Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)
1
Саратовские социал-демократы давно подумывали о том, чтобы использовать скопление народа в Сарове. Приезд Тани укрепил их в принятом решении. Ей в помощь пообещали прислать человека. Договорившись о дне встречи с ним, о пароле и прочем, Таня уехала из Саратова.
За два дня до начала торжеств она была в Сарове.
Вокруг монастыря шли торопливые приготовления к встрече царя и его челяди: чистили дороги, чинили мосты, красили заборы и фасады домов, подновляли церкви, часовни и места, где жил, постился, купался и стоял на камне Серафим, ремонтировали и украшали царские покои, гостиницы для именитых гостей. Для простонародья наспех строили бараки.
Тысячи людей шли и ехали из ближних и далеких мест. Ползли калеки, спотыкаясь, плелись за поводырем слепцы со строгими неподвижными лицами, несли на руках больных детей, вели под руки немощных, кликуш, паралитиков, людей, страдающих падучей.
Конные стражники и казаки орали, обкладывали густой бранью усталую толпу, подкрепляя ругань нагайками. Люди, отжимаемые и теснимые лошадьми, ругались, дико выли кликуши, скрежетали зубами припадочные, кривлялись юродивые и дурачки.
Иные нарочно, перед тем как прийти в Саров, вскрыли гниющие раны или места, пораженные язвами; безногие обнажили свои культяпки; безрукие протягивали с мольбой остатки рук, выпрашивая милостыню.
Таня приметила, как в пролетке, запряженной тройкой саврасых, промчался адвокат Лужковский. Он ехал один, занимая расплывшимся туловищем заднее сиденье, и с дрянной, скользкой усмешкой посматривал на толпу.
Решив, что ей не стоит рисковать подобными встречами с тамбовскими знакомыми, Таня свернула с дороги и перелеском направилась к монастырю.
В роще, озаренной тихим вечерним светом, народу было много. Бараков не хватило, богомольцы устраивались как умели – в соседних селах или в лесу и поле возле своих телег. Бабы стирали в лесном болотце белье, всюду бродили оборванные золотушные дети, несло конским навозом и специфическими запахами, неизбежными при большой людской скученности.
Под тенью старого дуба, в трех шагах от тропинки, по которой не спеша шла Таня, она увидела веселую компанию. Люди сидели к ней спинами, так что лиц их она не видела, но их молодые голоса громко раздавались по лесу.
Один из них рассказывал что-то веселое, остальные дружно смеялись.
Тане показался знакомым голос рассказчика. Она убавила шаг и прислушалась. Так и есть: Волосов!..
Встречаться с ним у Тани не было желания. Да и нужды в том она не видела.
Ясно, Волосов и его товарищи, тоже, вероятно, эсеры, приехали в Саров не для того, чтобы приложиться к мощам Серафима.
Сотни две монахов – упитанных и наглых бездельников – гуськом прошли по тропинке к монастырю. Какой-то молоденький монашек блудливо посмотрел на Таню и ухмыльнулся. Тане стало противно. Она сошла с тропинки и, решив переждать, пока не пройдут монахи, присела на пень.
Только теперь Таня почувствовала, как она устала: шесть верст от станции пешком, под палящим июльским солнцем обессилили ее.
Веселая компания сидела совсем недалеко от нее. Толстый раздвоенный ствол сосны скрывал Таню от Волосова и его приятелей. Волосов окончил рассказ, и Таня услышала еще один знакомый, на этот раз женский, немного картавящий голос. Ну, конечно, и Сашенька Спирова тут как тут!
«Может быть, подойти и вспугнуть эту компанию желторотых конспираторов и террористов? – мелькнула мысль. – То-то переполошатся!»
И тут же передумала. Какое ей дело до них!
Таня встала, отряхнула платье и пошла в монастырь. Человек, посланный Саратовским комитетом, должен был прийти на явку к собору после вечерни.
Таня решила навестить отца.
2
У маленького горбатого монашка она спросила, где живет Викентий Глебов. Монашек наторопях объяснил, как, заворачивая направо и налево, а потом в обход собора, она выйдет прямехонько к келье отца Глебова, и побежал рысцой дальше – в руках у него было ведерко с белилами и кистью; он спешил в собор, где кончали приготовления к торжествам.
Его невразумительные «направо и налево, а потом в обход собора» заставили Таню проплутать по монастырю добрых полчаса. Она обращалась за помощью к одному монаху, к другому – все они знали отца Викентия и в один голос твердили: «Направо, потом налево и в обход собора…»
Наконец она наткнулась на монаха с грязновато-желтой бородой. Он прогуливался вдоль липовой аллеи, никуда не спешил и с готовностью согласился проводить Таню до кельи отца.
Узнав, кем доводится Таня ссыльному священнику, словоохотливый старик всю дорогу болтал о подвижнической жизни Викентия. Как показалось Тане, он даже гордился том, что Викентий проживает среди монастырской братии. По словам монаха, Викентий удивляет братию фанатической приверженностью к молитве и посту, упрямым нежеланием обменять келью на лучшую и полной отрешенностью от мирских соблазнов.
– Пост, молитвы, краткий сон, а засим опять моление без конца – прямо удивительно! – тараторил монах. – Отец настоятель ставит вашего батюшку в пример всем нам.
Столь широкая популярность отца озадачила Таню, а фанатическая приверженность к молитве и посту испугала ее. Отец никогда не отличался склонностью к ханжеству. Напротив, службу он справлял всегда с видимой неохотой и в пределах своего звания был вполне светским человеком, любил пощеголять хорошо сшитыми подрясниками и рясами, употреблял одеколон, богословских книг не читал.
«Неужели ссылка так подействовала на него?» – размышляла Таня.
С тяжелыми мыслями она переступила порог кельи, самой сырой, темной и затхлой в монастыре.
Викентий примостился на дубовом чурбаке, заменявшем ему стул, а напротив на стуле сидела Фетинья. Таня не тотчас узнала ее. Курносая физиономия бабки расплылась, щеки налились салом и румянцем, разодета она была на манер замоскворецкой купчихи – в бархат, шелка и кружева. На пухлых пальцах Фетиньи сверкали перстни.
Фетинья, увидев Таню, что-то шепнула Викентию. Он обернулся. Был он худ и бледен, всклокоченные волосы спадали ниже плеч на грязный холщовый подрясник, в длинной неопрятной бороде пробивалась седина.
– Пришла? – вскричал он с необыкновенным, лихорадочным возбуждением и бросился к дочери.
Движения его были порывисты. Он крепко сжал Таню в объятьях.
– Пришла! Пришла!
Фетинья бочком протиснулась между ящиком, заменявшим Викентию стол, и дощатой с деревянным изголовьем лежанкой, где не было видно ни одеяла, ни подушки, подошла к двери и, поджав губы, сказала:
– До вечера, благодетель. Вечером доскажу остатнее, – перекрестилась на образ спасителя, написанный на большой доске, и была такова – лишь шелка прошуршали в сенях.
Отец оторвался от дочери и, не выпуская ее рук из своих, усадил на постель, а сам снова сел на чурбак. Он плакал, слезы скатывались по бороде на подрясник, на расхлюстанные лапти.
Даже в этот душный летний вечер было холодно и бесприютно в келье Викентия. Пахло плесенью – она густо покрывала сырые, потрескавшиеся стены и виднелась в углах черного, закоптевшего потолка. Запах ее смешивался с запахом кислятины и овчины.
– Неужели ты все время живешь здесь? – спросила Таня. Сердце ее сжимала спазма, ей хотелось плакать.
– Здесь, здесь, Танюша, золотко, – лихорадочно-быстро заговорил Викентий. – Здесь молюсь, здесь, на этом ложе, даю отдых грешному телу.
– Боже мой, да что с тобой? – в ужасе проговорила Таня.
– А что со мной? Ничего со мной! Пришла, пришла, все забыла, простила, доченька моя, свет мой. Забудь, забудь! Забудь, как я все забыл. Богом клянусь, именем угодника Серафима, забыл, все забыл, прости меня, прости! – Рыдания клокотали в горле Викентия.
– Не надо, папа, – хмурясь, сказала Таня.
– Хорошо, хорошо… Потом поговорим, это от нас не уйдет, – пробормотал Викентий. – А вот я, Танюша, на всем мирском поставил крест…
«Да что с ним? – думала Таня. – С ума он сошел или притворяется?»
– Скажи лучше, здоров ли ты? – остановила его Таня.
– Здоров, Танюша, здоров. Закалил себя постом и молитвой. Плоть убита, грех удавлен… – Викентий горько усмехнулся. Теперь я чист и готов к великому деянию.
– К какому деянию? Что ты еще выдумал? Уж не в монахи ли собрался? Оставь, смешно! Посмотри, на кого ты похож. Нечесаный, нестриженый, от тебя дурно пахнет, руки грязные…
– Зато душа и сердце чистые, Танюша! – с улыбкой заметил Викентий. – Грязь телесная отмоется, душу грешную не отмоешь и в десяти водах. – Он помолчал, постукал костяшками пальцев о стол. – Где же ты теперь, Танюша? Что делаешь?
– Живу в Самаре. Работаю в больнице.
– Флегонт жив-здоров? – с безмятежной улыбкой спросил Викентий.
– Вполне.
– Где он теперь?
– Там, где ему надо быть.
– Виделись мы с ним, разговаривали. Неисправим в мыслях, а сердцем чист, – задумчиво проговорил Викентий. – Но пусть каждый идет своим путем. Каждому свой путь и свое воздаяние, – кротко добавил он.
– Теперь скажи мне, зачем все это? – Таня обвела глазами келью. – Откуда эти разговоры в монастыре о какой-то необыкновенной твоей святости? Кого ты обманываешь?
Викентий добродушно рассмеялся.
– Разговоры? А что я могу сделать? Ерунда! Русский человек доверчив и глуп, – добавил он снисходительно. – Но нет на свете людей глупее монахов, Таня! – Потом, угрюмо смотря в пол, сказал: – Болею, Таня. Иной час так сожмет голову – вроде бы железным обручем. Все внутри жжет, мозги воспламеняются. Будто огонь вылетает из головы в такие минуты. Тогда не помню, что говорю, что делаю. Бью поклоны, ночи не сплю, простаиваю на коленях – лишь бы отделаться от боли, лишь бы забыться. Безмерно я страдаю, Танюша, пожалей меня!
– Прости, не могу! Я тебя предупреждала. И не только я.
– Да, да, – покорно сказал Викентий.
– Сколько тебе осталось жить здесь?
– Еще полтора года. Никакая сила, кроме слова государя, меня отсюда не вызволит.
– Может быть, это и лучше, – сказала Таня. – А зачем к тебе приходила Фетинья? – помолчав, спросила она. – Что здесь делает эта старая обманщица?
– Дура она, больше и сказать о ней нечего, – с презрительной гримасой ответил Викентий. – Представь, вознеслась до самого государя. Впрочем, это долгий сказ. В шелках-бархатах ходит, милостями осыпана, сюда доставлена, а уж для чего, право, не знаю.
– А к тебе она зачем приходила?
– Благодетелем меня почитает, – с деланной небрежностью пробормотал Викентий. – Будто я помог ей…
«Ну нет, – решила Таня, – тут что-то другое!» А вслух сказала:
– Вот ты мне говорил, будто нет силы, которая вызволила бы тебя отсюда, кроме слова царя… Уж не Фетинья ли об этом старается? – Она пытливо посмотрела на отца.
– Ах, если бы смогла! – вырвалось у Викентия. – Ушел бы я отсюда, ушел бы с превеликой радостью.
– Отец! Я приехала сюда не только потому, что много думала о тебе.
Викентий хотел было обнять ее. Таня отстранилась.
– Подожди. Я приехала спросить тебя кое о чем, – сказала она с присущей ей резкостью. – Пожалуйста, не увиливай от прямого ответа: ты все еще веришь в свою примиренческую идею?
Прежде чем ответить, Викентий помолчал, как бы собирался с мыслями. Солнечный луч скользнул по келье, задержался на минуту в холодной и бесприютной комнатенке и, не найдя ничего доброго, убрался.
– Примирение? – Викентий покачал головой. – Нет, Танюша. Какое там примирение, когда брат встал на брата, сын на отца… Чепуха! Я думал принести пользу. Что вышло? Кровопролитие. Нет, не до примирения теперь!
Таня внимательно слушала отца. Он говорил искренне, но какая-то другая мысль чувствовалась за этими словами, а какая, понять не могла.
– Значит, ты покончил со своими затеями?
– Да, да! Конечно.
– Что же ты намерен делать дальше? Где будешь жить?
– Это не от меня зависит.
– Ты по-прежнему останешься священником?
– Как же иначе? – с испугом проговорил Викентий. – Господь с тобой, Танюша, да разве мне можно думать о другом?
– Когда то ты думал о другом! – с горечью заметила Таня. – Когда-то ты мечтал покончить с этим отвратительным ремеслом.
– Бог с тобой, бог с тобой! Да разве можно называть ремеслом служение богу?
– Богу можно служить не только в рясе. В Писании сказано, что бог везде и тайная молитва скорее доходит до бога. Впрочем, оставим это.
– Да, да, оставим, оставим, – заторопился Викентий.
– Я спрашиваю, что же ты намерен делать дальше? Просто остаться священником, каких тысячи, или еще что-нибудь выдумал, сидя тут?
– Кто знает, что будет дальше, – подавляя негодование, ответил Викентий. – Буду служить богу и государю. Служить, как сумею.
– Можно ли мне верить тебе, отец? Пойми: обманув меня сейчас, ты потеряешь меня. Навсегда потеряешь. Флегонт прав: для нас не существуют враги хорошие или плохие – враг есть враг.
– Я сказал, – мрачно произнес Викентий, – время примирения окончилось. Довольно с тебя этого?
– Мне чудится за твоими словами что-то другое, о чем ты умалчиваешь, но бог с тобой. Может быть, мне действительно только кажется. – Таня поцеловала отца. – Я очень рада. Живи как хочешь и в каком хочешь звании, лишь бы без идей. Теперь я хочу посоветоваться с тобой и попросить у тебя помощи.
– О чем, родимая?
Я хочу переехать в Дворики. Полицейский надзор за мной окончился, и я могу жить где угодно. Кроме, конечно, Москвы, Петербурга и еще нескольких городов.
– Так-так. Да, ведь я обещал тебе помочь открыть в Двориках больницу. Подумаем, подумаем, – оживился Викентий. – Конечно, тебе надо ехать в Дворики. Дом запущен, осиротел, ты снова согреешь его. Там сейчас живет отец Василий, но он уйдет по одному моему слову. Значит, с Самарой покончено?
– В Самаре у меня близких нет. Флегонт все время в разъездах. А в Двориках Лука Лукич, Ольга Михайловна…
– Ольга Михайловна! – Взгляд Викентия потускнел. – Ольга Михайловна! – повторил он с грустью. – Как она живет, не знаешь? – В голосе его послышалась тоска.
– Здорова, строит новую школу. Мне писал об этом Лука Лукич.
– Лука Лукич… Жив еще?
– Жив.
Викентий закрыл глаза и долго молчал.
– Так как же, – спросила Таня, – можешь ты для меня что-нибудь сделать?
– Разумеется, разумеется, – снова торопливо заговорил Викентий. – И с внуками буду нянчиться. – Он рассмеялся. – Странно! Ты женщина, у тебя будет ребенок… Но для меня ты будешь всегда ребенком.
– Вот и хорошо! – Спокойный тон и счастливый смех отца успокоили Таню. – Ты вернешься в Дворики?
– В Дворики? – Викентий на минуту задумался. – Да, да, конечно, вернусь, – сказал он, но как-то вскользь. – Там хорошо, там тихо. Наш сад, пруд в камышах… Луна над ним… Надин портрет в спальне… Покойница мать порадовалась бы, глядя на тебя! Ты такая умная, образованная. Ах, мать, мать, рано ты покинула нас!..
Говорить больше было не о чем. Викентий снова погрузился в свои думы.
Загудел соборный колокол, призывая богомольцев к торжественной вечерне.
Викентий встал, засуетился.
– Ты завтра ко мне не приходи, завтра прибывает государь, охраны набьют, суматоха начнется, – сказал он, надевая дрянную скуфейку. – Приходи послезавтра в такое же время. Или даже попозже… Да, – вспомнил он, – где ты устроилась?
– Пока нигде.
– Хорошо, я скажу отцу Паисию, он пристроит тебя где-нибудь в монастыре. Для тебя место найдется.
Таня растерялась от такого неожиданного предложения. Члены Саратовского комитета долго ломали голову, где бы Тане устроить конспиративную квартиру в Сарове.
– Что ж, спасибо, ответила она с равнодушным видом. – Я ведь, собственно, на несколько дней. Повидаюсь с тобой еще раз и обратно в Самару. Где я разыщу Паисия?
– Это такой толстый монах с рыжей бородой. Да его тут все знают. Я ему скажу… Увижу у вечерни и замолвлю словечко.
– Он не прихрамывает немного?
– Вот-вот, именно… Припадает на правую ногу.
– Он провожал меня сюда. Ты уверен, что он устроит меня в монастыре?
– Если я ему скажу, он тебе хоромы отведет. – Викентий торопливо поцеловал дочь. – Ты после вечерни найди его, он все сделает.
Они вышли. Викентий направился в собор. Шел он, скрестив руки на груди, опустив голову, как бы погруженный в глубокую задумчивость. Таня посмотрела ему вслед, пожала плечами. Поведение отца за эти полчаса было так противоречиво, что объяснить его она ничем не могла.
Делать в монастыре до конца вечерни ей было нечего, и она решила побродить по берегу Саровки. Ей пришлось долго ждать у ворот: толпы богомольцев валили в собор, давя друг друга, толкаясь и изрыгая ругательства. Снова появились для наведения порядка стражники, послышался свист нагаек…
Когда толпа схлынула, Таня миновала березовую рощицу, вышла в поле, прошла с полверсты лощиной и на берегу речушки увидела Луку Лукича – он поил лошадь. Телега стояла на опушке леса, невдалеке от берега. Иван спал; свежий воздух и разнообразие путешествия несколько оживили его. Под телегой храпел Андриян.
– Что мой сынок? – спросил Лука Лукич после объятий, поцелуев и многочисленных вопросов и восклицаний с обеих сторон. Имя Флегонта он остерегался произносить.
– Здоров, – ответила коротко Таня, а сердце заныло! «Здоров ли, жив ли, на свободе ли?»
– Слава богу! – Лука Лукич облегченно вздохнул. – Трудная его дорожка.
– Он не жалуется.
Расспросив свекра о селе, об Ольге Михайловне и других знакомых, Таня объявила Луке Лукичу о своем намерении переехать в Дворики и открыть больницу. Лука Лукич был вне себя от счастья, а узнав, что он скоро (в который раз!) будет дедом, совсем растаял.
– Давненько я не нянчился с ними, – сказал он умиленно. – На старости лет оно и занятно. Ежели господь и угодник Серафим не удостоят Ивана своей милостью, ежели суждено ему скоро кончить путь жизни, – разделю, размотаю свой дом, как того желают мои злодеи. И будем мы с тобой, доченька, жить-поживать, добра наживать. А насчет больницы не тревожься: мир на такое дело раскошелится. Не беспокойся, устроим все в наилучшем виде.
Таня обняла и поцеловала Луку Лукича, а он даже прослезился от такой неожиданной ласки, – Таня была сдержанна в проявлении своих чувств.
– Ну и хорошо, – бормотал он, – ну и ладно! Подложим колоду этой старой хрычовке Фетинье.
Таня рассказала Луке Лукичу о встрече с отцом, о том, что застала у него разряженную в пух и прах Фетинью.
Лука Лукич покачивал головой, охал и вздыхал.
– Хитрющая, стерва, ох, хитрющая!.. Допер наш государь до точки, прости меня, господи… Экую дрянь в дому держит.
Вечерня кончилась. Таня распрощалась с Лукой Лукичом и быстро зашагала к собору.
3
По дороге она встретила отца Паисия. Любезностям его не было конца.
– Я вам келейку предоставлю. Уединенная и чистая, будете довольны. И от собора в пяти шагах, так что сможете, не выходя из дома, лицезреть государя и все торжественные моменты! – трещал он, провожая Таню. – Для отца Викентия, голубушка, у нас отказа ни в чем нет. А с трапезой… О трапезе подумаем отдельно. Да, впрочем, в гостинице превосходнейшая кухня… Правда, постное едим, но я шепну повару, он вам курочку приготовит.
Таня спешила на свидание, разглагольствования монаха раздражали ее, но ради такого дела пришлось терпеть.
Келья, куда привел ее отец Паисий, оказалась действительно очень уютной и, что самое главное, с отдельным ходом.
– Тут у нас жил один схимник, но скончался, упокой, господи, его душу, не дождался умилительного праздника, болтал Паисий. – Но вы не беспокойтесь, после его кончины тут все прибрано, белье чистое… Я эту келейку для одной важной барыни уготовил, да, видно, запоздала. Оно и слава богу, не бывает худа без добра. Отец-то Викентий возрадуется, что я ему так услужил. Да и мне усладительно оказать ему малюсенькую услугу. С богом, золотко, с богом! Вещички где ваши? А то пошлю за ними.
– Спасибо, отец Паисий, я налегке. Все мои вещи со мной, – она показала на маленький саквояж, называемый обычно докторским. – Благодарю вас за заботы. Все чудесно.
– Ну и слава богу, ну и слава богу!
Таня кое-как избавилась от болтливого старика. Когда он ушел, она вынула из саквояжа цветную косынку и повязала ее вокруг шеи: это была примета для того, кто должен прийти на явку, – Таня не знала его в лицо, и он не знал ее.
Солнце зашло, но сумеречный свет угасающего дня еще тлел на востоке. Около собора стояли толпы богомольцев и нищих, ожидающих выхода высшего духовенства.
Таня обошла крайние ряды богомольцев и стала невдалеке от паперти, в кучке людей, споривших о чем-то.
Прошло несколько минут. Кто-то тронул ее за плечо и тихо сказал:
– Добрый вечер, служба окончилась.
Не оборачиваясь, Таня ответила:
– Утром начнется снова. – Нащупав руку человека, стоявшего рядом с ней, и не глядя на него, она сказала тихо: – Идите за мной следом, я покажу, где живу. Когда совсем смеркнется, зажгу свечу и подержу ее у окна. Потом закрою ставни. Тогда входите, постучав два раза в дверь.
…Дома Таня помылась, причесала волосы и прилегла отдохнуть. Усталость взяла свое, и она почти мгновенно заснула. Потом словно кто-то дернул ее за руку. Таня открыла глаза. Было темно, в окна сквозь кусты сирени пробивался свет молодого месяца. Таня поспешно встала, привела себя в порядок и зажгла свечу. Несколько минут она подержала ее у окна, прикрыла ставни.
Тихо постучали. Таня вышла в сени и отперла дверь. От кустов сирени, окружавших келью, отделилась тень.
Таня огляделась: ни души.
– Входите, – шепнула она.
Тень проскользнула в сени. Таня заперла дверь и вошла в келью.
– Здравствуйте, товарищ Метлов, – сказал вошедший – это был Алексей Петрович. – Я ждал сигнала минут двадцать.
– Простите, я вздремнула. Здравствуйте, – она протянула гостю руку. – Как прикажете величать вас?
– За пять лет, – с веселым смешком отозвался Алексей Петрович, – я переменил много разных кличек… Зовите меня Земляком, это последнее мое подпольное имя.
Он понравился Тане: добрые глаза, каштановые волосы в колечко… Чем-то он напомнил ей Флегонта – может быть, смеющимися глазами.
– Ну, товарищ Метлов, – сказал Алексей Петрович, – с чего начнем?
– Начнем вот с того: надо как-то устроить вас. Вы где остановились?
– В лесочке у кусточка, – шутливо ответил Алексей Петрович.
– Одни?
– Нет, с возчиком. У него все мое добро.
– Кто возчик?
– Свой, не беспокойтесь.
– Завтра сюда приезжает царь. Охрану поставят такую, что в монастырь не проберешься. Я тут, по ряду причин, на особом положении. А вот что делать с вами, не придумаю.
– Нет ли тут у вас какого-нибудь чуланчика? – спросил после раздумья Алексей Петрович.
– Кажется, что-то есть. Но он темный.
– Его можно осветить. Покажите.
Они прошли в сени, а из них в маленькую дощатую пристройку.
– Я попрошу вас выйти во двор и посмотреть, куда эта пристройка выходит и не проникает ли через щели свет.
Таня вышла. В монастыре было тихо. Богомольцы разошлись, свет во всех зданиях погас. Месяц то скрывался за тучами, то снова плыл по небу. Таня обошла пристройку, – она выходила на пустырь.
– Кажется, здесь огород, – сказала она, вернувшись в чулан. – Света не видно.
– Ну и расчудесно! Иной раз нашему брату повезет так уж повезет.
Да, случается, – сухо заметила Таня. «Слишком уж беззаботен!» – подумала она.
– Стало быть, – продолжал Алексей Петрович, – тут будет наша техника, тут же и главному механику жить. Спать нам придется мало, а для часа отдыха и пол хорош.
– Все это так, – раздумчиво проговорила Таня, – но кто знает, вдруг нагрянут? Накроют и технику и механика. – Она критически посмотрела на его одежду. – Вам бы следовало по-другому одеться. Монахом бы нарядились, что ли.
– Предусмотрено, – отозвался Алексей Петрович. – Наилучшая ряска и скуфейка – в том же чемодане у возчика. Что касается техники – вам, товарищ Метлов, придется быть начеку… Если нагрянут гости, станок и прочую премудрость я выброшу в огород.
– Вы, видно, человек бывалый, – сказала Таня, когда они вернулись в келью.
– Да, кое-кого видел. Если вам интересно, скажу, что знаком с Максимом Горьким…
– О!..
– В Нижнем я родился, учился и два года учительствовал. И жил почти напротив дома Алексея Максимовича. Был даже вхож к нему. Но об этом потом. – Он помолчал. – Вы разрешите мне переждать здесь, пока не зайдет луна? Я хоть и не робкого десятка, а все-таки предосторожность вещь не лишняя.
– Правильно. Может быть, хотите чаю? У меня все есть.
– Спасибо, не хочу.
– Вы сказали, что учительствовали в Нижнем. Не понимаю, какое отношение вы имеете к Саратовскому комитету?
– Из Нижнего после одного небольшого дела, из которого я, к счастью, вышел почти сухим, меня спровадили «в глушь, в Саратов, к теткам», – смеясь, ответил Алексей Петрович. – Но и в Саратове из-за беспокойного характера продержался всего полтора года. Потом меня перевели в Козлов, но и там я не пришелся по нраву охранке. Теперь имею честь быть земским учителем в селе Дворики Тамбовской губернии.
Таня стремительно повернулась к нему.
– В Двориках?
– Такая, знаете, глухомань, черт ногу сломит, – не заметив широко раскрытых глаз Тани, беспечно болтал Алексей Петрович. – Впрочем, кажется, и там есть интересные люди. У местной учительницы видел одного деда, он, кстати, тоже в Саров собирался, сына хотел везти к Серафиму. Ну, доложу вам, такой человечище!.. Мне про него учительница рассказала… Чудеса в решете! – Он помолчал. – Она же сказала, что в Сарове на послухе живет бывший тамошний поп Викентий Глебов. Может быть, вы слышали историю некоего примиренца? Я узнал о нем из прокламации тамбовских товарищей…
– Эту прокламацию, – сурово сказала Таня, – писала я. Викентий Глебов мой отец.
Алексей Петрович чуть не поперхнулся.
– Вы?
– Да.
– О-о… – Алексей Петрович с уважением посмотрел на Таню… – Значит, вы в партии…
– Давно.
Таня рассмеялась, глядя на его растерянное лицо.
– Фу ты! – вырвалось у Алексея Петровича. – А я вздумал вам читать уроки конспирации!
– Лишний урок конспирации никогда не мешает выслушать любому из нас. Кстати… эта учительница… Я говорю об Ольге Михайловне… Она ничего вам не сказала?
– А что она должна была мне сказать?
– Впрочем, человек она осторожный. Она, видите ли, работает в партии больше, чем мы с вами. Правда, у нее в жизни была трагическая история, года три она не принимала участия в движении, но теперь снова с нами.
– Вы рассказываете чудеса! Теперь я понимаю ее поведение. Она все о чем-то умалчивала.
– Она создала в Двориках маленькую группу…
– Скажите!
– …ее группа делает очень много в селе и в округе. Мой муж помогает ей.
– Ваш муж?
– Он агент «Искры».
– Сын Луки Лукича?
– Да.
– Ну, знаете…
– Кстати, муж дал мне явку к группе бедноты в селе Туголуково, это недалеко от Двориков… Эту группу создал там один видный социал-демократ из тамошних жителей. Сейчас он делает большие дела на Кавказе.
– Вы дадите мне пароль к Ольге Михайловне?
– Конечно.
Алексей Петрович задумался. Таня усмехнулась от шальной мысли, которая пришла в голову.
– Вы, случайно, – она пристально поглядела на Алексея Петровича, – не влюбились ли в мою Ольгу?
Алексей Петрович покраснел. Таня снова рассмеялась.
– Не понимаю вашего смеха, – рассердился Алексей Петрович.
– Не надо сердиться. Дело в том, что в Ольгу влюбляются все. Не вы первый, не вы последний! – она вздохнула. – Но это я в шутку.
– Вот бы вам туда! – мечтательно сказал Алексей Петрович, кое-как справившись с краской, выступившей на лице. – Мы бы там…
– Я приеду в Дворики недели через три. Если, конечно, мы с вами не попадемся на этой прокламации. Я буду работать врачом, мечтаю открыть больницу.
– Замечательно!
– Тс-с! – остановила его Таня. – Вы забыли, где мы?
– Забыл, честное слово, забыл! – сердечно признался Алексей Петрович. – Да от таких дел чего только не забудешь. Две старые социал-демократки… Я вам в помощники! Да от нас эсерам житья не будет. – Он задыхался от чувств, переполнявших его. – Вот так Дворики, вот так глухомань!..
– А что такое Дворики? – серьезно заметила Таня. – Думается, не только в нашем селе, в сотнях сел кое-кто томится в ожидании людей, которые показали бы им верную дорогу. Наши Дворики просто символ русского села – села, пробуждающегося и выходящего на новый путь.
– Верно, верно, – подхватил Алексей Петрович, – именно символ. Да оно и по виду символическое… Таких сел, как Дворики, на Руси-матушке тысячи.
– Теперь поговорим о наших делах.
– Да, да, – заторопился Алексей Петрович. – Значит, так: вся техника, как я уже вам сказал, в лесу у возчика. После нашей встречи у собора я обследовал местность. К вашей келье есть отдельная, уединенная дорожка через сад. Может, охранка еще не поставила туда шпиков. Тогда все отлично – мы с возчиком в два приема перетащим сюда типографию. Если шпики стоят, придется идти напролом. Другого выхода нет.
– Я не понимаю одного, зачем эти сложности? Не проще ли было напечатать прокламацию в Саратове, чем тащить сюда технику?
– Я тоже задавал товарищам этот вопрос, но мне сказали, что прокламация, напечатанная и помеченная Саровом, произведет большее впечатление. Кроме того, мне сказано, что на месте, мол, будет виднее, что писать. Стало быть, листовку нам надо сочинить на местном материале. В этом, конечно, есть свой смысл, тем более что прокламацию общего характера сюда должны доставить туляки. Я тут кое-что узнал. Например, насчет чудес… Святые отцы подобрали людей, которые за приличную мзду объявят, что они исцелились у гроба Серафима.
– Фу, какая мерзость! – с отвращением сказала Таня. – Неужели это правда?
– Ручаюсь головой! Я наткнулся на одного знакомца, он, конечно, не знает, что меня принесло сюда. Так вот, он числится в реестре подлежащих исцелению. Уже получил задаток. Он это сделал из озорства, а монахам все равно: лишь бы были чудеса.
– Мерзавцы!
– Что касается техники, то она – мое личное добро, – объяснил Алексей Петрович с веселым огоньком в глазах. – Я три года ее собирал и таскал повсюду. И в Дворики повезу. Может, и там пригодится.
Таня была рада, что в Двориках будет еще один свой человек.
– Поглядите, что делается на улице! – попросил Алексей Петрович.
Таня погасила свечу, открыла ставни.
– Темень непроглядная.
– До скорого свидания!
…Когда мутный рассвет пополз над землей, Алексей Петрович мирно спал в чуланчике, подложив под голову тужурку и накрывшись монашеской ряской. Спала и Таня, но тревожно, то и дело просыпаясь и выглядывая в окно.
Встали они рано и принялись сочинять прокламацию, решив к вечеру набрать ее, а ночью напечатать.
Утром следующего дня в монастыре появилась прокламация Тульского комитета, а через день вышла листовка, помеченная Саровом и подписанная Саратовским комитетом РСДРП.
В сумеречный предрассветный час народ собирался к утренней обедне. Кто-то бросил в толпу листовки. Богомольцы кинулись подбирать их.
Агенты охранки отметили в своих донесениях, что кое-кто из молящихся читал листовки во время службы. Сообщалось также, что после обедни на берегу Саровки можно было заметить кучки людей, которые слушали чтение прокламаций. Иные отплевывались, другие чесали в затылках, раздавались возмущенные голоса насчет обмана с мощами.
