Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 47 страниц)

Чобу уверили, что клад они начнут искать с будущей ночи. Сомневался Чоба только в одном: он не знал вещего слова. Но это не очень смущало его: слово могло открыться невзначай. Поверье указывало, что клад откроется человеку, познавшему людское горе. Чоба со спокойной совестью мог сказать самому богу, что он горя хлебнул предостаточно, а насчет чистоты сердца всем известно: нет на селе человека более бессловесного, чем пастух. Были грехи и за Чобой: в драках на масленой неделе, случалось, он крушил людей направо и налево, но ведь это уже такое дело – масленица!.. Так уж исстари повелось. Чоба обещал богу взять себе из клада самые сущие пустяки, а остальное отдать на построение храма. Он возьмет себе сотни три… Ну, три с половиной!

Так думал Чоба, сидя у входа в землянку и отдыхая, пока Сергей, Листрат и Волосов кончали последние доделки.

Перед тем как разойтись, писарь, подмигнув Листрату, обратился к Чобе:

– Ну, Илья Муромец, спасибо. Я уж думаю, не отдать ли тебе половину клада?

– Нет, – Чоба мотнул головой. – Четвертую часть, как было уговорено. Мне больше не надо.

– А то бери половину, нам не жалко.

Аленке показалось, будто писарь издевается над Чобой, но придраться ни к чему не могла – писарь говорил серьезно.

– Ладно, – Листрат встал. – Нечего шкуру делить, пока медведь по лесу бегает.

Чоба и Аленка ушли, взявшись за руки.

Сергей, закурив, сказал:

– Теперь Флегонту можно перебираться сюда. Да и пора – полиция по всей округе рыскать будет. А здесь не хуже, чем в церкви под алтарем.

– А я, Листрат, я ухожу из села, – заметил Волосов.

– Вот так да! Почему?

– Известие получил. Мне надо явиться в одно место, работа есть. А ты как?

– Подамся в Москву или в Царицын.

– А то пошел бы со мной, мы бы и тебе дело нашли. Эх, есть у меня дружки-приятели! Один Петька Стукачев чего стоит! Умница – почище Флегонта. Ну, будь здоров, Листрат. Видно, Татьяна тебя на свою линию поставила?

– Возможная вещь, что и поставит. – «Сматывает парень удочки», – подумал он о писаре.

Они разошлись.

В Двориках зазвонили к заутрене. Наступал страшный день.

Глава шестая

1

Утром в понедельник Лука Лукич велел Арефу сбегать домой и взять у Петра клещи, молоток, замазку и алмаз.

Когда Ареф доставил все требуемое, Лука Лукич принялся за работу. Он знал понемногу все ремесла, необходимые в хозяйстве: был стекольщиком, плотником, умел и печь выложить.

Прежде всего Лука Лукич навесил сорванную с петель дверь кутузки. Потом починил правленский стол и приделал к нему ножку взамен оторванной ямщиком. Ареф разыскал в чулане оконное стекло. Лука Лукич вставил стекла всюду, где они были выбиты.

Так как Лука Лукич делал все основательно, не торопясь, – да и куда ему было спешить? – работу он окончил к концу пятого дня ареста. Даже большую заплеванную комнату правления Лука Лукич выскреб И вычистил.

Петр или кто-нибудь из домашних приносили ему еду. На ночь Лука Лукич приказывал Арефу запирать себя на замок.

Шел шестой день, а земский не являлся и не освобождал арестованного. Два дня Лука Лукич читал Евангелие. Наступил восьмой день, – Улусова не было. Лука Лукич радовался этому обстоятельству: земский мог засадить его только на три дня. Закон нарушен, и Лука Лукич потирал руки – ответит князек!..

Прошла еще одна ночь и еще одно утро: Лука Лукич сидел. Он позвал Арефа и попросил сбегать за старостой, чтобы тот освободил его по всей форме. Вернувшись с Большого порядка, Ареф сказал, что Данила Наумович после обеда куда-то ушел.

«Ну, ладно, – подумал Лука Лукич. – Уж теперь-то я доберусь до тебя, Микита Модестыч. Ответишь ты за беззаконие!»

Он пообедал и лег. Не успел он закрыть глаза, как раздались тревожные удары в колокол: били в набат.

2

Когда губернатор въезжал с конными стражниками в Духовку, старым Родивоновым был пущен по селу слух: царь отменил решение сената и послал в Дворики на Полевой князей Суд. Они, мол, уже в Духовке…

Кто-то из стариков начал скликать хозяев к волостному правлению. Поставили стол, накрыли его скатертью, выложили Грамоту, поставили икону и хлеб-соль.

Андрей Андреевич первым увидел всадников; действительно, был среди них и князь – Никита Модестович Улусов. Рядом покачивался в седле становой пристав Пыжов – начальник полицейского стана.

Пыжов попал в становые приставы из гусар. Он украл деньги, собранные офицерами на какое-то общее дело, пропил их и товарищеским судом был исключен из полка.

В полку его знали под именем Рыжий Мишка Подлец. Все человеческие добродетели гусар пропил и проиграл в карты. В мундире станового пристава по селам разъезжал негодяй, знавший, что он негодяй, павший так низко, что никакая надежда на очищение уже не могла возникнуть в его проспиртованных мозгах.

Внешность он имел самую заурядную и отнюдь не злодейскую, лицо пухлое, рыжие усы, потрескавшиеся губы, туповатые глаза, а над всем этим курчавились рыжеватые волосы.

Рыжий Мишка Подлец получил от губернатора приказ действовать с мужиками «строго и скоро», не щадя бунтарей и не допуская жалости. Если Улусов волновался, клял себя за вспыльчивость и трепетал от нехороших предчувствий, то Пыжов был совершенно спокоен и равнодушен к тому, что должен был совершить.

Позади отряда ехал в дрожках Данила Наумович, перехваченный невдалеке от села. Ему уже попало от Пыжова за то, что он не так поспешно снял картуз.

Андрей Андреевич, увидев казаков, сдернул шапчонку и склонил блиставшую на солнце плешь.

– Кто таков? – спросил Рыжий Мишка Подлец.

– Самый хамоватый из всех здешних хамов, – ответил Улусов.

Пыжов освободил ногу из стремени и ударил Андрея Андреевича носком сапога по лицу. Андрей Андреевич упал.

Пыжов догнал сотню.

Вдоль Большого порядка ехали молча.

Фрол, уже знавший, что за «князья» явились в село, попытался остановить отряд и всучить земскому хлеб-соль. Пыжов вытянул его нагайкой. Хлеб и соль упали на дорогу, лошади раздавили солонку, помяли каравай.

Около церкви Улусов и Пыжов задержались.

– Эй ты, сипатый дурак! – обратился становой к Даниле Наумовичу, сидевшему в дрожках, – был он ни жив ни мертв. – Бей в набат, созывай своих хамов.

– Десятских бы пустить, – прошипел Данила Наумович коснеющим языком. – Подумают – пожар.

– Не разговаривать! Делай, что велено. – Пыжов огрел Данилу Наумовича нагайкой.

Грузный Данила Наумович с трудом слез с дрожек и побежал за церковным сторожем.

Через несколько минут заныл треснувший колокол, и вот с огородов побежали мужики и бабы, спрашивая друг у друга, что горит, где горит. Но зарева и дыма не было видно, а колокол знай свое: «Дзон, дзон, дзон!..»

3

«… Дзон, дзон, дзон!..» Солнце как бы померкло, люди бледнели, с лиц их катился пот. Господи, да что же это? Пожара нет, а в колокол бьют. «Дзон, дзон, дзон!..» Какая еще беда, кого выручать, куда бежать?..

Степан будто помешался. Не видя ни огня, ни дыма, он дергал веревку, тяжелый язык бил по меди: «Дзон, дзон, дзон!..» – и бежал по улицам народ.

Сельский набат – страшное дело!..

– Вали! – скомандовал Рыжий Мишка Подлец.

Казаки, пришпорив лошадей, помчались вдоль порядка, плетьми подгоняя народ к волостному правлению.

Лошади храпели, скакали, не разбирая пути. Люди падали, казаки нагайками поднимали упавших.

Около волостного правления всадники осаживали народ в лужу, куда недавно Никита Семенович вкатил тарантас с Улусовым.

Теснимые лошадьми и подгоняемые плетьми, мужики лезли в грязную, вонючую воду. Тех, кто пытался сопротивляться, били нагайками.

Улусова и Пыжова не было: они заехали к какому-то «нахалу» перекусить и пробыли у него два часа.

– Куда же это вы нас запихали? – начали кричать из лужи. – Что же это за издевка такая?

Казаки деловито загоняли в воду пытавшихся вылезти.

– Стой, мужики! – сказал Андрей Андреевич. – Все равно хуже не будет.

Задыхаясь от быстрой ходьбы, подошел Данила Наумович. Улусов послал его узнать, тут ли Никита Семенович, а если нет – немедленно доставить его к волостному правлению.

Двое конных ускакали за ямщиком. Возвратились они скоро. Никита Семенович спал и был разбужен нагайками.

Он бежал по улице, а стражники скакали вслед, подгоняя его. Около лужи ямщик споткнулся и упал лицом в грязь.

– Ладно, – пробормотал он, залезая в воду. – Ладно, вашу про вашу… Баловаться так баловаться! – И, вытерев лицо, погрозил стражникам кулаком.

Наконец Улусов и Пыжов подъехали к волостному правлению. Пыжов был пьян, шатался в седле и протирал глаза.

– На колени! – распорядился он. – Н-ну!

Передние ряды мужиков стали на колени. За ними стали все.

Никита Семенович упирался.

– Меня не поставите! – зарычал он. – Я перед богом не каждый день на коленки становлюсь.

Улусов тронул Пыжова за плечо и что-то шепнул. Пыжов досадливо поморщился, но ямщика не тронул.

– Почему хлеб-соль? – спросил Улусов и ткнул нагайкой в сторону накрытого стола.

– Князей ждали, – вздохнул Андрей Андреевич. – Князей, дурни, ждали!..

Хоть и невесело было мужикам в эти минуты, но многие рассмеялись.

– А это что? А ну, подать мне бумагу! – приказал Пыжов, увидев рядом с хлебом-солью древний свиток.

Казак подал ему Грамоту, Пыжов, ничего не поняв в ней, передал Улусову. Тот посмотрел на Грамоту, торжествующе улыбнулся и начал медленно рвать ее на куски.

– Не смей! – истошно закричал Фрол Баев.

На него посыпались удары.

Улусов, скверно улыбаясь, рвал Грамоту. Все молча наблюдали за ним. Вот он разодрал Грамоту на мельчайшие кусочки и сунул их в карман. Народ взвыл и бросился из лужи. Казаки выхватили шашки. Прошла секунда… Улусова проняла дрожь: он понял, что этого народ не простит ему.

4

– Снять шапки! – приказал Пыжов, когда мужики были снова загнаны в лужу и поставлены на колени.

Головы обнажились.

– Кланяйтесь, – скомандовал Пыжов. – Кланяйтесь, рассукины дети!

Все склонили головы к воде.

– Еще раз. Ниже.

И снова склонились головы к воде.

– Ниже, ниже! – орал Пыжов. – Хлебните водички, хлебните, подлецы!

Лица мужиков погружались в вонючую жидкость, а Пыжов заставлял их кланяться еще ниже.

– Еще раз, мерзавцы, – сказал он, смеясь и ощущая необычайную игривость. – Тэ-эк-с! Вкусно, а? Ладно, повторяйте за мной: «Мы – бунтовщики и рассукины дети…»

– «…бунтовщики и рассукины дети», – повторило несколько голосов.

– «…а также и р-ракалии…» Веселей, веселей, честной народ!

– «…а также и ракалии», – нестройным хором повторил мир.

– «…сознаем свою вину перед государем императором и перед его верным слугой князем Улусовым…» Веселей, веселей, чертовы дети.

Мир сбивчиво повторил.

– «…и обещаем мы, подлецы и мерзавцы, больше не бунтовать, а зачинщиков выдать».

Мир молчал.

– Кто зачинщик? – крикнул Пыжов. – Выходи!

– Зачинщик сам господин Улусов! – ответил Никита Семенович.

– Взять! – приказал Пыжов. – Не мешайте мне, – обернувшись к Улусову, злобно прошипел он.

– Выходи! – Стражник ударил ямщика нагайкой.

Никита Семенович вышел из лужи. Вода, грязь и кровь стекали с него.

Пыжов вынул список и начал читать. Он назвал Андрея Андреевича, Луку Лукича, Петра и Сергея Сторожевых, попова работника Листрата и еще трех мужиков, когда-то нагрубивших ему и Улусову.

Все названные, подгоняемые плетьми, вылезли на сухое место.

– Я не виноват, – сказал Листрат. – Я на сходке не был. За что же меня?

– Молчать! – заорал Пыжов. – А кто кричал на сходке насчет государя? Кто его священную особу оскорблял?

– Докажи, что я! Не было меня на сходке.

– Доказать? Сию минуту докажу. – Пыжов вынул ногу из стремени и проделал над Листратом ту же операцию, которую он совершил часа два назад над Андреем Андреевичем.

Листрат взвыл, ухватившись руками за лицо.

– Па-адлец! Докажи ему… На колени!

Все вызванные стали на колени.

– Одну минуту, – остановил его Улусов. – Луку я приведу сам.

Он вошел в правление и, дав Арефу по физиономии, приказал отпереть холодную.

Лука Лукич читал Евангелие; он уже знал все.

– Сидишь? – спросил Улусов с гаденькой усмешечкой.

– Сижу, ваша милость, вас ожидаю.

– Тебя ямщик выпустил.

– Не он меня сажал, – внушительно отвечал Лука Лукич, – не ему меня и выпускать.

– Это все из-за твоего бунтовщицкого характера, – взвизгнул Улусов. – Это все по твоему тонкому расчету. Это ты подбил мужиков запахать мою землю?

– И я тоже. – Лука Лукич глядел прямо в глаза Улусову.

– Ты бунтовщик, ты оскорбил меня, ты посягнул на священную собственность. Ты стал врагом государя.

– Никак нет, – почтительно проговорил Лука Лукич. – Это вы напраслину на меня возводите.

– Ты меня своим характером не сломишь! Ты меня своим упрямством не возьмешь! Я из тебя выбью эту манеру.

– Никак нет, ваша милость. Что человеку богом дано, то людям не отнять. Только скажу наперед: прознает государь про твои окаянные дела, Микита Модестыч, он с тебя взыщет. И господь взыщет.

Улусов рассмеялся:

– Государь? Ду-рак! Государь соизволил приказать, чтобы все вы были примерно наказаны. Он казаков приказал послать, а зачинщиков судить. Тебя, значит, в первую голову. А за причиненные мне убытки взыскать с вас двадцать тысяч.

Словно громовой удар прогрохотал над Лукой Лукичом.

Улусов, расставив ноги, продолжал смеяться.

– Микита Модестыч, – трепеща от волнения, заговорил Лука Лукич, – ты крещеный человек. От крещеного человека в этот великий час правды прошу, к совести твоей взываю! Скажи, что государя помянул для красного словца.

– Не веришь, старый дурак? Указ государя у господина губернатора, копия при мне, я ее вам должен объявить. Читай и устрашись, мятежник! – И ткнул в лицо Луки Лукича бумагу.

Тот прочел и зашатался. Прислонившись к стене, он прошептал:

– Побожись святым крестом, богом заклинаю, что это не фальшь, что самим царем писано.

Улусов перекрестился.

– Теперь веришь?

Лука Лукич не отвечал. Побледневший, он стоял у стены… «Царь указ дал, царь судить приказал!» – кричало сердце. Мысли теснились, дурнота овладевала им, он не чувствовал под собой опоры, словно то, на чем он держался весь свой длинный многотрудный век, в один момент рассыпалось и обратилось в труху.

– Иди! – Улусов схватил Луку Лукича, чтобы выволочь на крыльцо, но взгляд старика остановил его.

– Ну, ваша милость, – хрипло выдавил Лука Лукич, – я не знаю, чего ты удумал сделать с народом, но одно помни: твои земли у нас под боком, твоя роща недалеко, скотина твоя нам известна, дорога к твоему дому тоже. Побереги себя: народ-то, кто ж его знает, на что он в лютости пойдет. И уж я его останавливать, как то делал несчетные разы, не буду.

– Ты мне грозить? Я тебя за такие слова на каторгу! – Улусов побагровел. – Я тебя так закатаю, ты у меня забудешь, как тебя звать. Иди! – И поволок Луку Лукича к двери.

Тот тряхнул плечами и сам вышел на крыльцо. То, что он увидел, бросило его в дрожь.

– Иди, иди, – подтолкнул Луку Лукича Улусов. – Вот их самый главный воротила, – сказал он Пыжову. – Из-за него все началось. Положить их! – обратился он к казакам, указывая на мужиков.

– Ладно, – выдавил Листрат и бросил на Улусова свирепый взгляд. – Дай бог, чтобы до смерти не забили, а там увидим, кому первому в гробу быть!

Лука Лукич лег без сопротивления. Теперь ему было все равно. Более страшной муки, чем та, что теснилась в его сердце, не могло быть.

– Лупи! – подал команду Рыжий Мишка Подлец.

Казаки, которым в Духовке выдали по «мерзавчику», засучили рукава, поплевали на руки.

Видно было по их спокойным и уверенным движениям, что подобную экзекуцию они совершают не впервые.

Луку Лукича били два дюжих казака. Он пытался подняться на колени, казаки валили его, а он опять поднимался. Тогда один из казаков ударил его шашкой плашмя.

Никита Семенович крикнул:

– По голове-то хоть не бейте! Старик ведь, звери!..

– Дай ему, Коваленко, – приказал Пыжов.

Казак, выхватив шашку, плашмя ударил ямщика по голове.

За Луку Лукича взялся сам Пыжов. Вдруг Лука Лукич вскочил и побежал, шатаясь, падая и опять вставая.

Казаки бросились за Лукой Лукичом. Пыжов опередил их. Заскочив наперерез бегущему, Рыжий Мишка Подлец в упор выстрелил в него.

Лука Лукич упал.

– Отнести домой! – приказал Пыжов, пряча револьвер в кобуру и досадуя на себя: вместо головы попал бунтовщику в плечо.

Остальное происходило почти в полном молчании. Не было слышно ни криков, ни ругани, ни стонов – ничего, кроме свиста плетей.

Выпоров «зачинщиков», Рыжий Мишка Подлец приказал въехать в лужу и пороть кого попало. Лошади давили людей, многие нахлебались грязи. Поднялся вой.

– Довольно! – приказал Улусов.

– Кончай! – гаркнул Пыжов. – Эй, Коваленко, довольно! Ишь, дорвался до мяса!

Казаки выехали на сухое место.

– Ну, сыты? – обратился Пыжов к миру. – Будете помнить, как бунтовать?

– Будем, – мрачно проговорил Сергей.

– Уж мы это запомним, господин земский, – добавил Листрат.

Никита Семенович вытер с лица кровь и грязь.

– Этого мы не запамятуем. – Кряхтя, он поднялся и плюнул Пыжову в лицо.

Становой выхватил шашку. Народ взревел и бросился из лужи. Улусов перехватил руку Пыжова.

– Хватит, – с дрожью в голосе сказал он. – Нас разорвут на куски.

Зубы Пыжова лихорадочно стучали. Он оттолкнул Улусова и занес шашку. Никита Семенович стоял перед ним с расстегнутым воротом рубахи, с оголенной шеей, готовый принять удар.

Шашка сверкнула на солнце, свистнула, и впилась в дерево: кто-то из мужиков, оттолкнув Никиту Семеновича, подставил палку.

Пыжов выронил клинок. Трясущимися руками он стал вытаскивать револьвер. Улусов обхватил его сзади.

Пыжов опомнился.

– Т-ты! – Он ляскал зубами. Т-ты! Ладно, я т-тебе!..

– Поедемте, – строго сказал Улусов.

Никита Семенович рассмеялся.

– Меня ни пуля не возьмет, ни шашка не посечет. Мне Фетинья другую смерть напророчила. «Не ложись, – говорит, – Микита, на мать – сыру землю, в ней твой конец».

5

Вечером Пыжов распорядился, чтобы староста купил на мирские деньги ведро водки, пива, закуски и доставил все в «Чаевное любовное свидание друзей», где разместились станичники, отдыхавшие перед тем, как выехать для расправы в соседние села.

Часа через два к старосте прискакал пьяный казак и приказал доставить в кабак семь баб помоложе и побойчей. Данила Наумович от такого приказа лишился языка. Казак огрел его плетью, ввалился в избу, увидел дочь старосты и начал гоняться за ней. Девка залепила ему здоровенную оплеуху и была такова.

К ночи в село вернулся из прихода Викентий. Таня рассказала ему обо всем, что произошло. Викентий тут же отправился в Нахаловку, где остановились Улусов и Пыжов, но земского начальника не оказалось: он уехал в Духовку к губернатору с докладом.

Через два дня, выпоров сотню мужиков в соседних с Двориками селах, Лауниц отбыл в Тамбов. За усмирение он получил орден, Улусов – высочайшую благодарность. Ничего не получил Рыжий Мишка Подлец, хоть и старался больше всех.

Возвратись в Дворики, Улусов проследовал к Ивану Павловичу, и здесь его ждал конфуз. Лавочник, зная настроение мужиков, наотрез отказался от аренды улусовской земли.

Глава седьмая

1

Пока Викентий искал земского начальника, Таня сидела на кухне и слушала рассказ Листрата. Его обмыли, рассеченную спину смазали кислым молоком и перевязали.

Он лежал на соломе, был весел и рассказывал, каким смешным чучелом выглядел Никита Семенович, упавший в грязь.

– Прямо сатана! Ну, сатана и сатана! – Листрат корчился не то от смеха, не то от боли.

– Лежи спокойно, дурачок, – остановила его Таня. – Нашел время смеяться…

– Да, барышня, да вы бы его видели! Водяной черт, ну, прямо как есть водяной! Меня бьют, а я со смеху давлюсь.

– Врешь! – прикрикнула на него Таня. – В такие минуты не до смеха.

– А я смеялся. Погляжу на земского, он весь дрожит, зуб на зуб у него не попадает, словно не нас порют, а его. Становой – тот уж именно подлюга! Он теперь у нас не заживется, я всем так сказал.

– Ну и дурачок! – Таня покачала головой. – Вот уж действительно выдумал, чадушко! Найдется какой-нибудь сумасшедший, прикончит Пыжова, а в ответе ты будешь – сам ему грозил.

– Ну и смеху же было!.. – отмахнулся от предупреждений Листрат.

– Сейчас смажем твою спину йодом, послушаем, как ты будешь смеяться.

– Не надо, барышня, – заныл Листрат. – Ну его, от него дерет хуже крапивы.

– Ничего, зато и заживет скорее. Лежи.

Она вышла. Через несколько минут в кухню робко вошел Чоба.

– Вона! – сказал он сочувственно. – Иссекли тебя, парень!

– Иссекли, Илюха.

– Больно, поди?

– Чувствительно. Хоть вой.

– Чоба не нашелся, что сказать.

– Ты небось насчет клада? – улыбнулся Листрат.

– И то.

– Рой один, Илья. Я, видишь, не могу. И писарь ушел из села.

– Вона! Куда?

– Не знаю.

– Боязно мне одному-то, Листрат. Сам знаешь: место заколдованное.

– Тебе клад должен открыться. Человек ты светлый, что стеклышко. Всю твою внутренность видно.

– И то. Тихий я.

– Ну и копай. Поправлюсь – подсоблю.

– Ныне не буду. Ныне день нехороший.

– Верно. Ты повремени недельки этак три-четыре. Нечистый покрутится около кургана, ничего не заметит, да и марш к себе в преисподнюю. А ты тут как тут!

– Ладно. Ну, я пойду. А как же Книга Печатная? Не нужна теперь, поди? Грамотку-то изорвал этот идол.

– Пригодится. Грамота без книги ничего не стоит, а Книга и без Грамоты силу имеет. Ты копай.

– Если найду, кому ее отдать?

– Учительнице. Или нашей барышне. Они люди ученые. Ну, ступай. Кланяйся Аленке. Бабу ты себе выбрал смышленую. Даст бог – поживете.

– И то! – Чоба вышел, пригнувшись на пороге, чтобы не задеть притолоки.

2

Таня принесла йод, чистые тряпки, вату. Вдвоем с Викентием они смазали и перевязали спину Листрата: тот орал как оглашенный.

– Хвастался, что под плетьми смеялся! Эх ты, герой-хвастун, – укоряла его Таня.

Покончив с перевязкой и приказав Листрату спать, Таня и Викентий пошли к Луке Лукичу.

Там орудовала Настасья Филипповна. Строго взглянув на вошедших, она проговорила:

– Вот до чего доводят бредни некоторых интеллигентов, – и ушла в угол отмывать кровь с рук.

Лука Лукич был в полном сознании. Фельдшерица сказала, что пуля пробила плечо, не задев кости, и вышла вон, миновав мышечные связки.

– Ну, что, Лука Лукич, пришлось пострадать? – спросил Викентий, садясь рядом с кроватью. – Говорил я вам, не затевайте скандала. Видишь, что получилось.

– Государя императора от меня, слышь, защищали, – ядовито усмехнувшись, сказал Лука Лукич.

– Чайку не хотите ли? – вмешалась в разговор Прасковья, жена Петра.

С ее толковой помощью Настасья Филипповна перевязала сначала Петра, потом Луку Лукича. Избитого Сергея взяла к себе родня, живущая поблизости от волостного правления.

– Собрать чайку, батюшка? Я прикажу Андрияну чурок наколоть.

Викентий отказался.

– Мы уже отпили, спасибо. Да, такие-то дела… – Он вздохнул.

Таня сидела безмолвная, понимая, что утешения были бы неуместны и смешны.

– Улусов мне сказал, будто я против царя пошел, – продолжал Лука Лукич. – И что в кутузке сидел – тоже придрался: почему сидишь, почему не ушел? Вот ведь он какой! А уйди – пожалуй, и убил бы. Вовсе непутевый человек.

Казалось, будто Луку Лукича больше всего волновало не насилие, учиненное над ним, а обвинение в том, что он бунтовщик. Он молчал о неизлечимой ране, нанесенной его вере в царя-батюшку; впервые в жизни притворялся старик, уверяя всех, что болит только избитое тело и раздражает напраслина, возведенная на него Улусовым. Он делал вид, будто дух его так же ясен, как всегда.

Лишь Викентий угадывал, что за этой бесстрастной покорностью судьбе кроется крушение надежд, потеря веры в царя. Он тоже молчал.

– Эка выдумал! – медленно выговаривал Лука Лукич, закрыв глаза. – Произвел меня в эти… Как их?

– В революционеры, – подсказала фельдшерица. Она сидела в углу и сердито курила.

– Вот, вот, – подхватил Лука Лукич. – Смехота одна!

– Ты бы уж молчал, дед, – вздохнув, заметила Прасковья. – Хуже бы не было…

– Не будет, – успокоил ее Викентий. – А что Петр?

– Прогнал меня, спит, – ответила Прасковья. – А все-таки помолчи, дед. Не к месту твои разговоры, – сурово добавила она.

– Нет, я в бунте не повинен, – кротко проговорил Лука Лукич.

– Блажен, кто верует! – Это сказала Таня.

– Вы, миленькая, хоть здесь-то не агитировали бы! – вспылила Настасья Филипповна.

– А что она такого сказала? – встал на защиту дочери Викентий. – Вся беда в том, что государь ничего не знает.

Лука Лукич, услышав эти слова, застонал. Таня усмехнулась.

– И государь и бог взыщут с них, – окончил свою немудрую мысль Викентий.

– Да что же это такое? – не вытерпела Таня. – Государь не знает, бог взыщет…

– Вот это верно, Танюша! Да разве тут возможно что-нибудь большое, настоящее? – исступленно заговорила Настасья Филипповна. – Да они сами спины подставляют: на, бей! А этот старый из себя святого корчит… Слушать вас не хочу, не желаю слушать! И, ради бога, молчите!

– Нет, вы напрасно, Настасья Филипповна. Если бы государь узнал, он бы этого так не оставил. – Викентий бросил упрямый взгляд на дочь. – И многое бы изменил, уверен в этом я.

Лука Лукич снова застонал.

– А Полтава? А Харьков? – спросила Таня.

Викентий не нашелся, что ответить. Прасковья, широко и сладко зевнув, перекрестила рот.

– Ваш бог, отец Викентий, – жестокий старик, если он позволяет так мучить людей. За что? Не верю я в такого бога. Прочь его! – Настасья Филипповна зарыдала.

Викентий подошел к ней, поцеловал в лоб и, ни с кем не попрощавшись, ушел.

3

Таня сидела недвижимая, плотно сжав губы.

– Хорошо, – сказала она наконец. – Это хорошо. Пускай и он помучается. Тяжело, жалко, но ничего. Настасья Филипповна, полно вам, милая. Ну, мало ли что бывает. – Она обняла старую женщину.

– «Народная воля», – жестоко заговорила Настасья Филипповна, – таких Улусовых убивала, как бешеных псов. При «Народной воле» такие цари, которые начинали Ходынкой, были бы разорваны бомбой на куски. Гнева, Таня, разума в этих людях не вижу. Еще тысячу лет над ними будут издеваться – и стерпят. Из кутузки не посмеют уйти, сами под плети лягут, все оправдают. Проклятые, ненавижу их, ненавижу всех, всех!..

Прасковья бросилась за водой. Таня шептала Настасье Филипповне ласковые, успокаивающие слова.

Луке Лукичу стало горько и стыдно.

– Бабы, тошно мне, уйдите!

Таня увела Настасью Филипповну.

– Что с тобой, дед? – спросила Прасковья, проводив Таню и фельдшерицу. – Чего ты расстраиваешься?

– Ой, тошно мне!.. – Лука Лукич застонал. – За седую мою бороду, да на улицу, да в грязь, да в плети… За что он бил меня?..

– Кто он, дед? – в страхе спросила Прасковья.

– Царь, Прасковья, царь! Веру я потерял в него, – словно в бреду выкрикивал Лука Лукич. – Веру в божьего помазанника из меня его же слуги плетьми выбили. Тошно мне, тошно!.. Где же она, правда? Да пойми ты меня, господи! Пойми меня, вразуми! Чем я перед царем и перед тобой провинился, если меня так? Как же я сам перед собой оправдаюсь?

– Ложись, ложись, дед, – уговаривала свекра перепуганная Прасковья. – Господь с тобой, что ты говоришь-то?

– Тошно мне! Плохо мне, о-о, плохо! Уйди и ты, слышь, уйди!

Прасковья вышла.

4

Ночью к отцу пришел Флегонт.

Много лет не был он дома, и ничто не изменилось здесь. Даже кувшин, из которого мылся его отец, висел на том же месте, и кошелки для наседок, казалось, все те же, и стены избы не белились за это время. Еще чернее стал потолок и грознее смотрел бог-отец со своего престола.

Лука Лукич спал.

Флегонт долго смотрел на отца. Ни единой морщины не прибавилось на его продубленной коже, и борода не побелела – такая же пегенькая, полуседая, как всегда.

– Батя! – Он притронулся к безжизненно свесившейся с постели руке Луки Лукича. – Батя!

– Кто тут? – Лука Лукич приподнялся на локте. – Что это мне померещилось? Словно бы Флегонт тут?

– Я, батя.

Лука Лукич опустился на подушку и заплакал.

– Сынок, родимый!.. Избили меня, изувечили, за что? – Он вытер слезы. – Где тебя носило, сын?

– Далеко, батя. В разных местах был, разных людей видел.

– Какой же ты стал сурьезный, Флегонт, складный. – Лука Лукич провел пальцами по лицу сына. – Нашей ты породы. А вона Иван, старшой твой брат, чахнет. Чахнет Иван, кончается. Он помрет, и мне в могилу. Слава богу, хоть тебя-то довелось увидеть. Да ведь, поди, опять уйдешь? – И такая тоска прозвучала в отцовских словах, что Флегонт едва не заплакал.

– Уйду, батя, скоро уйду, – сказал он глухо.

– Давно приехал?

– Недавно.

– А-а!.. – старик вяло усмехнулся. – Стало быть, хоронишься? От кого хоронишься, сынок?

– От тех, кто тебя нынче избил.

– В роду нашем не было людей, которые хоронились от начальства.

– Завелись. Да и будут еще. Не один я, батя.

Тараканы, шурша, бегали по столу и стенам, скрипела кровать под тяжестью тела Луки Лукича. Прокричал где-то петух, и разом закричали все петухи на селе.

– Поздно, – сказал Флегонт. – Спать бы тебе, батя.

– Нет, постой, Флегонт, не уходи. Тошно мне одному. Скажи-ка, сын, за кого ты теперь идешь?

– За вас.

Старик улыбнулся.

– За нас! Сам прячется, а тоже храбрится, Аника-воин! В родной дом ночью крадется, а храбрости хоть отбавляй. Смешно… Право слово, смешно.

– Ну что ж, батя, – охотно согласился Флегонт, – смешно, верно. Но и то верно, что я за вас.

– Много вас, наших защитников, – сердито заговорил Лука Лукич. – Я тебе в Питере сказал: не просили мы вас в защитники. И сейчас не просим! Сами за себя сумеем заступиться.

– Не кричи, батя, тебе нельзя. Да и часом нагрянут, куда мне деваться? Каторги для меня, поди, не хочешь?

– И то, – согласился Лука Лукич, – не буду. – Он помолчал. – Не слушай меня, сын, иди своей дорогой. Кто знает: может, ты как раз и встал на верный путь. Кто же его знает, кто же его знает… – И опять застонал. – Вот, Флегонт, государь-то наш батюшка… Меня, как разбойника, в кнуты!.. Где же правда, сын? Сколько лет по белу свету ходишь, не нашел ли ты часом, куда правду от мира схоронили?

– Я себе правду нашел, батя. Это правда и для всех. Только не время сейчас об этом… Встретимся еще.

– Может, встретимся, может… Один я. Кругом меня люди, внуки, правнуки, а я – один. Кто мне глаза закроет, когда помирать буду?

– Ты поживешь еще, батя! Наш род столетний, концов ему не будет. У тебя еще пара кирпичей осталась… – Флегонт усмехнулся. – Пока из-под тебя их не вышибут, поживешь!

– О чем, ты болтаешь? Какие там кирпичи? – сердито сказал Лука Лукич.

– А кто это всем твердил, батя, что над миром – бог, над землей – царь, над семьей – ты? Кто это говаривал: вышиби, мол, хоть единый кирпичик, ан все и повалится к чертовой матери? Одного кирпича уже нету. Один кирпичик вышибли из-под тебя, батя. Или не так?

– Замолчи! Не тревожь душу.

Но Флегонт не унимался.

– Улусов Ивану Павловичу хвастался царевым указом: вас в кнуты, вас судить, с вас кожу, и кости, и требуху, а двадцать тысяч ему, Улусову, положить на стол. Все царем писано… Или ты не знаешь этого, батя?