Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)

Глава седьмая

1

Викентий ожидал увидеть дочь в том арестантском жалком виде, какой он нарисовал в своем воображении еще в Двориках: бледную, похудевшую, удрученную, в тюремном халате.

Какова же была его радость, когда он увидел Таню бодрой, веселой, одетой в обыкновенное платье.

Он бросился к ней, обнял, замер, бормоча: «Да как же так? Да зачем же ты это? – и осыпая поцелуями чуть-чуть осунувшееся лицо. – Что ты наделала, Таня, что ты наделала?»

– Успокойся, папа, и сядем. У нас не так много времени. Это просто удивительно, как тебе разрешили свидание! Да еще в этой комнате и наедине. Как ты все это устроил?

Таня оглядывала темную низкую каморку, где заключенным разрешали свидания лишь в исключительных случаях.

– Это потом, потом, Танюша. Ты о себе, – торопился отец. – Что ты наделала, я спрашиваю?

– Ничего я, папа, не наделала. А ты мало изменился. Как ты живешь? – Она потерлась о его бороду. – Обо мне ты не думай, это не так уж страшно.

Отец с удивлением воззрился на дочь. Она сидела, спокойно улыбаясь, уверенность звучала в ее словах. Никак не походила она на арестантку!

– Как не страшно, глупая? Ты вспомни, где мы сидим!..

– Недолго я буду здесь. Меня, вероятно, сошлют в Сибирь. Флегонт уже там, – с грустью добавила Таня. – А впрочем, и Сибирь не так страшна. Там много наших людей, замечательных людей, папа.

– Ты и Флегонта считаешь замечательным человеком? – Викентий возмущенно фыркнул. – Помилуй, Танюша! Он оказался отъявленным бунтовщиком!

– Он следует своим убеждениям.

Викентий уловил в тоне дочери холодность и отчужденность.

– Убеждения! Шесть лет ссылки за эти убеждения…

– И у меня те же убеждения, папа. Я тоже подбивала мастеровых на забастовки и демонстрации и оскорбляла ходынского царя… Я заодно с Флегонтом.

– Заодно?

– Я с ним не только заодно, я и он – одно, – твердо вымолвила Таня и хоть смутилась от этого признания, но глаз своих не отвела от изумленных глаз отца.

– То есть как так одно? – возвысив голос, спросил он. – Я не пойму…

– Ну, мы просто любим друг друга, и я выйду за него замуж.

– Опомнись, Танюша!

– Это давно решено, – спокойно ответила Таня.

– Решено – без меня? – возмутился Викентий.

Таня смолчала. Сказать ему, что они не нуждались в его согласии, она не хотела: «К чему?»

– И тебе, конечно, – продолжал Викентий, – некогда было подумать об отце, о том, как он отнесется к этому? Э, да что тут говорить! Но, Танюша, ведь тебя с ним так много разделяет! Ты по-другому воспитана, и вообще вы разные люди…

– Нас ничего не разделяет, папа. Ты бы не узнал его теперь. Такой он стал умница, так много читает, так много работает. И так любит меня.

«Еще бы не любить! Губа у молодца не дура», – подумал Викентий. Его не особенно расстроило сообщение Тани: «Любит! А сам попал на шесть лет в Сибирь… За это время может произойти всякое. Девичья память авось коротка!»

– Он тебя любит, не сомневаюсь, – сказал он. – А ты?

Таня безмолвно качнула головой. Потом сказала:

– Помоги мне.

– Не понимаю, Танюша.

– Если у тебя есть друзья, которые устроили свидание, попроси их, чтобы меня послали туда, где Флегонт. Я очень прошу…

– Хорошо, – с усилием ответил Викентий.

– Ты сделаешь это?

– Да. Не надо плакать, Таня…

– Я не буду… Мне так жаль тебя!

В коридоре шагал часовой.

– Ты, конечно, защищаешь себя на допросах? – спросил Викентий.

– Нет, я просто молчу.

– Значит, ты все отрицаешь?

– Я просто молчу.

– Зачем же?

– Так надо.

– Но ведь господин Филатьев все знает о тебе!

– Все.

– Значит, тебя предали?

– Да.

– Вот видишь! Ты связалась с предателями.

– Нет. – Таня вздохнула. – Есть, конечно, и провокаторы, но те, кто выдал меня, просто слабые люди. Им сказали, что признание сделает наказание не таким тяжелым.

– И они признались во всем?

– Кое-кто поверил этому и признался. Потом им сказали, что наказание будет совсем небольшим, если они назовут тех, кто ими руководил.

– И они назвали? В том числе тебя?

– Да.

– Что же с ними сделали?

– С кем?

– С этими… Кто назвал всех вас…

– То есть с предателями? А и они там же, где все.

– Как там же? – ужаснулся Викентий.

– Ну да, в Сибири. Где им быть еще?

– Значит, их просто обманули? – Викентий был уязвлен в самое сердце.

– Конечно. Это же обычный прием любой охранки.

«Боже мой, какая подлость! – мелькнуло у него в голове. – Неужели и Филатьев поступает так же? Не завел ли и он со мной темную игру?..»

– Но, Танюша, – сказал он, – может быть, полиция действительно ничего не знала и их признания были нужны ей?

– Может быть.

– Но ведь ты сама сказала, что о тебе они знают все.

– Что же из того?

– Вероятно, их раздражает твое упрямство, отрицание очевидного? Признание, хотя бы ради формы, наверняка смягчит их?

– Об этом, папа, не надо говорить, – твердо сказала Таня.

– Но почему?

– Я уже сказала, признание – первый шаг к предательству. Ты хочешь, чтобы я стала предателем?

– Танюша!..

– Смягчить их… Кого? Не этого ли иезуита Филатьева, который допрашивал меня? Я его еще по Тамбову знаю. Все они негодяи! – Таню передернуло.

– Разве среди них нет хороших людей? – неотступно думая о Филатьеве, спросил Викентий.

– Хороший человек не пойдет в охранку.

– По-моему, ты ошибаешься. Я не думаю, чтобы все они были плохими людьми. Мне кажется, люди не могут быть совсем хорошими или совсем плохими.

– Не надо об этом говорить, папа. – Таня старалась сохранять спокойствие. – Ох, наивный же ты человек!..

– Я же о тебе, о твоей пользе. Мне страшно – ты в Сибири, в ссылке… Можно избежать этого.

– Я не хочу ничего избегать. Никакого снисхождения я не желаю. Замолчи, ты начинаешь меня сердить.

– Не надо, не надо, господь с тобой, – с обидой обронил Викентий. – Еще одно, последнее, и я умолкаю.

– Ну?

– Хорошо. Ты хочешь страдать за свои идеи… Но неужели хочешь, чтобы я жил одиноким? Пожалей меня!..

Таня обхватила руками его шею и, как в детстве, прижалась щекой к щеке.

– Не говори так. Я не могу этого сделать… Не будем об этом больше.

– Хорошо, – с тяжелым вздохом согласился Викентий.

– Помнишь, ты ведь сам когда-то сказал мне, что рано или поздно это кончается именно так?

– Да, но разве я мог предположить, что это кончится так страшно? Ах, Таня, я совсем не знал, что ты так истолкуешь мои слова о добре для всех! – с горечью вырвалось у Викентия.

– Всякий по-своему понимает добро. Всякий по-своему его ищет.

– Да, но вы ищете его, призывая к сопротивлению, к восстанию против государя, а можно все устроить мирно, по согласию.

Таня усмехнулась.

– Разве волк и овца когда-нибудь придут к согласию?

– Как же так можно говорить? То волк и овца, а то люди.

Они молчали. Дальше пошло совсем нехорошо.

– Чем ты занимаешься сейчас дома?

– Ничем. Мне тяжело без тебя, тоскую, – ответил Викентий, сердясь на дочь.

– Надо отвлечься от тоски. Займись чем-нибудь. Если бы ты мог жениться!..

– Оставь! – Викентий страдальчески поморщился.

– Знаешь, а ведь если бы ты снял рясу и пошел, скажем, учителем в школу, ты мог бы стать другом народа… У тебя так много доброго в душе. Так и Флегонт думает.

– Разве я против народа? – гневно спросил Викентий. – Я вышел из народа. Как я могу делать ему зло? Я его духовный пастырь: кто лучше меня знает его нужды?

Таня ничего не сказала. Не было времени и охоты опять заводить с отцом спор о пользе или вреде его служения.

– И уж если Флегонт так определил мое служение, – продолжал Викентий, – для меня теперь совершенно ясно, что я сто раз прав.

– Но ведь Флегонт тоже не барин и тоже понимает, что полезно и что вредно народу.

– Он бежал от народа, бежал к каким-то там мастеровым… Да, да, – в сердцах говорил Викентий. – Их легче подбить на бунт, да и жизнь у них легче. Но я никогда не думал, что из него выйдет бунтовщик.

– Я ведь тоже бунтовщица!

– И напрасно ты этим похваляешься. Все это чепуха, фантазерство.

– Папа, мне тяжело говорить с тобой. Ты какой-то раздраженный.

Холодок между отцом и дочерью стал ощутимее. Разговор как-то иссяк.

Тут очень кстати вошел надзиратель и сказал, что время истекло.

Прощанье вышло скомканное. Таня поцеловала отца, сунула ему в руку бумагу, поцеловала еще раз, шепнула:

– Прошу, сделай это для меня. И пиши, пиши! Я тоже буду, часто! – вытерла слезы и ушла.

На улице Викентий прочел бумагу – то было прошение Тани на имя министра внутренних дел. Сообщая, что она выходит замуж за административно ссыльного Флегонта Окунева-Сторожева, Таня просила министра, если ее приговорят к высылке, назначить местом поселения село Покровское Тобольской губернии, где проживает ее жених.

Глава восьмая

1

Село Покровское Тобольской губернии расположено в восьмидесяти верстах от Тюмени; тишина, дичь, своеобычные нравы крепких сибирских мужиков, не знавших ни бар, ни крепостного права.

Здесь в ссылке жил Михаил Михайлович Лахтин; здесь он умер на руках сестры.

Некоторое время Ольга Михайловна томилась от безделья, потом стала учительствовать. Незаметно подкралась болезнь – туберкулез. Ольга Михайловна покорно переносила обрушившиеся на нее напасти. Доктор, лечивший Ольгу Михайловну, предупреждал, что здоровья хватит года на два. «Лучше бы вы уехали отсюда», – посоветовал он.

Куда ехать? Родных у Ольги Михайловны не было, друзей она растеряла.

Обо всем этом Флегонт узнал через несколько дней после приезда в Покровское. Он поселился у хозяйственного, расторопного мужика, звали его Ефимом (Юхимом по-деревенски), а фамилия у него была чудная – Распутин; Юхим и сам ее стеснялся.

– Однако приклеилась, брат ты мой, – смущенно говорил он Флегонту. – Приклеилась, а с чего – черт ее знает! Видать, в прадедах кого-то леший угораздил – уж так, должно быть, наблудил, что от него и на весь наш род-племя слава пала! Иной раз стыдно свою фамилию сказать, ей-богу!

Пожалуй, и не то беспокоило Юхима, что на весь его род-племя пала дурная слава от распутного прадеда, а то, что эта кличка как нельзя больше подходила к старшему сыну – Гришке. Два других сына были людьми работящими, дома почти никогда не бывали – занимались извозом, а Григорий околачивался в селе или уходил к святым местам. Когда Флегонт поселился у Распутиных, Григорий только что вернулся из Иерусалима.

В те времена ему было лет под тридцать, у него были дети. Прасковья, добрая, приветливая баба, страдала какой-то болезнью, но больше всего, как понимал Флегонт, ее сушили постоянные отлучки мужа.

Саженный рост, смуглое лицо, обросшее рыжеватой бородой, глубоко запавшие глаза, смотревшие пронзительно, привлекали внимание каждого, кто сталкивался с Григорием Распутиным.

Флегонт с первого взгляда угадал, что Григорий лишь притворяется «божьим человеком». Его влияние на окружающих, здравость суждений заставляли Флегонта думать, что Григорий себе на уме. Со временем он узнал, что Григорий обладает немалой силой внушения; умеет «заговаривать» кровь. Общаясь с людьми, Григорий вел себя с непринужденной общительностью и, как выяснил Флегонт, сумел себя поставить даже в обществе сильных мира сего. До Флегонта дошли слухи, что Григорий дружит с тобольским архиереем, принят в домах губернатора, крупных чиновников и вхож к богатым и родовитым помещикам.

Всем им, в том числе отцу и братьям, Григорий внушил, что у него бывают «видения», во время которых «ангелы» предрекают ему быть «спасителем земли русской»…

– Что ты не заставишь работать своего лодыря? – спросил как-то Флегонт Юхима.

– Он, паря, святой, право слово, святой! И молится он круто, уж так круто, что и смотреть страшно. Как этта об пол лбищем грохнет, грохнет! Мы возьми раз и поглумись над его святостью, дело в страду было. Он этта воткнул лопату в зерно да тем же часом, не попрошшавшись, к святым местам… Год целый ходил. Пришел, я его и пытаю; «Гришка, кто тебя надоумил нашшот святых местов?» А он скажи: «Мне, слышь, во сне явления была, святой Симеон Верхотурский мне явился и по святым местам послал. Он же мне, слышь, сказал, что возвеличусь над людьми». Вон какой он у меня! А ты, слышь, работать! Пушшай его! Может, и верно, в старцы выйдет!

– Ну, а бабы? Это тоже ему Симеон повелел?

– Нашшот баб, паря, видать, он в прадеда пошел, – сокрушенно ответил Юхим.

Дня через три после приезда в Покровское Флегонт возвращался домой с прогулки по окрестностям. Было уже темно, когда он проходил мимо школы. Оттуда с криком выбежала женщина, окликнула его и, торопясь и глотая слова, сказала, что к ней ворвался Григорий Распутин, пристает, уходить не хочет.

Григорий сидел на крыльце. Флегонт одним махом сбросил его со скамейки.

– Пошел вон, – сказал он свирепо. – Ишь ты, расселся.

– Что-о? – зарычал Григорий. – Ах ты, каторжная душа!..

– Ты понимаешь, куда забрался?

– Не твое дело.

Флегонт пинком выпроводил Григория с крыльца и шел за ним до дому, не обращая внимания на ругательства.

2

На другой день Флегонт зашел в школу да так и ахнул от удивления и радости: вчера в темноте не узнал Ольгу Михайловну, учительницу вечерней школы в селе Смоленском, возле Питера. Сильно обрадовалась появлению Флегонта и Ольга Михайловна.

Она расспрашивала о Тане – переписка их вдруг прекратилась, Флегонт и сам ничего не знал о жене. После свидания в тюрьме вестей от нее не имел; беспокойству и тоске его не было предела.

Флегонт опечалился, когда Ольга Михайловна призналась, что, занятая уходом за братом, она растеряла друзей, измучилась, устала и возвращаться в организацию никакого желания у нее нет. Школа и лечение – только об этом она теперь думает.

– Значит, с горькой улыбкой заметил Флегонт, – попали вы, бедняжка, как кур во щи?

– Да, к несчастью.

– Неужто ни к чему вас не тянет?

– Только об одном думаю: скорее бы уехать отсюда! А куда – сама не знаю. Вот сижу здесь, жду у моря погоды, а ее все нет…

– Ну, а для чего же тогда жить?

– Жить? – Ольга Михайловна сказала это с такой болью, что Флегонт вздрогнул и обругал себя последними словами за неосторожность.

– Не знаю, Флегонт Лукич! – продолжала Ольга Михайловна. – Не знаю прежде всего, буду ли я жить… А если буду – моя мечта уехать отсюда и снова учительствовать… Где-нибудь в русской глуши делать свое маленькое дело. Не мне суждены большие дела.

– Стало быть, все, чему вы верили, недостижимо?

– Брат верил, как и вы… Стремился к чему-то большому, меня увлек… И его нет, и я на краю могилы. Мне так тоскливо, Флегонт Лукич, и так одиноко! Мы с братом росли сиротами. Он был мне нянькой, воспитателем, учителем… А теперь никого у меня не осталось…

– А Таня?

Бог знает, где она! – Помолчав, Ольга Михайловна сказала: – Вы будете навещать меня? Вы не возненавидите меня за отступничество?

– Я не верю ему, – весело ответил Флегонт. – Пройдет время, вылечитесь, и опять вас потянет к делу.

– Нет, нет, об этом не будем говорить. Мне тяжело об этом говорить… Не надо…

3

Долго шли вести из России! Один ссыльный социал-демократ, остановившийся в селе на ночлег, рассказал кое-что Флегонту. Печален был его рассказ. В Минск на Первый съезд партии съехались представители социал-демократических организаций – петербургского, московского, киевского, екатеринославского «Союзов борьбы», группы киевской «Рабочей газеты» и Бунда. Съезд решил слить местные «Союзы борьбы» и Бунд в единую Российскую социал-демократическую рабочую партию, выпустил манифест о создании партии, избрал Центральный Комитет. ЦК существовал семь дней – полиция коротким, но точным ударом расправилась с социал-демократией: в разных городах было арестовано пятьсот членов партии, разгромлен Бунд и типография «Рабочей газеты».

– В Петербурге, – рассказывал ссыльный, – сменившие «стариков» мелкотравчатые «молодые» затащили движение в затхлое болото оппортунизма: перестали называть себя социал-демократами, объявились самостоятельной группой в рабочем движении, начали издавать свою газету…

Затихало, замирало то могучее, что так поднялось в прошлые годы!

Черные времена, тяжелые, сумрачные дни!..

И все нет и нет вестей от Тани, словно в воду канула. «Должно быть, – думал Флегонт, – запрятали в такую же глухомань. Но она не забудет!»

И о Ленине ничего не слышал Флегонт, и этот проезжий товарищ тоже не знал, где он.

Сгинул, пропал, и голоса его не слышно…

От тоски и по необходимости Флегонт снова принялся слесарничать, свел знакомство с мужиками, тайно от исправника ходил на сельские сходки. К нему мало-помалу привыкли: нравились его крепкие шуточки насчет Гришки, стали прислушиваться к его советам.

Полюбилась ему охота. Часто, когда становился немилым божий свет, он уходил в тайгу с приятелем Кузьмичом, бездомным мужиком, по прозвищу «Гвоздь».

Всю весну, лето и осень Флегонт привел в поле; пахал и сеял, косил и молотил. Юхим не мог нахвалиться Флегонтом: «Работает, слышь, задарма, ради разгулки, а любого работника за пояс заткнет. Если выкинет из головы свои глупости, в ба-альшие хозяева выйдет».

Девки не давали Флегонту проходу; даже среди дюжих сибиряков он казался великаном. Веселый нрав, прилежность к работе, ученость и загадочная судьба волновали женскую половину села.

Отцы подсылали к Флегонту сватов – такой-де зятек в избе дороже золота. Флегонт сплавлял сватов к Юхиму; Юхим пил со сватами дармовую водку, угощался дармовым табачком, обещал содействие и тому и другому, а сам присватывал за Флегонта свою дочь. Настасья на глазах сохла от страсти, боялась на Флегонта посмотреть, заговорить с ним стеснялась, хлопала белесыми веками и тихо смеялась, когда он к ней обращался.

Флегонт в душе посмеивался и над сватами, и над Юхимом, но жениха продолжал разыгрывать – это давало ему возможность бывать в избах сибиряков, а они не любили пускать к себе ссыльных.

Бобыль Кузьмич крепко привязался к Флегонту, по пятам ходил за ним; Флегонт его водочкой угостит, сыграет с ним в «дурака».

Кузьмич был рад-радешенек рассказать приятелю все, что знал. А знал он всю подноготную округи. О Гришке Распутине говорил худо. Что между ними вышло, Флегонт так и не узнал. «Жулик! Блудник! Пьяница!» – поносил Кузьмич Гришку. Узнав какие-либо последние новости сельской жизни, Кузьмич бежал к приятелю со «свежачком». Зная темные секреты богатых дворов, секреты, от которых попахивало каторгой, Флегонт стал держать себя смелее. Все сходило ему с рук; его стали побаиваться, а охота за ним, как за женихом, приняла размеры необычайные.

Но однажды Флегонт объявил, что жениться вовсе не собирается, что у него есть невеста в Питере и вот-вот приедет сюда.

Что происходило в десятке изб, где Флегонта уже считали зятем, трудно рассказать. Но, как ни странно, это даже возвысило Флегонта в глазах мужиков: хоть и ссыльный, но не прощелыга…

Досталось Юхиму Распутину: припомнили ему сваты и дармовую водочку, и дармовой табачок, и обещания, раздаваемые направо и налево…

4

А Флегонт словно бы наворожил: через месяц с чем-то после объявленного им отказа от жениховства он получил письмо от Тани – она сообщала, что едет к нему.

Теперь Флегонт каждый день после обеда уходил из села и, лежа у дороги, поджидал казенную подводу. Порой вечерний звон заставал его здесь; медный голос колокола торжественно звучал, нарушая вековую тишину тайги.

До бесконечности долго хотелось слушать эти призывные звуки, отдалить одинокую, тоскливую ночь. Но сумерки закрывали все видимое, безлюдно вилась дорога, и все пропадало вдали, за грядой холмов, уже объятых синью ночи, а колокол все звал и звал…

Куда?.. Зачем?..

Как ни приятен был вечерний звон, как ни много сладких воспоминаний будил он, Флегонт хотел бы услышать набат, который будил бы своим мощным призывом сознание людей.

В какую глухомань услали Ленина? Может, Таня привезет весть о нем.

В один из июльских дней, возвращаясь к ночи с поля, Флегонт увидел свет в своем окошке.

– Кто у меня? – спросил Флегонт Настасью, возившуюся во дворе.

– Гости! – с сердцем ответила девка, и по ее злобному, ревнивому тону Флегонт угадал, что за гостья приехала к нему…

5

С Таней сидела Ольга Михайловна. Когда появился Флегонт, она ушла. Флегонт не мог выговорить слова: его душа пела, все ему казалось праздничным, он ощущал в себе необыкновенную легкость. Не страшили его оставшиеся годы ссылки, – теперь он все может сделать, даже самое необыкновенное!

Таня глаз не сводила с него: какой он сильный, умный, какой радостью полны его глаза! Такие, как он, любят глубоко, верно. Что бы там ни случилось, как бы ни была страшна и сложна их жизнь, он останется с ней.

Начались взаимные расспросы без конца. Утром они ушли в тайгу и бродили там целый день, зашли к Кузьмичу, съели убитую Флегонтом птицу и проговорили до вечера.

Таня рассказала об аресте, о том, как ее допрашивал Филатьев, предлагал свободу и все блага жизни – за ту же цену, которую требовал от Флегонта.

С болью она рассказала о свидании с отцом.

Флегонт спросил о Луке Лукиче, о семье, о Двориках, но Таня знала немного: никаких новых вестей из села она не получала. Одно известие обрадовало Флегонта: голос Ленина не умолк; живет Владимир Ильич в Сибири, в селе Шушенском, под Минусинском, кончает работу, задуманную еще в тюрьме, а его письма к друзьям на воле по-прежнему полны веры в начатое им дело. Все это Таня узнала от Надежды Константиновны: часть пути они ехали вместе – Крупская направлялась в Шушенское.

Они решили написать Ленину, как только Таня немного придет в себя после утомительной дороги.

Поселились они на разных квартирах, но хозяйство вели общее и дни проводили вместе. Ольга Михайловна все свои свободные часы бывала с ними.

Исправник разрешил Тане врачебную практику – это были ее первые шаги на новом поприще. Участие, чуткое внимание к людям привлекли к Тане много сердец.

Устроившись и оглядевшись, Таня возобновила переписку с друзьями. Прежде всего письма были отправлены в Дворики и в Шушенское.