Текст книги "Литературные воспоминания"

Автор книги: Павел Анненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 51 страниц)

1838 года, отдавая отчет о четырех томах «Современника», заключавших

неизданные произведения великого поэта, Белинский спрашивал себя: что такое

Пушкин? Оказалось, что та же схема, которая служила мерилом внутреннего

достоинства Гамлета и Фауста, пригодна и для определения последних

произведений Пушкина. Вот собственные слова Белинского: «В самом деле, —

говорит он,– чтобы постигнуть всю глубину этих гениальных картин, разгадать

их вполне таинственный смысл и войти во всю полноту и светлозарность их

могучей жизни, должно пройти чрез мучительный опыт внутренней жизни и

выйти из борьбы прекраснодушия в гармонию просветленного и примиренного с

действительностию духа. Повторяем, примирение путем объективного созерцания

жизни – вот характер этих последних произведений Пушкина» [115].

Было бы очень странно, если бы этот философский тезис, так

могущественно и деспотически овладевший умом Белинского, остался без

приложения к предметам политического и общественного характера или

заменился там каким-либо иным, несхожим с ним, созерцанием.

Непоследовательность такого различия в определениях была бы очевидным

опровержением самых оснований теории, а Белинский был всегда последователен

и в истине, и в минутных заблуждениях своих. Таким образом, являлась у

Белинского и политическая теория, в силу которой человек, для того чтобы

устроить правильные отношения к обществу и государству, должен разрешить в

себе ту же задачу, какую разрешали Гамлет и Фауст своими персонами, а Пушкин

– своими произведениями. Разница состояла здесь в том только, что на

политической и социальной почве уже не предстояло возможности выбирать

явлений, предпочитать одни другим, производить им оценку и сортировку, а

необходимо было уважать и признавать их всех одинаково и целиком. Белинский

поэтому требовал, «чтобы человек, не желающий довольствоваться всю жизнь

призрачным существованием, вместо действительного человеческого

существования, признал ложью и обманом умственные похоти своей личности, подчинился требованиям и указаниям государства, которое есть единственный

критериум истины на земле, проникнул в глубокий смысл его идеи, превратил все

могучее его содержание в собственные убеждения свои, и тем самым сделался

уже представителем не случайных и частных мнений, а выражением общей, народной, наконец мировой жизни или, другими словами, стал духом во плоти».

Белинский продолжал далее: «В духовном развитии человека момент отрицания

необходим, потому что кто никогда не ссорился с жизнью, у того и мир с нею не

очень прочен; но это отрицание должно быть именно только моментом, а не

целою жизнию: ссора не может быть целью самой себе, но имеет целью

примирение. Горе тем, которые ссорятся с обществом, чтобы никогда не

примириться с ним: общество есть высшая действительность, а действительность

требует или полного мира с собою, полного признания себя со стороны человека, или сокрушает его под свинцовою тяжестью своей исполинской длани» [116].

120

Место это находится в разборе книги «Очерки Бородинского сражения» Ф.

Н. Глинки, которая ознаменовала, как знаем, полный расцвет гегелевского

оптимизма в русской литературе.

Такова вкратце у Белинского история зарождения и развития гегелевского

оптимизма, которая, так сказать, прошла у нас перед глазами.

VII

Нельзя покончить, однако же, с этим периодом деятельности критика, не

повторив еще раз того, что было сказано о его частых восстаниях против своих же

догматов: в противность всему строю и всем заключениям признанного и

усвоенного им учения из-под пера Белинского беспрестанно вырывались

положения, похожие на ереси. Этими еретическими вспышками, смахивавшими

на бунт против начал, угнетавших его ум, высказывались те, на время

подавленные и притаившиеся, критические силы Белинского, которые ждали

окончания философского погрома, чтоб явиться снова на свет в полном блеске.

Не удивительно ли было, например, в самом пылу гегелевского настроения, когда

так процветало благоговение к «идее» и неутомимое искание ее, – вычитать у

Белинского следующие строки в его разборе плохой драмы Полевого «Уголино»:

«В творчестве сила не в идее, а в форме, которая, само собою разумеется, необходимо предполагает и условливает идею, и эта форма должна быть

проникнута кротким, благоговейным сиянием эстетической красоты. Величие

содержания (идеи) не только не есть ручательство эстетической красоты, но еще

часто оподозревает ее...» Помню хорошо недоумение, которое возбуждали в нас

подобные внезапные повороты (а их было немало), наносившие более или менее

чувствительные удары самим основам и первым началам найденной философской

системы. Помню также, что многие из нас и обращались к автору в подобных

случаях за разъяснениями этих противоречий; но разъяснения Белинского

большею частию обнаруживали досаду на людей, подвергавших его экзамену, и

давались, как даются ответы детям на их расспросы. «Неужто вы думаете,—

говорил Белинский,—что я должен при каждом мнении справляться с тем, что

сказал когда-то прежде? Да вот теперь я вас ненавижу, а через день буду страстно

любить». Много было истины в этих словах. Белинский особенно боялся тогда

противоречий, потрясающих новую его систему, и отзывался гневно и нервно о

людях, их высказывавших; но оказывалось, что он больше всего и думал именно о

таких людях. В связи с этой чертой находилась и другая, не менее любопытная.

Он негодовал, становился угрюм и зол, именно когда встречал непререкаемое

согласие с его положениями, хотя это и не часто случалось, точно ему

недоставало тогда возражений и обличений.

Внутренняя жизнь Белинского в эту эпоху представ-ляла раздвоение

поистине трагическое и исполнена была страданий и сомнений, которые по

временам он и открывал собеседникам в резком, неожиданном слове, можно

сказать—в вопле истерзанной души. Он судорожно и отчаянно держался за новые

свои верования, но с каждым днем все более и более чувствовал, что они

меняются, тускнут и испаряются на его собственных глазах.

121

Но в этот же период времени случалось и так, что Белинский боролся с

гнетущими условиями метафизического деспотизма не одними вспышками и

порывистыми движениями врожденной ему критической мысли, а и целыми

продуманными суждениями и приговорами, которые шли наперекор теории и

всем ее толкователям.

И как гордился сам Белинский этими доказательствами и заявлениями

самодеятельности своего ума! В письме к И. И. Панаеву 19 августа 1839 года, напечатанном в «Современнике» 1860 года, в январе месяце, он шутливо, но с

чувством нескрываемого торжества вспоминает, что еще осенью прошлого года

объявил вторую часть «Фауста» Гете сухой, мертвой символистикой, к великому

негодованию и изумлению всех московских друзей-философов. Они не находили

почти слов для выражения своего гнева и презрения к смельчаку, налагавшему

руку на своего рода «философский апокалипсис», а теперь опустили головы, прочитав в «Deutsche Jahrbiicher» статью молодого эстетика Фишера (Fischer), говорит Белинский, который буквально повторил все то, что возвещал он, непризнанный Белинский, за год перед тем [117].

И было чем гордиться!

Что касается до нас, то мы жаждали ересей Белинского, противоречий

Белинского, измен его своим положениям и нарушений философских догматов, как подарков: они, казалось, возвращали нам старого Белинского 1834—1835

годов, когда он имел, несмотря на Шеллинга, свою независимую мысль и свое

направление [118]. Не то чтобы кружок его петербургских сторонников ясно

прозревал несостоятельность системы и выводов, из нее получаемых,—Для этого

он не был достаточно развит философски,—но он чувствовал беспокойство, следуя за развитием учителя, сильно недоумевал, когда ему – кружку этому —

не позволяли ропота даже и на самые обыденные явления жизни, и беспрестанно

обращал глаза назад, к прежнему Белинскому 1835 года, издателю шести книжек

«Телескопа», где помещены статьи и разборы, оставшиеся и доселе памятниками

чуткой критики, приговоры которой пережили поколения, впервые их

выслушавшие. Может быть, это подозрительное состояние кружка, всегда

готового сорваться с тезисов на практическую дорогу прямой, наглядной оценки

предметов, без всяких справок о том, что они представляют в идее, и было

причиной грустного, осторожного, сдержанного обращения Белинского с

кружком. Он не доверял ни его покорности отвлеченным понятиям, ни особенно

его способности проникнуться ими в должной степени, и однажды, когда

заговорили перед ним о здравом практическом смысле Петербурга,

поправляющем увлечения и под дыханием которого иссыхают все источники

фантазии и мечтаний, Белинский вспыхнул и с гневом проговорил: «Я вижу, куда

вы клоните. Вам никогда не удастся сделать из меня то, что вы хотите!» Он еще

боялся за судьбу своего идеализма в Петербурге, да и долго потом, даже после

отрезвления своей мысли, происшедшего в 1840 году, еще держался за него как за

отличие, которое не следовало терять на новом месте. Дело, однако же, сложилось

иначе.

VIII

122

После всего этого длинного отступления возвращаюсь к рассказу. Поселясь

в Петербурге, Белинский начал ту многотрудную, работящую жизнь, которая

продолжалась для него восемь лет сряду, почти без всякого перерыва, потрясла

самый организм и заела его. На первых порах, после довольно долгого

пребывания на квартире Панаева, он нанял себе помещение на Петербургской

стороне, по Большому проспекту, в красивом деревянном домике, с довольно

просторной, но сырой и холодной комнатой и с небольшим кабинетом, жарко

натопленным, где я и нашел его уже зимой 1840 года. Противоположность в

температуре этих комнат не производила, по-видимому, особого действия на

здоровье хозяина, но зато постоянно награждала посетителей его обычными

зимними дарами Петербурга – флюсами, гриппами и подчас жабами. Укрывшись

в своем тропически душном кабинете, Белинский весь отдался мысли и вел

сурово-уединенную, почти аскетическую жизнь, из которой по временам выходил

в круг новых своих знакомых, где его строгий вид, всего чаще перемежавшийся

со вспышками гнева или негодующего юмора, еще более обнаруживал основной

фон, подкладку, так сказать, его страдающей души. Ошибиться было нельзя; наименее проницательный собеседник, если не понимал, то чувствовал

существенную принадлежность этого человека – живое олицетворение образов, изобретенных поэзией для передачи мучительных стремлений и порываний

беспокойного сердца и возбужденной мысли. Только это был титан

добродушный. В отличие от романтических типов этого рода, которых нам

представляют обыкновенно лишенными слабых или любезных сторон характера, Белинский обладал в значительной степени теми и другими. Нельзя было не

заметить его ребячески чистой доверчивости к хорошему слову и честному

помышлению, перед ним высказанным, а потом его комического гнева на себя, когда он открывал (что делалось очень скоро) не совсем чистые источники этих

заявлений. Его наивная неопытность в делах общежития беспрестанно вовлекала

в ошибки такого рода, хотя за минутами подобных промахов у него следовало

почти тотчас же отрезвление, и тогда он уже открывал в характерах и явлениях

стороны, которые ускользали и от очень пытливых и осторожных людей.

Но, вообще говоря, потребности в людях, в водовороте жизни, в поверке

себя другими и всех – друг другом Белинский тогда не обнаруживал. Он

обходился без всего этого по целым неделям. После погрома, испытанного его

новой теорией, он уже дни и ночи стоял перед письменным своим бюро.

Довольно узкий тропический его кабинет из двух окон, между которыми стояло

это бюро, имел еще, у противоположной стены и в расстоянии пяти-шести шагов, кушетку, с маленьким столиком у изголовья. Белинский почти всегда писал, как

то требуется для журнальных статей, на одной стороне полулиста и бросал

страницу, как только достигал ее конца. Затем он ложился на кушетку и

принимался за книгу, после чего, переменив высохшую страницу, снова

принимался за перо, не испытывая никакой помехи ни в чтении, ни в письме от

этих промежутков в течении мыслей. Так создавались срочные и несрочные

статьи, утомлявшие его физически гораздо более, чем умственно. Рука и слабая

грудь его болели, но голова оставалась постоянно свежа. Впрочем, усиленная

123

работа эта была нужна ему морально для того, чтобы обмануть и развлечь тоску

одиночества, которую он испытывал с тех пор, как покинул московский свой

кружок и обменял его на другой, не заменивший старого... Он долго не мог также

привыкнуть к Петербургу, к его образу жизни – размеренной и осторожной, но

кончил таким полным признанием его значения и разных гражданских и

полицейских гарантий для личности, им представляемых, что помирился с ним

окончательно.

Но у Белинского взамен общества были тогда три постоянные, неразлучные

собеседника, которых наслушаться вдоволь он почти уже и не мог, именно

Пушкин, Гоголь и Лермонтов. О Пушкине говорить не будем: откровения его

лирической поэзии, такой нежной, гуманной и вместе бодрой и мужественной, приводили Белинского в изумление, как волшебство или феноменальное явление

природы. Он не отделался от обаяния Пушкина и тогда, когда, ослепленный

творчеством Лермонтова, весь обратился к новому светилу поэзии и ждал от него

переворота в самых понятиях О достоинстве и цели литературного призвания.

При отъезде моем за границу в октябре 1840 года Белинский спросил, какие книги

я беру с собою. «Странно вывозить книги из России в Германию»,—отвечал я. «А

Пушкина?»—«Не. беру и Пушкина...» —«Лично для себя я не понимаю

возможности жить, да еще и в чужих краях, без Пушкина», – заметил Белинский.

О втором его собеседнике – Гоголе – скажем сейчас несколько

пояснительных слов. Но что касается отношений, образовавшихся между

Белинским и третьим, самым поздним или самым новым и молодым его

собеседником – именно Лермонтовым, то они составляют такую крупную

психическую подробность в жизни нашего критика, что об ней следует говорить

особо.

Важное значение Белинского в самой жизни Н. В. Гоголя и огромные

услуги, оказанные им автору «Мертвых душ», уже были указаны нами в другом

месте [119]. Мы уже говорили, что Белинский обладал способностью отзываться, в самом пылу какого-либо философского или политического увлечения, на

замечательные литературные явления с авторитетом и властью человека, чувствующего настоящую свою силу и призвание свое. В эпоху шеллингианизма

одною из таких далеко озаряющих вспышек была статья Белинского «О русской

повести и повестях Гоголя», написанная вслед за выходом в свет двух книжек

Гоголя: «Миргород» и «Арабески» (1835 год). Она и уполномочивает нас сказать, что настоящим восприемником Гоголя в русской литературе, давшим ему имя, был Белинский. Статья эта вдобавок пришлась очень кстати. Она подоспела к

тому горькому времени для Гоголя, когда, вследствие претензии своей на

профессорство и на ученость по вдохновению, он осужден был выносить самые

злостные и ядовитые нападки не только на свою авторскую деятельность, но и на

личный характер свой. Я близко знал Гоголя в это время и мог хорошо видеть, как

озадаченный и сконфуженный не столько ярыми выходками Сенковского и

Булгарина, сколько общим осуждением петербургской публики, ученой братии и

даже приятелей, он стоял совершенно одинокий, не зная, как выйти из своего

положения и на что опереться. Московские знакомые и доброжелатели его

покамест еще выражали в своем органе («Московском наблюдателе») сочувствие

124

его творческим талантам весьма уклончиво, сдержанно, предоставляя себе право

отдаваться вполне своим впечатлениям только наедине, келейно, в письмах, домашним образом [120]. Руку помощи в смысле возбуждения его упавшего духа

протянул ему тогда никем не прошенный, никем не ожиданный и совершенно ему

не известный Белинский, явившийся с упомянутой статьей в «Телескопе» 1835

года. И с какой статьей! Он не давал в ней советов автору, не разбирал, что в нем

похвально и что подлежит нареканию, не отвергал одной какой-либо черты, на

основании ее сомнительной верности или необходимости для произведения, не

одобрял другой как полезной и приятной,—а, основываясь на сущности

авторского таланта и на достоинстве его миросозерцания, просто объявил, что в

Гоголе русское общество имеет будущего великого писателя. Я имел случай

видеть действие этой статьи на Гоголя. Он еще тогда не пришел к убеждению, что

московская критика, то есть критика Белинского, злостно перетолковала все его

намерения и авторские цели,—он благосклонно принял заметку статьи, а именно, что «чувство глубокой грусти, чувство глубокого соболезнования к русской

жизни и ее порядкам слышится во всех рассказах Гоголя», и был доволен статьей, и более чем доволен: он был осчастливлен статьей, если вполне верно передавать

воспоминания о том времени. С особенным вниманием остановился в ней Гоголь

на определении качеств истинного творчества, и раз, когда зашла речь о статье, перечитал вслух одно ее место: «Еще создание художника есть тайна для всех, еще он не брал пера в руки, – а уже видит их (образы) ясно, уже может счесть

складки их платья, морщины их чела, изборожденного страстями и горем, а уже

знает их лучше, чем вы знаете своего отца, брата, друга, свою мать, сестру, возлюбленную сердца; также он знает и то, что они будут говорить и делать, видит всю нить событий, которая обовьет и свяжет между собою...» «Это

совершенная истина, – заметил Гоголь и тут же прибавил с полузастенчивой и

полунасмешливой улыбкой, которая была ему свойственна: – Только не

понимаю, чем он (Белинский) после этого восхищается в повестях Полевого»

[121]. Меткое замечание, попавшее прямо в больное место критика; но надо

сказать, что, кроме участия романтизма в благожелательной оценке рассказов

Полевого, была у Белинского и еще причина для нее. Белинский высоко ценил

тогда заслуги знаменитого журналиста и глубоко соболезновал о насильственном

прекращении его деятельности по изданию «Московского телеграфа»; все это

повлияло на его суждение и о беллетристической карьере Полевого [122].

Но решительное и восторженное слово было сказано, и сказано не наобум.

Для поддержания, оправдания и укоренения его в общественном сознании

Белинский издержал много энергии, таланта, ума, переломал много копий, да и не

с одними только врагами писателя, открывавшего у нас реалистический период

литературы, а и с друзьями его. Так, Белинский опровергал критика

«Московского наблюдателя» 1836 года, когда тот, в странном энтузиазме, объявил, будто за одно «слышу», вырвавшееся из уст Тараса Бульбы в ответ на

восклицание казнимого и мучимого сына: «Слышишь ли ты это, отец мой?» —

будто за одно это восклицание «слышу» Гоголь достоин был бы бессмертия; а в

другой раз опровергал того же критика, и не менее победоносно, когда тот

выразил желание, чтобы в рассказе «Старосветские помещики» не встречался

125

намек на привычку, а все сношения между идиллическими супругами

объяснялись только одним нежным и чистым чувством, без всякой примеси [123].

Вспомним также, что «Ревизор» Гоголя, потерпевший фиаско при первом

представлении в Петербурге и едва не согнанный со сцены стараниями

«Библиотеки для чтения», которая, как говорили тогда, получила внушение извне

преследовать комедию эту, как политическую, не свойственную русскому миру,

– возвратился, благодаря Белинскому, на сцену уже с эпитетом «гениального

произведения» [124]. Эпитет даже удивил тогда своей смелостью самих друзей

Гоголя, очень высоко ценивших его первое сценическое произведение. А затем, не останавливаясь перед осторожными заметками благоразумных людей,

Белинский написал еще резкое возражение всем хулителям «Ревизора» и

покровителям пошловатой комедии Загоскина «Недовольные», которую они

хотели противопоставить первому. Это возражение носило просто заглавие «От

Белинского» и объявляло Гоголя безоглядно великим европейским художником, упрочивая окончательно его положение в русской литературе [125]. Белинский

сам вспоминал впоследствии с некоторой гордостью об этом подвиге «прямой», как говорил, критики, опередившей критику «уклончивую» и указавшей ей путь, по которому она и пошла (см. библиографическое известие о выходе «Мертвых

душ», VI, 396, 400, 404 etc.). Таковы были услуги Белинского по отношению к

Гоголю; но последний не остался у него в долгу, как увидим.

Николай Васильевич Гоголь жил уже за границей в описываемое нами

время и уже два года, как основался в Риме, где и посвятил себя всецело

окончанию первой части «Мертвых душ». Правда, он побывал в Петербурге

зимой 1839 года и читал нам здесь первые главы знаменитой своей поэмы, у Н. Я.

Прокоповича, но Белинского не было на вечере: он находился случайно в Москве

[126]. Вряд ли Гоголь и считал тогда Белинского за какую-либо надежную силу.

По крайней мере в мимолетных отзывах, слышанных мною от него несколько

позднее (в 1841 году, в Риме), о русских людях той эпохи Белинский не занимал

никакого места. Услуги критика были забыты, порваны, и благодарные

воспоминания отложены в сторону. И понятно отчего: между ними уже прошли

статьи нашего критика о «Московском наблюдателе», горькие отзывы Белинского

о некоторых людях того кружка, который уже призывал Гоголя спасти русское

общество от философских, политических и вообще западных мечтаний. Н. В.

Гоголь видимо склонялся к этому призыву и начинал считать настоящими своими

ценителями людей надежного образа мыслей, очень дорожащих тем самым

строем жизни, который подвергался обличению и осмеянию [127]. Николай

Васильевич вспомнил о Белинском только в 1842 году, когда для успеха

«Мертвых душ» в публике, уже представленных на цензуру, содействие критика

могло быть не бесполезно. Он устроил тогда одно тайное свидание с Белинским в

Москве, где последний случайно находился, и другое, хотя и не тайное, но

совершенно безопасное, в кругу своих петербургских знакомых, не имевших

никаких соприкосновений с литературными партиями; секрет свиданий был

действительно сохранен, но, как я узнал после, они нисколько не успели завязать

личных дружеских отношений между писателями. Все это было, однако же, еще

впереди и случилось уже в мое отсутствие из Петербурга и России.

126

Теперь же, накануне моего отъезда за границу в 1840 году, Белинский как-

то особенно был погружен а изучение и пересмотр гоголевских сочинений. Он и

прежде пропитался молодым писателем настолько, что беспрестанно цитировал

разные лаконически-юмористические фразы, столь обильные в его творениях, но

теперь Белинский особенно и страстно занимался выводами, какие могут быть

сделаны из них и вообще из деятельности Гоголя. Можно было подумать, что

Белинский поверяет Гоголем самые начала, свойства, элементы русской жизни и

ищет уяснить себе, в каких отношениях стоят произведения поэта к собственным

философским его, Белинского, воззрениям и как они с ними могут ужиться. Здесь

следует заметить, что время изменения и перелома в созерцании Белинского

определить весьма трудно с некоторой точностию. Фактически несомненно, что в

следующем, 1841 году свершился мгновенный поворот критика к новым

убеждениям, но приготовлялся он ранее и тогда, когда критик еще не покидал

старой почвы и старой теории. Я сохраняю убеждение, что вместе с другими

агентами его отрезвления —уроками жизни, развитием собственной его мысли и

внушениями друзей —Лермонтов и Гоголь были не последними агентами, что

доказывается и статьями о них, написанными Белинским в течение 1840 года. Под

действием поэта реальной жизни, каким был тогда Гоголь, философский

оптимизм Белинского должен был разложиться, как только его серьезно

сопоставили с картинами русской действительности. Никакими логическими

изворотами нельзя было помочь беде, – следовало или соглашаться с

художником, обещающим еще много новых созданий в том же духе, или

покинуть его как не понимающего той жизни, которую изображает. Притом же

обличения Гоголя довершали ряд обличений, начатых уже самым строем жизни и

критическим умом Белинского прежде. Конечно, более правильное понимание

известной формулы Гегеля о тождестве действительности и разумности, освободившее ум Белинского от философского обмана, дано было совсем не

Гоголем, но Гоголь его подкрепил. Таким-то образом расплачивался Николай

Васильевич с критиком за все, что получил от него для уяснения своего

призвания; но вот что замечательно: обоим им суждено было поменяться ролями

и разойтись по тем же дорогам, по которым пришли друг к другу. Пока

Белинский, выведенный однажды на почву реализма, прокладывал себе дорогу

все далее и далее по одному направлению,– романист, способствовавший ему

обрести этот верно намеченный путь, возвращался сам, после долгих блужданий, к той исходной точке, на которой стоял, при самом начале, его критик.

Обменявшись местами, они уже, каждый с своей стороны, стремились достичь

крайних, последних выводов своего положения, и оба одинаково умерли

страдальцами и жертвами напряженной работы мысли – мысли, обращенной в

различные стороны.

IX

Что касается Лермонтова, то Белинский, так сказать, овладевал им и входил

в его созерцание медленно, постепенно, с насилием над собой. При первом

появлении знаменитой лермонтовской думы «Печально я гляжу на наше

127

поколенье», помещенной в № 1 «Отечественных записок» 1839 года,– этого

монолога, над которым впоследствии критик долго и часто задумывался, которым

не мог насытиться и о котором позднее не мог наговориться,—Белинский, еще

живший в Москве, выразился коротко и ясно. «Это стихотворение энергическое, могучее по форме,– сказал он,– но не-сколько прекраснодушное по

содержанию» [128]. Известно, что выражал эпитет «прекраснодушный» в нашем

философском кружке. Однако же Белинский не успел отделаться от Лермонтова

одним решительным приговором. Несмотря на то, что характер лермонтовской

поэзии противоречил временному настроению критика, молодой поэт, по силе

таланта и смелости выражения, не переставал волновать, вызывать и дразнить

критика. Лермонтов втягивал Белинского в борьбу с собою, которая и

происходила на наших глазах. Ничто не было так чуждо сначала всем

умственным привычкам и эстетическим убеждениям Белинского, как ирония

Лермонтова, как его презрение к теплому и благородному ощущению в то самое

время, когда оно зарождается в человеке, как его горькое разоблачение

собственной своей пустоты и ничтожности, без всякого раскаяния в них и даже с

некоторого рода кичливостию. Новость и оригинальность этого направления

именно и привязывали Белинского к поэту такой полной откровенности и такой

силы.

Нельзя сказать, чтобы Белинский не распознавал в Лермонтове отголоска

французского байронизма, как этот выразился в литературе парижского

переворота 1830 года и в произведениях «юной Франции»,– а также и примеси

нашего русского великосветского фрондерства, построенногс еще на более

шатких основаниях, чем парижский скептицизм и отчаяние. Но он им отыскивал

другие причины и основания, а не те, которые выходили из самой жизни поэта.

Художнический талант Лермонтова закрывал лицо поэта и мешал распознать его.

Кроме замечательной силы творчества, которую он постоянно обнаруживал, он

еще отличался проблесками беспокойной, пытливой и независимой мысли. Это

уже была новость в поэзии, и по теории источника со приходилось искать в

долгом труде головы, в пламенном сердце, мучительном опыте и проч., хотя бы

пришлось для этого многое наговорить на них. И вот Белинский принялся

защищать Лермонтова – на первых порах от Лермонтова же. Мы помним, как он

носился с каждым стихотворением поэта, появлявшимся в «Отечественных запис-

ках» (они постоянно там печатались с 1839 года), и как он npoзревал в каждом из

них глубину его души, больное нежное его сердце. Позднее он так же точно

носился и с «Демоном», находя в поэме, кроме изображения страсти, еще и

пламенную защиту человеческого права на свободу и на неограниченное

пользование ею. Драма, развивающаяся a поэме между мифическими существами, имела для Белинского совершенно реальное содержание, как биография или

мотив из жизни действительного лица.

Памятником усилий Белинского растолковать настроение Лермонтова в

наилучшем смысле остался превосходный разбор романа «Герой нашего

времени» от 1840 года. Здесь-то, спасая Печорина от обвинения в диких порывах, в цинических выходках беспрестанно рисующегося и себя оправдывающего

эгоизма, что сделало бы его лицом противоэстетическим, а стало быть, по теории

128

и безнравственным, Белинский находит гипотезу, способную дать ключ к

уразумению наиболее возмутительных поступков героя. Белинский пишет по

этому случаю чисто адвокатскую защиту Печорина, в высшей степени

искусственную и красноречивую. Найденная им гипотеза состоит в том, что

Печорин еще не полный человек, что он переживает минуты собственного

развития, которые принимает за окончательный вывод жизни, и сам ложно судит

о себе, представляя свою особу мрачным существом, рожденным для того, чтобы

быть палачом ближних и отравителем всякого человеческого существования. Это

– его недоразумение и его клевета на самого себя. В будущем, когда Печорин

завершит полный круг своей деятельности, он представляется Белинскому совсем

в другом виде. Его строгое, полное и чуждое лицемерия самоосуждение, его

откровенная проверка своих наклонностей, как бы извращены они ни были, а

главное, сила его духовной природы служат залогами, что под этим человеком

есть другой, лучший человек, который только переживает эпоху своего искуса.

Белинский пророчил даже Печорину, что примирение его с миром и людьми, когда он завершит все естественные фазисы своего развития, произойдет именно

через женщину, так унижаемую, попираемую и презираемую им теперь. Как

добрая нянька, Белинский следит далее за всеми движениями и помыслами

Печорина, отыскивая при всяком случае всевозможные облегчающие

обстоятельства для снисходительного приговора над ним, над его невыносимой

претензией играть человеческой жизнию по произволу и делать кругом себя

жертвы и трупы своего эгоизма. Один только раз Белинский останавливается

перед выходкой Печорина совершенно растерянный, не находя уже слов для

уяснения грубой мысли героя и признаваясь, что не понимает его. Случилось это

тогда, когда Печорин, при мысли, что обольщенная им женщина проведет ночь в

слезах, чувствует трепет неизъяснимого блаженства и проговаривает: «Есть

минуты, когда я понимаю вампира! – а еще слыву добрым малым и добиваюсь

этого названия!» «Что такое вся эта сцена? – восклицает наконец Белинский. —