Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 47 страниц)

– Я виновата, да, да… А теперь… – Ольга Михайловна чувствовала его порывистое дыхание. – А теперь… теперь поверила вам и должна рассказать. Вы должны меня простить… Я не хочу, чтобы вы…

– Я прощу вам все, что бы ни случилось, сейчас или потом.

Молчание. Она совсем, совсем рядом. Одно движение руки… Может быть, она ждет этого движения… «Боже мой, не искушай меня!»

– Сядем, – шепотом проговорила Ольга Михайловна.

Они сели на вал, отделяющий луговину от школьного участка. Ольга Михайловна рассказала о письме Тани, о планах побега Флегонта.

– Вы простите меня?

Луна на миг вышла из-за облаков, осветила ее лицо, милые припухлые губы – и спряталась.

– Я простил, – сказал Викентий. – Что я должен делать?

– Вы поможете ему?

– Помогу.

– Вы перестали сердиться на меня?

– Бог с вами! За что мне на вас сердиться? – Викентий отнял руку, чтобы она не заметила нервной дрожи, овладевшей им.

– Я подумала это после чтения… Вы стали меня чуждаться.

– Я всегда такой, немного нелюдимый и молчаливый. Темный, как говорит Лука Лукич.

– Неверно это! Совсем вы не темный. Вы хороший, вы очень хороший… Я так скучала это время без вас! – призналась Ольга Михайловна.

– И я.

– Теперь до свидания.

– Спокойной ночи, – грустно ответил Викентий.

Он сделал несколько шагов к речке и обернулся.

– Ольга Михайловна!

– Ау?

– А ведь у меня, может быть, найдется хина. Я сейчас поищу и принесу. Или зайдите, а?

– Нет, поздно. Завтра.

Белая жакетка мелькнула во тьме и пропала. Стукнула дверь в школе. Викентий сделал два шага по мосту и вернулся. Спать ему не хотелось.

8

Женившись в двадцать два года, в двадцать восемь Викентий овдовел. Ему на себе самом пришлось испытать действие закона, установленного вселенским церковным собором при императоре Юстиниане Втором греческом. Двенадцать веков назад епископы восточной церкви, потеряв всякий стыд, завели по две и по три жены; блудницы роскошествовали в палатах архиепископов, а монахи, нарушая правила церкви, женились, что, разумеется, не способствовало укреплению в сердцах простолюдинов веры в бога и уважения к служителям его. Вселенский константинопольский патриарх созвал собор, названный впоследствии Трулльским (собор заседал в Трулльском дворце). На соборе было решено: епископами церкви могут быть только люди, давшие обет безбрачия; овдовевшие священники под угрозой отлучения от церкви не имеют права вторично вступать в брак.

Через тысячу двести лет Викентий, настигнутый этим жестоким законом, не имея никакого расположения к аскетическому образу жизни, превратился в монаха.

Ольга Михайловна пробудила в нем любовь.

Таким образом, жизнь, сообщив Викентию внешний и внутренний толчки, привела в движение заключенные в его сердце силы.

В этот тихий ночной час Викентий отдал, наконец, себе отчет в том, что произошло в его жизни, – он любил. Но что же ему делать? Что же ему делать, когда жизнь с этого часа стала невыносима без нее?

Он до рассвета бродил за селом. О чем думал он, что представлялось ему? Беседовал ли он с сердцем или, беспомощный, раздавленный страстью, взывал к долгу? Вспоминались ли ему предсмертные слова жены? Кого, чей голос слушал он? Кто победил и что было побеждено?..

Он не знал, что окончательно и бесповоротно победила жизнь.

Глава двенадцатая

1

После окончания срока ссылки Таня приехала из Сибири в Дворики, где ей было определено быть под надзором полиции.

По дороге домой Таня тайно побывала в Петербурге, по поручению Надежды Константиновны установила связи с питерской социал-демократической организацией, а заодно договорилась с ними о том, что, когда Флегонт будет проездом в Петербурге, ему надо помочь съездить в Псков, куда у него была явка от Надежды Константиновны.

Домой Таня явилась утром; Викентию в тот день надо было ехать в дальнюю деревню к умирающему. Поговорить им не удалось, беседу они отложили на вечер.

Как только отец уехал, Таня пошла в школу. После поцелуев и объятий Таня сказала Ольге Михайловне, что с побегом Флегонта все налаживается как нельзя лучше, нужны только деньги.

– Не знаю, что мне делать. Надо сдавать выпускные экзамены, получить диплом, но разве меня отпустят в Петербург?

– Отец Викентий похлопочет – отпустят.

– Ну, кто тут есть, с кем дружить?

Ольга Михайловна рассказала об ухаживаниях Улусова и Николая.

– И этот тоже? – рассмеялась Таня. – Вот неугомонный! А лавочник?

– О, он ко мне благоволит!

– Скажите!.. А с моим отцом ты дружишь?

– Иногда он бывает у меня, – уклончиво ответила Ольга Михайловна.

– Ну ладно, как ты-то здесь живешь? Не ругаешь меня за то, что перебралась сюда?

– Нет, почему же мне тебя ругать? Напротив! Работы здесь просто тьма, голова кругом идет.

– Да, – с грустью сказала Таня. – Тьма кругом… А как же твоя мечта о новой школе?

– Представь, некоторых стариков уже уговорила.

– Ты попроси папу, он поможет.

– Стоит ли? – Ольга Михайловна поморщилась: она чувствовала себя неудобно, когда Таня заговаривала об отце.

– Я тебе говорю – попроси. Раз говорю – значит, знаю: дело верное.

– Почему же ты так в этом уверена?

– Он тебе ни в чем не откажет.

– Какие глупости ты говоришь, Татьяна!

– Разве я сказала какую-нибудь глупость? – Таня внимательно посмотрела на подругу. «Что-то между ними есть! – подумала она. – И отец так поспешно отвел мои расспросы о ней».

– Да, сказала глупость, – сердито ответила Ольга Михайловна. – Я понимаю, не ребенок же я.

– Тем хуже для тебя.

– Что-о?..

– Прости, я ошиблась: тем лучше для него.

– Бог знает, что ты говоришь, Таня. Перестань!

– Знаешь, я не узнала свой дом. Какой-то он стал мрачный, холодный… Хоть бы ты его немного согрела, право! Отец просить тебя об этом не будет, а ты сама заходи, ну, например, чтобы поиграть на фисгармонии, ты же любишь. Я ему скажу, хорошо? Просто для того, чтобы дом не был таким пустым. Ну, что тебе стоит?

– Ладно.

– Нет, не «ладно», а просто…

– Хорошо.

– Ты милая, и ты настоящий друг! – Таня поцеловала Ольгу Михайловну.

2

В тот же вечер Таня заговорила с отцом о Флегонте. Побег надо устроить во что бы то ни стало. Она была поражена, когда отец немедленно согласился дать денег; он лишь осведомился, куда после побега отправится Флегонт. Таня сказала, что, вероятнее всего, он уедет за границу. Слова Тани оказали магическое действие: Викентий занялся делом сам.

Поздним вечером он принес Тане деньги.

Покончив с этим делом, Таня исподволь принялась уговаривать отца помочь ей поехать в Питер, сдать выпускные экзамены и начать практику в Двориках. Викентий только этого и ждал.

Он съездил к Улусову, попросил разрешить Тане поездку в Петербург, указал причину, особо напирая на то обстоятельство, что работа будет лучшим лекарством против увлечения радикальными идеями.

Улусову в высшей степени польстил смиренный тон священника, да и побудительные причины просьбы казались ему достаточно вескими. Он снесся с начальством; разрешение было дано.

Таня уже сдала выпускные экзамены и готовилась ехать домой, когда получила известие от Флегонта, что он бежал и по пути в Псков, куда его направлял Ленин, непременно хочет быть в Двориках.

«С ума сошел!» – мысленно обругала его Таня. Впрочем, поразмыслив, она решила, что если охранка будет искать Флегонта, то уж никак не в родном селе.

Вернувшись в Дворики, она позвала Листрата, Сергея Сторожева и рассказала им о приезде Флегонта. Листрат подал мысль выкопать для Флегонта землянку в кургане у Лебяжьего озера.

Таня осмотрела место и осталась довольна. Главное затруднение состояло в том, чтобы никто не заметил возни у кургана.

Листрат предложил привлечь к делу пастуха, доказывая, что Илюха Чоба будет незаменимым помощником и охранителем кургана – тут он проводил со стадом весь день.

Решили, что если Флегонт явится раньше, чем будет готова землянка, приспособить ему под жилье кладбищенскую сторожку: в ней никто, кроме Луки Лукича, не жил. Теперь не было и этого жильца: Лука Лукич получил извещение о слушании дела в сенате и уехал в Питер.

Глава тринадцатая

1

Как-то поздним вечером Листрат сидел на кладбище, поджидая Сергея, который должен был сообщить о переговорах с Чобой. Было по-весеннему тихо в полях вокруг, молчало село.

Сергей приплелся унылый: Чоба, занятый думами об Аленке, ничего не желает слушать.

– Черт бы его побрал! – со злостью сказал Сергей. – А если позвать на помощь Петра?

– Ну, нет! С Петром Иванычем я ни в одном деле не участник.

– Умный ты парень, Листрат, а того не понимаешь – Петру тоже не сладко живется.

– Петька одно дело знает: как бы понахапать себе землицы да все село на нее согнать, – отозвался Листрат.

– Ну и пусть хоть тысячу десятин захапает. Тебе жалко?

– Да, жалко!

– Может быть, обойдемся без Чобы?

– Без Чобы нельзя. Балда он, право! – в сердцах добавил Листрат. – Слушай, а что, ежели Чобу соблазнить кладом? Мы, мол, клад решили искать, тебя в артель принимаем, а? Попробуй!

– Ладно.

На краю села Сергей распрощался с Листратом.

Листрат разыскал Чобу и целый час уговаривал его начать поиски клада и Книги Печатной.

Чоба куда-то спешил, сказал, что подумает.

Листрат снова пошел к кладбищу.

2

…На колокольне пробило одиннадцать глухих ударов. Листрат, притаившийся за могильным холмом, услышал невдалеке осторожный шепот:

– Аленка, где ты?

Листрат рассмеялся.

– Тут, – сказал он басом.

– Кого это носит по кладбищу в такую пору? – раздался голос Сергея.

– Меня носит, – отозвался Листрат. – А тебя кто носит?

Сергей вылез из кустов.

– А!.. Ты! – сказал он недовольно. – Чего тебе тут надо?

– Того же, чего и тебе, – язвительно ответил Листрат.

– Ну и уходи!

– Сам уходи.

– А я на Аленку хочу поглядеть.

– Заведи свою кралю и гляди на нее.

– Стой, не шуми, еще один ползет…

– Эй, Аленка, ты где? – спросил кто-то во тьме.

– Тут! – опять басом проговорил Листрат.

Перед ними появился Чоба.

– Ты зачем сюда? Вот куда ты спешил.

– Телку ищу, телка от стада отбилась, – оробев, ответил Чоба.

– У него телки к покойникам в гости ходят. Ай да телки! Как телку-то зовут, я не расслышал? Аленкой, что ли? – допрашивал пастуха Листрат.

– Ну, Аленка, а вам-то что? – Чоба начинал сердиться.

– Ничего. Она и мне велела сюда прийти.

– Будя? – усомнился Чоба.

– Вот тебе и «будя»! Давай уж вместе ждать. Садись, пастух, садись, Сергей. Закурим, раз такое дело.

– А тебе, Сергей, она тоже свидание назначила? – спросил Чоба.

– «Я, – говорит, – всю жизнь страдала по тебе, Сереженька».

– Вот так да!.. – Чоба помрачнел.

– Женихи, вы тут? – раздался женский голос.

– Тут, тут, выходи! – откликнулся Чоба.

Затрещали ветви сиреневых кустов, и к могильному холму, на котором сидели «женихи», подошла Аленка.

– А где же еще один?

– И я тут! – Из кустов вышел лавочников Николай.

Все рассмеялись.

– Ты чего это над нами шутки шутишь? – строго спросил Листрат Аленку.

– Я? Над вами? Да ни в жизнь! Это вы меня уговаривали: приходи на погост да приходи. Я и пришла. Ну, чего вам надо? Ты чего молчишь, Илюха? Вам чего от меня надобно, господин лавочников сын? Вот вас папенька вздрючит, ежели узнает, зачем вы на погост шляетесь.

– Ну, ну! Что ты взъелась? – уныло проговорил Николай; ему не везло ни среди городских, ни среди деревенских девушек. – Ничего мне от тебя не надо, просто жалею тебя, сироту.

– Больно ты жалостлив на бабье мясо, – зло вставил Листрат.

– И не ходи за мной, и не пяль на меня глаза, слышишь, лавочник, – сурово сказала Аленка. – Не нужна мне твоя жалость.

– А напрасно ты его, Аленка, гонишь, – насмешливо проговорил Листрат. – Будешь ты у него ходить в шелках-бархатах, сундук тебе добром набьет, калоши купит, каждым куском попрекать будет: ешь, мол, да чувствуй мое снисхождение к дуре деревенской, гляди на меня, как на икону, я тебе благодетель, я тебя, сироту, взял из навоза в каменный дом.

– Замолчи, Листрат! – крикнул Николай. – Ну, что ты ко мне привязался?

– Ты помолчи, студент, я про тебя все знаю – за каждой юбкой бегаешь! Нет, Аленка, нам бог велел вместе жить. Ты – стряпуха, а я – батрак. Добра у нас много – в одном узелке уместится. Зато руки-ноги да голова на плечах. Уйдем мы с тобой осенью в Царицын, на завод поступим – вольней нас людей не будет.

– Ой, дурачок! – рассмеялась Аленка. – Ну и уморушка!.. Ну, а ты чего молчишь, пастух? Чем меня задобрить хочешь?

– Не знаю.

– А ты скажи чего-нибудь.

– Не умею.

– Ну, все-таки!

– Вот миру поклонюсь, может, избенку построят, – тоскливо сказал Чоба.

– Да, как же, жди, построят они тебе! – с усмешкой вставил Листрат.

– Ты на дуде хорошо играешь, – Аленка села на могильный холм. – Полоскала хозяйское белье, а ты сидишь на кургане и дудишь. Я целый час слушала. Вот уж смеялась.

– Чего же смеяться-то? – обиделся Чоба. – Ай уж так плохо я играю?

– А я сама не знаю, с чего. Я тебя вижу, а ты меня нет – мне и смешно! – Аленка вздохнула.

– Ну, что ж ты мне, Аленка, скажешь? – вступил в разговор Листрат.

– Погоди, не к спеху.

– Пойдемте в чайную! – предложил Николай. – Чего тут сидеть. Пойдем, Сергей! Чоба, пойдем!

– Не-ет, – отозвался Чоба.

Аленка задержала Чобу и шепнула:

– Приходи через часок к нам на зады, ладно?

– Ладно!

Дойдя до волостного правления, все разошлись.

Листрат пошел домой, Николай и Сергей – в чайную. Аленка побежала домой, а Чоба медленно побрел к задам.

3

Миновав огороды, Чоба вышел в поле, к усадьбе сельского старосты, присел на полусгнивший пень и стал ждать.

В селе лаяли собаки, и это был единственный звук, нарушавший ночную тишину. Девки и парни, гулявшие до утра, разбрелись кто куда.

Тихо. Звезды закрыты облаками, завтра жди дождя.

Перед Чобой расстилалось ровное поле – улусовская арендованная земля, – она подходила к самому селу.

От огородов землю отделял неглубокий ров, а между рвом и огородными плетнями шла проселочная дорога, заросшая травой и лопухами. Чоба различал насыпь рва, а дальше все сливалось в одно – и небо и земля. Где-то впереди курган, а под ним – Лебяжье озеро. В лунные ночи отсюда был виден курган и посеребренная светом луны рябь озерной воды. Тогда и поле не казалось таким угрюмым, оно было видно до села Чичерино.

Чоба любил поле, освещенное солнцем. С вершины кургана открывался вид на соседние деревни и села и на дороги, уходившие бог весть куда – к другим селам и городам. И так тянули его к себе дороги! Посмотреть бы иные места, иных людей. Взять бы посошок да и пойти…

Ни родных, ни друзей у Чобы нет. Был он взят бабкой Степанидой из приюта уездной земской управы двухлетним ребенком: бабка брали из приюта ребят и выращивала их до двенадцати лет, получая за это двадцать целковых ежегодно.

Чоба был у Степаниды пятым приемышем. Двух она выкормила, а двое померли. Бабка однажды сообразила: лучше получать деньги и кормить ребят кое-как, чтобы господь поскорее призвал к себе их ангельские души, чем плодить горе, – кто знает, что станет с сиротами, выживи они.

– Последнего ребенка – это и был Чоба – она не успела уморить: бог призвал бабку к себе.

Общество кое-как выкормило Чобу, а когда он подрос, определило в подпаски; потом Илья стал пастухом.

Весной и летом, как водится, он ночевал по очереди в избах, зимой его пускала к себе Аксинья Хрипучка, мать Листрата.

Край неба очистился от облаков, и Чоба увидел курган. На вершине его то появлялся, то исчезал огонек. Чобе стало страшно: нечистый ходит и стережет заколдованное место. Уговаривают рыть клад… «Да ну их!..»

4

– Илюша, а Илюша! – услышал Чоба голос Аленки. – Где ты?

Чобу точно ветром сдуло с пня.

– Тут, ай не видишь?

– Выдумал тоже, в такую темень бог знает куда забираться! – холодно сказала Аленка. – Ну? Чего тебе надо?

Чоба поперхнулся: сама же его звала, он же в ответе!

– Ты чего встал? – рассердилась Аленка. – Экая ты, Илюха, орясина. Садись.

Чоба покорно опустился на пень. Аленка села на траву рядом.

– Ну, говори.

– Чего?

– Что хочешь. Про теплые края обещал рассказать.

Говорят, далеко отсюдова, около самого синь-моря, есть теплые края. Народ там живет прямо на улицах, топки ненадобно, рожь сама по себе растет, не сей ее, а только убирай. Яблоков и огурцов – полно! И земли, бери – не хочу. Я слышал, поп новую церковь задумал строить. Пойдем мы с тобой ходебщиками – собирать деньги на построение храма, высмотрим места, поставим избушку и заживем. Много ли нам надо?

– Говори еще.

– И еще, слышь, растет в тех краях сладкая ягода-виноград, я ее у попа пробовал, барышня давала. Сладкая-пресладкая!

– Еще говори.

– Больше нечего.

– Тогда я побегу домой. И то боюсь, достанется мне от хозяина. Как узнает, что я к тебе пошла, такую выволочку задаст!

– Не задаст.

– Уж не тебя ли испугается? – Аленка замолкла. Потом спросила: – Ты у попа бывал?

– Бывал.

– И в комнатах бывал?

– И в комнатах. Барышня водила. Там у них музыка стоит, нажмешь пальцем – она и заиграет, и так это томительно… А на стенах картинки и зеркало с меня ростом, ей-богу. Уж я нагляделся.

– Иные богато живут, а иные бедно… Отчего, Илюша?

– Не знаю. Так бог велел.

– Нет, бог не велел плохо жить.

– Не знаю. Нам лавочников Николай объяснял, что скоро за богатых возьмутся.

– Да, жди!

Аленка затихла, прислонясь к коленям Чобы. Ему показалось, что она плачет. Он положил ладонь на ее щеку, она была мокрой. Чоба струхнул: уж не обидел ли он ее чем? Будто ничего такого не сказал…

– Ты чего, Аленушка? – участливо спросил Чоба. – Чего ты, милая?

– Весь день тараторю, тараторю, а иной час подступит – и не выдержу. – Аленка всхлипнула. – Одна я одинешенька, круглая сиротинушка. Куда, думаю, деваться, ежели что такое…

– Придумаем, – неуверенно сказал Чоба, – Ты только не вой.

– Уж не ты ли придумаешь? Тоже мне – выдумщик!

– А что? И смогу! Умишко, чай, есть.

– Что-то не замечала.

– Давно известно, девки у мужика спервоначалу морду замечают.

– Скажи-ка! Бова-королевич нашелся.

– А раз так, – решительно сказал Чоба, – зачем же ты об меня глаза ломала?

– Ба-атюшки! Я об него глаза ломала!

– Прощай! – Вконец рассерженный Чоба встал с пня.

– Куда ты? – удержала его Аленка.

Чоба заметил, как во тьме блеснули ее глаза.

– Нагрубил девке – и домой? Молодец!

– Я тебе нагрубил?

– А кто же?

– Ну, раз так…

– Садись, зябко мне.

Чоба снова сел на пень. Аленка прижалась к нему.

– Илюша, – сказала она, – а Илюша!

– Чего тебе?

– Сторож в Кочетовке стучит?

– В Кочетовке.

– Ти-ихо как. Все слышно. Ай, батюшки, петухи кричат…

– Покричат-покричат – перестанут, – сумрачно заметил Чоба.

Петухи перекликались долго. Едва кончали кричать в одном месте, заводили в другом; ночной воздух разносил петушиное кукареканье далеко-далеко. Потом все смолкло.

– Все спят, только мы с тобой полуночничаем, – Аленка говорила тихо, словно засыпая.

– Алена!

– Ну?

– Пошла бы ты за меня замуж, Алена…

Аленка молчала. Маленькая, гибкая, теплая, она свернулась комочком у его ног; Чоба боялся пошевельнуться.

– Я все о тебе думаю… Знаешь, сколько годов я думаю о тебе? Ты еще вот какая махонькая была. Эх, кабы нам с тобой достаток, Аленка! Избу бы пятистенку, корову бы, лошадь бы серую, овцы бы штуки три… Вот бы мы с тобой зажили!

– А я, может, и не собираюсь жить-то с тобой, с этаким, – вяло сказала Аленка. – Что это ты ко мне привязался? – И еще теснее прижалась к Чобе.

– Мы бы хорошо с тобой жили, ей-богу! – не слушая Аленку, говорил Чоба. – Ребятишек бы полну избу народили.

Аленка посмеялась.

– Вот я расхрабрюсь и пойду к старикам. Так, мол, и так, постройте мне, старики, какую ни на есть избенку.

– Построят!

– А то вона Листратка хочет курган раскапывать, Книгу Печатную на свет божий вытаскивать. Только ты об этом ни-ни!

– Что я, дура?

– Меня с собой в долю берут. Ай, и взаправду там есть клад?

– Может, и есть.

– Страшновато.

– Будет страшновато – я с тобой пойду. Я ничего не боюсь.

– Если золото достанем, то-то заживем.

– А я и без золота за тебя пойду, Илюша… – призналась Аленка. – Тошно мне жить у Данилы Наумыча, Илюша, приставучий он. – Она помолчала. – Ты приходи сюда завтра пораньше. Хорошо мне так-то! А у тебя руки холодные-прехолодные! – Она взяла ладонь Чобы в свою маленькую руку и прижала к груди. – Илюша!.. – шепнула она.

Чоба наклонился к ней, нашел ее губы.

– Авось батюшка много за венчанье не положит, а? Чего ему с нас взять? – сказал потом Чоба.

– А мы ему отработаем.

…В ночной тиши слышал Чоба, как билось сердце Аленки. Он сидел не двигаясь, наблюдая, как засыпает Аленка, как слабеют ее руки, как вся она никнет, вздрагивает во сне и чмокает по-детски губами.

5

Венчали Чобу и Аленку в воскресенье.

На литургии присутствовал Улусов. Он молился усердно, как никогда, ни на кого не бросил злобного взгляда и кротко подошел к кресту не первым, как всегда, а в числе прочих.

Иван Павлович, наоборот, молился в этот день как-то особенно буйно – со вздохами, стенаниями, никого из мужиков не пырнул локтями и вообще был до того благостен, что многие тут же решили: жди надбавки на деготь или на керосин!

После обедни Викентий выгнал всех из церкви: он боялся глумления над женихом и невестой, – они сидели в сторожке в ожидании венчания.

Аленка в подвенечном платье, с фатой, волочащейся по земле, казалась еще меньше, а Чоба за одну ночь как бы вырос. Он был серьезен и словно на кого-то сердился.

Под свадебное пиршество поп отдал кухню и велел выставить гостям студень, зарезать гуся и подать квасу.

Хозяйки, уважавшие Чобу, нанесли пастуху всякой всячины; даже «винопольщик» прислал бутылку водки, а лавочник – здоровенный кусок ветчины и кувшин браги. Обед обещал удаться на славу.

Когда из церкви все были удалены, туда повели Чобу и Аленку. Их ждали Викентий, Ольга Михайловна и Листрат. Листрат был шафером и оделся по-праздничному: в шелковую голубую рубаху, перетянутую красным поясом с махрами, в ластиковые портки и в сапоги с глубокими калошами – просто чудо-парень. Он подмигивал Чобе, форсил перед Аленкой, хвастался молодостью, удальством, но в сердце пощипывало: ах, какую девку упустил!

В церкви в это утро было светло, солнечно; жених и невеста вели себя так, как в таких случаях полагается: свечи в их руках тряслись, священнику они отвечали едва слышно.

Лицо Чобы хранило сердитое выражение. Впрочем, он и в самом деле был сердит, – сваха Катерина, отправляя его перед венчанием к невесте, насыпала ему в опорки мелкого толченого хмеля, чтобы никто жениха по злобе не извел. Сухой хмель кололся, ноги горели. – Чоба едва выстоял службу.

Наконец венчание окончилось. Чоба и Аленка поцеловались, Викентий сказал им напутственное слово, и процессия направилась к поповскому дому.

Там их ждала толпа любопытных. Листрат с трудом расчистил дорогу для молодых. Катерина с крыльца осыпала их хмелем и ввела в кухню, где Чоба первым делом вытряс «колдовское средство» из опорок.

Гуляли весь день.

Викентий выпил за молодых и заставил выпить Таню и Ольгу Михайловну. На торжество приплелся приглашенный Чобой Андрей Андреевич. Дорвавшись до щедрого угощения и выпивки, он заснул, проснулся часа через два и снова начал пить и есть.

К вечеру сватушка Катерина так развеселилась, что пошла в пляс.

В окна смотрели любопытные; их гнали, а они все липли к окнам.

Чоба и Аленка сидели словно деревянные, ели и пили самую малость, натянуто улыбались, а когда гости кричали «Горько! Горько!», целовались, не получая от этого никакого удовольствия.

Гулянье окончилось поздней ночью, когда все было съедено и выпито. Молодых отвели к Аксинье Хрипучке.

На пороге сватушка, хмельная и оттого пошатывающаяся, осыпала новобрачных овсом. Толпа, перешедшая от поповского дома к избе Аксиньи, принялась подсмеиваться над Чобой и Аленкой.

Аксинья залезла на печь. Аленка потушила гасник и подсела к Чобе, – он уже лежал в кровати. Они долго сидели молча, слушая, как за окнами шумела толпа.

– Давай спать, – зевнув, проговорил Чоба. – Завтра скотину надо рано выгонять.

– А мне чего делать? – спросила Аленка.

– Пойдешь со мной, – хозяйственно сказал Чоба, – потом придумаем. Листрат, слышь, от попа уходит. Может, поп к себе нас возьмет. А там, кто знает, вдруг клад откроется. – Чоба помолчал. – Алена, Алена! – шепнул он. – Иди, что ли…

Аленке было стыдно и страшновато, но Илюшка стал ее мужем, и надо было его слушаться.