Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)
«Врешь! – подумал Столыпин. – Фанфаронишь, только и всего!»
Он принял вид человека, погруженного в глубокое обдумывание предстоящей речи. Николай терпеливо ждал.
– Ваше величество, – начал Столыпин с деланным душевным порывом, я веду вот к чему. Необходимо хотя бы в крестьянстве, в том самом крестьянстве, что кричит сегодня вам «ура», а завтра будет кричать «долой!», создать барьер, защитный вал, которому не был бы страшен любой последующий революционный натиск. Революционную идею на какое-то время можно ослабить, подавить, но уничтожить невозможно. Нет, – по-актерски горячо воскликнул он, – этого никто, никакая сила в мире сделать уже не в состоянии!
– Вы мыслите слишком однобоко, – резко осадил его Николай. – Вы преувеличиваете. Какая цель преследуется вами? – И высокомерно осмотрел Столыпина с ног до головы.
– Нет, государь, – Столыпин едва сохранял самообладание. Он уже чувствовал всю силу царского пинка. – Богом клянусь, в моих словах нет ничего, кроме истинной правды, желания предостеречь вас и помочь вам сохранить самодержавие и трон. Если придет такой час, поверьте, я приму на себя удар, нацеленный на вас. – Он встал и склонил перед царем голову: «Пинай, мол, если найдешь мужество дать пинок после такого драматического финала!»
Впрочем, слова его, произнесенные на этот раз без всякой напыщенности, убедили Николая в искренности Столыпина.
– Спасибо, – сказал он с чувством. – Я верю вам.
Николай подал Столыпину руку. Тот почтительно, без тени раболепства прикоснулся к ней.
– Может быть, вы хотите подкрепиться? – заметив его волнение, ласково спросил Николай. – Не хотите ли коньяку?
– Спасибо, ваше величество, не хочу. Если позволите, я продолжу свою мысль. – Внутри у Столыпина все ходуном ходило от счастья: час его пробил! Еще рано подниматься на головокружительную высоту, о которой мечталось, но она придвинулась к нему.
– Да, да, – заторопился Николай, – но, с вашего разрешения, я… – Он достал из шкафчика коньяк и рюмки. – Нервы, – сказал он, – нервы и крайняя усталость.
– Понимаю, государь! – Совершенно серьезно отозвался Столыпин, знавший, что Николай всегда оправдывает свои возлияния расшатанными нервами.
– А вы говорите, Петр Аркадьевич, говорите! – выпив одну рюмку и наливая вторую, поощрял Николай собеседника. – Я не буду вам мешать… Прошу!
– Государь, может быть, я буду излагать вещи, известные вам, но все же я коснусь их. Крестьянство в нынешнем его виде далеко не однородное, как это может показаться при поверхностном взгляде. Крестьянский мир, то есть община, теперь раздираема внутренними противоречиями и жестокой борьбой. Слой зажиточный обороняется от слоя совершенно бедного, а среднезажиточный становится то на одну, то на другую сторону. Кроме того, государь, община при нынешних социальных веяниях сама по себе есть широкое поле для деятельности революционеров всех толков. На сходках теперь говорят не только благонамеренные, и не они уже решают дела. Смутьяны, пользуясь скученностью населения и опираясь на недовольство мужиков, берут верх – вот что ужасно.
– Каковы эти недовольства? – со значительной миной спросил Николай; больше он не нашелся, что спросить, а сидеть и бессловесно слушать лекцию почитал для себя унизительным.
– Зажиточные крестьяне, государь, недовольны тем, что община мешает развитию их производительных сил. Она связывает инициативу и не дает разворота их хозяйственным талантам. Полузажиточные, естественно, стремятся быть зажиточными, но и на их дороге стоит община. Беднота – та недовольна и зажиточными и полузажиточными, но и она полагает, что все горе от той же общины. Община поддерживается в своей допотопной невинности государством. Теперь каждый мужик знает, что во главе государства стоят помещики, фабриканты и вы, ваше величество, первый дворянин империи. Таким образом даже по одному этому обстоятельству недовольство всех слоев крестьянства обращается на правительство и на вас, государь. Тут получается гордиев узел, который не может быть развязан, потому что затянут слишком давно и намертво. Есть только одно средство: разрубить узел взмахом топора. – Он передохнул. – Разрушить общину, государь!
Николай вспомнил: нечто подобное лет восемь тому назад ему втолковывал Витте. Он называл сторонников общины «историческими старьевщиками». Но об уничтожении общины и он не осмелился сказать. Этот хватает быка за рога. Людей, слишком смело хватающих быка за рога, Николай остерегался: «Круто берет… Гм! Слишком круто!»
– Но что же последует вслед за разрушением общины? – недоверчиво проговорил он. – И каковы способы ее, гм, гм… разрушения?
– Предоставление права свободного выхода из нее всем желающим, – смело ответил Столыпин. – Закрепить за ними надельную землю, которой они владеют от передела к переделу на основе общинного права. Объявить, что земля, закрепленная за домохозяином, становится с той минуты священной и неприкосновенной собственностью. Предоставить этим домохозяевам право требовать у общины сведения их земли в один участок.
– И какие же выгоды из того проистекут? – В экономике Николай не был силен, да и зачем? На то есть экономисты, или, как их там…
– О, государь, невероятные! – поражаясь неведением царя в простейших истинах политической экономии, воскликнул Столыпин. – Найдутся миллионы, мечтающие о своей собственной земле. Они уйдут из общины, и уж этот факт сам по себе создаст трудности для революционной пропаганды. Легко пропагандировать среди скученной массы, куда сложнее бродить от одного владельца земельного участка к другому в поисках жертвы. Это трудно для самых опытных конспираторов. Более того, невозможно, потому что крестьянин, получивший из рук правительства землю в священную собственность, будет совершенно неуязвим в смысле революционной пропаганды. Охранять свою собственность от покушений разной голытьбы он примется с таким бешеным упорством, которого мы не наблюдаем, увы, даже среди нашего помещичьего сословия. Эти владельцы земли немедленно примкнут к правительственному лагерю, к лагерю порядка. Массы таких людей, осуществившие свои заветные мечты, богатые и сильные поддержкой государства, – они и должны быть тем защитным валом, о который разобьются любые революционные волны. Ваше величество приобретет в их лице действительно верноподданных по духу и совести. Я уж не говорю о гигантских экономических выгодах, которые даст богатая и культурная масса крестьян.
– Но это же революция! – тупо смотря на Столыпина, сказал Николай.
– Вернее, контрреволюция.
– Смелая идея! – вяло обронил после молчания Николай. – Слишком смелая и слишком решительная. Не знаю… – Он встал, прошелся по гостиной, выглянул в открытое окно.
Небо было в звездах, ничто не нарушало монастырской тишины. Лишь на половине Аликс горел свет. «Странно! – подумал Николай. – Она же собиралась спать… Милая душка Аликс!»
Он обернулся к Столыпину.
– Но крестьянство, Петр Аркадьевич, лишь часть народной массы. Между тем вы сами сказали, да и я знаю это, вся интеллигенция, студенчество, я уж не говорю о рабочих, ну и земство тоже не в малой степени подвержены отвратительному революционному психозу.
– Верно, государь! – Столыпин снова был сражен. Царь кое-что все-таки знает и понимает. «Но почему же он не желает ударить пальцем о палец, чтобы открыть клапаны и дать выход бушующим страстям? Упрямство? Упорство? Влияния?»
– Так что же делать с этими сословиями и общественными группами? – Николай подсел к Столыпину.
– И здесь, я думаю, государь, надлежит принять меры сверху. Клин выбивают клином.
– Для этой цели существует зубатовская организация, – вставил с живостью Николай. – Но, насколько я знаю, она терпит поражения. В Одессе, как мне сообщили, эта организация силой вещей претерпела разительную метаморфозу: из примирительной превратилась в бунтующую.
– Естественно, государь, – невозмутимо отвечал Столыпин. – Зубатовская организация рухнет, потому что она имеет в виду лишь часть народной массы, то есть рабочих. Не знаю, но, очевидно, нужна всесословная организация людей, преданных родине, царю и богу. Нужен союз истинно русских людей… И он будет создан, государь, в свое время.
– Гм!.. – процедил Николай, расправив бороду и снова внимательно обследовав ногти. – Петр Аркадьевич, если бы мы призвали вас в эту трудную для России минуту… Если бы предложили вам некий пост в правительстве?
– Благодарю, государь, – Столыпин встал и отвесил поклон. – Позвольте мне отказаться от вашего милостивого предложении. Мое время, прошу простить за смелость, еще не настало.
«Однако какая самоуверенность! – подумал Николай. – Но и сила в этой самоуверенности громадная!»
– Кроме того, государь, та мысль, о которой я имел счастье доложить вам, еще не продумана мною до конца. Надобно время для того, чтобы, вращаясь по долгу службы среди крестьянства – мирного или бунтующего, – он осклабился, – глубже разобраться в психологии крестьянской массы, додумать план и уже в готовом, отточенном, как бритва, виде преподнести на ваше рассмотрение. Этой идеей-бритвой, государь, мы отрежем голову гидре революции, – заключил он со зловещим деревянным смешком.
– Я буду иметь вас в виду, Петр Аркадьевич. – Николай попрощался со Столыпиным. – Благодарю, вы разъяснили мне очень многое. Прошу вас, не забрасывайте этой своей идеи-бритвы! – Он улыбнулся впервые за весь разговор.
Улыбка показалась Петру Аркадьевичу странной: улыбался только рот, а глаза, как всегда, были тусклыми.
Оставшись один, Николай призадумался. Столыпин покорил его. Громадный ум и решительный характер. Представительная, устрашающая внешность. К тому же чисто русской крови, что тоже говорит в его пользу. Слишком уж много болтовни вокруг немецких фамилий! К тому же Столыпины – старинный дворянский род, восходящий к началу, кажется, шестнадцатого века, известный преданностью престолу, не то что выскочки вроде Витте, готовые изменить своему государю при первой же подвернувшейся возможности. И план Столыпина… И союз русского народа… Да, да! Иметь в виду, непременно!
6
Дня через два, поздно вечером, когда Викентий мирно спал в келье, Аликс позвала к себе Фетинью.
Бабка сидела на краешке стула, разобиженная и оскорбленная: государыне благоугодно было спросить, не знает ли бабушка среди монахов или собравшихся богомольцев какого-нибудь ясновидящего, могущего предсказать наверняка, будет ли у нее сын после того, как она искупается в источнике Серафима?
Фетинья надулась. В царских палатах у нее было много конкурентов, но все они быстро выпроваживались, – не без участия Фетиньи, разумеется. Отпал отец Иоанн Кронштадтский, выгнали звероподобного, все время мычавшего Митьку-юродивого и «объяснителя» Митькиного мычания – некоего псаломщика Елпидифора Егорова. Пребывание Митьки и Елпидифора во дворце стало просто скандальным: Митька был грязным и отвратительным существом, своим мычанием он пугал маленьких дочерей царя, а его антрепренер Елпидифор начал завираться и непотребно пить.
Кометой промчались через дворец и исчезли странник Антоний, прорицатель Папюс из Парижа, доктор Бадмаев с Тибета. Дольше всех держался лионский врач Филипп. Придворной челяди казалось, что этот проходимец вот-вот вытеснит Фетинью. Но и Филипп заврался. Он уверил всех, что государыня в положении, и добился разрешения почивать в спальне царя и царицы. В противном случае Филипп не ручался за рождение мальчика. Но и ночевки втроем не помогли: вместо мальчика Аликс разрешилась девочкой – четвертой по счету. Однако Филиппу продолжали верить, – он снова и на этот раз уже наверняка объявил о предстоящем рождении наследника. В Питере разразился скандал. Все ждали обычных орудийных залпов с бастионов Петропавловской крепости, возвещавших о рождении у царя дочери или сына. Сроки прошли, а залпов не последовало. И пошла гулять по столице молва насчет того, что «родила царица в ночь не то сына, не то дочь»… Аликс бесилась от злобы, но ведь всем языки не отрежешь. Филиппа прогнали. Фетинья, терпеливо подсиживавшая его, торжествовала. А теперь опять все начинается сызнова… «О господи Иисусе, матерь пречистая, – думала она, – до чего же глупы все бабы – и русские и немецкие, умытые и неумытые, мужички и царицы!..»
Фетинья сердилась и не скрывала неудовольствия, сопела перебитым носом и нервно перебирала бахрому шали, подаренной царицей.
Аликс продолжала расспрашивать о кудесниках и чародеях. Пусть сердится бабушка, пусть смеются окружающие презренные людишки над ее слабостью к колдунам и вещателям и издеваются над склонностью к мистике!
Ей нужен сын. В нем она воспитает силу воли, чтобы он с блеском продолжил дело своих прадедов и своего не очень далекого отца. Нужен сын и нужны люди, которые молитвами или советами помогут ей родить его. Она приехала сюда в надежде на помощь Серафима. Она прожужжала царю уши, торопя его с прославлением старца, настропалила его против епископов и попов, сопротивлявшихся ее желанию. Она играла на болезненном самолюбии Николая и доконала его: то, чего она так желала, совершилось. Мощи прославлены. Сегодня ночью Алике выкупается в источнике святого Серафима. Но чародеи и предсказатели тоже не лишние в этом деле.
И тут Фетинью осенило: «Благодетель-то! Отец-то Викентий! Ос-споди! Чуть не запамятовала!»
Монастырская братия твердит, будто ссыльный поп не то рехнулся, не то осенен высшей благодатью – по три часа колотится лбом о каменный пол, истязая себя молитвой, бдением и постом, несет невесть что: может, и глупости, а может, и прорицает! Да и в разговоре с ним Фетинья приметила, что благодетель вроде как бы не в своем уме – то ли страдает, бедняга, по воле-волюшке, то ли действительно осенен всевышним. И вид подходящий: брада и власы не стрижены, в глазах, налитых кровью, пламень господень…
«Вдруг угодит государыне? Вдруг будет такая ее милость – прикажет открыть перед ним двери дубовые, отпереть замки тяжелые?..»
Единым пальцем шевельнуть, единое сказать слово – и можно рассчитаться за все благодеяния Викентия, да и самой на том деле нажить капиталец.
– Прости меня, окаянную, – захныкала Фетинья. – Прости бабу глупую! В гордыне сатанинской душу свою чуть не погубила, государыня-царица. Есть прорицатель, есть! Тут он, недалече. Прикажи – в единый миг предстанет перед высокой твоей особой.
Аликс просияла.
– Кто он, бабушка?
– Наш сельский поп, на послух сюды сосланный по вражьему наущенью, по сатанинскому велению. Святой души человек, а за правду пострадахом.
– Ступай, бабушка, веди его. Сейчас же! – Аликс сердито топнула ногой.
– Иду, иду! – Фетинья с кряхтением поднялась. – Викентием его кличут, матушка. Объяснял он мне вчера, что имечко его на нашем языке «преодолевающий» означает. И твою беду, государыня, преодолеет.
«Преодолевающий»! Высший символ! Лицо Аликс, как всегда в часы гневного подъема, покрылось красными пятнами, тонкие недобрые губы дергались.
Через полчаса Викентий, стащенный бабкой с дощатого ложа, предстал перед царицей.
7
От долгого стояния на коленях у всенощной и множества поклонов физиономия Викентия побагровела, глаза налились желтизной, он не успел расчесать волосы. Подрясник, в котором он ходил днем и спал ночью, смятый и грязный, не украшал его. Но он походил на многих шарлатанов, что во множестве прошли через царские апартаменты. И в том была его удача. Кроме того, во взгляде Викентия Аликс уловила нечто, отличавшее его от всех предсказателей: что-то таинственное мерцало в его глазах.
По знаку Аликс Фетинья удалилась. Предстоящая беседа не нуждалась в свидетелях. То была последняя ставка: источник Серафима и этот священник.
Аликс протянула руку. Викентий благословил царицу. Аликс пригласила его сесть, Викентий отказался.
Некоторое время оба молчали. Аликс не знала, с чего начать разговор. Не знала она и того, как величают обыкновенных русских попов. Она имела дело с митрополитами, епископами и с холеным придворным протопресвитером, а сельского попа видела в первый раз. К тому же поп необыкновенный. Пострадал за правду от злобы сатанинской! И этот мерцающий взгляд…
– Ваше преосвященство, – начала Аликс, но Викентий прервал ее.
– Не священство, а ваше преподобие, или, еще проще, батюшка, – резко поправил он царицу, решив идти, как говаривал Лука Лукич, напротёс. Да и Фетинья сказала: будь смелее…
– Хорошо! – Он испугал Аликс резкостью тона. «Очевидно, – подумала она, – у каждого прорицателя своя манера». – Так вот, батюшка, – смущаясь под пронзительным взглядом попа, сказала Аликс, – я бы хотела знать… Мы с государем так ждем наследника!
– Знаю, – пробормотал Викентий. – Очень хорошо знаю. А при чем здесь я?
Аликс гневно повела плечами, но тут же взяла себя в руки: от этих странных людей ей приходилось выслушивать и не такое.
– Батюшка, – произнесла она смиренно, – я перед вами как на исповеди. – Она говорила с сильным акцентом, как-то слишком отчетливо произнося русские слова. – Не знаете ли вы, нет ли каких-нибудь высших таинственных сил, исходящих от всевышнего, чтобы они помогли несчастной женщине, так ждущей сына? Я не раз была жестоко обманута. Пожалейте не императрицу, – продолжала Аликс, – а женщину, страдающую и гибнущую. Откройте мне тайны. Вы должны знать, они известны вам. – Красные пятна на щеках Аликс обозначились еще резче. – Уверяют, что мне поможет вода из источника святого Серафима. Я сделала все возможное, чтобы заслужить милость угодника божьего. Я отдам все, что имею. Мне нужен сын! – В ее голосе послышались истерические ноты.
– Не о сыне вам надо думать! – кротко заметил Викентий. – О спасении трона русского надлежит думать вам, государыня. О троне шатающемся, на который вы хотите посадить младенца. Рано или поздно вы родите его, но не в том дело…
– Но рожу ли? – с рыданием воскликнула Аликс.
– Да, родите!
Аликс поцеловала его руку.
– Опомнитесь, царица! – строго остановил ее Викентий.
Аликс, шатаясь, подошла к столу, налила минеральной воды и жадно проглотила ее. Затем, облокотившись на подоконник, постояла несколько минут, вдыхая ночной воздух.
– Что бы вы хотели от меня, батюшка? – сказала она через плечо. – Просите что угодно. Ваши слова дороже того, что я могу сделать для вас.
– Я прошу вас, государыня, дать мне возможность поговорить с русским царем, блуждающим во мраке, – ответил Викентий и горделиво добавил: – Больше мне от вас ничего не нужно. Я от души желаю вам сына и буду молиться, чтобы господь даровал его России. Он будет у вас. Скоро будет!
– Но государь, вероятно, спит, – нерешительно заметила Аликс.
– Так разбудите его! – властно произнес Викентий. – Нам придется долго спать в наших гробах.
Аликс вызвала дежурную камер-фрейлину и приказала доложить государю, что она ждет его.
Когда фрейлина вышла, Аликс обернулась к Викентию.
– Вы хотите сказать государю, что нужно сделать для спасения трона?.. Я правильно поняла вас?
– Да.
– Разве так реальна опасность, грозящая нам? – сварливо проговорила Аликс. – Трон русского царя мне кажется непоколебимым.
– Мало ли что нам иной раз кажется, – вздохнул Викентий. – Вы видите народ, вопящий «ура», но не знаете подлинных его чувств. Вы и государь слишком далеки от народа. – Он помолчал. – Русский трон шатается, и он упадет, если сам государь не возьмется за его укрепление.
Аликс молчала и нервно теребила платок. То, что говорил этот священник, ужасно, но, вероятно, он говорит правду. В нем нет корысти. Он предрек им сына и отказался от предложенных наград. Он достоин того, чтобы Ники был милостив с ним.
8
Бесценный Ники вошел к жене со скучающим видом, позевывая и ловко скрывая зевки. Он хотел спать, а назавтра предстоял тяжелый день: ранняя обедня и длиннющая церковная служба. Он поцеловал жену в лоб и, обернувшись, заметил в углу будуара Викентия.
– Кто это? – спросил он с недоумением по-английски.
– Ники, – по-английски же ответила Аликс, – ты должен выслушать его. Он говорит страшные вещи, но так правдиво, что я в ужасе. Кроме того, милый, он сказал, что сын у нас непременно будет. И очень скоро. Он сельский священник, заключенный в монастырь по наветам врагов. Он пострадал за правду, так сказала бабушка Фетинья – он ее знакомый. Попроси его благословить тебя. Я уверена, что он умеет читать в человеческих сердцах и знает высшие тайны. Он грубоват, но не обращай внимания.
Николай поморщился. Ему до смерти надоели блаженные и прорицатели, но он потакал слабостям жены.
Викентий благословил царя. Николай кивнул головой, указывая на кресло. Викентий продолжал стоять.
– Садитесь, – отрывисто бросил Николай.
Викентий поклонился и сел.
– Чем он заинтриговал тебя, душка? – обратился Николай к жене, опять прибегая к английскому языку, – он не желал церемониться с грязным бородатым попом.
– Отец Викентий утверждает, – сказала царица по-русски, – что твой трон в опасности и он знает, как спасти его.
«Господи, – вспомнив Столыпина, с тоской подумал Николай, – еще один спаситель трона… Не многовато ли за два дня?» Но, поймав пристальный взгляд жены, внутренне проклиная всех своих спасителей, сел и спросил Викентия, кто он и откуда.
Викентий не думал, что встреча с царем, о которой он давно мечтал, будет такой обыденной. Не думалось ему, что и царь так обыденно сер и скучен и так безжизненны его глаза.
– Государь, вы меня никогда не видели. Но по вашему приказу меня жестоко и несправедливо наказали, сослав сюда на послух. Вы поддались наговорам моих и своих врагов.
Викентий продолжал, идти напролом, зная, что средство это хоть и рискованное, но единственно возможное в разговоре с царской четой: Аликс своим смирением подтвердила его вывод.
– Вы ошибаетесь, батюшка, – холодно возразил Николай, – Аликс, душа моя, сядь поближе ко мне. Вот так. Я действительно не знаю вас и не припомню, чтобы я наказывал вас. Уверяю, это ошибка или недоразумение.
– Нет, государь, нет! – Викентия трясло. Вкратце он рассказал историю своих примиренческих затей. Потом встал и склонил голову, как бы ожидая решения судьбы.
Теперь Николай вспомнил доклад Победоносцева насчет этого попа. Он стремительно встал, подошел к окну и забарабанил пальцами по стеклу, что было признаком крайнего раздражения.
– Как вы посмели явиться сюда? – Голос его угрожающе зазвенел. – После ваших возмутительных поступков, которые едва не привели к крестьянскому бунту в Тамбовской губернии?
– Ники! – услышал он предостерегающий шепот Аликс. – Ники! – повторила она еще более настойчиво.
– Государь! – Викентий запинался от волнения и едва выговаривал слова. – Не я пришел сюда. Меня позвали. Но я не страшусь вашего гнева. Да и что вы можете сделать со мной? Я заключен в келью не менее скверную, чем любая камера в любой тюрьме. Я скоро сойду с ума или помру от этой каторжной жизни, но перед своей смертью скажу вам: поберегитесь! Подумайте о своей судьбе, о судьбе сына, который будет у вас!
– Как вы смеете говорить со мной таким тоном? – вспылил Николай. – Как вы смеете пугать государыню своим безумным бредом? Довольно! Идите в свою келью. Я могу одно обещать вам: вы не будете наказаны строже.
Аликс встала между мужем и Викентием, трепещущим от страха: он был жалок в ту минуту, голова его дергалась, руки тряслись.
– Ники, – сурово заговорила она, – успокойся. Ты выслушаешь отца Викентия, – проговорила она по-английски с жесткой твердостью. – Ты его выслушаешь, а потом сделаешь, что найдешь нужным.
Николай сдался. Он сел в кресло, попросил у жены разрешения закурить, сделал несколько глубоких затяжек и, успокоившись, сказал:
– Благодарите свою заступницу. Я не могу ни в чем отказать государыне. Садитесь и говорите. Мы будем слушать вас. Только покороче.
– Да, я буду краток! – Викентий вытащил из кармана два листка и передал их Николаю. – Вот прочитайте.
На обоих листках, напечатанных торопливо, сверху стояла надпись: «Российская социал-демократическая рабочая партия». На одном листке ниже текста было написано: «Тульский комитет РСДРП», на другом, в том же месте: «Саратовский комитет РСДРП», а немного ниже указывалось, что прокламация напечатана в Сарове.
– Эти листовки, – объяснил Викентий, – обнаружены во всех кельях и среди богомольцев. Их распространили, когда мы все слушали вечернюю молитву. Три прокламации найдены в алтаре собора, а одна в кармане митрополита Антония.
Николай никогда не видел прокламаций социал-демократов. После разговора со Столыпиным у него появился жгучий интерес к партии, столь грозной для самодержавия.
– Прочтите! – отрывисто сказал он.
– Но тут написаны возмутительные и оскорбительные для вас вещи, – предупредил его Викентий.
– Читайте! – резко повторил Николай. – Все подряд.
«Есть ли что-нибудь общее между жандармами и мощами? – начал Викентий. – Есть, товарищи. Вы помните, конечно, как русский царь во всеуслышание заявил о своей связи с жандармами? Вся Европа смеялась тогда над его словами. Смеялась и Россия, но горьким смехом. Она понимала, что в словах царя, при всей их глупости, заключается жестокая правда…»
Николай нахмурился, но не произнес ни слова, лишь глубоко втянул в себя дым.
«Свобода, прогресс, черт бы их побрал, – думалось Николаю. – Прогресс! Что проистекло из этого прогресса? Ложь, ложь и ложь! Все ложь: свобода, парламенты, печать, общественное мнение, либералы, социалисты, земцы – ложь, ложь, ложь!»
Об этом ежедневно в течение многих лет втолковывал вернейший друг и советник Константин Петрович Победоносцев. Да что Константин Петрович! Словно и без него он не знает, что все ложь, кроме одного: мы, Николай Вторый, император и самодержец всероссийский… Самодержец, единодержец! Самодержавие есть духовная сущность России, а мы, Николай Вторый Александрович, есть дух, оплот и воплощение самодержавия и во веки веков будем непоколебимы в своем решении охранять трон всеми кнутами, земскими начальниками, виселицами, тюрьмами, каторжными работами, кровью, кровью, кровью. «Всех, кто против, сечь, вешать, стрелять, на каторгу, в солдаты, в одиночки, в сумасшедшие дома, всех, всех!..»
Во второй прокламации написано почти то же самое, разве что другой конец, – сказал Викентий, прерывая гнетущее молчание.
– Читайте, – хрипло выдавил царь.
«Кто же может помочь народу? Только он сам. Он должен сбросить с себя власть царя и передать ее собранию выборных от всего государства. Выборные верные люди, которые знали бы жизнь народа и хотели бы помочь его горю, должны иметь всю власть и издавать новые справедливые законы. Итак, долой самодержавие, да здравствует народное правление!»
Викентий передал прокламации Николаю. Тот с бешенством швырнул их на стол и вытер платком руку.
Багровые пятна, вновь появившиеся на лице Аликс, красноречиво говорили о ее смятенных чувствах.
– Ники, – жестким тоном заговорила она, – это неслыханно! Покажи, покажи им свою властную руку!
– Да, да, я только сейчас думал об этом! Действительно, черт побери, пора стукнуть кулаком. Пусть почувствуют, что со мной шутки плохи. Пусть помнят, что я праправнук Павла. И я покажу им всем, будь покойна! И этим социалистам и всем, кто покрывает их! – Он замолчал, чтобы унять лихорадочную дрожь, и, успокоившись, глухо бросил Викентию: – Продолжайте!
Викентий, с усмешкой наблюдавший за вспышкой царского гнева, решил, что невредно подлить масла в огонь.
– Государь, не столь страшны эти грязные пасквили, как страшно то, что народ, пришедший к мощам святого угодника, расхватал их, с жадностью читает, собираясь толпами, и прячет от полиции, как некую святыню.
– Это ужасно, Ники! – плачущим тоном проговорила Аликс, опираясь дрожащими пальцами на плечо мужа.
Викентий торжествовал. Теперь все пойдет как по маслу. Они запуганы. Царь притворяется равнодушным, а у самого от страха трясутся руки.
– Революционеры поднимают против вас народ, – замогильным тоном продолжал он. – Недавно и я, безумец, мечтал о примирении волков с овцами. Теперь и овцы превратились в волков. Нет! Пришло время насилия. Большего, чем написано здесь! – Викентий ткнул пальцем в прокламации. – Более широкого и последовательного. Надо вырвать русского человека, преданного царю, богу и своему народу, из лап революционеров. – Слова вылетали из его рта с хрипом, глаза зловеще горели. – Миллионы на Руси грудью станут на защиту престола от революционеров.
Он говорил с жаром, то понижая, то угрожающе повышая голос, гремевший в ночи.
Николаю вспомнились слова Победоносцева… То же самое: царь, народ, вера. Триединая формула, требующая освежения и нового освещения, – он недавно думал об этом. Да, да, при разговоре с фон Плеве по поводу безобразий на Кавказе, вызванных вот такими же прокламациями. Партия в зародыше, сказал Столыпин. «Гм, гм… В зародыше ли?..»
– Он какой-то восторженный, Ники, – шепнула Аликс. – Он похож на пророка Елисея.
– Хорошо, батюшка! Но все это, так сказать, сторона негативная. Где позитивное?
– В восстановлении тесного и живого общения между царем и народом. Живого и тесного, минуя бюрократов и олигархию, охранку и полицию, ломая стену, которая возведена между престолом и истинно русскими людьми, – единым духом выговорил Викентий.
– Но в России, если не ошибаюсь, уже есть общество русских людей с подобными же целями. Я утвердил устав его.
– Утвердили устав! – Викентий горько усмехнулся. – В том и дело, что вы пишете свои решения, не вникая в суть дела. Что вы знаете об этом обществе истинно русских людей, чем поддержали его? – Горящие глаза попа неотступно следовали за царем.
Николай понуро молчал. Аликс, облокотившись на спину мужа, с болезненным вниманием ловила каждое слово, каждый жест Викентия, то и дело откидывая волосы за уши, и не переставала теребить платок.
– Я знаю об этом обществе, – с пренебрежением заметил Викентий. – Оно дышит на ладан. Революционеры развивают пропаганду среди всех народов русской земли. Союз защиты трона, веры и народности тоже должен быть всенародным. В нем найдут место крестьяне и помещики, рабочие и чиновники, мясники и адвокаты, студенты и извозчики. Всероссийским и всеобщим должно быть движение русских людей. Архангел Михаил с мечом охраняет врата рая. Этот союз должен охранять трон царя. Его меч – ваше имя.
– Практически, практически! – нетерпеливо постукивая носком сапога, заговорил Николай.
Аликс мягким нажатием пальцев на его спину попросила, чтобы он не нервничал.
– Совещательский земский собор, с обязательным ослаблением роли олигархии и бюрократии, – такова должна быть центральная политическая мысль движения. Соблюдение чистоты земского собора.
– Далее! – Николая чрезвычайно заинтересовала мысль попа.
