Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)

«Как это скучно и пошло, – она же разыгрывает из себя Орлеанскую деву! – Подумала Таня. – И главное, верит, что она тот человек, который спасет отечество…»

– Что же у вас за назначение? Замуж, что ли, выходите? – спросила Таня, переводя разговор в шутку.

Сашенька не пожелала заметить иронического тона.

– Я замужем никогда не буду! – с пафосом произнесла она. – Мне этого счастья, – она брезгливо поморщилась, – совсем не хочется… Вот вы и детей наплодите, и учить их будете, и все прочее. Господи, как я хотела уехать к бурам! Я бы там себя показала! Я умею стрелять из револьвера; тридцать шагов – цель бита. А вы небось револьвера-то в руках не держали? Послушайте, Таня, вы убили бы человека?

– Странный вопрос, – уклончиво ответила Таня.

– А я убью! – И, резко меняя тему разговора, Сашенька сказала: – Отвезите меня в Улусово! Сейчас же, если можно.

– Хорошо. – Таня пожала плечами, – Мне придется послать с вами Катерину: Листрат лежит избитый.

– И еще раз повторяю: мы предлагаем вам вместе действовать в Сарове.

Таня ушла, ничего не сказав.

Глава девятая

1

Каменный буерак начинался неглубокой лощиной; через нее проходила дорога на Улусово.

По мере удаления от дороги лощина углублялась, края ее из пологих делались обрывистыми, а в четырех верстах от села буерак представлял собой глубокую расщелину с вертикальными стенами. Кое-где в них виднелись отверстия вроде пещер. Лет сорок назад родитель Ивана Павловича надумал ломать камень, шахту заложил на глазок, и в первый же день сорвавшиеся камни задавили насмерть двух мужиков. Каменоломня с тех пор была заброшена, и никто к ней не хотел притрагиваться.

Петр случайно подслушал, как Иван Павлович сманивал сидельца казенки пойти с ним в компанию и начать разработку камня.

– Слух есть, говорил Иван Павлович, – будто самый главный царев министр Витте удумал строить новую ветку от чугунки, и пройдет она верстах в двадцати от села.

Пока «винопольщик» думал да гадал, Петр решил взять каменоломню в свои руки. Он рассуждал так: начнут класть чугунку – быть ему богатым. Не будет чугунки – опять же не в убытке: мир строит церковь, понадобился материал, – пожалуйста: камень, известка – рукой подать, а уж он не прогадает.

Петр ходил по заброшенной каменоломне, прикидывал, заставлял Андрияна то там ударить ломом, то здесь: пробовал крепость породы.

– Ежели сделать все как следует, камень ломать можно. Конечно, береженого бог бережет, человека с умом и камень не ушибет, – определил Петр, когда осмотр был окончен.

– Не пойдут, – отмахнулся Андриян. – Камень наши мужики ломать не полезут. Я их знаю.

– Да еще как пойдут! Чего им зиму-то делать? На печке бока пролеживать? Мне бы на первый случай человек десять поотчаяннее набрать, а там валом повалят. Я тебя главным приказчиком сделаю, желаешь?

– Ну нет. Убьет кого – я же в ответе. Тебе бы улусовского немца, вот фигура. Этой собаке, хоть все мы околей, – нипочем!

– Да-а, Карла Карлыч, он бы, конечно… А то иди, жалованье положу. Что тебе в стариках-то вековать?

– Жди от тебя жалованья, – буркнул Андриян. – Нет уж, мозгуй как знаешь.

Петр решил завтра же сходить в Улусово договориться насчет аренды каменоломни.

2

В тот же день за вечерним чаем Викентий сказал Тане, что он написал царю письмо, где взывает к его милосердию, просит своим словом предотвратить кровавые последствия, могущие возникнуть в будущем.

– Папа! – Таня нахмурилась. – Неужели мне опять надо повторять, что царь не в силах что-либо сделать, будь он даже самым распрекрасным человеком. А ведь известно, что он мстительный, мелкий человек и умом не выше Улусова. Неужели ты этого не понимаешь? Интересы Улусовых – его интересы. Пойми это!

– Мое пастырское назначение состоит в том, чтобы напоминать грешникам: господь многотерпелив, но страшен гнев его.

– Значит, Луку Лукича били за то, что он прогневал бога? – допытывалась Таня, хотя и знала, что ее вопросы очень неприятны отцу.

– Я не о том.

– А за что господь гневается на Андрея Андреевича? – Таня рассердилась. – Не говори вздора.

– Что ж ты прикажешь делать? – Викентий тоже рассердился. – Молчать?

– Я тебе говорила и опять скажу: сними рясу. Ты ведь и в бога-то не веруешь.

– Перестань, Татьяна, я не потерплю таких разговоров.

– Ты калечишь свою совесть. Ты лжешь на каждом шагу.

– Ты говоришь вздор! – резко остановил ее отец. – Я священник и священником останусь.

– Тогда служи свои обедни и не лезь с письмами к царю.

– Как священник я должен поднять свой голос за примирение.

– Нет, ты лучше подними свой голос против Пыжова и против тех, кто держится за Пыжовых. И против того, кто является главной причиной всех несправедливостей, – против строя.

– Чего ты хочешь от меня? Чтобы я поднял руку на государя? Одумайся! Ну, ладно, бог с тобой, Таня. Мы еще посмотрим, кто из нас прав, ты или я. Только не сердись на меня.

Викентий поцеловал ее.

– Ей-богу, папа, – со смехом сказала Таня, – хоть бы ты в карты, что ли, играл. Или за Ольгой Михайловной поухаживал. Ты нравишься ей…

– Перестань говорить глупости. Я священник, ты забыла? – сурово возразил Викентий. «Нравлюсь?» – подумал он, а вслух, как бы отвечая на свои сомнения, проговорил: – Можно не пить, не играть в карты, не ухаживать за женщинами и быть рабом греха. Это страшнее всех других грехов.

– Да, это так, – рассеянно отвечала Таня. – А Ольга Михайловна тебе нравится?

– Таня, я бы попросил тебя… – Викентий чувствовал, как его лицо медленно заливается краской смущения.

– Если бы ты захотел, она пошла бы за тебя замуж, – с грустью заметила Таня. – И так бы это было хорошо. Я так ее люблю!

Викентий порывистым движением отодвинул стул.

– Я тебе уже сказал, – дрожащим голосом выговорил он. – Я тебя просил… – И вышел из столовой.

Вот тут-то Таня и поняла все, и так ей стало жаль отца и так тяжело сделалось на сердце, что она расплакалась.

Вошла Катерина и сказала, что Таню спрашивает Ольга Михайловна. Таня привела себя в порядок и вышла. Ольга Михайловна ждала ее в саду.

– Маленький у нас сад, но я не променяла бы его на улусовский. Здесь мне все так дорого.

– Только сыро очень! – Ольга Михайловна зябко повела плечами.

– Как у тебя дела со школой?

– Понимаешь, вдруг вваливается лавочник и на самом почтительнейшем диалекте выражает желание помочь. Предложил в кредит железо, гвозди и все что надо.

– Это не без участия моего отца, а может быть, и Николая, – рассмеялась Таня. – Николай в тебя влюблен – ты знаешь?

– Если его любовь выражается таким образом, я просто счастлива. Лавочник извелся в любезностях. Он сказал, что скоро я получу приговор сходки о покупке леса для строительства.

– Будущий свекор задабривает будущую сноху, – посмеивалась Таня, – а потом будет бить ее рогачом.

– Мы отложим помолвку, по крайней мере, на год, – отшутилась Ольга Михайловна. – Пусть сначала школу построит, а потом можно будет нос натянуть и свекру и жениху.

– Давай сядем, – Таня подвела приятельницу к скамейке около шалаша, где летом, охраняя сад, спал Листрат. – Скажи откровенно, как на исповеди… Пойми, это очень важно.

Ольга Михайловна поняла, о чем хочет говорить Таня.

– Послушай, ты знаешь, как и почему папа стал священником?

– Да.

– Ты можешь спасти его, – горячо проговорила Таня. – Он так запутался…

– Что я должна сделать?

– Любить его. Сказать ему об этом. Ты знаешь, он любит тебя.

– Нот, не знаю, – солгала Ольга Михайловна. – Но это но меняет дела. Ты же понимаешь, что он…

– Не может жениться? Да, пока он в рясе. Надо, чтобы он снял рясу.

– Бог с тобой! – удивилась Ольга Михайловна. – Что ты говоришь!

– Если ты его любишь и желаешь ему и себе счастья, заставь его снять рясу.

Ольга Михайловна покачала головой.

– Нет, – сказала она после раздумья. – Этого я не хочу делать. Это дело его совести. Ты же сама говорила о свободной совести. Да я еще и не знаю, люблю ли Викентия Михайловича. Нет, не знаю…

– Господи, какой же ты сухарь, Ольга! – Таня страдальчески наморщила лоб. – Пойми, он опутан суевериями и страхами, которые гроша не стоят, но вяжут его по рукам и ногам. Разруби их!

– Пусть сам найдет силы разрубить…

– Что у тебя за сердце? – Таня не скрывала раздражения. – Ты доживешь свой век черствой старой девой!

– Нет, я никогда не буду черствой. Просто я считаю, что человеческую совесть нельзя подстегивать. Совесть не любит чужих прикосновений.

– Где это ты вычитала?

– Напрасно сердишься. Не я начинала этот разговор.

– Хорошо, окончим его. Только запомни: если ты хочешь, чтобы любимый тобою человек был счастлив и не погиб, – это в твоей воле. И в твоей воле сделать его несчастным навеки. Пойдем, тут и в самом деле сыро, я озябла.

Около калитки они холодно попрощались и разошлись.

3

Викентий в этот же час шел к Луке Лукичу. Он понимал, что творится в его душе, и решил навсегда привязать к себе. Лука Лукич был один в старой избе; он лежал, думал и вспоминал каждое слово сына.

– Не спишь? – суровым тоном спросил Викентий, садясь в отдалении. – Мне показалось, что ты против бога замыслил восстать?

– Нет, перед богом я чистый, – тихо молвил Лука Лукич.

– Если ты чист перед богом, подпишешь ли письмо, которое я написал государю?

– Жалобу, что ли? – Лука Лукич застонал. – На кого жаловаться? На земского? На станового? На губернатора? А то тебе известно, что сам государь приказал выдрать нас как сидоровых коз? Мне Улусов цареву депешу показал, он народу должен был ее прочесть, да уж не знаю, прочел ли. Крест положил, что та бумага государева. Стало быть, на самого царя царю жалобу писать? Или кому еще? Богу? А кто ему ее доставит? Уже не ты ли?

Тон старика поразил Викентия.

– У тебя Флегонт был?

– Был.

– А! Понятно! Все это тебе наговорил он. А ты, словно малое дитя, повторяешь его сказки.

– Молчи, – оборвал его Лука Лукич. – О царе не поминай и сына в моей душе не марай. Честный он человек. И уж он-то знает, где собака зарыта.

– Ты кого сейчас в мыслях собакой назвал? – ужаснулся Викентий. – Или ты в бреду?

– Нет, в полном разуме. Что сын! У меня теперь только на себя надежда да на господа.

– На господа и на самого себя, – Викентий схватился за эти слова. – Только господь подскажет тебе, как без насилия и крови сговориться с обидчиками. Господь вразумит обидчиков, и они прекратят обиды и насилия.

– Твоими бы устами да мед пить! – раздраженно ответил Лука Лукич.

– Послушай меня, Лука! Ты знаешь, я не хочу худа народу.

– Знаю. На тебя никакой хулы не кладу.

– Не я ли, Лука Лукич, предостерегал Улусова, сказав с амвона, что помыслы его построены на песке?

– Ты, батюшка.

– Не я ли увещевал Улусова не раз и не два? Не я ли в тот вечер, когда он взял тебя в «холодную», предрекал ему всяческие беды?

– Ты, батюшка, ты! Бог тебя вознаградит! Ты перед ним наш заступник.

– Лука Лукич, – проникновенно начал Викентий. – Я тоже был терзаем сомнениями, но они не раздавили меня. Подумай, ведь и царь мог быть введен в заблуждение нерадивыми и злыми рабами. И эту депешу он подписал, обманутый аристократами. Слушай! Простые люди, обойдясь без вмешательства, могут мирно сговориться друг с другом, если воззвать к глубинам их сердец, ибо так учил нас Христос… Веруешь ли ты в Христа, нечестивый пес? – загремел вдруг Викентий.

Лука Лукич никогда не видел Викентия таким: странным огнем горели в полумраке его глаза, устрашающим было пылающее лицо.

– Верую, – охваченный страхом, отвечал Лука Лукич.

– Примирения с господом, а значит, и с царем, ожидаю, Лукич. Готов ли?

Викентий стоял напротив Луки Лукича – свет лампы падал на него, черная тень прыгала по стене.

– Я жду, нечестивый! Прокляну, отторгну!

– Пусть господь простит царя, а я ему простил! – проговорил Лука Лукич и откинулся, обессиленный, на изголовье.

– Аминь! – Викентий благословил Луку Лукича. Помолчав, он сказал: – Так вот, я написал письмо государю. Хочешь, прочитаю?

Викентий лгал Луке Лукичу и лгал себе. Не только расправой над двориковскими мужиками было вызвано его письмо к царю. Противоречия сельской жизни, которые некогда мешали ему писать книгу и с которыми потом он с такой легкостью расправился, на его глазах окончательно покончили со стоячим болотом, называемым общиной. Ее уже не было; враждующие не на жизнь, а на смерть Дурачий конец и Нахаловка взорвали старозаветный уклад. И если Фрол Баев еще склоняется то туда, то сюда, Андрей Андреевич и Иван Павлович вот-вот вступят в кровавый бой за землю, а стало быть, и за власть на селе. «И только ли на селе?» – спрашивал себя Викентий. Теперь он стал верить в могучее и мудрое царское слово больше, чем некогда Лука Лукич верил в возможную цареву милость насчет земли. Он молил царя дать из своих щедрот хоть что-нибудь разъяренному Андрею Андреевичу и предотвратить, он так и написал, революцию.

Что она надвигается, у Викентия не было сомнений. Он был достаточно умен для того, чтобы понять: если и в селе началось брожение умов, если и здесь появились антиправительственные прокламации, то что же творится на заводах и фабриках? И, кроме того, если сейчас в Двориках на тысячу душ всего десяток сеющих смуту, что будет через год, два, три?

Зачем же ему была нужна подпись Луки Лукича под письмом царю? Затем, чтобы тот удостоверил, как накаливались страсти и как необходимо немедленное милостивое вмешательство власти.

Луке Лукичу было противно думать о царе, по приказу которого его выпороли.

– Да нет уж, ты писал, ты и посылай, – отмахнулся он.

– Ну, хорошо, ну, ладно! – примирительно проговорил Викентий. – Отдыхай, поправляйся.

Викентий вышел.

Если бы он видел взгляд Луки Лукича, которым тот проводил его! Поп вырвал у него примирение с царем; оно было исторгнуто из помраченного страхом рассудка.

Ночные страхи недолговечны…

4

Утром, когда Викентий служил обедню, пришел десятский и сказал, что становой пристав вызывает Татьяну Викентьевну в волостное правление. Таня ушла, предупредив Катерину, чтобы отец не ждал ее. Викентий, вернувшись из церкви и узнав, что Таня вызвана Пыжовым, забеспокоился, хотел идти за ней, но тут принесли почту.

Викентий принялся перебирать ее и среди писем и газет, выписываемых им, нашел два номера псковской газеты. На бандероли стоял его адрес, но Викентий не мог взять в толк, кто бы мог прислать ему эту газету. И номера разрозненные, и в статьях решительно ничего примечательного. «Может быть, для Тани?» – подумал он, увидев в одном номере заметку о деятельности какого-то врача.

– Когда Таня вернулась, он спросил:

– Ты не выписывала псковскую газету?

– Нет. А что?

– Да вот получил с почтой два нумера, оба довольно старые, но адрес мой.

– Очевидно, недоразумение, – рассеянно отозвалась Таня, даже не взглянув на газеты. – Перепутали адрес, только и всего.

– А зачем тебя вызывал Пыжов? – осведомился отец.

Таня вместо ответа протянула бумагу из полиции.

В ней было написано, что Татьяна Глебова оставшиеся шесть месяцев поднадзорной жизни должна провести вне пределов Тамбовской губернии. Ей приказывали выехать в любой населенный пункт, за исключением Петербурга, Москвы и Одессы, проживание в которых ей тоже запрещалось.

Высылка была делом Улусова: хоть и не было у него прямых улик, но он все же считал Татьяну Глебову причастной к последним сельским событиям.

Таня нисколько не была взволнована, наоборот, полицейское распоряжение совпало с ее собственными намерениями. Так ладно все складывалось: номера псковской газеты и эта бумага пришли в один день! Она не понимала одного, почему власти с такой поспешностью изменили свое первоначальное намерение оставить ее в Двориках под надзором.

Викентия бумага до крайности огорчила. Он надеялся, что Таня останется жить с ним, – так опротивел ему одинокий дом, одинокая, тоскливая жизнь!.. И еще одно обстоятельство расстроило его: будь тут дочь, она, сама того не подозревая, послужила бы ему в некотором роде нравственной уздой. Но, с другой стороны, если Таня останется дома, Ольга Михайловна зачастит в их дом – они ведь так дружны! Он встречался с учительницей в школе, но обычно, окончив уроки закона божьего, без промедления уходил домой. После ночного разговора ему трудно было видеть Ольгу Михайловну. Он избегал ее общества, хоть и тянуло его к ней все сильнее. Сельские происшествия, приезд Тани отвлекли Викентия от чувства, охватившего его. Но что будет дальше? Нет, лучше пусть Таня остается! Викентий давно собирался похлопотать за нее, и тем более это нужно сделать теперь. Он немедленно отправится к Улусову. Он упросит его, он добьется, чтобы Таню оставили в селе!

Но Тане это было совсем не с руки. Она выставляла доводы один убедительнее другого, отговаривая отца от бесполезной поездки к Улусову. Не в тамбовских властях дело, ведь они разрешили жить ей дома под надзором. Значит, всему причина Питер. «Питер? – вздрогнул отец. – Попросить Филатьева?»

Он предложил дочери поехать в столицу.

Таня решительно отвела и эту мысль: она не хочет просьб, унижений, хлопот. Писать прошение она категорически отказывается. Зачем унижаться ей, зачем унижаться ему? Ей определено быть под надзором полтора года.

Год почти прошел, потерпим еще полгода, ведь ждали и терпели больше. Всего шесть месяцев разлуки, а там снова будем вместе и уж надолго, может быть, навсегда, – уговаривала Таня отца. – У тебя много хлопот с постройкой церкви, ты обещал помочь Ольге Михайловне в постройке школы. У тебя не будет времени тосковать. Ну, что делать, против рожна не попрешь, а унижать собственное достоинство не стоит.

Она уговорила отца, а тот не знал, радоваться ему или печалиться. Расстроенный, он уехал к благочинному.

5

Через час Таня была около кургана. К счастью, Чобы поблизости не оказалось. Флегонт был немало удивлен, увидев Таню в неурочный час.

Лепешинский прислал условный знак, – ответила она на его недоуменный взгляд и показала номера псковской газеты. – Вызывают нас обоих.

– Но как же ты?

Таня дала ему прочитать бумагу, полученную из Тамбова.

– Вот и отдохнул! – рассмеялся Флегонт. – А думали-то…

– А я рада: будем вместе. Да и мешаю я папе.

– Стесняется при тебе видеться с Лахтиной?

– Вероятно! Нет, это хорошо. В Пскове я смогу устроиться совершенно легально. Диплом в кармане, работу мне найдут, все складывается превосходно. И главное – мы вместе!

Флегонт решил уйти из села в ту же ночь. Таня обещала выехать следом за ним через неделю. Последующие события ускорили ее отъезд.

6

Вечером в поисках какой-нибудь книги на дорогу для Флегонта Таня забралась в отцовский шкаф. Из-под груды журналов на нижней полке она извлекла кипу листов, исписанных рукой отца. На первом листе стояла надпись крупными буквами: «Так больше нельзя!» Страничек, перевязанных розовой ленточкой, было около двухсот пятидесяти. При виде этой ленточки Тане стало смешно: розовая лента и розовые отцовские мечтания! Так вот над чем он трудился чуть ли не десять лет, вот над чем корпел ночами, вот о чем раздумывал, сидя с папиросой на крылечке! Милый, несуразный человек! Десять лет писать какую-то чепуху, чтобы потом, поняв, как все это безнадежно и безжизненно, перевязать розовой ленточкой и бросить на нижнюю полку – туда, где валялся бумажный хлам.

Таню обрадовало это открытие. Что-то неприятное, ставшее между нею и отцом после отрывочных, вслух высказанных Викентием мыслей о всеобщей гармонии, развеялось. Как хорошо чувствовать, что образ отца снова прояснился и остался таким же, как был для нее прежде, – ведь он ей заменил мать! Как хорошо, что холодность, возникшая между ними, растаяла и можно прямо и честно смотреть в его глаза.

Продолжая поиски книги, она наткнулась еще на одну довольно объемистую рукопись с заглавием «Насилие или примирение». Таня перелистала первые страницы.

Нет, это уже не досужие размышления беспочвенного фантазера. Это произведение зрелого врага революции. Да он и не скрывал этого. На странице седьмой так и сказано: «Революционер – это отрицание всего святого. Противник революционеров – контрреволюционер – исторически сложившаяся совесть русского народа. Христианин, ищущий установления справедливости путем примирения враждующих, путем классовой гармонии, ради высших интересов, может быть только контрреволюционером. Либо революция, либо контрреволюция – середины нет!» А идея отца о выяснении всех забот, пластом лежащих на сознании крестьянина и используемых социалистами!.. Или мысль об удовлетворении сельских нужд через независимый крестьянский «Союз примирения»?..

Таня листала страницу за страницей и чем дальше читала, тем яснее становился ей черный замысел отца.

«Откуда все это? Откуда? Боже мой, где же я это слышала, кто говорил?»

И молнией блеснуло: да ведь то же самое слово в слово говорил Флегонту жандарм Филатьев во время допроса!

Сердце Тани как бы вдруг остановилось: Филатьев и ее отец?!

Внезапно цепь событий во всей их последовательности возникла перед Таней. Она вспомнила свидание с отцом в тюрьме. Как он добился его да еще при таких исключительных обстоятельствах? Почему так настойчиво твердил о необходимости добровольного признания? А это из ряда вон выходящее по быстроте и легкости согласие властей на ее переезд к отцу… Потом столь же удивительное согласие на отъезд в Петербург для сдачи экзаменов… Наконец, мысль отца о поездке в столицу, чтобы похлопотать за нее…

Таня еще раз просмотрела даты, отмеченные в рукописи. Никаких сомнений: отец начал писать книгу тотчас после возвращения из Петербурга.

Значит, писал отец, но руководил им и безраздельно властвовал над его мыслями – кто? Последний из всех могущих быть на свете негодяев! Отец – и этот прохвост!

Ее отец – поп, вдохновитель отца – жандарм, тот же Зубатов под другой фамилией. Так вот что они хотят преподнести несчастным людям! Сфабрикованное в зловонных подземельях охранки, вытащенное из ямы идейных нечистот отец хочет выдать за Книгу Печатную? Ну, нет, этому не бывать!

Таня сказала Катерине, что вернется к ужину, и зашла к Ольге Михайловне. Вместе с ней, никем не замеченные, они пробрались задами к кургану.

7

Ужинали отец и дочь в молчании.

Как только Катерина убрала со стола и проковыляла на кухню, Таня, холодно посмотрев на отца, сказала:

– Я случайно наткнулась на книгу, которую ты пишешь, и прочитала ее.

– Какую книгу? – растерянно пробормотал Викентий и опустил глаза.

Взгляд Тани требовал ответа, но что мог он ответить? Он молчал.

– Ты стал каким-то малодушным, отец. Это не похоже на тебя.

– Как ты смеешь так говорить со мной? – вспылил Викентий.

– Перед тобой сейчас сидит твоя противница, – продолжала Таня. – Пока я враг твоих взглядов, – с угрозой добавила она. – Но в твоей воле сделать меня своим врагом вообще. Скажи, ты знаешь жандармского подполковника Филатьева? Кто разрешил тебе свидание со мной? Почему ты советовал мне сделать полное признание? Кто тебя подговаривал на это?

Каждый ее вопрос был подобен выстрелу, а каждый выстрел попадал прямо в сердце Викентия.

– Итак? – Таня не спускала с него взгляда.

– Какое ты имеешь право допрашивать меня? Да еще в таком тоне, – попробовал Викентий увильнуть от ответа.

– Итак? – просветленные гневом глаза преследовали его.

Я получил разрешение на свидание с тобой от Филатьева. – Викентий не мог больше лгать. – Но, Танюша…

– Не лги, папа! – выкрикнула Таня.

Викентий съежился: с таким презрением произнесла она эти слова.

– Зачем же ты, отец, скрываешь то, чего нет смысла скрывать? Ты угодил в яму, полную отвратительной грязи. Ты по уши в ней. Ты облеплен ею с ног до головы, от тебя дурно пахнет.

– Танюша! – страдая, молил ее Викентий. – Богом клянусь…

– Не клянись! – с ожесточением выкрикнула Таня. – Если ты думаешь, что бог есть, – он накажет тебя! Слушай… Всем нам известны взгляды Филатьева и еще одного жандарма – Зубатова. Не одного тебя они совратили. Зубатов развращает рабочих, строит для них подлейшие ловушки. Филатьев, очевидно, задумал строить такие же ловушки для мужиков. За твоей рясой укрывался подлец, провокатор… Оглянись, вон его тень!

– Чего же ты хочешь от меня? – с жалким видом спросил Викентий.

– Я хочу остаться твоей дочерью, – был ответ.

– Ты и есть моя дочь. Никто не в силах отнять тебя.

– Я требую, чтобы ты уничтожил то, что написал. Требую, чтобы ты прекратил всякие сношения с Филатьевым. Он погубит тебя, ты понимаешь, погубит в любую минуту. Ради бога, поверь мне, я лучше тебя знаю их!

Напрасны были ее уговоры.

– При чем тут Филатьев? И мы еще увидим, кто сделает больше добра народу, – не слушая дочь, гневно возразил Викентий, – ты со своими призывами к восстанию или я, преисполненный уважения к святыням России.

– Значит, нет?

– Нет! – воскликнул Викентий. – От своего призвания я не откажусь.

– Хорошо, – медленно проговорила Таня. – Я хотела вытащить тебя из охранки, агентом которой ты стал…

– Агентом? – не дав договорить дочери, возмущенно выкрикнул Викентий.

– Да! – с ненавистью глядя на него, ответила Таня. – Ты у них в списках. У тебя, наверно, и кличка есть?

Этим она доконала отца.

– Кличка? Какая кличка? Что я – пес, чтобы мне давать кличку?

Таня встала, повернула к отцу побелевшее лицо, что-то хотела сказать… Дверь закрылась за ней с грохотом, потрясшим дом.

Во дворе она разыскала Листрата и попросила отнести к ямщику приготовленную в путь корзину с вещами.

Никиты Семеновича дома не оказалось. Жена, плача, сказала Тане, что ее мужа, Луку Лукича, Андрея Андреевича, Сергея и Петра Сторожевых и еще трех мужиков арестовали час назад.

Таня переночевала у Ольги Михайловны. Ночью они снова были на кургане, а утром жена ямщика отвезла ее на станцию; в тот же день она уехала в Самару. Устроившись в поезде, Таня развернула тамбовскую газету. На первой странице было напечатано сообщение об убийстве станового пристава Пыжова…

8

Труп пристава был найден в Каменном буераке. Обнаружил его Андриян. Недалеко от каменоломни он заметил «что-то похожее на человека», как значилось в газетной хронике. Становой пролежал здесь всю ночь. Одежда его была цела, только на левом плече не хватало погона, выдранного с клочком сукна. Андриян побежал в Улусово. Земский начальник только что вернулся из объезда своего участка, где пробыл весь предыдущий день и ночь. Лишь по возвращении он узнал, что становой был у него и ночевал, как обычно, во флигеле. Ерофей Павлович, поставив с вечера в комнату ужин и выпивку, больше туда не заходил.

Улусов, выслушав Андрияна, немедленно поехал на место преступления и осмотрел труп. Пыжов лежал уткнувшись носом в лужу крови; убит он был выстрелами сзади, в затылок, очевидно, на близком расстоянии, потому что череп оказался разбитым. Все вещи, документы, часы и деньги в бумажнике Улусов нашел нетронутыми. Улусов велел обшарить весь буерак, но погона так и не нашли. Через некоторое время приехали следователь и врач. Они извлекли из головы убитого четыре пули, по которым было установлено, что стреляли из револьвера системы «смит-вессон». Никаких явственных улик против кого-либо следователь не обнаружил, но на всякий случай решили арестовать наиболее подозрительных молодых людей. К ним Улусов причислил и попова работника Листрата, дерзкие слова которого во время порки он хорошо помнил.

Листрат, как сообщалось об этом в газете, все отрицал, но, как на грех, ночь, когда произошло убийство, провел не дома. Где он ночевал, Листрат следователю не сказал.