о гг. Берви, Надеждине, Ип. Панаеве е tutti quanti...( и всех прочих (итал.). А гончаровский

отрывок в «Отечественных записках» я прочел – и вновь умилился [418]. Это

прелесть!

Боткину (В. П.) немного лучше, и есть надежда на окончательное

выздоровление. Но если бы вы знали, как безобразно грубо и ......... выступил в

нем эгоист. Это даже поразительно!.. Ох, Павел Васильевич, в каждом человеке

сидит зверь, укрощаемый одною только любовью. Я вам в скором времени опять

напишу. А пока будьте здоровы и веселы и передайте мой дружелюбнейший

поклон вашей невесте. Ваш Ив. Т.».

Чем далее шло время, тем более росло нетерпение моего парижского

корреспондента и сочувствующих ему друзей. Вот какую записку получил я из

Парижа от 6 (18) марта 1861:

«Дорогой Павел Васильевич. Спасибо за депешу, от которой у нас у всех

головы кругом пошли. Но, к сожалению, ничего положительного неизвестно об

условиях нового Положения. Толки ходят разные. Ради бога пишите мне, что и

как у вас все это происходит. Вероятно, я теперь раньше вернусь в Петербург, чем

предполагал; может быть, через месяц я уже с вами. Сюда прислал кто-то

напечатанный экземпляр Положения, но его никак поймать невозможно. Теперь

более чем когда-либо надеюсь на вашу дружбу и жду от вас писем. Я знаю: вы

молодой теперь, и вам не до того; но время ведь необыкновенное. Передавайте

все ваши впечатления – все это теперь вдвойне дорого. Здесь русские бесятся; хороши представители нашего народа! Дай бог здоровья государю. Судя по тому, что здесь говорится, мы бы никогда ничего путного не дождались. Бешенство

бессилья отвратительно, но еще более смешно.

321

Обнимаю вас от души и поздравляю и с вашей личной, и с нашей общей

радостью. Не могу ни о чем другом писать. Я весь превратился в ожидание.

Преданный вам Ив. Тургенев».

Присоединяем к этим двум отзывам еще третье письмо, с картиною того, что происходило в Париже.

«Париж, 3 апреля 1861,

Еще разит, еще, еще... Погиб, погиб сей муж в плаще!..—

сказано в какой-то поэме. Так и я – еще, еще благодарю вас, милейший П.

В., что вы, несмотря на новую вашу жизнь, нашли время написать мне крайне

любопытное и поучительное письмо о первых днях после объявления манифеста

[419]. Двойное вам спасибо! С некоторых пор народы как будто дали себе слово

удивлять современников и наблюдателей – и русский народ и в этом отношении

едва ли не перещеголял всех своих сверстников. Да, удивил он нас, хотя, подумав

и приглядевшись, увидишь, что нечему было удивляться; это всегда случается

после так называемых необыкновенных событий и доказывает только нашу

близорукость. Сделайте божескую милость, продолжайте извещать нас о

состоянии умов в России. Здесь господа русские путешественники очень

взволнованы и толкуют о том, что их ограбили (из Положения решительно не

видать, каким образом их грабят!), но принимают меры к устроению своих дел.

Вероятно, в нынешнем же году прекратится в России барщинная работа. В

прошлое воскресение мы затеяли благодарственный молебен в здешней церкви —