Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)
1
Через два дня Флегонт пошел на Большой Казачий переулок, где жил адвокат, – адрес ему дала Таня. В доме номер семь, на двери указанной Таней квартиры Флегонт увидел маленькую визитную карточку.
«Помощник присяжного поверенного В. И. Ульянов», – было написано на ней.
Флегонт постучался. Его ввели в жилище адвоката. Комната была из тех, что сдают студентам и чиновникам-холостякам: скудно обставленная, но чистая и светлая.
За окном, во дворе соседнего дома шарманщик, взывая к людскому милосердию, извлекал из разбитой машины печальные звуки.
Хозяйка квартиры, толстенькая, очень подвижная особа из эстонок, с круглым, как блин, лицом, изрытым оспой, с водянистыми глазками под белесыми бровями, занималась уборкой, сметала пыль с вещей и книг. Книги стояли и лежали на подоконниках, на столе и на полу; целая груда их была свалена в углу.
– Стало быть, тут он и проживает, господин адвокат? – недоверчиво осматривая комнату, допрашивал хозяйку Флегонт.
– Так, так, – твердила хозяйка. – Здесь он и проживает, наш жилетс, наилутши адвокатс в Петербург.
– Вона! Даже наилучший? – ухмыльнулся Флегонт.
– Да, да, – тараторила хозяйка. – Он гениальни адвокатс. Но всегда, ах всегда он не имеет деньги. Да, да! Сейчас он бедный, как церковная мышка. Он ошень странный молодой человек, он не хочет занимайтс своим делом. Что же он отвечает? – Хозяйка остановилась перед Флегонтом и в изумлении от того, что она сейчас скажет, вытаращила глаза и произнесла: – Он говориль: «Не надо деньги, нет, нет, надо совсем другое, более важное». Ха-ха, но что может быть более важное, чем деньги, а? Но он смеялся, он говориль: «Мы посмотрим!» Он говориль, что ему нужно, чтобы народ что-то там понималь, а? Он шутиль.
– Да, непонятный человек, – ответил Флегонт.
– Но он имейт колоссаль ум! – Хозяйка энергично махнула пыльной тряпкой перед самым носом Флегонта и с еще большим ожесточением принялась вытирать книги. – Он пишет, он читайт! Ужас, ужас, какая масса книг он читайт! К нему ходиль всякий нарот: мужик – фи! – мастеровой, какой-то бедный вдова; он ходиль в суд за них. А у вас большое судебно дело?
– Большое, – ответил Флегонт. – Громадное село надо выручать из беды.
– Ваше село богатый, да?
– За деньгами не постоим, лишь бы дело выиграть. Да больно уж сомнителен мне ваш жилец. Назвал его человек надежный, я ему верю, а на деле что-то не то.
– О-о!.. – Хозяйка замахала руками. – Вы не смеете так говорить. Он великий адвокатс. Он вас абсолютно выручает из ваша беда. – Хозяйка решила во что бы то ни стало задержать сегодня клиента и, увлеченная этой целью, выдумывала, что могла. – Вы хотите кофе?
Флегонт посматривал на дверь.
– Ничего не хочу, спасибо. Не дождусь я его, пожалуй. Уж я потом, а? – Он комкал в руках картуз.
– Нет, нет! Вы должны сидеть. Вы должны пробовать наш эстонский кофе. Он все сделает для вас, мой гениальни адвокатс. Он наилутши адвокатс на целый мир. Вашу шляпу, вашу шляпу! – Хозяйка вырвала у Флегонта картуз и ушла на свою половину.
«Эх, занесло меня! – с досадой подумал Флегонт. – О черт, до чего мне надоела эта музыка!» – Открыв форточку, он окликнул шарманщика и бросил ему медную монетку.
2
В эту минуту в комнату вошел Ленин – он только что вернулся из судебного присутствия и был, соответственно этому случаю, во фраке. Флегонт обернулся и удивленно уставился на столь необычно одетого руководителя кружка.
– Да это, никак, вы, Николай Петрович?
– Я и есть… Гм… как вас?
– Флегонт Лукич, – последовал поспешный ответ.
– Стало быть, это я и есть, Флегонт Лукич. – Ленин, усмехаясь, смотрел на Флегонта.
– Позвольте… – Флегонт ничего не понимал. – Вы тоже к адвокату?
– Нет, нет, Флегонт Лукич, я не к адвокату. Я и есть адвокат.
– Вы?
Ленин смеялся так заливисто, что и Флегонту было впору схватиться за бока.
– И вот что, – сказал потом Ленин, – я живу здесь легально, понимаете? Называйте меня не Николаем Петровичем, а Владимиром Ильичом. Конспирация, батенька конспирация… Никогда не забывайте о ней!
– Так! Ну, теперь я все понимаю, – проговорил смущенно Флегонт. – А ведь я глазам своим не поверил. Да ведь я сейчас же хотел вон отсюдова, больно уж, мол, неказисто адвокат живет. Ах ты, боже мой, чуть я не сыграл дурака, Николай Петрович!
– Владимир Ильич, – поправил его Ленин. – Владимир Ильич.
– Простите, это я по привычке. Так я мигом сбегаю за батькою. Они неподалеку, в трактире. Вы-то уж их выручите, я знаю! – проговорил Флегонт и, как был без картуза, выбежал на улицу.
Хозяйка пошла в переднюю закрыть дверь.
– Кофе? – спросила она, снимая пушинку с фрака жильца.
– Да, пожалуй, – рассеянно ответил Ленин. – Чертовски странный май в Питере, вы не находите? То жара, то снег и холод.
– Да, да, отшень холодно! – ответила хозяйка. – Отшень холодно, и у вас отшень холодный пальто.
Ленин, добродушно улыбаясь, выпроводил ее, скрылся за ширмой и через некоторое время вышел оттуда в том костюме, в котором Флегонт видел его в лесу. Хозяйка принесла кофе; Ленин пил его большими глотками, спешил, словно весь этот процесс совсем не занимал его.
Хозяйка стояла напротив.
– Этот человек говориль: колоссаль процесс. Надо спасать громадна село. Я сказаль: «Он вас спасайт». Делайте этот процесс.
– Хорошо, хорошо. Мы выиграем этот процесс, непременно выиграем… Если не сейчас, то несколько позже, – прибавил Ленин с едва уловимой усмешкой.
– Вот так, вот так! Я говориль, мой муж говориль! Мы с ним всем говориль. Вы сделает громадный карьер! – торжественно сказала хозяйка. – Только непременно берите с них деньги. У вас очень плохое пальто!
– Деньги всегда есть деньги! – Ленин задумчиво побарабанил пальцами по столу.
В дверь постучали, хозяйка пошла отпирать. В передней она шепнула Флегонту:
– Господин адвокатс сказаль мне на секрет: деньги есть деньги – он выиграйт ваш процесс. Проходите, пожалюста.
Она ввела в комнату Флегонта, Луку Лукича и Петра и ушла к себе.
– Вот, господин адвокат, привел я к вам нашего мирского ходока, моего батю, – сказал Флегонт. – Величают его Лука Лукич. А с ним племянник мой, Петр Иванович.
Лука Лукич, сидевший из почтительности на краешке стула, вынул из кожаной сумки Грамоту и с опаской передал Ленину.
– Это наша надежда, – сказал он, одним своим тоном как бы внушая молодому адвокату особое отношение к Грамоте. – Она с титлами писана. Разберетесь ли? Бумаге, почитай, более двух сотен лет.
– Разберемся!
Ленин подошел к окну и при скудном угасающем свете туманного дня начал читать Грамоту.
3
Лука Лукич, ожидавший увидеть почтенного, пожилого человека в обычной богатой адвокатской обстановке, был смущен. «Молод адвокат, ох, молод, сущий еще вьюноша! Комнатенка бедненькая, а хозяйка… Черт ее разберет, какой она веры! И улица, обратно, неважнецкая. Нет, не такой адвокат нужон. Наплел, наобещал Флегонт, а вышло бог знает что!»
Лука Лукич кинул взгляд на Петра. Тот стоял, прислонившись к стене, мял в руках шапку, думал что-то свое. Лука Лукич перевел взгляд на Флегонта, сидевшего у стола и читавшего книжку.
«А этот непутевыми книжками займается! – все более раздражался Лука Лукич. – Вся жизня у тебя непутевая, сын, непонятная, не та. Был бы ты дома – какой бы хозяин вышел! А все ни к чему, связался с этими, как их там… Эх-хе-хе!.. Недоглядели за тобой мои глаза!» – Лука Лукич тяжело вздохнул.
– Ну что ж, Лука Лукич. – Ленин вернул старику пожелтевший от времени пергамент. – Грамота как грамота. В сущности, ничего особенного, обычная дворовая опись времен царя Алексея. Никакой дарственной на землю здесь и в помине нет.
– Но село-то наше! Как же так? – глубокомысленно проговорил Петр. – Наше село или не наше?
– А кто же это знает! – Ленин пожал плечами. – Сельцо Дворики поминается, но о ваших ли Двориках идет речь.
– Как так «о ваших ли»? – Гнев прозвучал в голосе Луки Лукича. – Вот тебе и раз! Слыхал, Петр? Ну нет, господин адвокат, то писано про наши Дворики. У нас Грамота найдена, стало быть, о нас и писано.
Ленин взял Грамоту и еще раз перечитал ее.
– Нет, – сказал он, бережно кладя ее на стол («Не обидеть бы старика!»), – тут совершенно неясно, какие Дворики имеются в виду… Да и откуда известно, что эта Грамота имеет какое-нибудь отношение к Тамбовской губернии? – Он внимательно поглядел на огорченного Луку Лукича. – Да и как она вообще-то к вам попала? Где вы ее разыскали?
– Ее поп нашел в барских бумагах в Улусове, – ответил Флегонт.
Тяжело ему было смотреть на отца: Лука Лукич выглядел совсем раздавленным, – еще никто так резко и откровенно не отзывался о Грамоте. Нельзя сказать, чтобы Лука Лукич до конца верил в ее силу. В глубине души он носил сомнение, хотя и считал его греховным и никому бы в нем не признался, ибо признание это лишало не его, а село, сотни людей той последней надежды на справедливость в мире, которая поддерживала их дух.
Ленин тоже понимал; что творится в душе Луки Лукича. Уж одно то, с каким трепетом этот человек прикасался к Грамоте, открыло ему многое… Пожалеть его? Нет, выдавить призрачно мерцающую надежду на справедливость, удушить ее! И он сказал:
– Значит, она была у барина… А ваш барин мог получить ее откуда угодно, в наследство, в подарок… Но даже не в этом дело, Лука Лукич. Повторяю: в Грамоте ни слова не сказано, что какие-то там земли отдаются Дворикам на вечные времена. Нет, здесь такого не написано.
Лука Лукич склонил голову. В разговор вмешался все время молчавший Петр.
– Ну нет, господин Ульянов, – проговорил он; лицо его потемнело от злобы и разочарования, – у нас тоже умники выискивались: писано, мол, а что – неведомо. Так тех умников прямо на сходке лупцевали, понятно?
Неожиданная угроза рассмешила Ленина, но он подавил желание рассмеяться.
– Хорошо, что я не на сходке, – заметил он, – иначе бы и меня постигла участь ваших вольнодумцев, а?
Лука Лукич еще ниже опустил седую свою голову.
– Однако шутки шутками, но вот что я вам скажу, Лука Лукич…
– Говорите, батюшка, я слушаю вас, – скорбно ответил Лука Лукич…
– В суде с этой бумагой вам показываться не надо: засмеют, и только. Давайте уж лучше без нее. Дело ваше, я вижу, запутанное, надежд на выигрыш у вас почти никаких нет, да и не в этом суть, я так полагаю. Верно ведь Флегонт Лукич?
– Вполне! Главное – тянуть и не дать Улусову отобрать землю.
– Правильно. Я знаю одного очень хорошего адвоката, фамилия его Волькенштейн. Человек он честнейший, земских начальников не любит, как и вы… Впрочем, по поводу совсем иному. И вообще по этим делам он дока. Но грамоту не показывайте и ему. Посмеется – не со зла, конечно, а потому, что она гроша ломаного не стоит.
Это была последняя капля; Лука Лукич взорвался.
– Благодарствуем за совет, только, как я разумею, адвокаты нам теперь вовсе не нужны. – Лука Лукич встал.
Петр с недоумением воззрился на деда. Флегонт прошел к окну и оттуда наблюдал за отцом: вид у того был решительный, он что-то определил для себя – определил с той самой секунды, как встал.
– Нет, не адвокаты нам нужны, – повторил Лука Лукич и крепко сжал посох. – Вы говорите, что в Грамоте этой силы нет. Ладно! Может, оно и так, может, и не так. И не в ней ныне для меня дело. Мне теперь другая сила нужна, – такая, чтобы все суды, все законы пересилила, Улусова до смерти настращала и землю нам вернула. Без земли, батюшка, и моему семейству, и множеству прочих – смерть. Сила эта – верую в нее, аки в господа Иисуса, – царское слово. К царю мне теперь путь.
– Э-э, дед, до бога высоко, до царя далеко, – мрачно сказал Петр. – Это что ж, господин хороший, стало быть, не вернут нам суды нашу землю? Как же так? Что мы без земли? Прах… Без земли – без правов, без воли… У кого же их нам просить?
Ленин, остановившись напротив Петра, внимательно слушал его.
– К примеру, чтобы самому себе быть полным хозяином, – с алчным блеском в глазах спрашивал Петр. – На ноги встать, хозяйство крепкое завести?..
Флегонт крякнул, махнул рукой и отвернулся от Петра. Ленин пристально глядел на младшего Сторожева: алчный блеск Петькиных глаз сказал ему все об этом человеке.
«Ого, – подумал он, – этот старается только за себя». А вслух сказал:
– Садитесь, Лука Лукич, что ж стоять! Прошу вас… Вот ваш внук заговорил о земле, правах и воле. Конечно, рано или поздно все это вы получите – и землю, и права, и полную волю…
Петр жадно слушал слова адвоката.
– Но только, вы уж простите меня, ни царь, ни правительство земли и всех прав вам добром не отдадут. Да ведь если бы царь…
Лука Лукич прервал его:
– Насчет царя вы мне ничего не говорите, господин адвокат! – Голос его был суров. – Царь всех этих безобразиев, может быть, и не знает. Не может один человек знать все, не может! – убежденно окончил Лука Лукич.
– А если бы знал, то сделал бы по-нашему? – вмещался Флегонт.
– Молчи, сын, тебя не спрашивают. Ты отрезанный ломоть, ни мужик, ни городской, бог тебя разберет, кто ты. Сиди помалкивай.
«Вот все они такие, – думал Ленин. – Наивная вера в царя… И чем только ее из них выбить?..»
– Нет, ежели бы государь знал все, – продолжал Лука Лукич свою мысль, не обращаясь ни к кому, кто был здесь, а к себе, – ежели бы обо всех наших бедах, о безземелье нашем прознал, все бы для нас сделал. Он наш отец, мы его дети.
– Вы хотите, Лука Лукич, чтобы царь приказал Улусову отдать вам землю? Только этого вы хотите или еще чего? – Ленин пододвинул стул поближе к Луке. Лукичу и сел.
– Точно, господин адвокат, того только мы от государя и желаем. Милости насчет земли. – Лука Лукич вздохнул.
– Милости насчет земли для себя только или для всех крестьян? – допытывался Ленин.
– Мы тоже не волки, прости господи, мы всему миру желаем добра, – с благородной величавостью отвечал Лука Лукич. – Мы люди обчественные. Ежели мы будем жить в сытости, а кругом в гладе лютом, от того нам радости и покоя не будет.
– Так, так! – Ленину все больше нравился отец Флегонта. «Какая цельность, какая внутренняя убежденность и чистота!» – думалось ему. – А вот что скажите вы мне, Лука Лукич. Впрочем, может быть, я задерживаю вас?..
– Никак нет. – Лука Лукич расправил усы. – С ученым человеком всегда поговорить не во вред. – Он устал, ожидая Флегонта в шумном кабаке. Ему было хорошо здесь, в тихой теплой комнате, за окном которой лил нудный питерский дождь. Понравился ему и адвокат. «Человек без корысти, – думал он, поглядывая на Ленина, – живет не богато, а от дела отказался начисто. Значит, большая у него душа!»
– Так вот о чем я хотел у вас узнать, – сколько земли у вашего Улусова?
Лука Лукич, сосчитав мысленно, ответил:
– Пять тысяч сорок две десятины удобной… Да неудобной десятин… пожалуй, поболе тысячи… Ну, кусты там, роща, его особо.
– Э, да он просто бедняк, ваш злодей! – шутливо сказал Ленин. – Самый бедный из всех богатых наших помещиков! А хотите узнать, Лука Лукич, кто самый богатый помещик на Руси?
– Отчего бы и не узнать? – солидно согласился Лука Лукич.
– Самый богатый помещик на Руси, Лука Лукич, царь. Вот оно, какое дело! Сотни тысяч десятин земли, лесов, садов, лугов, Лука Лукич, и все это только у одного царя.
– Того мы не ведаем, – бесстрастно проговорил Лука Лукич, но слова Ленина ошеломили его: «Сотни тысяч десятин! У одного!»
– Да зачем же это они ему? – хрипло выдавил Петр.
– Молчи, Петька! – прикрикнул Лука Лукич. – На то он и царь русский, чтобы у него всего было во множестве!
– Эх, батя, батя!.. – начал было Флегонт, но Лука Лукич цыкнул и на него.
– К чему все это подводите? – обратился он к Ленину. – Что вы этим желаете доказать?
– Я вам хочу этим доказать только одно, Лука Лукич: царь – самый богатый из всех самых богатых помещиков в России. И как вы можете думать, что царь, главный помещик в России, даст в обиду своего же брата дворянина, помещика и верного слугу – земского начальника Улусова?
Лука Лукич молчал.
– Ведь дело-то, Лука Лукич, очень простое… Вся сила в том, что царя поддерживают тысячи очень богатых помещиков! – Ленин видел и понимал, что каждое его слово проникает, словно раскаленный гвоздь, в самое сердце старика, но так надо! – Знаете ли вы, что эти тысячи вернейших слуг царя опора его трона, что они владеют почти ста миллионами десятин земли?
– Слышь, дед? Всю землю у мужика ограбил! – Петра трясло от злости.
Лука Лукич молчал. Флегонт курил, с интересом прислушиваясь к разговору.
– Но это еще не все. Семьсот помещиков владеют двадцатью одним миллионом десятин. Разделите, и выйдет, что каждый такой барин имеет тридцать тысяч десятин. А сколько имеет земли все ваше село?
– На круг на душу – три десятины. – Голос Луки Лукича прозвучал глухо.
– Вот-вот! Семьсот бар имеют по тридцати тысяч десятин, а девять миллионов мужиков – не больше трех десятин на двор!
Лука Лукич уперся мрачным взглядом в стену.
– Кому же нужна такая вопиющая несправедливость?
– А я скажу вам кому. Барам, господам помещикам нужны дешевые и покорные батраки. И надо им еще, чтобы вы исправно платили выкуп. Вы знаете, что за те клочки земли, которые вам дали по манифесту, вы уже заплатили два миллиарда рублей?
– Что: это за число? – устало спросил Лука Лукич.
– А это, Лука Лукич, две тысячи миллионов.
– Батюшки мои! – ахнул Лука Лукич.
– И за что платим? – ввязался Петр. – Ведь за что дерут-то? За дерьмо, прости господи! За то, что мы на нашей ниве не только что двумя – одной-то ногой стать не можем! Ровно журавель, на одной лапе маячим.
– Так вот, я хочу вас спросить, Лука Лукич… Как же может государь приказать всем Улусовым отдать вам землю, если ему и всем барам нужны именно такие – безземельные, нищие, голодные? Ведь поэтому сыто и богато живут помещики, на которых держится трон царя!
– Господские земли нам не нужны, – сказал Лука Лукич, но уже не так твердо. – Есть и прочие земли.
– Какие же? – Ленин, пристально наблюдая за Лукой Лукичом, отмечал, как мрачнеет его лицо, как все глуше становится его голос, как сомнения, теснясь в сердце, мучают его все сильнее. – Какие же еще могут быть земли? Церковные?
– И тех не требуем. – То земли божьи, – хмурясь, отвечал Лука Лукич. – На божье посягать грех.
– Да, да! У попа тридцать десятин, а у Андрея Козла – три… Это божье дело, батя? – вставил Флегонт.
– Молчи! – снова осадил его Лука Лукич.
– Есть еще земли казенные, – подсказал Ленин.
– Те земли – нашей державы сила, их нам взять не можно, – с достоинством заявил Лука Лукич.
– Да ты, батя, политик! – засмеялся Флегонт.
– Значит, ни церковных, ни казенных земель вы не хотите? Но тогда остаются только господские.
– Не знаю уж, какие там земли остаются, то знает царь. Он над всей землей начальник, он наш главный земельный хозяин – вот оно как, – отбивался Лука Лукич. – Уж он раскинет умом, определит, какие земли нам, какие барам, какие попам.
– Ладно, батя, – вмешался в разговор Флегонт. – Вообрази такую картину… Ну, надумает царь, ну, скажет: «Ладно, дать мужикам землю, отрезать у бар, у заводчиков, у попов!» А вдруг они не послушаются? Ведь их – орава, в их руках вся власть, верно, господин Ульянов?
– Так, так! – поддержал Флегонта Ленин. – А ну, Лука Лукич, скажите: что же мог бы сделать с ними царь, если в руках дворян и богачей вся сила? Банки в их руках, войска, полиция…
– А царь кликнул бы клич: «Люди, мол, добрые, простые, верные мои подданные, а ну, подсобите. Мне, мол, невмоготу одному с барами управиться!» Тут бы мы и навалились!
– Но, Лука Лукич, – отозвался Ленин, лукаво поблескивая глазами, – как же он смог бы кликнуть клич? В газетах напечатать? Газеты в руках богачей! По почте вам манифест послать о милости насчет земли, как вы говорите? Но почта в руках министра, а министр – богач, помещик… Как бы дошел его голос до вас?
Лука Лукач молчал, сраженный словами Ленина.
– Царь и не хочет подать своего голоса, Лука Лукич! – снова заговорил Ленин. – Поймите, он и не подаст его. Не может он отдать вам землю, потому что отдать вам землю – значит отдать в ваши руки власть и силу… Да разве они вам по своей воле отдадут все это? Да ведь это значит вас сделать хозяевами России!
Лука Лукич молчал; терзаниям его не было конца. Никогда еще не слыхивал он таких крамольных, но таких умных и справедливых слов. Как возразить этому юноше? Чем опровергнуть его мудрость, господом ему данную?
– Зачем вы мое сердце мутите? – с горечью, с болью вырвалось у Луки Лукича. – Тошно мне, душу вы мою рвете. А к чему? Я царю не враг и бунтовщиком супротив него ввек не буду.
Ленин – волнение Луки Лукича передалось и ему – шагал из угла в угол. Услышав последние слова Луки Лукича, он остановился и сказал, вкладывая в свои слова всю душевность, которой у него было так много:
– Если вы действительно понимаете народную нужду, Лука Лукич, вы должны знать, что рано или поздно народ пойдет против царя и будет с нами. И вы, будете с нами, Лука Лукич, если ваше сердце кровоточит, видя народную нужду.
– Господин адвокат! – Лука Лукич встал во весь рост. – И ты, Флегонт, слушайте… Говорю вам обоим, потому вы заодно против царя. Я пахать умею, косить умею. Я соху и косу твердо держу в руках, хоть и ветх деньми и сильно годами и мирскими бедами порушен, но на царя с топором не встану, слышите меня? Добрым словом можно и разбойника от разбоя отговорить. Простите меня, старика, но ваши слова мне неподходящи. А государя после всех ваших речей видеть мне надо. Беспременно надо, или в муках душевных терзаться до гроба. И я пробьюсь к государю! Правдой или неправдой, а уж пробьюсь и все ему скажу. И верую, – господи, помоги моему неверию, – все будет не по-вашему. Прощай, сын, прощайте, ваша милость, не взыщите… Петька, пойдем!
Лука Лукич низко склонился перед Лениным и вышел, за ним вышел Петр… Слова Ленина распалили его воображение, глаза Петра горели алчным огнем, – все, что он слышал, он понял по-своему и для себя.
4
После их ухода Ленин долго шагал по комнате, останавливался у окна, стремительно поворачивался на каблуках и снова ходил по комнате из угла в угол.
– Вот они какие, – нарушая молчание, извиняющимся голосом проговорил Флегонт. – Нагородили вам всякого!
– Да, разные люди собрались в вашей семье, Флегонт Лукич, совсем разные… Молодой – Петр Иванович кажется? – он кулак, по духу своему кулак. Впрочем, с помещиками он будет драться… Тут он будет вместе с вашим отцом, с вашей беднотой из Дурачьего конца, а потом… Сейчас крестьянин нас слышит плохо или даже почти не слышит. В открытую против помещиков и власти он не идет, когда его так подопрет, что не дыхнуть… Но настанет пора, и крестьянин потребует немедленного разрушения помещичьей власти, загорится желанием неожиданно же броситься на врага. Выражаясь языком научным, крестьяне захотят немедленной революции. Назовем ее революцией буржуазной. Они не будут сначала видеть, и мысли не допустят о противоречиях внутри нее. А противоречия – вот они, на глазах, здесь, в вашей семье. Когда мужики отберут землю и власть у помещиков, такие, как Петр, попытаются отобрать у народа и то и другое. Петр встанет против народа, а весь народ против Петра. Так должно быть. Так будет!
Ленин замолчал. Молчал и Флегонт.
– А вот ваш отец, – как бы размышляя вслух, заговорил Ленин, – он сказал очень много и очень важное. Даже не словами. Важны не слова, важно, что у него на душе. А в душе у него бог знает какая трагедия. Он потерял веру в царский суд, в царских чиновников, в возможность добиться справедливости от власти и дворян. Его стремление идти к царю – первый его шаг против царя. Да было бы это в наших силах, мы бы обязательно устроили ему свидание с царем. Но как еще много надо сделать, Флегонт Лукич! Как много надо сделать, чтобы они расстались со своей наивной верой в грамоты, манифесты, царевы слова! – Ленин снова замолчал и зашагал по комнате. – Однако делом этим стоит заняться, – сказал он потом. – Волькенштейн – либерал, скорее других возьмется. Грамота – чепуха! – Он открыл дверь на половину хозяйки. – Нам бы чаю, что ли! – И сел за стол. – Теперь об этой тяжбе. Рассказывайте, и подробней.
Хозяйка внесла чай и ушла. Ленин тут же забыл о стоящем перед ним стакане.
Это была та жизненная мелочь, к которой Владимир Ильич смолоду и до конца жизни относился как к необходимости. И только. Будь то одежда, обувь, обстановка квартиры, еда и способы передвижения – все это занимало его лишь в той степени, в какой они были нужны.
Он с таким же удовольствием ходил пешком или вскакивал в вагон конки и ехал куда ему надо, с каким чиновные лоботрясы разъезжали в блистающих лаком экипажах, окруженные сворой наемных лакеев.
Уже когда он стал главой государства и к его услугам были автомобили, он предпочитал потрепанную машину, потому что она ему нравилась. Нравилась – вот и все. Так он говорил. Но не договаривал до конца: эта машина, быть может, и не особенно нравилась ему, но стоявшие в гараже он презирал за роскошь, а роскошь казалась ему кощунственной в те времена, когда народ голодал.
Он получал обыкновенный красноармейский паек и всем известно, какие скандалы устраивал близким людям, из добрых чувств желавшим, чтобы Ленин ел чуть-чуть получше.
И в молодости было так же. Есть хороший обед – он съедал его. С таким же аппетитом он ел кусок черного, присыпанного солью хлеба, запивая его молоком.
Тратил он на себя ровно столько, сколько получал, а получал он за свою службу не больше того, что ему требовалось.
Ни выгодность иных процессов, ни возможность блеснуть речами не прельщали его.
С холодным безразличием проходил он мимо особняков за высокой, неприступной оградой. До самой своей смерти он не отгораживался от народа и выгнал бы любого, кто посмел бы предложить ему дворец. Он издевался над вельможами и пышной охраной, следовавшей за ними, потому что лучшей и наивернейшей его охраной были рабочие в молодости и весь народ, когда он стал его вождем.
Спартанская обстановка, две-три фотографии на стенах, стол, стул, постель – только то, что нужно повседневно. И какая разница: пить чай из стакана или из чашки, или из дорогого фарфора, которым он никогда не обзаводился, так же как и редкими вещами, дорогими коврами и картинами. Картины он любил смотреть в галереях, где заодно зорко присматривался к людям и чутко прислушивался к их разговорам.
Он морщился, потом негодовал, а затем разражался гневными словами, если ему оказывали какие-то особенные знаки внимания. На людях, на собраниях он старался быть в тени.
Но великая тень его падала на весь земной шар.
Лесть, словоблудие вызывали в нем припадки ярости. Подхалимы и враги революции стояли у него на одной доске, а бюрократов почитал врагами не меньшими, чем всю контрреволюцию, вместе взятую.
Место, занимаемое человеком, ничего не говорило ему. Человек – все.
Он беспощадно расправлялся с врагами партии, и такими же заклятыми его врагами были лгуны, зазнайки и ханжи в любых проявлениях. Он обходился с ними беспощадно, как и с теми, кто пытался работать спустя рукава.
Он был очень требователен к людям. А к себе? Разве он щадил себя? Разве было у него что-либо такое, что заслоняло бы или отвлекало его от главного, чему он посвятил всю свою жизнь?
Борьба, только борьба за идею, за благо людское, пренебрегая благом своим. Все остальное – докучливая мелочь, вздор, не стоящий секунды внимания, потому что каждая секунда приближала победу его идеям.
Целеустремленность – вот чем он обладал, как никто до него и после него.
И в разговоре с Флегонтом его занимало лишь то, что относилось к сути дела: семья Луки Лукича и отношения между членами ее, характер Луки и Петра, богачи и бедняки в Двориках, скандалы Дурачьего конца с Большим порядком и «нахалами», прибыли лавочника Ивана Павловича… Требовал он подробностей о сходке, о том, что и как на ней решают, о начальстве, о волостном правлении. Он заставил Флегонта рассказать о жизни Андрея Андреевича, и Флегонт рассказывал чуть ли не целый час: сколько у этого бедняка детей, да сколько земли, да где он работает, да к кому нанимается и на какие сроки…
– Помилуйте, Владимир Ильич, устал я! – взмолился наконец Флегонт. – Да и какие судьи все это станут слушать?
Но Ленину не для судей были нужны подробности деревенской жизни.
– Не суд услышит вашу повесть, – заговорил он, и румянец разгорелся на его щеках. – Их услышат когда-нибудь ваши односельчане и не поверят, что так было. Но до того времени, когда ваш рассказ будет казаться страшной выдумкой, нам надо очень много сделать, Флегонт Лукич. Важно, чтобы они поняли нас, поняли; что мы, русские социал-демократы, за них. Тогда мы – сила. И мы поднимаем эту силу. Поднимаем ведь, а?
– Поднимем! – сказал Флегонт. – Еще бы не поднять. Ведь мы – громада!
Это слово было произнесено Флегонтом с такой внутренней убежденностью, что Ленин крепко сжал его руку.
Конфузясь своей восторженности, он вскричал:
– О чае-то, о чае-то мы и забыли! – И тут же снова принялся расспрашивать Флегонта, но уже об ином: что говорят мастеровые и какие настроения на заводах, помогает ли рабочая организация забастовщикам, стачечникам, есть ли в кружках деньги, касса взаимопомощи, думают ли рабочие об арестованных товарищах, об их семьях, есть ли библиотека в кружке, какие в ней книги, что читает сам Флегонт…
Флегонт едва успевал ответить на один вопрос, как возникал второй, третий, пятый, без счету… Ленин вставлял замечания, давал попутно советы: как себя держать на допросе, если арестуют, как переговариваться в тюрьме, как писать секретными чернилами между строк…
И тут подошло к главному, к тому, чего так ждал Флегонт. Он признался Ленину, что ищет человека, который все знает, рассказал о спорах с Таней, выложил, что было на сердце, – думы, сомнения, печали…
Он еще не все понимал, а ему нужно, ох, как нужно понять все!..
– Вот вы сказали, чего мужики хотят в душе, сами того еще не уразумев. Это я уяснил. Вскорости они и захотят вцепиться в глотку разным там Улусовым… Так это же здорово! Ведь мужиков – пять восьмых всего царства! Все-таки я думаю, что главная сила для революции в мужике, в бедном мужике, – поправился Флегонт, – в том, которого вот как придавили! Так ли я понимаю?
– И так и не так, Флегонт Лукич… Это еще в вас народник сидит. – Ленин дружески похлопал Флегонта по плечу Господа народники именно так и говорят: в мужике спасение России, вся русская надежда в нем, потому что мужики, мол, самая большая часть населения, потому что мужик якобы по своей натуре социалист, а община, мол, почти социалистическое учреждение… И возложим-де на них все упования! Позвольте, говорим мы, позвольте, господа… Откуда вы все это взяли? Разве крестьяне за последнее столетие выступали хоть раз всей громадой, как вы, сказали, против власти? Да разве деревня, спрашиваем мы дальше, не разделилась на два лагеря – в одном Петр Сторожев, в другом Андрей Андреевич, о котором вы мне только что рассказывали. Да, говорим мы, деревня раскололась на два класса, но класс бедноты еще не сплотился для борьбы. Спрашивается, при чем здесь бедность как понятие вообще? Вон поглядите в окно… Там, на улице, просит милостыню нищий… Он беднее вашего Андрея Андреевича во сто раз. Но у кого же повернется язык, чтобы сказать: он, этот нищий, и есть настоящий революционер, он и есть спасение России?! Народники, Флегонт Лукич, наш враг номер один, потому что они идут не за самый передовой класс – за пролетариат, а за крестьян, и не за крестьян вообще, а за таких, как ваш племянник Петр. Они не хотят замечать классовой борьбы в деревне. Больше того, они стараются замедлить этот распад, сохранить отсталое крестьянство в его первобытном состоянии. Пусть они обижаются, но по сути они действительно буржуазные революционеры – и в своих взглядах, и в своих действиях, и в своей яростной борьбе с нами… Так-то оно!
