Текст книги "Одна беременность на двоих (СИ)"
Автор книги: Ольга Горышина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 50 страниц)
– Ты – комок нервов! У тебя не шея, а железный ошейник! Тебе тут целая шоколадная фабрика не поможет!
Подушечки её пальцев врезались мне в кожу, и я судорожно держала на груди полотенце, в которое всё ещё была завёрнута, гадая, что стекает сейчас по груди – вода с волос или же капельки пота. Не только шея согрелась, но и всё тело, словно меня запихнули в сауну.
– Так что там с педиатрами? Я так и не выбрала.
Как я могла ответить на этот вопрос, если не ушла дальше названия? Я быстро перевела взгляд на яркий прямоугольник, где были напечатаны мнения читателей, и выдала:
– Важно, чтобы офис был большой, и если твой врач отсутствует, другой мог принять больного ребёнка. Должна быть круглосуточная связь с медсестрой. Должны совпадать взгляды с врачом на прививки и использование антибиотиков. Аманда, – вдруг остановилась я, – а какие у тебя взгляды на…
Я замолчала, и мы обе молчали, как мне показалось, слишком долго, а потом Аманда спросила каким-то не своим низким голосом:
– Ты о чём?
Я поняла, что пальцы её уже не двигаются, но рук с моих плеч она не убрала.
– На прививки, – сказала я тихо.
– Я о них ничего не знаю. У меня даже списка врачей нет. На следующей неделе спрошу Кена. Тебе легче?
– Да, – отозвалась я, съезжая с дивана на пол, чтобы унять бешено стучащее не только в груди, но уже и в висках сердце.
Тишина в комнате стала звенящей, словно я попала в хрустальный дворец, по которому гулял северный ветер. Шея пылала, будто её продолжали касаться руки Аманды, а мокрое полотенце сковывало льдом живот. Но сил подняться с ковра не было, как и мыслей, чтобы словами забить перезвон в ушах, поэтому я принялась нудным голосом зачитывать статью. Предложение за предложением, уверенная, что Аманда меня не слушает. Она действительно молчала, а я боялась прервать чтение и повернуть в её сторону голову, а когда сделала это, поняла, что та давно спит – в одежде, поверх скомканного покрывала.
Я обрадовалась, что утром в спешке мы не успели убрать диван – иначе мне пришлось бы спать на полу. Я заставила себя разогнуться. Во рту было до жути противно от шоколада. Горло саднило от чтения. Я скинула полотенце, повесила его на спинку кресла и принялась рыться в шкафу в поисках пижамы, но в итоге только уронила на пол целую стопку футболок и натянула одну из них. На кухне остался стоять недопитый стакан Аманды. Я, не раздумывая и секунды, пригубила из него холодной, словно из родника, живительной воды со странно-обалденным вкусом и запахом. Мне потребовалась чуть ли не минута, чтобы понять, что стакан пахнет кремом, которым пользуется Аманда. Ещё до поездки в Неваду она стала жаловаться, что у неё ужасно сохнет кожа на руках. Я взглянула на свои пальцы – те тоже были не в лучшем виде. Правда, я уже привыкла к лёгкому покраснению, которое преследовало меня с конца осени до весны. Идти в ванную, чтобы взять свой специальный крем для рук, не хотелось, поэтому я просто вздохнула и, обогнув барную стойку, вернулась к дивану, на котором отыскала себе место, чтобы свернуться калачиком и уснуть. Всё-таки кислородом мы сегодня явно передышали.
На следующее утро мы отправились к моему отцу, рассчитывая задержаться в Салинасе на пару дней и вернуться на Новый Год в Сан-Франциско. Поехать-то поехали, только вместо плюшек с корицей я вдыхала противный запах приёмной дерматолога, который согласился принять меня и страховку отца в предновогоднюю неделю, когда все, даже врачи, отправились путешествовать. А вот нам в этом году хороших каникул уже не светило, и всё из-за моей несусветной глупости, из-за которой теперь всё тело покраснело и чесалось так, что хотелось содрать с себя всю кожу и прополоскать её в каком-нибудь анти-чесоточном зелье.
Я заметила неладное ещё в машине. Кожа между пальцев и выше к запястью сильно покраснела, и я начала ощущать лёгкий зуд, не похожий на обычное раздражение. На всякий случай я заглянула в вырез, но кожа над груди оставалась чистой, а вот на локтевых сгибах появилось покраснение.
– Что там у тебя? – повернулась в мою сторону Аманда.
Я промолчала, продолжая сцепленными руками тереть перепонки между пальцами.
– Шоколада переела?
Я снова промолчала, но едва заметно кивнула, обрадовавшись такому простому объяснению. Да, у меня никогда не было аллергии на шоколад, но я никогда и не ела его в таких количествах. Я начала искать в интернете информацию и накопала всяких ужасов о том, что лицо может распухнуть настолько, что даже перестанешь видеть. От таких знаний зуд только усилился, и я начала проклинать свои обстриженные ногти, которые были не в состоянии оставить на моей покрасневшей коже даже лёгкие белые бороздки.
– Совсем плохо? – продолжала допытываться Аманда. – Давай проверим, есть ли у нас гидрокортизон в аптечке.
Она сошла с трассы на следующем выезде и остановила машину подле кофейни. Я не жалела крема, но облегчение хватило ровно настолько, сколько времени потребовалось Аманде, чтобы купить напиток без кофеина. Я пыталась отвлечься на взбитые сливки, но это давалось с трудом, а с папой я еле сумела поздороваться, так как пришлось бежать в туалет из-за невыносимого жжения в причинном месте. Мне было достаточно снять трусы, чтобы перестать винить во всех несчастьях шоколад. Ох уж это проклятье тихоокеанского побережья! Ох уж этот ядовитый дуб! Я стала судорожно рыться в ящике с лекарствами, но крема среди них не находила.
– Папа, где мой крем?! – закричала я через закрытую дверь, и долго не могла понять, что просит у меня отец, пока не догадалась, что я заперлась. Хорошо ещё успела сообразить, что стою со спущенными джинсами, прежде чем повернуть на двери защёлку. – Папа, где мой крем?! Где мой сильный гидрокортизон? – повторила я свой вопрос, когда поняла, что отец просто не понимает, о чем я его спрашиваю.
Я, наверное, тоже бы ничего не поняла, если бы ко мне в дом ворвалась дочь с перекошенным лицом, а потом ещё повыкидывала из ящика все лекарства. Я даже не поняла, зачем так поступила – ведь такое только в фильмах показывают. За спиной отца стояла Аманда, на лице которой читалось ещё большее недоумение.
– Ядовитый дуб! – закричала я, непроизвольно, но так демонстративно пережав ноги.
Точно так же на следующее утро я ёрзала на кресле в приёмной дерматолога, словно сидела на муравейнике, одновременно сжимая руку Аманды и желая вырвать пальцы, чтобы расчесать то, что ещё не успела разодрать по дороге к врачу. Но она держала меня крепко-крепко за обе руки, смотря с сочувствием в моё по-злому обиженное лицо.
– Ну неужели гидрокортизон совсем не помогает? – спрашивала Аманда, и на сотую долю не осознавая степени моих страданий.
– Нет, нет, нет, – чуть ли не плакала я, проклиная медсестру, которая всё не звала и не звала меня к врачу, хотя мы просидели в офисе уже лишние полчаса. – Понимаешь, этот яд не уходит из организма, и новая порция делает реакцию организма сильнее предыдущей. Ну когда же… Мне нужен антибиотик, пока я не разодрала себе всю кожу! И крем нужен намного сильнее этого однопроцентного. Ну зачем он выкинул прошлый тюбик, я специально его хранила! Надо было с собой забрать!
Я вцепилась в пальцы Аманды, словно могла передать ей хоть частичку своих страданий. Нет, я не желала, чтобы она мучилась вместе со мной, мне просто хотелось, чтобы зуд хоть немного ослаб, тогда бы я смогла дождаться своей убийственной дозы антибиотиков без перекошенного лица. Боже милостивый, я сжала ноги так же сильно, как если бы до смерти хотела в туалет, но зуд в интимном месте не проходил вообще, хотя там уж я точно не скупилась на крем.
– Твой крем был просрочен, это раз, – спокойно ответила Аманда. – И антибиотики можно пить только, если врач решит, что они нужны, это два.
– Да что тут решать! Я ведь знаю, что это дуб… Два года я не обжигалась им, и тут… Ну почему я была такой дурой!
Наверное, я вчера выглядела ужасно, когда корчилась на полу от жуткой боли. Раньше так не чесалось! Я плакала, плакала, как ребёнок. Было ощущение, что меня раздирает изнутри. Я чуть не разбила телефон, когда в очередном офисе нарвалась на автоответчик. Да, в нашей деревне в последнюю неделю декабря никто не работал, никто! Ни у нас, ни в Монтерее, ни даже в Кармеле.
– Поехали в больницу, – говорил отец, ходя из одного конца гостиной в другой.
– Не поеду! – кричала я. – Не хочу торчать там полночи, не хочу!
Наконец мне ответили в одном офисе, но записали лишь на завтра, но в девять часов утра. Оставалось как-то пережить ночь.
– Неужели нет никакого средства? – спрашивала Аманда то ли меня, то ли отца.
Тот пожимал плечами, а я смотрела на её живот, который она судорожно обхватила руками, словно это он пищал, а не я. Мой мозг тоже отключился, лишь рука сжимала телефон, словно тот был виновником всех моих несчастий.
– Овёс! Папа, овёс! – вдруг осенило меня, и я не могла понять, почему сразу не вспомнила про овсяные ванны. С последнего ожога прошло три года, но такое ведь не забывается.
Отец тут же вызвался ехать в аптеку, судорожно сжимая в руке листок с названием, хотя я не могла понять, почему он не в состоянии запомнить название фирмы, и вообще достаточно сказать продавцу «ядовитый дуб», и тебе тут же всё выдадут. Отец отсутствовал минут двадцать, и эти минуты были самыми ужасными в моей жизни. Аманда несла какую-то чушь про то, как ей в детстве вырезали из головы клеща, и как ей было страшно – будто её рассказ мог хоть на йоту уменьшить мои страдания. Наконец явился отец, зачем-то притащивший вместе с овсом ещё и две банки мороженого. Я не понимала, почему не потратила эти двадцать минут на то, чтобы вымыть ванну, тогда бы сейчас уже набирала воду и разводила в ней целебный порошок. А сейчас я проклинала запах химии, от которого стало нещадно щипать в носу, или просто нос тоже пострадал от ожога. Наконец я всё же опустила в воду одну ногу, затем вторую, наплевав на то, что могу свариться в таком кипятке. Не знаю, что это было – магическое действие овса, или же самовнушение, но мне с первой же минуты стало легче. Я даже прикрыла глаза и боялась уснуть. А быть может, я действительно задремала, потому что стук в дверь прозвучал подобно боевому барабану, и я чуть не выскочила из воды.
– Ты как там?
Аманда вошла, не дожидаясь приглашения, и уселась на крышку унитаза напротив ванны. Я полностью погрузилась в сероватую воду, корка на которой напоминала жидкую овсянку, и думала, что Аманду должно было вывернуть от одного её вида, но та улыбалась.
– Вода не остыла? Ты уже больше четверти часа лежишь.
– Нет, – отозвалась я, проклиная себя за то, что влезла в эту кашу волосами, собранными в неудачный конский хвост, до которого доросли не все мои пряди. – Овёс температуру держит. И я вообще вылезать не хочу, потому что такой сильный ожог он вылечить не в состоянии, а облегчение ощущается только в воде.
– Тогда лежи, – продолжала улыбаться Аманда.
Я и лежала, а она бубнила про то, что древние так отбеливали кожу. Я бы тоже, с большой радостью, отбелила свои покраснения, но вернулась в гостиную намазанной половиной тюбика гидрокортизона.
– Легче? – задал тот же вопрос отец, и я выдала стандартный ответ – всё хорошо.
А у меня не было всё хорошо, потому что Аманда не додумалась выйти из ванной комнаты, когда мне потребовалось смыть овёс. У меня не получилось подобрать правильные слова, чтобы озвучить свою просьбу. Это жутко противно, когда кто-то видит тебя беспомощным. Я сразу вспомнила удаление зубов мудрости и чуть не расплакалась от того, что на один месяц мне выпало столько страданий. Да поскорей бы уж кончился этот декабрь, и поскорее бы прошла ночь, и наступило утро, когда откроется офис дерматолога.
Я постаралась взять себя в руки, вернее меня взяли под руки и потащили гулять с собакой. Собака с нашего приезда сидела в углу – не знаю, чем уж я её так напугала, но и во время прогулки, она старалась идти со стороны отца. Я сцепила руки за спиной, чтобы пальцы сами собой не раздирали кожу. Аманда взяла меня за руку, и отец, словно по команде, последовал её примеру, а я шла и кусала губы, мечтая быстрее вернуться домой, потому что могла ещё раз намазать себя гидрокортизоном, не превысив суточную дозу.
Вечер тянулся до ужаса долго. Не помогали даже испечённые отцом плюшки с корицей. Я позвонила ему с утра, и он, должно быть, поехал за ними в магазин, потому что я была уверена, что он не держит подобного в морозилке. Он молчал весь вечер, вернее не молчал, а нёс какой-то бред про рынок, про акции, про бейсбол. Наверное, он желал отвлечь меня, но своими разговорами только уничтожал последние мои нервы.
Аманда предложила сделать наброски с собаки, но разве я могла хоть что-то взять в руки! Они болели, болели и ещё раз болели. Я достала из шкафчика мёд и принялась есть ложкой, запивая тёплым молоком. От этого засыпают, а мне просто необходимо было сделать эту ночь как можно короче. Мёд помог, помогла ещё одна ванна с овсом и Аманда, которая больше не лезла ко мне с набросками. Я лежала в темноте своей комнаты и плакала. Плакала беззвучно, чтобы никто не подумал приходить ко мне и жалеть, потому что жалость помочь мне ничем не могла.
И вот наконец-то утро, и мы сидим в офисе, но врача нет, хотя непонятно что она такого важного делает с утра, когда я – первый пациент! Когда меня позвали к врачу, я уже полностью отчаялась и была готова разреветься, потому как чувствовала себя ещё хуже, чем вчера – не знаю, прогрессировал ли ожог, или просто терпение полностью подошло к концу. Я стала думать про Аманду, про то, что ей предстоит через три месяца, и понимала, что ей будет намного больнее моего, но только осознание этого не умоляло моего зуда ни на йоту. Сейчас мне была дорога каждая минута.
В смотровой я уже схватила журнал, чтобы занять свои тянущиеся к красным бугоркам руки перелистыванием страниц, но врач на удивление появилась сразу, как удалилась медсестра. Она держала в руках заполненный мною бланк, где я чётко прописала причину визита – сильный ожог листьями ядовитого дуба. Старушка в очках и с химической завивкой совсем не походила на врача, но я пыталась зачесать в себе физиогномика и покорно протянула для осмотра руки, которые уже все, от запястья до локтя, покрылись красными бугорками.
– Ну разве это сильный ожог? – усмехнулась старушка в белом халате, посмотрев на меня сквозь очки, как сказочный волк в бабушкином чепце – на Красную Шапочку. – Сильный – это когда шишки на целый дюйм поднимаются над кожей. Где в последний раз был ожог?
– На лбу, – ответила я и покраснела.
Я тогда споткнулась в парке о корягу и упала лицом в опавшую листву, в которой не было видно ядовитого трилистника, но потом мне сказали, что даже ветки без листьев содержат яд. Да что там листья, даже зола от сожжённых растений может вызвать сильное раздражение. Тогда у меня на лбу выросла колоссальная шишка, и две недели пришлось ходить в бейсболке, чтобы её никто не увидел.
– Где ещё? – спросила врач с улыбкой.
А что не улыбаться, когда она знала ответ, ведь я ничем не отличалась от других несчастных, которые хватали ядовитый сок на руки, а потом ходили в туалет. Чёрт всех дери! Я давно в парках не трогаю руками лицо и мою в туалете руки с мылом, хотя и знаю, что холодная вода полностью не нейтрализует яд, но в этот раз не было туалета. Это я, дура дурой, предложила Аманде срезать дорогу по склону. Это ведь надо знать, как и правила пожарной безопасности, что нельзя сходить в парке с проложенных дорожек, где побеги этих ядовитых кустарников вытоптаны!
– Хорошо ты погуляла, – улыбнулась бабушка-волк, выписывая рецепт на антибиотики и сильный гидрокортизон.
Погуляли мы действительно хорошо, а лучше бы не ленились и поехали к отцу вчера. Я вышла в холл, судорожно сжимая в руке рецепты. Аманда с большим трудом смогла их забрать.
– Где ближайшая аптека? – сказала она тихо.
Мы приехали в Монтерей. Откуда мне знать! Я и аквариум бы с трудом нашла. И это в нормальном состоянии, а сейчас меня било мелкой дрожью, хотя зуд немного отступил, ведь мозг начал посылать в нижнюю часть тела сигналы, что скоро станет легче.
– Знаешь, – вдруг сказала Аманда. – Я вычитала тут, пока ждала тебя, что в родах надо думать, что всё это закончится, и очень скоро. Это даёт силы.
Я кивнула и направилась к выходу из офиса, чтобы приблизить окончание своей слишком уж реально-невыносимой боли.
Глава сорок первая «Новый год в объятьях Сан-Франциско»
Вечер тридцать первого декабря был безнадёжно испорчен, потому что очередной охранник в очередном клубе, извинившись, с улыбкой выпроводил нас вон. Мы тоже улыбнулись в ответ уже изрядно поднадоевшим обречённым оскалом, пятясь к лифту, на этот раз, в отеле «Хилтон».
– Теперь не хватало только застрять, и тогда Новый год удастся на все сто! —подытожила я, ударяя кнопку, благодаря которой лифт должен был вернуть нас в фойе и выпроводить на уже почти ночную улицу новогоднего Сан-Франциско.
Аманда что-то сказала, но я поняла, вернее расслышала лишь окончание фразы: «лэ сатана». Я непонимающе взглянула на неё, но не успела попросить повторить слова, которые не достигли моего раздосаданного мозга. Она сама объяснила:
– Это на иврите, древняя поговорка: типа, не раскрывай рот дьяволу. Так что думай только о хорошем.
– Ну как можно не нервничать, когда мы не можем нигде приткнуться!
– А что ты хотела! Новогодние вечеринки бронируют в сентябре!
Только в сентябре нам было не до встречи Нового года – мы вели неравный бой с токсикозом, да и вообще никто из нас не планировал встречать его вместе, во всяком случае мне так казалось. Аманда должна была быть в Рино, а я в Салинасе, и уж никак ни в гостиничном лифте, который ехал как-то подозрительно медленно, и мой такой же раздраженный, как и мозг, слух даже улавливал лёгкий скрежет. Мы были в лифте одни, потому как все пришли на вечеринки и собирались покинуть отель уже только в следующем году.
Ах, как же мне в тот момент хотелось, чтобы лифт остановился на каком-нибудь этаже, чтобы принять в свои объятья любого представителя человеческой расы, на которого я могла бы пялиться, не краснея. Сейчас же мне ничего не оставалось, как смотреть на закрытые двери, в которых, словно в зеркале, отражалось раскрасневшееся лицо Аманды. Мы оделись достаточно тепло, потому что понимали, что в новогоднюю ночь найти в Сан -Франциско парковку будет нереально сложно, и длительной пешей прогулки нам не избежать. Обе были в брюках, сапогах, шапках и даже при шарфах, правда, на калифорнийский манер накрученных больше для вида. Если в первых трёх клубах мы ещё снимали шапки и разматывали шеи, то теперь нам надоело нахлобучивать всё это обратно, и мы решили париться, проклиная охладительно-отопительные системы, превращающие общественные места летом в холодильник, а зимой – в сауну.
– Лучше бы мы никуда не ехали, – бурчала я, чтобы выдать своё наглое разглядывание отражения Аманды за элемент, поддерживающий беседу.
Мы вернулись накануне из Салинаса. На обратной дороге Аманде приплохело настолько, что мне даже позволили вести машину. Последние дни она не пускала меня за руль из-за того, что я, по её словам, так дёргаю машину на «лежачем полицейском», что у неё малыш в животе подпрыгивает. Ну да, трясёт немного, но я все делаю, как написано – переезжаю его на минимальной скорости. Правда, сама Аманда жала на тормоз прямо на горке, но я, если честно, совсем не ощущала разницы. Может, она меньше чувствовала тряску из-за того, что держалась за руль? Но в общем-то не оторвётся у неё там ребёнок. Уверена, что в экипаже трясло похуже, но не сидели же дамы в прошлых веках все девять месяцев дома! Однако же, пусть сама водит машину, если ей так уж хочется, хотя интересно, как она будет помещаться за рулём перед самыми родами?
Как раз об этом я думала по дороге домой, а совсем не слушала всякие дурацкие радиопередачи. Не понимаю, какого черта Аманда вдруг стала слушать общественное радио. Уж лучше бы продолжала наслаждаться музыкой Моцарта, ведь сама же говорила, что та всё равно полезна для малыша, несмотря на результаты экспериментов. Да чтобы там ни было, но скрипка с флейтой намного лучше тех помоев, которые выливают на нас журналисты. Тем более те, кто работают не на дядю, то есть частную компанию, и выражают мнение хозяина, а за деньги, которые платят сами потребители информации. Они свято верят, что надо выметать со всех углов сор и выносить на всеобщее обозрение. Посему я научилась отключаться и не слышать голосов радиожурналистов. Я просто фокусировала внимание на впереди идущей машине.
– Ты только послушай, какие свиньи!
Аманда выпалила это настолько неожиданно и громко, что в первый момент я даже не сообразила, что она говорила про радиопередачу. Я думала, что Аманда, как и я тогда, костерила серую «Хонду », которая постоянно виляла из одного ряда в другой. Пришлось вслушаться в голос ведущего, чтобы понять, что так нервирует подругу.
Гостем студии оказался семнадцатилетний парень, который участвовал в скаутском движении с семи лет и сейчас достиг наивысшего разряда – орла. Официально в организации бой-скаутов членство заканчивается в восемнадцать лет, и тогда юноши решают – покинуть её полностью или стать наставниками подрастающего поколения. Герой передачи бы с удовольствием обучал детей, только не имеет на это права, согласно уставу. А всё потому, что в четырнадцать лет официально объявил о своей нетрадиционной ориентации, не веря, что за это его могут выгнать из организации. По уставу ему действительно могли спокойно помахать ручкой. Однако мальчишки в отряде и наставники закрыли на это глаза. Однако, как бы те не желали, они не могут пойти против общенационального устава и принять в ряды наставников гея, поэтому мальчик через несколько месяцев, после своего восемнадцатилетия, официально завершит деятельность в организации. Его наставники собрали кучу рекомендаций, в которых называют его высокоморальной личностью, чтобы несчастный подал в суд на организацию за дискриминацию. Только мальчик спохватился слишком поздно и отпразднует свой день рождения раньше решения суда. Ведущий пожелал гостю удачи, а я нарушила пятиминутную тишину фразой, которой думала пресечь неприятный разговор с Амандой.
– Но его же обязаны восстановить по решению суда. Ни один судья сегодня не признает устав скаутов верным. Чего вообще было вытаскивать это в эфир!
– Думаешь? Знаешь, если бы то были права афроамериканцев или латиносов, то я бы тоже не сомневалась в исходе суда, а вот геи да ещё рядом с детьми… Ты сама подумай, кому-то ведь пришло в голову подобное прописать в уставе!
– Может, были случаи… – робко вставила я, понимая, что Аманда начинает распаляться.
– Какие случаи! Что, взрослые мужики школьниц не насилуют! Давайте напишем, что мужчины в школах работать не могут! Но этого ведь не пишут, так? Судили ведь учительницу, которая с учеником спала, но ведь никто не написал, что в старшей школе нельзя работать женщинам младше пятидесяти! Есть преступление, будет наказание – а так, какая разница, с кем он спит вне работы. Это же какой идиотизм семнадцатилетнему парню собирать рекомендации, что он высокоморальная личность! Да что вообще это выражение значит? Я вот ни черта плохого не совершаю, но это что, делает меня автоматически хорошей? А то, что он спит с парнем делает его в глазах скаутов автоматически плохим?
– Да он дурак, что признался! Что, обязательно надо было всем рассказывать? Да и что за утверждения в четырнадцать лет, что я гей? Ну, может, попробовать захотел… Ну все мы марихуану пробовали, мы что в четырнадцать наркоманами себя называли? Мы наоборот скрывали…
– Ну так в этом вся ты, – вновь грубо перебила меня Аманда. – Всё скрывать, ничего не говорить… Вот ты к врачу так и не записалась!
– Да не нужен мне врач, всё у меня нормально! – выпалила я и отвернулась к окну.
Прошло уже столько дней, а она помнила о нашем разговоре в гараже у Стива. Ну что за идиотизм, ну как я могу пойти к врачу и сказать… А что сказать? Что мне секса не хочется или что мне со Стивом было плохо? Чёрт побери, а как мне с ним должно было быть! Со мной всё нормально, со мной всё нормально, пыталась я убедить себя, читая, как давно в детстве, номера машин.
– Меня тошнит… – еле расслышала я голос Аманды.
– Да меня тоже тошнит от подобных разговоров! – выпалила я тут же, не отрывая глаз от бескрайнего горизонта сельскохозяйственных полей, растянувшихся вдоль дорожного полотна. Но тут же я ударилась плечом о дверцу, так резко Аманда крутанула руль, чтобы через две полосы съехать на обочину дороги. Вид из лобового стекла застлало облако поднятой колёсами пыли, и таким же серым было в тот момент лицо Аманды. Правда, я его не особо видела, так как оно было скрыто за растопыренными пальцами. Звякнул расстёгнутый замок ремня безопасности, хлопнула дверца, и Аманда сбежала с обочины ближе к кромке поля: там кое-где сквозь чернозём пробивалась новая травка. Я схватила банку с водой, на которой был нарисован разноцветный пацифистский знак, и откинула крышку, чтобы отнести воду Аманде, но вместо этого сама отпила глоток прохладной воды, почувствовав во рту неприятный привкус желчи. Но меня-то чего тошнит! Что за цепная реакция! Я не закрыла дверцу и пошла к Аманде, которая стояла ко мне спиной, уперев руки в бока и подавшись немного вперёд. Я слышала её медленное шумное дыхание, а она, небось, услышала шелест камешков под подошвами моих кроссовок и сказала, не оборачиваясь:
– Отпустило, но всё равно немного шумит в висках.
Я протянула банку, и она принялась жадно пить.
– Я боюсь вести машину.
– Я поведу, теперь-то у меня сумка с собой, – решила улыбнуться я, но лицо Аманды оставалось серьёзным, но уже не серым, а розовым от прихлынувшей к голове крови.
– Неужели ты не считаешь, что все, кто отмечают гомосексуалистов как прокажённых, идиоты? Что, все мы до сих пор дети Маккарти? Пора бункеры в огороде рыть, а то вдруг те бесноватые силы ада на землю призовут!
– У нас во дворе со времён холодной войны с Советским Союзом остался, – усмехнулась я. – Родители с ним уже дом купили и так и не зарыли, руки не дошли. Я тебе в следующий раз покажу.
– А мне неинтересно, – сказала Аманда и быстрее пошла к нашей «тойоте», подле которой остановилось уже две машины. Пришлось объяснять, что у нас всё хорошо – машина не сломалась, и мы сами не умираем. Я села за руль и тяжело вздохнула, потому что у слюны остался неприятный кисловато-железный привкус. Аманда смотрела прямо перед собой, продолжая пить воду мелкими глотками, и поглаживала живот.
– Я думаю, что буду не в состоянии завтра шататься по Фриско. Вдруг мне вновь приплохеет…
– Да мы ж ничего не заказали всё равно. Дождёмся завтрашнего вечера и решим…
– А если мне будет плохо, то что тебе сидеть дома-то! Глянь на Фэйсбуке, кто из наших университетских ребят остался в Долине, присоединишься к ним…
– Ага, и тебя одну оставлю.
– Да всё равно дурацкий Новый год получится, шампанского не выпить…
– Да и мне нельзя, я ж антибиотики пью, ты забыла?
Нет, Аманда никогда ничего не забывала, и вот сейчас в лифте она загадочно смотрела на меня. Так странно, что у меня зачесалась спина, будто на мне была синтетическая кофта.
– Это же классно встретить Новый год на улице, на свободе, без ограниченного четырьмя стенами пространства. Ты ведь говорила, что всегда хотела пойти ночью на Голден Гэйт. Это даже символично, ведь мост соединяет два берега, а сейчас как бы соединяются два года. И вообще мост – это… Ты никогда не думала, почему люди прыгают именно с моста?
Мы уже вышли на улицу и под звуки джазовой музыки, вырывавшейся из распахнутых настежь дверей набитых до отказа кабачков, зашагали в сторону крепости. Становилось холодно, и я даже увидела пар, вырывавшийся изо рта Аманды, когда та заговорила, и ещё сильнее натянула на лоб шапку и подняла шарф к подбородку. А Аманда будто не замечала ночной прохлады полуостровного города и только оттягивала шапку назад, обнажая высокий лоб, на котором остался отпечаток от вязаной резинки.
– Говорят, в Праге есть мост, с которого спрыгнули триста человек. Интересно, там такой же красивый вид, как с Голден Гейта? Люди смотрят на безразличную природу и думают, а пошло всё к черту, надоело в дерьме ползать, а так хоть секунду, но полетаю как птица…
– Как камень, – буркнула я, которой только разговоров о самоубийствах для поднятия новогоднего настроения не хватало.
– А всё потому, что люди молчат и варятся в своём дерьме, хотя кто-то мог бы им сказать: «Придурок, да у тебя вообще проблем нет…» Это как в этом идиотском фильме «Бунтовщик без причины » про подростков пятидесятых, ну тот, где один идиот из падающей машины не успел выпрыгнуть, а другой из пистолета решил пострелять, и все там такие несчастные – родители их не понимают, весь мир их не понимает, делать им нечего… Эти придурки-критики ещё говорят, что фильм – классика, и подростки остались такими же придурошными. А я вот не помню, чтобы у меня хоть когда-то возникала мысль спрыгнуть с моста. А эти дурни приходят и прыгают. Видела, там телефон даже установили для связи с группой поддержки, чтобы эти идиоты позвонили и выговорились.
Аманда говорила всё это с таким пафосом, то и дело награждая меня презрительным взглядом, будто это я стояла сейчас на мосту и не решалась взять трубку телефона. Или она ждёт, чтобы я ей что-то рассказала, но что? Мне-то рассказывать нечего, это она всё молчит и врёт, вновь ведь наплела моему отцу, что жених её вернулся на восточное побережье… Зачем врать, если правда вылезет наружу очень скоро, через три месяца!
– Я, конечно, не верю во все эти плачущие мосты…
Ой, она уже начала говорить о чём-то другом, а я за грохотом диско не расслышала. Мы вклинились в толпу бравых ребят в сомбреро и даже прибавили шаг в такт музыке, и мне вдруг до ужаса захотелось зайти в клуб и потанцевать под мексиканские мелодии. Но взгляд мой скользнул по топорщащейся куртке Аманды, и я вдруг задумалась, а как та вообще собралась танцевать, если бы нас всё же пустили на какую-нибудь вечеринку? Может, она рассчитывала отсидеться за столиком и согласилась на Фриско ради меня, чтобы мне в новогоднюю ночь было не скучно. Неужели?
– Ну если в Мериленде легенда связана со сбрасыванием с моста детей рабов в девятнадцатом веке, то в нашей соседней Юте говорят, что с моста сорвалась на машине мать с двумя детьми. И теперь если прогудеть три раза, можно услышать плач детей, а некоторые говорят, что слышат фразу «Мама, не надо!» Мы лет в тринадцать со Стивом мечтали поехать в этот городок и послушать сами.
