Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 51 страниц)

преданиями и благонамеренной Прикрасой. Растительное действие этой

невидимой струи увеличивалось вместе с дальнейшим развитием критика, с

100

которого, можно сказать, персонал учителей и молодых людей вообще той эпохи

не спускал глаз, и, таким образом, имя Белинского было уже очень громко в среде

нарождающегося поколения, в школах и аудиториях, когда оно еще не

признавалось в литературных партиях, не ведалось добросовестно или ухищренно

одними, возбуждало презрительные отзывы других и не обращало никакого

внимания даже самих чутких стражей русского просвещения. Работа Белинского

и его воодушевленной мысли, искавшей постоянно идеалов нравственности и

высокого, философского разрешения задач жизни,– эта работа не умолкала, покуда сам он числился скромно в рядах русских второстепенных подцензурных

писателей и журнальных сотрудников. Для тогдашнего цензурного ведомства

первостепенными писателями долгое время были только одни редакторы

журналов—Сенковский, Греч, Булгарин, за исключением Пушкина и Гоголя, слишком уже ярко выступавших вперед. Чрезвычайным счастием должно

считаться то, что тогдашняя цензура не угадала в Белинском на первых порах

моралиста, который, под предлогом разбора русских сочинений, занят

единственно исканием основ для трезвого мышления, способного устроить

разумным образом личное и общественное существование. Впоследствии она

распознала в нем влиятельного писателя и всемерно старалась не допускать

применение его идей к историческим лицам и современности, но и при этом

способе понимания деятельности Белинского она отчасти все-таки продолжала

считать его, с голоса «Северной пчелы», за человека, производящего

преимущественно малопонятную, туманную чепуху, которая может быть терпима

по самой дикой своей оригинальности, становясь безвредной тем более, чем

сильнее и подробнее высказывается. Этому обстоятельству мы и обязаны

сохранением некоторых существенных положений и мыслей у Белинского, которые пробирались на свет под именем чудовищностей и нелепостей. Это же

обстоятельство поясняет многое в последующих явлениях общественной жизни

нашей, которые без того могут показаться странными, нежданными и

негаданными сюрпризами.

II

Я сошелся с Белинским в первый раз у А. А. Комарова, преподавателя

русской словесности во 2-м кадетском корпусе. Комаров занимал и квартиру в

зданиях корпуса.

Приезд Белинского в Петербург имел особенное значение, как уже было

сказано, для небольшого круга тогдашних молодых людей, которые в

литературном триумвирате О. И. Сенковского, Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина, выросшем на благодатной почве смирдинских капиталов, вконец ими

истощенных,– видели как бы олицетворение затаенного презрения к делу

образования на Руси, образец хитрой, расчетливой, но ограниченной

практической мудрости, а наконец—ловко устроенный план надувательства

благонамеренностью и патриотизмом тех лиц, которых нельзя было надуть

другим путем. Надо сказать, что это дело в три руки производилось с

замечательным искусством.

101

Неистощимое, часто дельное и почти всегда едкое остроумие Сенковского, глумившегося над русской quasi-наукой, старалось вместе с тем удалить всякую

серьезную попытку к самостоятельному труду и отравить насмешкой источники, к которым труд этот мог бы обратиться. Греч распространялся о разврате умов и

совестей в Европе, умиляясь зрелищем здорового нравственного состояния, в

каком находилась наша родина, а товарищ его беспрестанно указывал на те

тонкие струи яда и отравы, которые, несмотря на усилия триумвирата, все-таки

пробираются к нам из чужбины и извращают суждения публики о русских

писателях и русских деятелях вообще. Замечательно, что эти великие мужи

петербургской журналистики тридцатых годов иногда и ссорились между собою, не доходя, впрочем, до явного разрыва, но ссорились из-за права протекции над

писателями, которую каждый хотел иметь в своих руках исключительно.

Протекция сделалась основным критическим мотивом, направлявшим оценку лиц

и произведений. Протекция раздавала места так же точно в литературе, как и в

администрации: она производила в чины и звания талантов людей, как гг.

Масальского, Степанова, Тимофеева и др., и даже несколько раз жаловала просто

в гении, как, например, Кукольника и «барона Брамбеуса» [091]. Нынешнему

времени трудно и понять ту степень негодования, какую возбуждали органы этой

самозванной опеки над литературою в людях, желавших сохранить по крайней

мере за этим отделом общественной деятельности некоторый призрак свободы и

человеческого достоинства. При отсутствии общественных и политических

интересов бороться с триумвиратом становилось почти делом чести; по хорошему

или дурному отношению к триумвирату стали узнавать в некоторых кругах

молодежи – впрочем, очень немногочисленных – нравственные качества людей.

Вражда к триумвирату еще усилилась, когда оказались практические следствия

распоряжения, состоявшегося около того же времени,– вовсе не допускать

соперничества журналов и терпеть одни уже существующие издания, что

приравняло органы триумвиратов к нынешним концессиям железных дорог, с

гарантией правительства. Приезд Белинского был, как сказано, особенно важен

тем, что возвещал новую попытку бороться с литературными концессионерами

после трех неудачных попыток: двух в Москве, предпринятых сперва

«Телескопом», а затем «Московским наблюдателем»,– журналом, даже и

основанным именно с этою целью в 1835 году [092]. Третья, в Петербурге, взята

была на себя «Современником» Пушкина – и тоже безуспешно [093]. С новым

правилом о журналах, казалось, все походы против откупщиков общественного

мнения должны были прекратиться. Правило это очень походило на позднейшее

распоряжение относительно раскольников, которым дозволялось сохранять свои

старые часовни и молельни с строгим запрещением воздвигать новые около них, но разнилось от него тем, что тогдашнее цензурное ведомство признало

возможным допустить официальное подновление старых литературных часовень, чего раскольники не могли делать с своими иначе, как тайно или с подкупом. В

это время А. А. Краевский, тогда еще сравнительно молодой человек, усильно

добивался возможности очистить себе место в ряду журнальных концессионеров

эпохи, и это – надо сказать правду – не по одному ясному материальному

расчету, но и по нравственным по-буждениям: противопоставить злой

102

вооруженной силе другую, тоже вооруженную силу, но с иными основаниями и

целями. Он принялся искать редакторского кресла для себя по всем сторонам и

притом с выдержкой, упорством и твердостью, действительно замечательными, плодом которых было появление сперва «Литературных прибавлений к Русскому

инвалиду» под сто редакцией (диплом на издательство приобретен был тогда

известным Плюшаром у довольно мелочного, хитрого и скупого старика

Воейкова), в которых, как известно, участвовал и Белинский. Затем, в 1838 году, А. Л. Краевский открыл и перекупил право на возобновление «Отечественных

записок» у известного П. Свиньина, прямо уже от своего имени, и, по сделке с

ним, не покидая еще «Прибавлений», объявил о выходе своего старонового

журнала, сделавшегося вскоре настоящей его собственностью. Клич, который он

тогда кликнул, с одобрения самых почетных лиц петербургского литературного

мира, ко всем еще не подпавшим под позорное иго журнальных феодалов, отличался и очень верным расчетом и признаками полной искренности и

благонамеренности. «Если и эта новая попытка,– говорил новый издатель своим

сторонникам,– противопоставить оплот смирдинской клике не удастся, то всем

нам останется только сложить руки и провозгласить ее торжество».

Бедный А. Ф. Смирдин и не воображал, что даст свое имя для обозначения

очень неблаговидного литературного периода. Честный, добрый, простодушный, но без всякого образования, он соблазнился, получив неожиданно довольно

большое состояние от книгопродавца Плавильщиков а, ролью двигателя

современной литературы и просвещения. Кажется, самый этот каприз был еще

подсказан ему петербургскими журналистами, которые и завладели

честолюбивым торговцем для своих целей. Меценат-книгопродавец, подавленный

их авторитетом, смотрел на весь мир их глазами, расточал деньги по их советам и

говорил на своем купеческо-приказчичьем языке про всякое начинание, про

всякий талант, не искавший покровительства триумвиратов: «Это наши

недоброжелатели-с!» А что делали с ним его доброжелатели, успевшие потом

разорить и еще одного такого же импровизированного двигателя русского

просвещения, книгопродавца Плюшара, издателя «Энциклопедического словаря»

– почти неимоверно. Я сам слышал из уст Смирдина, уже в эпоху его бедности и

печальной старости, рассказ, как, по совету Булгарина, он предпринял издание, кажется, «Живописного путешествия по России», текст которого должен был

составить автор «Выжигина», взявшийся также и за заказ гравюр в Лондоне. В

этом смысле заключен был формальный контракт между ними, причем Смирдин

назначал 30 тысяч рублей на предприятие. Долго ждали картинок, но, когда они

пришли, Смирдин с ужасом увидел, что они состоят из плохих гравюр,

исполненных в Лейпциге, а не в Лондоне. На горькие жалобы Смирдина в

нарушении контракта Булгарин отвечал, что никакого нарушения тут нет, потому

что в контракте стоит просто: заказать за границей. Ловушка была устроена грубо

и нагло, но книгопродавец попался в нее. Когда Смирдин рассказывал мне этот

пассаж, усталые, воспаленные глаза его налились слезами, голос задрожал: «Я

напишу свои записки, я напишу „Записки книгопродавца"!» – бормотал он.

Вызывающее действие этого нового клича собрало под знамя обновленного

журнала много старых и молодых сил, державшихся в стороне от литературы, как

103

то доказал первый громадный нумер «Отечественных записок» (1839года), исполненный замечательными, по времени, статьями; все они принадлежали перу

и начинающих и заслуженных наших писателей. Бедные и богатые принялись

работать на журнал г. Краевского почти без вознаграждения или за ничтожное

вознаграждение, доставляя только издателю средства бороться с капиталистами, заправлявшими делами литературы, что продолжалось несколько долее, чем бы

следовало, как впоследствии думали иные; но это относится к предположениям, которые так и должны остаться предложениями, и о которых ничего другого

сказать нельзя. Любопытен, однако, анекдот, ходивший тогда по городу: Ф. В.

Булгарин, по чувству самосохранения, скоро угадал новую силу, являющуюся на

журнальном поприще с «Отечественными записками», и опасность, которая

грозит авторитетам колонновожатых печати, если она решительно обратится

против них. При встрече с редактором нового журнала Ф. В. Булгарин предлагал

ему просто-запросто присоединиться к союзу журнальных магнатов и сообща с

ними управлять делами литературы. Предложение было, конечно, устранено

собеседником.

Возвращаясь к делу, следует заметить, что последующие нумера журнала

представляли, как и первый нумер его, опять много прекрасных стихотворений, дельных статей и даже умных критик, но не обнаруживали в редакции ничего

похожего на определенные начала, на литературные убеждения и тенденции, которые одним искусством в ведении журнального дела, в собирании людей

около себя, одним трудолюбием и даже упорною ненавистью к врагам еще не

могут быть заменены с успехом. В Петербурге оказался с «Отечественными

записками» великолепный склад для ученых и беллетристических статей, но не

оказалось учения и доктрины, которых можно было бы противопоставить

развратной проповеди руководителей «Библиотеки для чтения» и «Северной

пчелы». Приходилось оглянуться на Москву, которая действительно была тогда

средоточием нарождавшихся сил и талантов, сильно работала над философскими

системами, доискиваясь именно принципов, и не боялась ни резкого

полемического языка, ни даже отвлеченного, туманного склада речи, лишь бы

выразить вполне свою мысль и нажитое убеждение. Рассказывают, что при имени

Белинского, предложенного И. И. Панаевым, г. Краевский не узнал в нем того

человека, который должен был положить основание его общественному значению

[094]. Обстоятельства принудили его все-таки обратиться к Белинскому, но когда

критик наш, после предварительных переговоров, весьма облегченных тем, что, покинув «Московский наблюдатель» 1838 года, Виссарион Григорьевич не имел

уже органа для своей деятельности и средств для существования, когда. говорим, критик явился в Петербург в 1839 году на постоянное жительство и

сотрудничество по журналу г. Краевского, общее предчувствие в круге

противников петербургского направления было, что вместе с ним явилась на

сцену и живая мысль и достаточно сильная рука, чтоб подорвать или по крайней

мере ослабить наконец союз литературных промышленников, в сущности

презиравших русское общество со всеми его стремлениями, надеждами и с его

претензиями на устройство своей духовной жизни.

104

III

Под впечатлением страстного тона философских статей Белинского и

особенно пыла его полемики позволительно было представлять его себе

человеком исключительных мнений, не терпящим возражений и любящим

господствовать над беседой и собеседниками. Признаюсь, я был удивлен, когда на

вечере А. А. Комарова мне указали под именем Белинского на господина

небольшого роста, сутуловатого, со впалой грудью и довольно большими

задумчивыми глазами, который очень скромно, просто и как-то сразу, по-

товарищески, отвечал на приветствия новых знакомящихся с ним людей.

Разумеется, я уже не встретил ни малейшего признака внушительности, позирования и диктаторских замашек, каких опасался, а, напротив, можно было

подметить у Белинского признаки робости и застенчивости, не допускавшие, однако ж, и мысли о какой-либо снисходительной помощи или о непрошенных

услугах какого-либо торопливого доброжелателя. Видно было, что под этой

оболочкой живет гордая, неукротимая натура, способная ежеминутно прорваться

наружу. Вообще неловкость Белинского, спутанные речи и замешательство при

встрече с незнакомыми людьми, над чем он сам так много смеялся, имели, как

вообще и вся его персона, много выразительного и внушающего: за ними

постоянно светился его благородный, цельный, независимый характер. Мы

наслышались об увлечениях и порывах Белинского, но никаких порывов и

увлечений в этот первый вечер моего знакомства с ним, однако ж, не произошло.

Он был тих, сосредоточен и – что особенно поразило меня – был грустен.

Поверяя теперь тогдашние впечатления этой встречи всем, что было узнано и

расследовано впоследствии, могу сказать с полным убеждением, что на всех

мыслях и разговорах Белинского лежал еще оттенок того философско-

романтического настроения, Которому он подчинился с 1835 года и которому

беспрерывно следовал в течение четырех лет, несмотря на то, что сменил

Шеллинга на Гегеля в 1836—1837 году, распрощался с иллюзиями относительно

своеобычной красоты старорусского и вообще простого, непосредственного быта

и перешел к обожанию «разума в действительности». Он переживал теперь

последние дни этого философско-романтического настроения. В тот же

описываемый вечер зашел разговор о какой-то шутовской рукописной повести, на

манер Гофмана, сочиненной для потехи сообща несколькими лицами, на сходках

своих, ради время убиения. «Да,—сказал серьезно Белинский,—но Гофман-

великое имя. Я никак не понимаю, отчет доселе Европа не ставит Гофмана рядом

с Шекспиром и Гете: это писатели одинаковой силы и одного разряда».

Положение что и другие, ему подобные, Белинский унаследовал и сберегал

еще от эпохи шеллинговского созерцания. по которому, как известно, внешний

мир был причастником великих эволюции абсолютной идеи, выражая каждым

своим явлением минуту и ступень ее развития. Оттого фантастический элемент

гофмановских рассказов казался Белинскому частицей откровения или

разоблачения этой всетворящей абсолютной идеи и имел для него такую же

реальность, как, например, верное изображение характера или передача любого

жизненного случая. В описываемую эпоху он уже принадлежал всецело Гегелю и

105

вполне усвоил идеалистический способ пояснять себе явления окружающей

жизни, людей и события, что сообщало последним почти всегда в его устах какой-

то грандиозный характер, часто вовсе ими не заслуживаемый. Мелких

практических изъяснений какого-либо факта и вопроса, мало-мальски выходящих

из обыкновенного порядка дел, он вообще не любил и только по особенному

настроению, принятому на себя преднамеренно в Петербурге, еще принуждал

себя выслушивать их. Конечно, уже не было у него прежней, еще недавней, восторженной проповеди о «великих тайнах жизни», без предчувствия и разгадки

которых существование человека сделалось бы, как он говорил, не только

бесцветным, но положительно величайшим бедствием, какое только можно было

бы придумать для земно рожденных, но все-таки наш русский мир, наша

современность, даже некоторые подробности жизни отражались не иначе в его

уме, как в многозначительных образах, в широких обобщениях, поражавших и

увлекавших новых его слушателей. Вообще корни всех старых, уже пройденных

им учений и созерцаний еще жили в нем, по приезде в Петербург, тайной жизнию

и при всяком случае готовы были пустить ростки и отпрыски и действительно по

временам оживали и цвели полным цветом, что составляло, посреди занятого

петербургского круга приятелей Белинского, величайшую его оригинальность и

вместе неодолимую притягивающую силу.

Замечательным и волнующим явлением того времени были посмертные

сочинения Пушкина, которые постепенно обнародовал «Современник» 1838—

1839 годов, перешедший в руки П. А. Плетнева. Они—эти чудные сочинения—

находили в Белинском такого, можно сказать, энтузиаста и ценителя, какой еще и

не выпадал на долю нашего великого поэта. Это уже был не тот Белинский, который года за два перед тем и еще при жизни Пушкина считал деятельность его

завершенной окончательно и в последних произведениях его хотя и распознавал

еще печать гениальности, но заявлял, что они все-таки ниже того, что можно было

бы ожидать от его пера. Теперь это было поклонение безусловное, почти падение

в прах пред святыней открывающейся поэзии и перед вызвавшим ее художником.

Особенно «Каменный гость» Пушкина произвел на Белинского впечатление

подавляющее. Он объявил его произведением всемирным и колоссальности

неизмеримой. Когда однажды мы просили его разъяснить, в чем заключается

мировое значение этого создания и что он еще находит в нем, кроме изящества

образов, поэтичности характеров и удивительной простоты в ведении очень

глубокой драмы, Белинский принялся за развитие той мысли, что все это

составляет только внешнее отличие произведения, а подземные ключи, которые

под ним бегут, еще важнее всем видимой и осязаемой его красоты. Он принялся

за расследование этих живых источников, но на первых же положениях

остановился и сконфуженно проговорил: «Вот этак со мной всегда случается: примусь за дело, занесусь бог знает куда, да и опешусь; не знаю, как выразить

мою мысль, которая, однако ж, для меня совершенно ясна». Он махнул рукой и

отошел в сторону с каким-то болезненным выражением лица. Видимо, что в

драме Пушкина заключено было для него новое откровение одной из «тайн

жизни», передача одной из «субстанций», как тогда говорили, человеческого

духа, но он не мог или не хотел разъяснять их перед кружком, мало

106

приготовленным к пониманию отвлеченностей и не отличавшимся наклонностию

к«философированию».

Со второй или третьей встречи, однако же, обнаружилась у Белинского та

добродушная веселость, порождаемая иногда самыми незначительными, даже

пошлыми, выходками собеседников (что несколько удивляло меня сначала), которая соединялась у него всегда с какой-то незлобивой, почти ласковой

насмешкой, с легкой иронией над самим собой и над окружающими. Со всем тем

сквозь тогдашнюю веселость Белинского пробивалась все та же неотстранимая

черта грусти. Он был печален, и не случайно, а как-то глубоко, задушевно. Не

нужно было быть ни особенно зорким наблюдателем, ни особенно искусным

психологом, чтобы открыть эту черту: она бросалась в глаза сама собою. И

немудрено было ей отказаться: Белинский переживал страдании своего разрыва с

московскими друзьями, только что обнаружившегося перед его отъездом из

Москвы, и должен был чувствовать сильнее горечь этого обстоятельства теперь, в

чужом, незнакомом и неприветливом городе, куда был занесен [095].

Очень несправедливо думали и думают еще теперь, что Белинскому было

нипочем расставаться с людьми и менять свои отношения к ним на основании

различия убеждений. Многие тогда говорили и чуть не печатали, что он находил

даже в том выгоду, ибо всякий такой поворот открывал исток его желчи, злобным

инстинктам, наклонности к ругательству и оскорблению, которые иначе задушили

бы его! Могу сказать наоборот, что редко встречал я людей, которые бы более

страдали, будучи принуждены, вследствие неотстранимого логического и

диалектического развития своих принципов, удаляться в другую сторону от

прежних единомышленников. Он долго мучился как потерей старого созерцания, так и потерей старых собеседников, и только убежденный в законности поворота, им сделанного, освобождался от всех тревог и приобретал новое качество, именно

гнев и негодование против тех, которые его задерживали на пути и напрасно

занимали собой.

Первая попытка критически отнестись к составным частям московского

интеллектуального кружка и подвергнуть его анализу, за которым должно было

последовать отделение различных элементов, его составлявших, положена, как

известно, Белинским в статье под заглавием «О критике и литературных мнениях

„Московского наблюдателя"», помещенной в «Телескопе» 1836 года... Статья эта

в полемическом смысле принадлежит к мастерским вещам автора и по яркости

красок и резкой очевидности доводов не утеряла, кажется нам, относительной

занимательности и доныне. Вся она обращена была против главного критика

«Московского наблюдателя» С. П. Шевырева, у которого он спрашивал, чему он

верует, какие законы творчества и основные философско-эстетические или

эфические идеи исповедует,– разоблачая при этом его дилетантские отношения

ко всем художественным теориям, его обычай сочинять законы и правила вкуса

для оправдания личных своих вкусов, для потворства немногим избранникам из

своих близких знакомых и для указания обществу целей в меру случайных и

мимолетных своих ощущений. Особенно восставал Белинский против мнений

критика о важности светского и светско-дамского элемента в литературе, которые

могли будто бы возвысить ее тон и благороднее устроить жизнь самих авторов.

107

«Художественный и светский,– отвечал Белинский,– не суть слова

однозначащие, так же как дворянин и благородный человек... Художественность

доступна для людей всех сословий, всех состояний, если у них есть ум и чувство; светскость есть принадлежность касты... Светскость еще сходится с

образованностью, которая состоит в знании всего понемногу, но никогда не

сойдется с наукою и творчеством» и т. д. Статья эта вообще была одна из тех, которыми обыкновенно порываются старые связи и союзы и отыскиваются

новые. Для нас в ней особенно важны ее грустные заключительные строки:

«Всего досаднее, что у нас не умеют еще отделять человека от его мысли, не

могут поверить, чтоб можно было терять свое время, убивать здоровье и наживать

себе врагов из привязанности к какому-нибудь задушевному мнению, из любви к

какой-нибудь отвлеченной, а не житейской мысли. Но какая нужда до этого!» Он

доканчивал мысль восклицанием: «Но если мысли и убеждения доступны вам, идите вперед и да не совратят вас с пути ни расчеты эгоизма, ни отношения

личные и житейские, ни боязнь неприязни людской, ни обольщения их коварной

дружбы, стремящейся взамен своих ничтожных даров лишить вас лучшего вашего

сокровища – независимости мнения и чистой любви к истине!»

Или мы сильно ошибаемся, или в этом торжественном тоне ясно слышится

глубокий, искренний вопль души накануне потери некоторых из ее симпатий и

убеждений [096]. Слова Белинского содержат еще и пророчество. Предчувствие

не обмануло Белинского. Разрыв с журналистом и его партией не напрасно

казался ему отважным делом: с той минуты и до нынешней включительно

Белинскому составлена была в известных кругах репутация дикого ругателя всего

почтенного и достойного на русской почве, и попытки удержать за ним эту

репутацию в потомстве возобновляются еще от времени до времени и на наших

глазах.

Одновременно с этой статьей, давшей сильный толчок к разрушению мирно

процветавшей общины друзей науки и просвещения, было еще множество и

других случаев, при которых Белинский открыто искал боя и врагов. Так, он не

задумался назвать и «Современник» Пушкина, со второй его книжки,

«петербургским „Московским наблюдателем по направлению, заметив в нем

(справедливо или нет,– это другой вопрос) поползновение искать себе читателей

и судей в одном, исключительно светском круге [097]. Помним, что эта полемика

с «Современником» произвела в то время почти столько же шума и негодования, как и заметка его, несколько прежде сделанная и из другого круга представлений.

В статье «О повестях Гоголя» именно он проводил мысль, даже и не им первым

высказанную, что все древние и новые эпические поэмы, выкроенные по образцу

«Илиады», как то: «Энеида», «Освобожденный Иерусалим», «Потерянный рай»,

«Россиада» и проч., заменяя живые, неподдельные народные предания и

представления другими, хитро придуманными на их манер, принадлежат к

фальшивому роду произведений. Ужас всего старого педагогического мира

нашего, видевшего в этой заметке образец непростительного невежества и ересь, превышающую воображение, был невыразим. Так критик наш плодил вокруг себя

врагов со всех сторон, число которых увеличивалось почти с каждой новой его

заметкой о старых наших писателях, несходной с традиционным их пониманием.

108

Корыстный представитель этих недовольных, Булгарин, говорил в «Северной

пчеле», что при способе суждения, обнаруженном Белинским, ему нипочем

доказать какое угодно положение, хоть следующее: «Измена – дело не худое и

даже похвальное», и по пунктам, имевшим тогда почти уголовный характер, упрекал критика, опираясь на его суждения о Державине, Карамзине, Жуковском

и Батюшкове, в тех же чувствах, какие питают к России «завистливые

иностранцы, ренегаты, безбородые юноши и проч.». Вот как поставлен был

литературный спор с первого же раза и велся отчасти в этом смысле, конечно с

меньшей наглостью, даже и людьми, нисколько не похожими на Булгарина с

братией.

Теперь дело стало еще серьезнее, потому что Белинский -совершил разрыв с

тем кругом людей, которому принадлежал всецело, с теми немногими, мыслию

которых дорожил, и удаление от которых грозило ему действительным

одиночеством на свете [098].

Что же произошло между ними?

Оставляя в стороне житейские размолвки с друзьями, о которых имеем и

особенно тогда имели очень смутное, неполное представление, обращаюсь к

разноголосице их в области мысли. Когда Белинский напечатал в том же 1839

году в журнале г. Краевского, еще не будучи его признанным постоянным

сотрудником, две свои статьи – рецензию на книгу Ф. Н. Глинки «Очерки

Бородинского сражения» и библиографический отчет о «Бородинской

годовщине» Жуковского,—ему казалось, что он выводил только логически

правильные заключения из оснований Гегеля и непогрешительно прилагал их к

живому факту, к действительности [099]. Надо сказать, что с первых же попыток

Белинского к определению значения действительности в жизни народов и лиц он

встретил уже противоречие у многих из своих друзей, которые не желали

уступать свое право—быть настоящими и несменяемыми судьями всякой

действительности. Но разгоревшийся спор этот вырос до разрыва связей только в

1839 году. Летом этого года, как известно, Москва, а с ней и Россия праздновали

великое патриотическое торжество – открытие памятника на Бородинском поле.

Одушевление было общее и понятное. Летом 1839 года я случайно находился в

Москве и смотрел из окна одного родственного мне дома против Кремля на

великолепный крестный ход, огибавший кремлевские стены, в замке которого

шел митрополит Филарет, сопровождаемый самим императором Николаем

Павловичем верхом. Это было кануном, так сказать, торжественного открытия

бородинского памятника в августе того же года. Горячих толков и

патриотического одушевления и теперь уже возникало много, но я, тогда еще не

знакомый ни с одной из личностей описываемого круга, не мог и

предчувствовать, как сильно будут меня занимать впоследствии отголоски этого

события. Белинский вздумал воспользоваться открытием бородинского

памятника, чтобы подтвердить им мудрость гегелевского афоризма о тождестве

действительности с истиной и разумностью и разобрать всю плодотворную

сущность этого положения. Но с первой же статьи оказалось, что излишнее

обобщение правила может повести к необычайным выводам, к резким,

чудовищным заблуждениям. Напрасно друзья Белинского представляли ему все

109

опасности прямого, непосредственного приложения его идеи к русскому миру —

Белинский, никогда не знавший сделок, уступок, добровольных умолчаний, еще

более укреплялся их сомнениями. Надо было или бросить всю теорию, или

оставаться ей верным до конца. Ему показалось даже, что наступила именно та

минута, о которой он говорил прежде, когда для спасения своей мысли и совести

следует решиться на откровенный разрыв с самыми близкими людьми. Покойный

Герцен рассказывает в своих известных записках, что перед отъездом Белинского

из Москвы произошел между ними спор, за которым последовало охлаждение

между друзьями, длившееся, впрочем, недолго, всего год, и кончившееся полным

примирением их, так как первая причина ссоры – слепое прославление

действительности – признано было самим его исповедником, Белинским, философской и жизненной ошибкой. Описание спора у Герцена очень

любопытно: оно показывает первые бури, возникшие у нас от столкновения

систем и отвлеченностей с явлениями реального характера. Герцен добавлял еще

свое описание изустно следующей подробностью. Когда через год после первого

столкновения с Белинским Герцен явился в Петербург, он уже застал там

Белинского и, разумеется, возобновил с ним распрю по поводу нового учения. И

тогда-то, рассказывал Герцен, в жару спора со мной Белинский прибег к

аргументу, прозвучавшему необычайно дико в его устах. «Пора нам, братец,—

сказал критик,—посмирить наш бедный заносчивый умишко и признаться, что он