Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 51 страниц)

Мы понимаем ее только как свидетельство, до какой степени ожесточения и

безнравственности может довести человека вечное противоречие самим собою, вечно неудовлетворяемая жажда истинной жизни, истинного блаженства, но

последней ее черты мы решительно не понимаем...» [129].

Так боролся Белинский с Лермонтовым, который под конец, однако же,

одолел его. Выдержка у Лермонтова была замечательная: он не сказал никогда ни

одного слова, которое не отражало бы черту его личности, сложившейся, по

стечению обстоятельств, очень своеобразно; он шел прямо и не обнаруживал

никакого намерения изменить свои горделивые, презрительные, а подчас и

жестокие отношения к явлениям жизни на какое-либо другое, более справедливое

и гуманное представление их. Продолжительное наблюдение этой личности, вместе с другими, родственными ей по духу на Западе, забросили в душу

Белинского первые семена того позднейшего учения, которое признавало, что

время чистой лирической поэзии, светлых наслаждений образами, психическими

откровениями и фантазиями творчества миновало и что единственная поэзия, свойственная нашему веку, есть та, которая отражает его разорванность, его

духовные немощи, плачевное состояние его совести и духа. Лермонтов был

129

первым человеком на Руси, который напел Белинского на это созерцание, впрочем уже подготовленное и самым психическим состоянием критика. Оно

пустило обильные ростки впоследствии.

Таким образом, все материалы для устранения отвлеченного, философского

принципа, вся нужная подготовка для выхода из фальшивого псевдогегелевского

оптимизма были уже теперь налицо; но Белинский освобождался от старого

воззрения, так тщательно воспитанного им в себе, медленно, как от любви, хотя

уже с половины 1840 года он не мог вспоминать и говорить без ужаса и

отвращения о статье своей «Менцель», которою он открыл этот замечательный

год своей жизни и которая была написана им еще в Москве 1839 год) [130].

Эстетические статьи, о которых мы сейчас говорили, последовавшие за ней, были

плодом уже петербургских его дум. На них еще лежит во многих местах отблеск

старого направления, но с ними снова выходил на литературную арену

замечательный критик в полном обладании своей мыслью и своим увлекательным

словом. Проснулись все его способности, вся прирожденная ему сила

литературной прозорливости. Статьи его были не просто журнальными

рецензиями – они составляли почти события в литературном мире того времени.

Все они установляли новые точки зрения на предметы, читались с жадностью, производили глубокое, неизгладимое впечатление на современную публику, на

всех нас, какие бы оттенки прежних, не вполне покинутых убеждений, еще ни

встречались в них и как бы сам автор ни осуждал впоследствии некоторые из их

положений и приговоров за излишний пыл и через меру высокий тон их.

Белинский как критик-художник являлся действительно человеком власти и

могущества, подчиняющим себе. Достаточно вспомнить для объяснения

обаятельного действия всех его рецензий 1840 года, после «Менцеля», что в

каждой из них происходила, так сказать, художническая анатомия данного

произведения, открывалось его внутреннее строение с очевидностью и

осязательностью, дававшими иногда совершенно одинаковое, а иногда еще и

большее наслаждение, чем чтение самого оригинала. Это было восстановление

произведения, только уже проведенного, так сказать, через душу и эстетическое

чувство критика и получившего от соприкосновения с ними новую жизнь, большую свежесть и более глубокое выражение. Так, в художническо-

эстетической критике 1840 года Белинский находил выход из опутавшего его

философского догматизма. С этим направлением я его и оставил при моем

отъезде за границу.

X

Прежде отъезда мне пришлось, однако же, побывать опять в Москве. На

этот раз Белинский снабдил меня письмом к Василию Петровичу Боткину, которого я вовсе не знал, но о котором много и часто говорилось при мне. Я

побежал к нему при первой возможности. Это было в половине июня 1840 года

[131].

Я застал В. П. Боткина в беседке сада, прилегавшего к известному дому

Боткиных на Маросейке. Тут он устроил себе очень изящный летний кабинет, где

130

и проводил все свободные свои часы, окруженный многочисленными изданиями

Шекспира и комментариями на него европейских исследователей. Он составлял

тогда статью о Шекспире. Я нашел в Боткине тех времен молодого человека в

красивом парике, с чрезвычайно умными и выразительными глазами, в которых

меланхолический оттенок постоянно сменялся огоньками и вспышками,

свидетельствовавшими о физических силах, далеко не покоренных умственными

занятиями. Он был бледен, очень строен, и на губах его мелькала добродушная, но как-то осторожная улыбка,– словно врожденный его скептицизм по

отношению к людям сохранял над ним свои права и в области безграничного

идеализма, в которой он тогда находился.

Впоследствии оказалось, что он стоял на границе радикального

нравственного переворота, которого и сам еще не предчувствовал. Никто не

обращал внимания на внезапные проблески страсти на лице и в речах, которые

часто прорывались у него, и никому не приходило в голову подозревать, что в нем

живет еще другой человек кроме того, которого знали и любили окружающие его

друзья и товарищи.

Мы, разумеется, разговорились о Белинском и о его мучительных исканиях

выхода из положений, очень основательно выведенных из данного тезиса и очень

несостоятельных в приложениях к практической жизни. «Он платится теперь,—

сказал мне задумчиво и как-то строго Боткин, словно обращаясь к самому себе,—

за одну весьма важную ошибку в своей жизни – за презрение к французам. Он не

нашел у них ни художественности, ни чистого творчества и за это объявил им

непримиримую вражду, а между тем без знания их политической пропаганды о

них и судить не следует. Ваш Петербург принесет Белинскому большую пользу в

этом отношении: он непременно изменит его взгляд на французов». Наш

Петербург, однако же, не был в настоящей мысли Боткина такой панацеей для

Белинского от заблуждений, как он это заявлял. Из обширной переписки, которую

вел Боткин с Белинским в то время, оказалось, что друг критика еще очень

боялся, чтобы на новой почве и отделенный от своего естественного, московского

круга критик не выпустил ид вида великие начала философского понимания

предметов литературы и нравственности!

Разбор гоголевского «Ревизора», написанный Белинским тогда же,

послужил ответом на эти напрасные опасения. Так как статья эта составляет

вместе с тем и биографическую черту из жизни критика, то я и остановлюсь на

ней [132].

Может быть, нигде в сильнейшей степени не сказались все самые видные

качества эстетической критики Белинского, о которой говорили, как именно в

этом разборе «Ревизора», которого Белинский противопоставлял «Горю от ума».

Здесь каждое движение души у Хлестакова, городничего, его жены, дочери, да и

вообще у действующих лиц комедии выслежено с неутомимостию мыслителя-

психолога, разрешающего трудную задачу, которая ему предложена; каждый

намек на их характеры, часто заключающийся в одном слове или беглой черте, уловлен со вдохновением, можно сказать, равносильным художническому. Весь

ход творческой мысли автора разобран до мельчайшей подробности, и читателю

статьи невольно кажется, что он присутствует в какой-то критической

131

лаборатории, где разлагаются перед его глазами все замыслы, приемы и

дальновидные расчеты художнического производства. Тайн чужой работы для

Белинского как бы не существует. Между прочим здесь находилось множество

мыслей, которые потом, к удивлению, были усвоены самим Гоголем и

встречаются в его собственной защите своей комедии, как, например, мысль, что

грубая ошибка городничего, принявшего мальчишку Хлестакова за ревизора, есть

действие встревоженной совести. «Не грозная действительность, а призрак, фантом или, лучше сказать, тень от страха виновной совести должна была

наказать человека призраков (городничего)»,– говорил Белинский в одном месте.

Даже знаменитое положение Гоголя, что честное существо в «Ревизоре» есть

смех, даже и оно сказано было Белинским прежде. Упомянув, что основа трагедии

всегда зиждется на борьбе, возбуждающей сострадание и заставляющей гордиться

достоинством человеческой природы, Белинский продолжает: «Так и основа

комедии – на комической борьбе, возбуждающей смех; однако же в этом смехе

не одна веселость, но и мщение за униженное человеческое достоинство, и, таким

образом другим путем, нежели в трагедии, но опять-таки открывается торжество

нравственного закона»; и много еще подобных мест заключалось в статье [133]. Я

не вывожу из этого сближения никаких заключений, хотя и позволительно

думать, что Гоголь читал статью Белинского по крайней мере весьма

внимательно. Что же касается до «Горя от ума», то Белинский считал комедию

изумительной картиной нравов и гениальной сатирой, но не находил в ней

художнически построенного создания и, восхищаясь ею, сожалел, что не может

приложить к ней тех способов философско-эстетического анализа, которые

употреблял для разбора «Ревизора». Он был еще связан теоретическими

запрещениями и ограничениями; и немного позднее, в эпоху обращения к

политическим и общественным вопросам, о которой пророчил В. П. Боткин, Белинский сам считал этот приговор далеко не исчерпывающим всего значения

комедии Грибоедова [134].

Между прочим, в это же самое время Белинский покончил все расчеты и

связи с человеком, которого он ценил еще недавно очень высоко и которого

глубоко уважал и любил,– с Н. А. Полевым. Под гнетом тяжелых обстоятельств

жизни Н. А. Полевой, сделавшийся издателем «Сына отечества», перешел на

сторону врагов философского движения в России и самого развития независимой, критической журнальной деятельности, эру которой, между прочим, он сам же и

открыл у нас. Отзываясь теперь презрительно и насмешливо о молодых попытках

отыскать какие-то особенные начала для жизни и мысли без справки с опытом и

условиями времени, Полевой думал сделаться необходимым человеком в том

кругу людей и понятий, к которым пристроился после падения «Московского

телеграфа». Но расчет его и тут не удался. Он был им подозрителен и тогда, когда

защищал их. Всего этого было, однако же, довольно, чтобы потушить у

Белинского те искры привязанности, которые он постоянно питал в душе к

прежнему бойкому публицисту и недавнему романтическому сказочнику. Он это

и высказал откровенно в разборе «Очерков русской литературы» Н. А. Полевого, разборе, который может стать рядом с прежним его разбором деятельности С. П.

Шевырева по яркости красок и убедительности доводов: оба эти разбора

132

заслоняли людей нового поколения от влияния авторитетов и репутаций, переставших отвечать потребностям времени, и оба порешили участь двух

значительных имен в литературе [135].

Когда я вернулся после трехмесячной летней отлучки моей снова в

Петербург, я нашел в Белинском большую перемену. Белинский уже вышел из

психического кризиса, в котором я его оставил. Упреки, которые он делал себе в

глубине души и уединенно за свое недавнее увлечение, высказывал он теперь

торжественно, явно, во всеуслышание. Тон и склад его разговоров проникнут был

самообличением самым ярким и беспощадным. Он уже пережил и позабыл боль

скорбных признаний и делал их теперь публично. Получая укоры со всех сторон, Белинский уже свободно разбирал их, оправдывал и пополнял. Станкевич писал

из Берлина с изумлением о новых теориях, народившихся в Петербурге; о

негодовании же в круге Герцена, в котором числился, кроме 0гарева и других, тогда еще и Грановский, было уже нами сказано выше. Даже и обличения

посторонних лиц, гораздо менее друзей стеснявшихся приискиванием позорных

источников для объяснения ультраконсервативной деятельности Белинского, находили в нем своего адвоката. Он становился на сторону своих диффаматоров, досказывал им сам черты, которые могли бы усилить ядовитость их полемики, и

только для себя не находил никакого оправдания. Так разрешался его кризис.

Можно было подумать, что Белинский находит что-то облегчающее для себя в

этих беспрестанных истязаниях своей репутации. Черта такого самобичевания

проявлялась у Белинского иногда и без особенно важных поводов, порождая

иногда уморительные и юмористические вспышки. Известно, что наш критик

погрешил еще в 1839 году пятиактной, скучно-психической и сентиментальной

комедией («Пятидесятилетний дядюшка»), о которой не любил вспоминать и

которой стыдился. Однажды и уже через несколько лет после ее появления, когда

Белинский имел в литературе значительное имя и влияние, он был представлен

где-то известному славянскому филологу-профессору И. Срезневскому, который

с первого же слова объявил, что он не сочувствует его критической деятельности, но зато находит комедию его гениальной вещью. Белинский затем уже никогда не

мог вспомнить об этом отзыве без выражения безмерного изумления, как будто

дело шло о чем-то совершенно невозможном и неестественном [136].

Достойно замечания еще и то обстоятельство, что смысл вообще

философских статей Белинского не был разгадан и патриотами-консерваторами

эпохи, которым статьи должны были бы прийтись по сердцу и которые, наоборот, присоединились к толпе, преследовавшей критика свистками. Даже люди очень

образованные и весьма радевшие как о внутреннем, так и о внешнем достоинстве

русской жизни, как, например, С. Шевырев, не угадали помощи, какую приносят

статьи Белинского их собственному делу, по множеству очень умных и дельных

заметок о психологии народной, которые в них заключались и опередили науку о

психической жизни народов, ныне появившуюся. Образованные люди и

профессора остановились только на туманном языке Белинского и далее не

пошли, довольствуясь случаем лишний раз поглумиться над противником [137].

Таким образом, большого политического смысла не обнаружилось ни с той, ни с

другой стороны, но откуда же и было взять его тогда? Первые проблески

133

некоторого политического смысла зародились у нас только в разгаре великого

спора между славянофилами и западниками, там они и окрепли, о чем будем

говорить далее.

XI

По осени того же 1840 года явился в Петербург молодой человек, М.

Катков, из Москвы, переводчик «Ромео и Юлии», уже составивший себе

репутацию человека с основательными филологическими познаниями и с

замечательными способностями к отвлеченному мышлению и к критике идей. Но

в это время он преследовал еще и другие цели, стараясь показаться человеком не

только энциклопедического образования, но и страстных житейских увлечений, занимаясь точно так же философскими соображениями, поэзией, искусством и

творчеством, как и сообщением своей физиономии демонического выражения.

Желание прослыть человеком, способным понимать и чувствовать в себе все

стороны существования, бросало его по временам в необычайные попытки, подсказывало действия и порывы совершенно фантастического характера, частию

искренние, так как он действительно обладал страстной, увлекающейся натурой, а

частию придуманные, в виде украшения, отличия, полезной психической черты.

Все это вместе довольно плохо вязалось с планами ученой и труженической

жизни, какие он делал для себя, и создавало из него загадку для окружающих, чего он и хотел. Уже с 1839 года Катков был сотрудником «Литературных

прибавлений» и «Отечественных записок» г. Краевского и вместе с Белинским, при обновлении редакции последнего журнала, очутился в числе главных его

руководителей. По прибытии в Петербург он остановился также у И. И. Панаева

– орудия и агента этого обновления. Он появился, однако же, ненадолго, пробираясь в Берлин для окончания философского и научного образования, во-

первых, а во-вторых, для исполнения одного долга чести. Какая-то старая и

довольно грубая, хотя и морализующая, по обыкновению, выходка Бакунина по

поводу одной московской истории вызвала в самом кабинете Белинского

порядочно безобразную сцену между Катковым и Бакуниным, когда оба они

находились уже в Петербурге. Дело должно было разрешиться дуэлью в Берлине.

К удовольствию друзей, принимавших участие в противниках, дуэль не

состоялась вовсе [138]. В Петербурге Катков был предшествуем, как я сказал, репутацией человека нервного характера и оригинального ума, питаемого

особенно знакомством с источниками господствовавших тогда теорий, и, наконец, писателя, уже отличившегося мастерством своим выражать метко и

живописно оригинальные стороны философских идей, исторических эпох и

предметов искусства вообще. Критические статьи Каткова действительно

возвещали очень свежий, разнообразный и сильный талант; между ними остается

мне памятной рецензия его на книгу Зиновьева «Основание русской стилистики», где первое возникновение риторики как науки оправдывалось строем всей

древней греческой жизни и цивилизации и осязательно показывалась нелепость ее

претензии на звание науки в быту новых обществ. Тем же характером блестящего

изложения и понимания исторической и бытовой сущности вопросов отличаются

134

и многие другие его статьи в «Литературных прибавлениях» и «Отечественных

записках» 1839 и 1840 годов. Белинский очень дорожил его сотрудничеством в

«Отечественных записках» и ожидал от того больших последствий для журнала, чего, однако же, не сбылось.

Катков переживал тогда тот период развития, который можно назвать

«свирепостию молодости» и который часто разрешается явлениями, которые

кажутся совершенно невозможными и дикими в приложении к лицу, узнанному

нами позднее, когда оно уже вполне определилось. С физиономии его почти не

сходило тогда выражение некоторого легкого презрения к интеллигенции, его

окружавшей, а поступки его еще сильнее выражали убеждение в своем праве не

дорожить ею. Белинский не составлял исключения. Катков нимало не скрывал

высокого понятия о самом себе и больших надежд, возлагаемых им на свою

будущность, и думал, что они могут служить достаточным основанием для

снисходительного взгляда на его резкие выходки и несправедливости К друзьям, которые только и занимались тем, чтоб поддержать, поощрить и укрепить его

деятельность и влияние. В короткое время своего пребывания в Петербурге, кроме некоторых библиографических статей, он перевел, вместе с другими

участниками, роман Купера «Патфайндер» и составил этюд «Сарра Толстая», который появился в «Отечественных записках» почти перед самым его отъездом

за границу. Белинский, еще до напечатания этого этюда, был очень доволен им и

даже много говорил о нем, но не прошло и двух месяцем, как он переменил свое

мнение об этюде, о чем я уже узнал впоследствии. Ему сделались вдруг противны

психические изыскания в области духа, анализ неуловимых чувств и ощущений

внутреннего человеческого существования, словом вся та метафизика ума и воли, какая обильно предлагалась статьей Каткова, некоторая начинала уже терять

всякое значение для Белинского [139]. Было и еще соображение. По всему складу

мысли и деятельности Каткова, с первых же его шагов за границей, все яснее

оказывалось, что он гораздо более занят мыслию водворить в своем отечестве

новые основы положительного созерцания и верования, какие он открыл в

позднейшей философии «откровения» Шеллинга, чем призванием работать на

просветление загрубелой русской общественной среды прямо и непосредственно, как того требовало время. Сам Катков скоро подтвердил все догадки Белинского.

Еще в Гамбурге, ступая, так сказать, впервые на почву Европы, он думал, что

успех «Отечественных записок» доставит ему и Белинскому средства безбедного

существования на всю жизнь, а менее чем через год он прекратил все сношения с

журналом. Было бы крайне поверхностно и мелочно объяснять дело неясностью

денежных расчетов между редакцией и сотрудником ее, между тем как дело

разъясняется вполне отвращением Каткова следовать по пути бесповоротного

отрицания, которое боится и не желает разъяснений. В 1842 году он на этом

основании подозрительно относился даже к «Мертвым душам» Гоголя, как я имел

случай лично убедиться, и не столько к поэме, сколько к будущим ее

панегиристам, которых предвидел и которых более опасался, чем выводов самого

произведения. В глухую осень 1840 года (октября 5-го) мы с ним сели на

последний пароход, отправлявшийся из Петербурга .в Любек, Белинский, Кольцов и Панаев провожали нас до Кронштадта [140].

135

Я упомянул имя Кольцова. Это была моя первая и последняя встреча с этим

замечательным человеком. Как теперь смотрю на малорослого, коренастого поэта, со скулистой, чисто русской физиономией и с весьма пытливым и

наблюдательным взглядом. Все время проводов он молчал, как бы озадаченный и

подавленный умными, а еще более– развязными речами литературных

авторитетов,– речами, которые выслушивал с покорным вниманием неофита.

Это была как будто обязательная маска, принятая им в литературном обществе, которое так много делало для распространения его известности, потому что и ко

мне, совершенно безвестному и нимало не влиятельному лицу кружка, он

подошел после обеда в Кронштадте со словами: «Не забывайте, что вы обязаны

нас учить и просвещать». Много было искреннего в чувстве, которое ему

подсказывало подобные слова, но много в них было также и привычки, взятой в

постоянном обращении с кругом писателей. Она не мешала, однако же, его

суждению. По словам Белинского, не было человека более зоркого,

проницательного и догадливого, чем Кольцов с его спокойным и покорным

видом: он распознавал людей сквозь кору наносной культуры и цивилизации и

судил о них очень правильно и самостоятельно. Это не мешало ему и в жизни и в

поэтической деятельности отдавать по временам самого себя бесповоротно во

влияние и управление какой-либо излюбленной личности, чем он тоже выражал

свою русскую природу вполне. Белинский, например, распоряжался его мыслию и

душой самовластно: кроме того, что критик наш высвободил его народную и

поразительно образную песнь от дурных резонерских привычек, он навеял также

Кольцову сперва его религиозные гимны, а затем пробудил в нем зародыши

поэтического созерцания жизни и жажду по наслаждениям бытия, какую оно за

собой выводит. При Кольцове оставались, однако же, все та же оригинальная

форма, тот же оборот и неподражаемый склад речи, на что бы она ни обращалась; эта черта, кажется, должна была бы остановить недавние подозрения, брошенные

на поэта, в присвоении чужой литературной собственности. Есть анекдот от

эпохи, теперь нами передаваемой, который Белинский повторял не раз. В разгаре

московского философского настроения собрался однажды у В. П. Боткина кружок

друзей, занимавшихся наукой наук, и притом собрался в самом счастливом и

веселом расположении духа. Тогда еще существовали для людей радости по

вычитанной идее, по открытию нового фактора в духовной жизни, по

приобретению нового горизонта для мысли и т.д. Кружок ликовал одною из этих

нематериальных, отвлеченных и теперь уже немногим понятных радостей.

Случайно попал на него и Кольцов, конечно, не вполне уразумевавший основания

восторженных речей своих друзей, но общее настроение подействовало на него

обаятельно. Он сам просветлел и, удалившись в кабинет хозяина, сел за

письменный его стол и возвратился через несколько минут к приятелям с

бумажкой в руках. «А я написал песенку»,– сказал он робко и прочел

стихотворение «Песнь лихача Кудрявича», пьесу, которой по-своему как бы

отвечал и вторил шумной речи молодых московских энтузиастов.

Не мешает сказать мимоходом, что часть биографии Кольцова, касающаяся

его семейных дел, кажется, должна быть принимаема теперь с некоторою

осторожностью и поговоркой, необходимыми особенно для подтверждения

136

догадки, что собственно никакого преднамеренного и обдуманного

преследования со стороны родных не было в жизни Кольцова. Они тогда и долго

потом еще не считали себя виновными перед покойным, и действительно могут

быть – если не оправданы, то пощажены на суде потомства. Они жили по

правилам, обычаям и воззрениям грубой культуры, которую унаследовали от

отцов, и понять не могли, что притесняют и, наконец, губят близкого человека

одним образом своих диких понятий и своей жизнию по этим понятиям. Они

оскорбляли и мучили свою жертву беззлобно и бессознательно, и только в этом и

заключается именно трагизм семейного положения Кольцова, обреченного на

жизнь в безобразной среде с той степенью развития, которую уже имел...[141].

Мы так и уехали, оставив Белинского при разработке эстетических начал, которые он понимал далеко не так узко, как положено думать об эстетических

приемах вообще. По некоторым чертам, мною уже приведенным, можно судить, какое многозначительное содержание он сообщал им, а чем далее он шел, тем все

большую широту получали и его эстетические начала, обнимавшие не одни

только условия и задачи искусства, но и связанные с ними неразрывно вопросы

жизни и морали. Кстати, о последней. При отъезде я уносил с собой образ

Белинского преимущественно как нравоучителя и об этом считаю нужным

сказать теперь несколько слов.

Кто не знает, что моральная подкладка всех мыслей и сочинений

Белинского была именно той силой, которая собирала вокруг него пламенных

друзей и поклонников. Его фанатическое, так сказать, искание правды и истины в

жизни не покидало его и тогда, когда он на время уходил в сторону от них.

Авторитет его как моралиста никогда не страдал между окружающими от его

заблуждений. Необычайная честность всей его природы и способность убеждать

других и освобождать их от дурных приростов мысли, продолжали действовать

на друзей обаятельно и тогда, когда он шел вразрез с их убеждениями. Очерк его

моральной проповеди, длившейся всю жизнь его, был бы и настоящей его

биографией.

К концу 1840 года нравственное уже не выводилось им более из полного

устранения своей личности, своего я, и из передачи всего себя в лоно

беспредельной любви, как в первый (шеллинговский) период развития; оно не

заключалось также в понимании самого себя как высшего творческого момента в

деятельности всеобщего разума и высшей идеи, как выходило по Гегелю.

Беспредельная любовь и абсолютное понимание своей духовной сущности как

начала, из которых вытекают все правила жизни, заменялись другим и

единственным деятелем. Теперь нравственное для Белинского состояло в

эстетическом воспитании самого себя, то есть в приобретении чуткости к правде, добру, красоте и в усвоении неодолимого органического отвращения к

безобразию всякого вида и рода. Я живо помню еще беседы, в которых он

развивал это положение. По его убеждению, хорошим пособием для возведения

себя на степень разумного человека и просветленной личности может служить

изучение основных идей в истинно художнических созданиях. Все эти основные

идеи суть вместе с тем и откровения морального мира. Из разбора и усвоения их

возникает в обществе мало-помалу кодекс нравственности, не писанный, без

137

мраморных таблиц и хартий, но лучше их укореняющийся в сознании отдельных

лиц, лучше их устроивающий внутренний быт человека, а через человека и быт

целых поколений. Каждый новый гениальный художник привносит, так сказать, в

этот свободный кодекс нравственных начал новую черту, новую подробность, которые почерпнуты прямо из наблюдения и определения элементов духовной

природы человека. Образуется рядом с живущими, действующими, писанными и

неписанными, нужными и ненужными уставами общежития и благочиния другой

устав, неизмеримо более светлый, разумный и серьезный, которому следуют

люди, развитые эстетически. Человек, воспитанный на миросозерцании великих

художников, поэтов, философов, мыслителей, под конец сам становится

способным к творчеству в области нравственных идей, открывает новые начала

правды и возвещает их, покоряясь им сам и покоряя им других. Белинский нашел

очень много глубоких соображений на этой почве, с которой он сошел в конце

своего поприща на другую, тоже давшую ему много немаловажных выводов и о

которой еще речь впереди.

И как он встрепенулся, когда около той же эпохи возвещен был новый

журнал «Маяк», долженствовавший, как говорили, преимущественно

способствовать возобновлению и развитию старой, допетровской и испытанной

русской морали, позабытой нашим светским и литературным обществом [142].

Белинский прежде всех бросился поднять эту перчатку. Он отозвался о скором

появлении журнала враждебно и сердито и перед самым отъездом моим показал

мне даже место из приготовляемой им статьи, где упоминалось о журнале: «В

нашу уснувшую литературу начал вкрадываться китайский дух; он начал

пробираться не под своим собственным, то есть китайским именем Дзунь-Кин-

Дзынь, а с чужим паспортом, с подложною фамилией и назвался моральным

духом. Говорят, что добрые мандарины приняли благое намерение издавать на

русском языке журнал, имеющий целию распространение в русской литературе

этого благовонно-китайского духа» (в разборе «Ольги», романа автора

«Семейства Холмских») [143]. Выдуманное китайское слово забавляло самого

автора, но оно не выражало еще вполне степени негодования, объявшей его при

известии о замысле основать журнал для защиты отживших начал, хотя бы

некогда и очень важной исторической эпохи. Все это было как бы предчувствием

той ожесточенной борьбы, какую он поведет скоро против тех же начал с

врагами, гораздо более дельными и многочисленными, чем будущая редакция

обещанного журнала [144].

Частые нападки Белинского на моральничанье повели, однако же, к

недоразумению, которое чуть ли не продолжается и до сих пор. Надо припомнить, что Белинский вполне усвоил себе деление Гегеля нравственных начал на две

области: моральную (Moralitat), к которой он отнес более или менее хорошо

придуманные правила общежития, и собственно нравственную (Sittlichkeit), которая объемлет у него самые законы, управляющие психическим миром

человека и порождающие этические потребности и представления. Сделавшись

проводником этих мыслей в русской жизни, Белинский начал свой долгий подвиг

преследования в литературе и вообще явлениях нашего общества того, что он

называл моралью и моральничаньем. Когда возвратилось к нему после некоторого

138

перерыва его яркое и откровенное слово, он уже не прекращал своего неусыпного

гонения на моральничанье, сильно господствовавшее тогда у нас в театре, словесности и жизни, так как посредством его люди прикрывали свою духовную

наготу и старались обмануть себя и других относительно нравственной своей

пустоты. Все, что отзывалось благовидным, но коварным резонерством, желающим подменить очевидные факты лживым их толкованием, все, что носило