Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)

Впрочем, у Флегонта хватало выдержки не участвовать в скандалах, неизбежно возникающих в селе. Он подавал свой голос тогда, когда очередная ссора принимала опасный оборот.

Лука Лукич, рассердившись, однажды буркнул сыну:

– Это ты что за привычку взял – людские дела по-своему поворачивать?

Флегонт лениво зевнул.

– А я что? Им виднее!

– Я вот покажу тебе – виднее! А лавочника ты вчера ловко срезал! – вдруг рассмеялся Лука Лукич и сурово добавил: – Нет, ты эту дурь из головы выбрось. Жениться тебе надо, парень. Ай еще не подыскал себе милку?

– Подыскал! – Кроткая улыбка сына обезоружила старика.

– Кто же такая? Какого роду-племени? Когда сватов можно засылать?

Флегонт помрачнел и, не ответив, поплелся во двор.

«Эва, дурень!» – подумал Лука Лукич.

Однажды вечерком Лука Лукич, только вернувшийся из Тамбова, рассказывал соседям о тяжбе с Улусовым. Конца-краю ей не было видно. Кое-кто начал кричать, что пора бы, дескать, поднять Грамоту да, благословясь, созвать Полевой Суд.

Андрей Андреевич обратился к Флегонту:

– Слышь, Флегонт, а какая твоя мысль насчет Грамоты?

Флегонт повел плечом.

– Чего молокососов спрашивать? – взвился лавочник Иван Павлович. – Какая там Грамота, все одна ерунда!

Флегонт бросил на лавочника яростный взгляд, и людям вчуже стало страшно.

«Петькин волчий глаз! – подумал Лука Лукич. – Ну, сильна же наша кровища».

– Насчет этого скажу так: чем Грамоту подымать, лучше соберите побольше денежных грамоток, они вернее помогут… А уж мой батя знает, как судейских подмазывать, какие у них для того имеются места. А Книга Печатная есть, это так. Только не там вы ее ищете.

– Умник выискался! – насмешливо сказал лавочник. Поди поищи.

– А, пожалуй, и поищу, – просто согласился Флегонт. – Далековато, да ничего, дотопаем! – прибавил он.

«Чего он задумал? – всполошился Лука Лукич. – Что ему втемяшила в голову учительница, будь она неладна?!»

Иной раз как бы случайно забредет Флегонт в волостное правление, проберется в «присутствие», да и просидит там на корточках около печки полдня, покуривая, позевывая, поплевывая, слушая и все примечая. То затешется в толпу мужиков, пришедших по делу, и слушает медленные, тугие речи, делая вид, что сельские заботы никаким краем не касаются его.

А дома нет-нет да заведет с отцом разговор о тяжбе или вызовется помочь ему разобраться в бумагах.

В ожидании попа, который растолковывал законы, Лука Лукич перебирал судейские определения, дивясь на вечно смешившие его подписи чиновников с бесчисленными завитушками и росчерками.

Когда вечером приходил Викентий, не было слушателя внимательнее Флегонта. Он обычно забирался в такие часы на печь, устраивался там поудобнее и слушал.

– Флегонт, а Флегонт! – окликнет его Лука Лукич.

– Ну? Чего тебе?

– Послушай, что судьи над мужиками вытворяют!

– А я слушаю… – И слова мимо уха не пропустит.

Сверчок верещал, на полатях сопел Сергей, Андриян в углу плел лапоть…

Интерес к вещам неизвестным пробудил в Флегонте еще большую жадность к книгам. Все, что было в школе в библиотеке у Настасьи Филипповны, у волостного писаря, Флегонт глотал запоем. Потом, осмелившись, попросил Викентия «дать что-нибудь почитать». Тот из дружеских чувств к Луке Лукичу и из симпатии к умному парню не отказал ему. Так был «проглочен» весь поповский книжный шкаф.

6

Подружился Флегонт с волостным писарем, нечистоплотным парнем, изгнанным из семинарии за блуд и пьянство. Писарь был вечно вполпьяна, волостной старшина жаловался на него:

– Уж больно он марко пишет! Рука-то дрожит, он это примеряется, примеряется, да как писанет, ан настоящее то и не получается. Замарает бумагу и опять налаживается. И опять вспотык. Смотреть тошнехонько!..

Но другого грамотея не сыскивалось, и терпели семинариста.

Писарь с превеликим подобострастием встречал Флегонта, когда тот заходил в правление в часы безлюдья.

Флегонт никогда не являлся с пустыми руками, – в кармане он приносил скляночку, в которой аппетитно булькала заветная влага.

Писарь позовет правленческого сторожа Арефа, старикашку, вечно слоняющегося без дела и каждое поручение принимающего как личное оскорбление, выпьет с ним и такое понесет про уездное начальство, что хоть святых выноси. Или начнет хвастаться своим чином-званием и доверием к нему «этих остолопов» и покажет Флегонту самые секретные предписания начальства, – о них полагалось знать только старшине, писарю да земскому.

Не было такого разговора с земским начальником или с любым чином, приезжавшим из уезда, не было такого происшествия в окрестных селах, о которых бы Флегонт не имел самых точных сведений. Людская толчея в судах, чинная тишина адвокатских приемных, где Лука Лукич вел нескончаемые разговоры об улусовской земле, – все живо интересовало Флегонта.

Купля и продажа всего, что можно купить и продать, в том числе и совесть и стыд, происходили на его глазах: Флегонт теперь знал точную цену любому чиновнику любой управы.

Флегонт внешне не возмущался при виде торговли человеческим счастьем и несчастьем, и лишь в случаях особенной, невероятной подлости и ничем не прикрытого вымогательства его глаза прищуривались. Если бы кто-нибудь сумел в такие минуты проникнуть в глубину души Флегонта, он бы содрогнулся от силы ненависти и лютой злобы, которые владели им.

7

Агрономический смотритель уездного земства Савва Капитонович был частым гостем Сторожевых.

В семье Луки Лукича Савву Капитоновича интересовал Петр, проявлявший необыкновенное любопытство ко всяким агрономическим новшествам. Агроном, убежденный противник общины и сторонник крупного собственнического землевладения, понимал тайные помыслы Петра, видел, куда гнет этот парень.

Ничего из того, что Петр узнавал от Саввы Капитоновича, он не применил на земле семьи. Все это приберегалось им для своего хозяйства: Петр уже создал его в своих мечтаниях.

Как-то агроном спросил Петра:

– Почему же ты, братец, все только слушаешь да запоминаешь? Вижу, вижу, не скрытничай! Почему многополье не попробуешь на дедовской земле?

– На дедовской! – Петр усмехнулся. – На дедовской – по-дедовски, на своей – по-своему.

Савва Капитонович видел в Петре прототип будущего земледельца таким, каким он представлял себе эту породу людей, ей еще надлежало обрести право на существование. Эта порода хозяев будет так сильна, как не было еще сильно ни одно сословие русской земли. Именно этот новый деревенский тип должен заменить, по мнению агронома, то расплывчатое, что называется крестьянством; стать свежим и сильным слоем сельского мира, подмять под себя все отжившее, разнородное, нищее.

– Да вы посудите сами, – говорил Савва Капитонович в кругу слушателей. – Вот вам, уважаемые, чистый расчет: мы вывозим за границу много всякого добра. Но что есть главная статья нашего вывоза? Черным по белому написано – две трети сельскохозяйственные продукты. Процент как бы и высокий, но если взять цифру, не затуманенную процентами, то на проверку выйдет, что этих самых продуктов мы вывозим чуть ли не в десять раз меньше, чем какая-нибудь там Канада. А где же Канаде равняться по территории с нами? Могли бы мы эту Канаду по всем статьям перегнать? Всенепременно, но только не при теперешних порядках. Судите сами, батюшка отец Викентий! На сто жителей России приходится двадцать две лошади, тридцать коров, полсотни овец! Пол-овцы на человека! Позорище!.. На сто десятин пахотной земли – пять лошаденок! Треть мужицких хозяйств – безлошадные, треть – бескоровные… Отчего это проистекает? От дробности земли, оттого, что у одного мужичка две десятинки, у другого – десять. С десятины тридцать пять пудов, это на нашем-то черноземе! Да на нем и восемьдесят пудов можно получить, да и то не предел, если бы земля была в крепких руках, если бы не дробилась между вашими Андреями Андреевичами.

– Позвольте, позвольте, – останавливал агронома Викентий, – а куда же деваться Андреям Андреевичам?

– В работники к крепкому хозяину, к тому, у кого будет много земли, кто может плуги завести, косилки, молотилки. В работники к нему, батюшка, за определенную плату, а не то в мастеровые на фабрики. Наша промышленность только начала развиваться и уже вон как пошла в гору! Она миллионы нищих Андреев Андреевичей заберет. Пусть они освободят место настоящему земледельческому классу, классу крепких крестьян. Тогда и Канада нам нипочем, и мы накормим нашим хлебом весь мир.

Флегонт с некоторых пор стал прилежным слушателем агронома. Он сиживал в уголке, курил, рассеянно следил за клубами дыма, поднимающегося к закопченным балкам, поглядывал на юркого Савву Капитоновича.

Агроному, привыкшему делить людей на точные и определенные категории, Флегонт не нравился: с виду грузен, мешковат, а иной раз такое вставит в разговор, что за истину признать невозможно, и возразить нельзя.

– Ты хи-и-трый!.. – сказал он однажды. – Ты их всех хитрее. Вижу, вижу, не скрытничай. Эка, Иванушка-дурачок!.. Дурачок, дурачок, а у-умница, бестия!

– Книжками займается, – неопределенно сказал Петр и косо посмотрел на Флегонта. – Да, видно, не впрок.

– Ох, Петр Иваныч, недалеко ты видишь. – Савва Капитонович пристально посмотрел на Флегонта, попыхивающего цигаркой и ухмылявшегося. – А впрочем, – сердито проговорил он, – черт тебя знает, что ты за птица!..

Агроном привозил Петру книжки и журналы. Петру за недосугом читать приходилось редко, он складывал их за божницу, там они и плесневели, пока за них не принялся Флегонт. Как-то, дело было весной, он дочитывал последнюю из агрономических книжек, валявшихся за божницей. Дело шло к рассвету; Лука Лукич не раз поднимал голову от подушки и ворчал на полуночника.

Флегонт, прочитав книжку, посидел в раздумье и сказал вслух:

– Ладно, теперь уж именно все.

8

Этот процесс проникновения в сложные отношения мужика с мужиком, мужика с барином, мужика с начальством, начальства мелкого с начальством покрупнее происходил медленно и давался Флегонту нелегко.

То время в истории империи знаменовалось сдвигами во всех областях и проявлениях общественной жизни. Агроном Савва Капитонович был прав: Россия действительно заводила индустрию, индустрия требовала работников, их поставляла деревня. Деревня и город придвинулись друг к другу и оказались спаянными, точно сообщающиеся сосуды. Крестьяне тысячами уходили из разоряемых сел на заводы и фабрики. В страдную пору мастеровые возвращались к земле, чтобы, покончив со страдой, снова вернуться в город. Они приходили в село людьми совсем иными, и Флегонт не мог, конечно, не подметить разительных перемен в их мнениях, суждениях, привычках, одежде.

«Вот, скажем, Иван Козлов, – думалось Флегонту. – Вроде бы каким и был, а вроде и вовсе другой…»

Рассказы Ивана о жизни в городе, о порядках на заводах, о том, как в минуты отчаяния едина рабочая масса, не могли не произвести впечатления на Флегонта, достаточно подготовленного Настасьей Филипповной.

Лишь спустя много времени в сознании Флегонта оформилась цель, тоже весьма еще расплывчатая. Ни с кем в селе он, разумеется, не мог поделиться мыслями и чувствами, которые кипели в нем и просились наружу. Даже с отцом не обмолвился словом о том, что теперь всецело занимало его. От семейных дел Флегонт отошел, в кузнице работал, что называется, с навалом и торговался с мужиками из-за каждого грошика: копил деньги про черный день.

И стало казаться Луке Лукичу, что сын стал вроде приблудышем в семействе.

«Только росточком в мое племя вышел, – думал он. – Эка вымахал парень – косая сажень в плечах. А характером – овца, хоть и злоязычен, да ведь и то только супротив начальства. А кто к начальству добер? Умен Флегонт, да не жаден, не то что Петька. В том силища звериная и умишко злобный. В большие люди выбьется Петр Иванович. А Флегонт так и помрет добродушным на миру».

Лишь изредка Лука Лукич подсматривал в сыне свое, семейственное – особую хватку, верный хозяйственный взгляд.

Флегонт не терпел многословия и суеты. Он жил, работал и мыслил не торопясь, все совершал степенно, по порядку, – «без колыхания», как говорил Лука Лукич.

Уход из дома он все откладывал и откладывал. Много причин к тому было у Флегонта: жаль было расставаться с отцом, с родными местами и привычным укладом, идти куда-то в неведомое и начинать новую жизнь, тоже не слишком сладкую. И была еще одна причина, едва ли не самая главная: Флегонт не хотел уходить из села, не повидав Таню. Ему нужен был ее совет, и он рассчитывал на ее помощь; уж она подскажет ему, куда обратиться, чтобы найти работу.

И еще хотел он сказать ей о своей любви, – на этот раз непременно. Но Таня была в Тамбове, раньше весны в Дворики не могла приехать, а разыскивать ее в городе Флегонт стеснялся. Да и не знал, как она отнесется к его решению.

Глава седьмая

1

Город Тамбов, где в описываемые времена Таня училась, возник, как о том сообщает летопись, в 1636 году. «А строил тот город Тамбов по указу великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича, всея России самодержца, стольник Роман Федоров Боборыкин, а построен тот город был воеводою в три года».

Между обрывистым, заросшим муравой берегом Цны и лесом лежал луг, заливаемый вешними водами и оттого изобиловавший густой и сочной травой. Чистый ключ Студенец, протекавший на дне глубокого оврага у стен крепостцы, снабжал ее обитателей водой.

Луг давал корм пушкарской, стрелецкой и казачьей скотине, а красоты природы – отдохновение душам, вечно трепещущим в ожидании татарских набегов. Крепостца была построена Боборыкиным хозяйственно: из толстых бревен, с башнями и стенами.

Однако башни и стены не слишком пугали татар, мордву и разбойный люд. Не остановили они и Степана Разина и полки Пугачева – оба этих прославленных народных бунтаря побывали в Тамбове.

Много раз город выгорал дотла, а обыкновенные пожары каждый год случались сотнями. Обитателей по веснам трясла лихорадка, осенью они утопали в грязи, зимой их заносило снегом. Восемь лет подряд Тамбовщина билась в бесхлебье, народ пух с голоду и умирал. Гуляли тут язва, холера, чума, трахома и прочие болезни.

Все ждали «воли», но и после реформы не стало лучше, и мужики по-прежнему бунтовали. В город бежали безземельные, нищие, бесприютные и голодные, и он рос, вытягивался вдоль Цны, потом пошел и вширь.

2

С возвышения, на котором стоял тамбовский вокзал, открывалась обширная панорама города, славного садами, мельницами, хлебной и конской торговлей.

Большая улица, самая длинная и чистая, застроенная казенными домами, была средоточием властей гражданских, военных и духовных. Все учреждения помещались на этой улице, а во дворе, близ кафедрального собора, жил губернатор. На той же улице в реальном училище, в гимназии и в духовных заведениях приобщали к наукам детей благородных лиц; именно с этой улицы удирал в молодые годы Викентий Глебов в родное село.

Между тремя улицами, разрезающими город вдоль, было множество поперечных улочек: Арапская, Дубовая, Теплая, а дальше, за Варваринской церковью, неразбериха переулков и тупичков, застроенных маленькими домиками, утонувшими в окружающей их зелени. Эти улицы, переулочки и тупички кончались у Цны, берега которой круто спускались к воде. С высокого берега видны все неожиданные изгибы и повороты реки. Минуя многочисленные островки, река направлялась к величественному сосновому бору, откуда Петр Великий брал деревья для корабельных мачт.

И летом и зимой панорама, открывающаяся с крутогора, неповторима своей красотой, навсегда остаются в памяти эти просторы, эти мягкие краски, этот луг – зеленый или белый, в зависимости от времени года, этот лес, стоящий темной стеной вдали. Здесь, на берегу Цны, случайный гость Тамбова забывал пыльные улицы, грязный базар, ободранные дома и ветхие заборы.

Тем же, кто провел в этом городе юность, кто жил на Теплой улице в маленькой комнатенке, из окна которой была видна водокачка и мостовая, заросшая травой; тем, кто впервые полюбил там и бродил с любимой по Семинарской улице – зеленой, полудремотной; тем, кто был молод там и оставался молодым, возвращаясь туда через многие годы, – как им не благословлять этот город, один из многих виденных и единственный из оставшихся в сердце?

…Потому что у каждого есть свой Тамбов.

3

Однажды на Покровской улице, в доме Корольковых, где жила Таня, поселился новый квартирант, слесарь чугунолитейного завода Костя Волосов, – так он рекомендовал себя всем.

Этот девятнадцатилетний парень о родителях помянул как-то вскользь, с пренебрежением. Фамилию Тани он слышал, да и отца Викентия знал по рассказам своего дяди – Ерофея Волосова, служившего лакеем у Никиты Модестовича Улусова.

Первое впечатление о Волосове у Тани создалось какое-то смутное: как будто бы и умен и кое-что знает, а с другой стороны – ужасное фанфаронство и заносчивость бесконечная. Любил он поболтать о великих людях разных эпох, восхищался Бонапартом, разными авантюристам, искателями приключений, древними римскими героями.

Женское общество по прежнему не занимало Таню, а с Волосовым она чувствовала себя свободно: он умел слушать ее рассуждении, был смешлив, как и она, и так же неутомим в спорах.

Воскресные дни они проводили дома: прогулки гимназистки с рабочим парнем могли бы вызвать всеобщее осуждение.

Волосов любил бывать у Тани.

– Знаете, – не раз говорил он ей, – такой у вас какой-то чистый воздух в комнате, вроде по-монашьему, светло и бело все!

Таня смеялась.

– Вы просто сентиментальный человек. И бог вас знает, как вы попали на завод!

Через месяц после знакомства Волосов был по уши влюблен в Таню, но первая же попытка объясниться окончилась для него конфузом. Таня оборвала его на полуслове После этого Волосов о своих чувствах не заикался, и между ними установились отношения, исключающие всякую возможность ухаживания.

Волосов познакомил Таню с Сашенькой Спировой; она приходилась дальней родственницей Улусову.

Сашенька кончала в этом году гимназию. Это было маленькое существо, с неудержимыми и нелепыми порывами, покорительница сердец гарнизонных подпоручиков и поручиков, чиновников и судейской молодежи. В их обществе Сашенька вела себя, как маленькая принцесса. Сам Николай Гаврилович Лужковский, звезда первой степени среди тамбовских адвокатов, считался ее поклонником.

Она вела жизнь веселую и, можно сказать, бесшабашную, училась кое-как, изводила своею взбалмошностью классных дам. Ей несколько раз грозили исключением из гимназии за слишком острый и невоздержанный язычок.

Если бы Сашенька, рассказывая Тане о своих успехах, не насмехалась над лебезящими перед ней поручиками и судейскими, из этого знакомства ничего путного не вышло бы; причислив Сашеньку к разряду пустых вертихвосток, Таня перестала бы видеться с нею. Она умела решительно начинать дружбу и столь же решительно отвергать ее. Но злоязычие Сашеньки нравилось Тане. Ее рассказы о высшем губернском свете, представленном с самой пошлой стороны, заставляли Таню смеяться до колик. Пожалуй, Сашенька была единственной девицей, с которой Таня не скучала.

И все же компания Волосова нравилась ей больше.

Однажды, разговаривая с Таней, он разоткровенничался. Завод, душные цехи, грохот станков Волосов не любил. Городскую жизнь, жизнь, обычаи и идеи «этих пролетариев», как он выразился, не понимал и презирал. Зато мужиков считал необыкновенной, какой-то мистической силой. По его словам выходило, будто некие «великие события» не заставят себя ждать и тогда все «полетит кувырком». И делал таинственную мину, как бы внушая Тане, что едва ли не он первым поднесет спичку к пороховой бочке.

Все это излагалось туманно, и было видно, что в голове Волосова царит страшный сумбур.

Таня, к удивлению Волосова, слушала его рассеянно, а в глазах ее светилась насмешка. Она знала много больше из книг, хранимых в потайном отцовском ящике, из философских сочинений, которые ей удавалось доставать. Эти книги она считала не менее интересными, чем описание путешествий и приключений, которые, впрочем, тоже читала охотно.

И все же таинственная, полная намеков болтовня Волосова заставила Таню насторожиться. Его внезапные исчезновения, столь же внезапные отказы от обычных воскресных встреч и путаные объяснения по этому поводу все больше интриговали Таню. Она стала внимательно прислушиваться к словам приятеля, приглядываться к его поведению, отмечать внезапные исчезновения.

Скоро Таня разгадала наивно скрываемый от нее секрет: Волосов с присущим ему фанфаронством, под самое «расчестное» слово признался в том, что он… революционер. И тут же испугался. Таня, чтобы успокоить парня, показала ему кое-какие книжки, тощие по объему, но грозные по содержанию.

Пришел день, когда она потребовала откровенного объяснения. Волосов рассказал ей о родном городе, тихом, окруженном лесами, о приятелях, ждущих его там, о блудливом, как он выразился, Иване Воробьеве, о Петре Стукачеве – очень ученом парне. Намекал, что все вместе они составляют таинственный кружок, к чему-то готовятся…

Оказалось, что Волосов учился в Моршанске, был изгнан из школы по подозрению в неблагонадежности, а теперь, мол, решил отдать себя делу «более важному, чем учение». Так выспренно он заключил рассказ. Таня рассмеялась. Волосов поднял на нее удивленные глаза, но Таня, не сочтя нужным объяснить, как фальшиво прозвучал конец его исповеди, смолчала.

Через некоторое время Волосов заявил Тане, что познакомит ее с Михаилом Михайловичем Лахтиным, техником завода, где он работал. Таня недоумевала: зачем ей это знакомство?

Волосов загадочно ухмылялся.

– Не все зараз, – сказал он, – поймете. Книжек у него!.. Вы попросите, я ему о вас кое-что рассказывал.

При первой же встрече Лахтин понравился Тане. Она попросила его дать ей что-нибудь почитать. Лахтин пригласил Таню к себе, познакомил ее с сестрой Ольгой, – она собиралась в Петербург на Высшие женские курсы. Ольга была под стать брату – серьезная, медлительная и рассудительная девушка; Таню она как-то вдруг, что называется, приняла.

Ольга Лахтина посоветовала подруге продолжить образование в Петербурге, чем и разрешила давно мучивший Таню вопрос о будущем устройстве.

С течением времени Таня коротко познакомилась с этим приветливым домом.

Лахтин мимоходом шутил с ней о происшествиях в гимназии, говорил нечто такое, что ни в какой степени Таню не занимало.

– Ясно, – решила она, – Лахтин присматривается ко мне, прислушивается и все мотает на ус.

Скоро секрет открылся: Лахтин руководил подпольным революционным кружком, в котором состояли Волосов, Сашенька Спирова, еще несколько интеллигентов и рабочих завода, где он работал.

4

Когда Лахтин окончательно поверил Тане, он преподал ей несколько уроков конспирации.

Таня оказалась прилежной ученицей. Лахтин давал ей одно поручение за другим То просил ее отнести письмо к знакомому статистику из земской управы и предупреждал, что письмо это должно быть вручило так, чтобы никто не видел. То поручал ей встретить у ворот завода человека, узнать его по приметам и сказать ему несколько слов. То брал ее с собой на прогулку, причем встречались они за городом, в уединенном мосте, и там передавал ей прокламации с просьбой подбросить их там-то и там то. Таня выполняла поручения Лахтина очень тщательно, проявляя необыкновенную осторожность и находчивость.

– Главное, – учил ее Лахтин, – объединение городских рабочих людей, пролетариев. Будущее принадлежит рабочему классу. – В текущей и предстоящей борьбе он отводил крестьянам второстепенную роль.

Таня не соглашалась с Лахтиным.

Тогда Лахтин решил поближе познакомить ее с рабочими – несколько раз приглашал на прогулки в лес в компании трех-четырех мастеровых. По дороге Таня дотошно расспрашивала знакомых об их житье-бытье.

Ее поражало полнейшее презрение товарищей Лахтина к накоплению каких-нибудь запасов, сбережений, к свиньям и коровам, которыми старались обзавестись рабочие, недавно приехавшие из деревни. Она удивлялась нескрываемой их ненависти к начальству.

– Подумайте, – внушал ей Лахтин, – сейчас их соединяет лишь стихийная и не вполне осознанная ненависть к начальству. В недалеком будущем их объединит не менее пламенное желание установить на земле порядки, которые бы выбили почву из-под ног царя, чиновников, судей, помещиков и фабрикантов.

Всегда возбужденный и несдержанный, Волосов горячился.

– Не слова нужны. Искра нужна, искра! Дайте мне такую машину, чтобы высекла искру, и я всю эту лавочку мигом взорву. Пролетарии? А много ль их в России? Полмиллиона, скажем. А мужиков? Поглядел бы я, как мастеровщина пойдет на царя без мужиков…

Сашенька Спирова кричала об искре еще громче. Лахтин не верил в сошествие откуда-то сверху священной искры. Там, где им мерещился сокрушительный мужицкий бунт, Лахтин находил лишь неосознанный разобщенный протест. Волосов и Сашенька довольно иронически отзывались насчет приобщения мастеровых к науке о классовой борьбе через кружки и тайные сходки. Они бы начали прямо с призыва к восстанию, главную роль в котором отводили мужикам.

5

Во время бесед в кружке Сашенька откровенно зевала; она решительно не могла одолеть ни одной ученой книги. Таня то стояла за Лахтина, то поддерживала Волосова.

– Костя – торопыга, да и вы, Танюшенька, недалеко от него ушли! – говорил Лахтин. – Они, видите ли, за немедленный пожар. Отлично! Подожжем этот домик, тотчас появится команда в медных шапках и притушит пожар. Нет уж, разрешите нам действовать по старой русской пословице: «И редко шагает, да твердо ступает!»

Эта поговорка как нельзя лучше характеризовала и самого Лахтина – сдержанного в проявлении своих чувств. Именно это же свойство – спокойствие духа в любых обстоятельствах – привлекло его внимание к дочери сельского священника. Он оценил способности Тани и отдавал ей много времени.

Сашенька и Волосов не любили их рассуждений. Сашенька молчала, а чаще всего уходила; Волосов то и дело встревал в спор, говорил несуразицу, выкрикивал что-то высокопарное, краснел от возбуждения, и Лахтин часто даже и не затруднялся отвечать ему. Зато Тане, когда она поддерживала Лахтина, Волосов не давал вымолвить слова.

– В конце концов, – говорил он, – если вы прочитали сотню книг, это еще не означает, что вам все известно и понятно больше, чем мне. Я народную жизнь нутром чувствую!

Колосов был явно ущемлен тем, что Лахтин верил Тане больше, чем ему.

Сашенька недолго была в кружке. Перед пасхальными каникулами во время панихиды в гимназической церкви какому-то почившему члену царской фамилии Сашенька вслух выпалила:

– Молимся бог знает о ком… О гибнущем народе панихиды бы служить!

Начальница гимназии упала в обморок, священник запнулся на полуслове, классные дамы хором взвизгнули…

Гимназию по этому поводу закрыли впредь до выяснения обстоятельств, Сашеньку выгнали с «волчьим билетом», и лишь вмешательство влиятельных кавалеров спасло девушку от более строгой кары.

Николай Гаврилович Лужковский повесил Сашенькин портрет в кабинете на самом видном месте, да еще приписку сделал внизу «Александра Спирова – самая храбрая девушка в России». В разговорах с приятелями превозносил ее до небес, видя в ней новую Веру Засулич.

Родственники отослали Сашеньку в Улусово под надзор Никиты Модестовича. Она надолго исчезла из Тамбова.