Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

– Великолепно, но деньги? Кто их даст?

– Каждый рабочий даст копейку, каждый честный интеллигент – рубль, каждый, кто ненавидит царизм, – сотню, а то и тысячу. Когда мы покончим на нашем совещании с «Кредо» Кусковой, мы обсудим и эту идею… Ты представляешь, какой сильный отряд революционеров мы воспитаем из тех людей, которым будет поручено распространять ее среди наших русских организаций… Они будут разъезжать по России, они свяжут организации с газетой и нашим Центром!

Из кухни вышла Надежда Константиновна.

– Гонят каторжан… Посмотри, нет ли знакомых!

Все высунулись в окно. В вечерней тишине слышался звон кандалов.

Один из кандальников попросил пить. То был рослый человек лет пятидесяти, со смелыми, правдивыми глазами, с черной, как вороново крыло, бородой. Надежда Константиновна принесла воды.

– Откуда вы? – спросил Ленин.

– Тамбовские мужики, помещиков пожгли. Спасибо, касатка, – поблагодарил он Надежду Константиновну.

– Эй, пошевеливайся!.. – крикнул конвойный.

Партия заключенных ушла, гремя цепями, а трое молодых людей долго стояли у окна, обнявшись…

– Вот этот человек, – задумчиво проговорил Ленин, – и он пойдет за нами, когда мы с предельной ясностью скажем ему, как и за что мы хотим бороться. Может быть, он какой-нибудь дядя нашему Флегонту, его односельчанин, друг, может быть… И таких, как Флегонт, как Бабушкин, мы пошлем в русские города уполномоченными нашего движения. Они сделают российскую социал-демократическую партию действующей и побеждающей силой.

Цепи звенели далеко-далеко…

– Ох, я, кажется, совсем заговорил вас! Наденька, как же с обедом?

– Действительно, – сказала Елизавета Васильевна, – ну, революция, ну, газета, ну, мадам Кускова хочет обратить рабочих в насекомое состояние, но почему же из-за этого на два часа задерживать обед?

Ленин и Глеб дружно рассмеялись.

…Через несколько дней ответ на «Кредо» зашифровали и разослали ссыльным товарищам. Подписанный семнадцатью ссыльными социал-демократами, он был отправлен в Женеву Плеханову.

Плеханов напечатал его, и вскоре «Протест 17-ти» стал широко известен в России.

Глава одиннадцатая

1

Флегонт решил бежать. Он не мог больше томиться в неволе, дело неудержимо звало его. Владимир Ильич скоро кончает срок ссылки; он возродит партию, в этом Флегонт не сомневался ни единой минуты. Партии будут нужны люди, нужен будет ей и он.

Флегонт убедил в том и Таню.

Судили да рядили и порешили на том: Ольга Михайловна по окончании учебного года в Покровском немедленно уедет в Дворики и передаст отцу Викентию письмо от Тани. На отца Таня возлагала большие надежды: он должен уговорить Луку Лукича помочь Флегонту – для побега требовались деньги.

В успехе предприятия они не сомневались: все можно устроить так, чтобы начальство узнало о побеге Флегонта не раньше чем дней через десять; ему уже приходилось надолго отлучаться на охоту. Исправник ругал поднадзорного, грозил прибавкой срока, потом привык к его отлучкам, поверив, что Флегонт ничего худого не затевает.

Ольга Михайловна собралась и распрощалась с друзьями. Гришка пришел с повинной, бухнулся на колени, просил прощения, впрочем, по обыкновению, был пьян.

Флегонт выпросил разрешение проводить учительницу до ближайшей пристани и пропадал семь дней. Исправник смолчал.

2

Ольга Михайловна сошла с поезда, разыскала высланную за ней земскую подводу и в дождливый день подъехала к селу.

– Вот оно, наше поселение! – сказал двориковский земский ямщик Никита Семенович, показывая кнутом на низенькие строения, растянувшиеся вдоль дороги. – Далеко мы, барышня, забились. Угол наш темный, глухой! Ну, помоги вам бог!

Около школы Никита Семенович придержал лошадей. На крыльцо навстречу Ольге Михайловне вышла сухопарая женщина в белой блузе с высоким стоячим воротником, в черной длинной юбке, перетянутой широким кожаным поясом. Вид ее был суров, голос резок.

Настасья Филипповна протянула Ольге Михайловне жилистую руку.

– Ну, слава богу, наконец-то вы приехали! Я вас заждалась. Вот школа – я ничего из нее не украла, да и украсть тут нечего. Проклятая дыра, окаянное место! Всю жизнь я отдала этому селу, и хоть бы кто-нибудь сказал обо мне доброе слово! Я тут состарилась, и без толку: болото было – болотом и осталось. Колдунье больше верят, чем фельдшеру, девчонок в школу не пускают. Вы, милочка, станете такой же, как и я, так же высохнете и состаритесь, и никто вас не пожалеет, а когда помрете, никто вас не вспомнит.

Настасья Филипповна, махнув рукой, ушла в школу.

– Не робей, барышня, – играя бровью и ухмыляясь, сказал Никита Семенович. – Не так он страшен, черт-то. Ничего, подсобим!

Вышла Настасья Филипповна, села в тарантас.

– Отвези домой, – сказала она. – Трогай.

Ольга Михайловна постояла на крыльце под мелким теплым дождем, пока тарантас не скрылся за углом, и вошла в школу, осмотрела два темных грязных класса, открыла незапертый шкаф, перебрала замусоленные книжки, увидела сломанный глобус. Тоскливо ей стало…

В задумчивости постояла она у окна. Перед ней была хилая, покосившаяся церковка, пузатый амбар, грязная дорога, скучные избы вдоль нее. Слева, утопая в кустарнике, текла узкая речушка, а за ней, на пригорке, стоял дом, не похожий на все остальные. «Должно быть, отца Викентия», – подумала Ольга Михайловна, припоминая, как его описывала Таня.

Первым Ольгу Михайловну посетил Викентий, – он был предуведомлен Таней.

Письмо Тани рекомендовало Ольгу Михайловну с самой хорошей стороны; она просила отца отнестись к приятельнице, как ко второй дочери.

– Что вы смеетесь? – спросила Ольга Михайловна, готовя чай.

– Да вот Татьяна прочит вас ко мне дочерью… И вы бы согласились? – Он смотрел на нее и улыбался.

– Отчего же? Какой вы, однако, молодой отец! – И, поняв, что сказала нечто двусмысленное, Ольга Михайловна густо покраснела. – Я не то хотела сказать… Я хотела сказать… Фу, совсем запуталась, простите!

За чаем шутили и смеялись; Викентий рассказывал местные анекдоты.

А Ольга Михайловна все время думала: показать ему письмо Тани, касающееся побега Флегонта, или подождать? Что-то удерживало ее от решительного шага, а что – не могла понять.

Викентий был приятен ей: он не походил на сельских попов, каких она видела. Одет нарядно, даже щегольски, но непохоже, что разоделся лишь ради первого знакомства. Держится свободно. Начитанность его не показалась Ольге Михайловне поверхностной – обо всем Викентий говорил со знанием дела. Но что-то в его рассуждениях заставило Ольгу Михайловну насторожиться.

А когда позже Викентий раскрыл перед ней заветное – познакомил ее со своей книгой, эта настороженность укрепилась еще прочнее.

После встречи с Филатьевым Викентий перечитал книгу. Написанное показалось ему расплывчатым, лишенным целеустремленности: мысли покоились на шатких основаниях, шли вразброд, не приходили к чему-то единому. Обвязав рукописи розовой ленточкой из-под конфет, он бросил ее на нижнюю полку шкафа, где валялся разный книжный хлам, и принялся за писание вновь.

К приезду Ольги Михайловны Викентий окончил пять частей книги. И как раз в эти дни он получил письмо от Филатьева, заставившее его призадуматься.

«Глубокоуважаемый отец Викентий, я до сих пор в восторге от ваших мыслей по поводу единства народа и государя. Вы сами знаете, что истинный христианин не может не быть монархистом. Незыблемость самодержавия у меня, как и у вас, всегда на главном месте. Из нее вытекает и ваша идея гармонического слияния царя с народом. У нас в России царь и народ, особенно крестьяне, в нераздельном единстве. Напротив, олигархи, разные министры и вельможи – исконные противники монархии. Это она, наша чудовищная бюрократия, стремится ограничить монархию, использовать в своих узкокорыстных целях, в целях господства над народной жизнью. В чем же выход? Надо дать нашему государю возможность одному, без олигархии и закоснелых бюрократов (как и встарь), строить государство для блага народа. Ваша мечта – найти почву для применения – так своевременна! Сам я верю во все, во что с таким пылом верите и вы. Вас смущают, как вы пишете, противоречия, раздирающие деревню, жестокая борьба, идущая подпольно и явно между голытьбой и богатыми, между всеми ими и помещиком. Не преувеличиваете ли вы? Или, быть может, у вас завелись смутьяны из социалистов? Так пресеките их деятельность, мы поможем вам – только сообщите их имена. Нет, нет, отец Викентий, каждый крестьянин, кроме бога, носит в своей душе образ государя, этой верхней беспристрастной силы.

Пришло время заниматься не столько разработкой статики монархии, сколько ее динамики – сочетанием монархии с порядком и гармонией общественных отношений. Итак, пишите и пишите дальше, помните: у государя глаза и уши всегда открыты для правды».

Потом последовало еще несколько наставительных писем. Изучив их вдоль и поперек, Викентий снова начисто переработал написанное.

В новых главах нашлось место мыслям о динамическом развитии монархии и гармонии общественных отношений. Что касается деревенских противоречий, то, запутавшись в них и не зная, как они должны быть разрешены, он просто выкинул эти мысли из книги.

Эти-то пять частей Викентий как-то прочитал Ольге Михайловне. Выслушав их, она долго молчала.

Викентий ходил по комнате, сжимая и разжимая пальцы. «Откуда такое волнение? – думал он. – Однако что же тут странного? – отвечал он себе. – Я впервые читаю свою книгу, читаю живой, доброй душе…»

А Ольге Михайловне не хотелось говорить: все написанное священником было глубоко противно ее взглядам. Ей представлялось, как бы огорчилась Таня, прочти она книгу отца, ей чудилась злая усмешка Флегонта.

– Я не совсем понимаю, – невольно малодушничая, сказала наконец она, – к чему вы клоните… – И замялась. – Написано очень живо… Однако должна сознаться, отец Викентий, я так далека от этих мыслей, так занята сейчас думами о вещах более близких и прозаических, что просто теряюсь… А вы сами верите во все написанное? – неожиданным вопросом заключила она все свои слова.

– Я? – удивился Викентий. – Как же иначе? Как же можно писать, не веря?

– Когда я слушала вас, мне иногда казалось, что вы все это нарочно, будто вы просто издеваетесь над тем, что выставляете за истину. Мне показалось, что это… сатира.

– Сатира? – повторил пораженный ее словами Викентий.

– Да, так мне почудилось… Не знаю, но мне думается, что всерьез об этом в наше время писать невозможно. Но – молчу! Ничего я не понимаю в этих вещах. У вас найдутся критики более понимающие, а мне все это…

– Что вам все это? – с нетерпением спросил Викентий.

– Знаете, я в социальных разных идеях совершеннейшая тупица. Забудьте о моих словах, – и круто перевела разговор на школу: ей нужна его помощь, она не согласна учить детей в разваливающейся хибарке.

Викентий слушал ее соображения насчет школы рассеянно: он был потрясен неудачей. Ясно, книга ей не нравится.

– Хорошо, – сказал он, когда Ольга Михайловна изложила свои нужды, – я поговорю с мужиками. – Викентий замолчал, молчала и Ольга Михайловна. – А вы еще не видели отца Флегонта – Луку Лукича? – спросил он, чтобы хоть как-нибудь поддержать так неприятно окончившийся разговор. «И зачем я полез с книгой? – досадовал Викентий. – И взаправду, что ей до всего этого?»

– Нет, он не приходил.

– Стесняется, ждет, когда вы его позовете. Разрешите, я передам ему ваше приглашение?

– Конечно!

– Если вы расскажете ему о Флегонте, как рассказывали мне, он сделает для вас, то есть для школы, все. Только мне кажется, вы ошибаетесь в оценке Флегонта.

– Нет, – пылко возразила Ольга Михайловна, – уж тут я никак не могу ошибаться.

Викентий встал.

– Да, – сказал он печально. – Жаль, что вы не поняли меня и моих мыслей.

Ольга Михайловна так доверчиво посмотрела ему в глаза, что Викентий тут же повеселел.

А когда он ушел, Ольга Михайловна сожгла письмо, присланное Таней отцу о содействии побегу Флегонта.

Лука Лукич пришел на следующий день спозаранку. Рассказом о Флегонте, нежностью и простотой Ольга Михайловна согрела душу старика.

Когда разговор зашел о школе, Лука Лукич твердо сказал, что мир раскошелится.

4

Не одного Луку Лукича очаровала Ольга Михайловна.

Ее полюбили на селе. В ней скрывалось столько доброты и отзывчивости, столько ласковых слов знала она, что не полюбить ее было нельзя. Даже самые закоренелые в своей косности мужики сдавались на ее уговоры. Ольга Михайловна еще в Сибири поняла, что она может побеждать лишь смелостью и откровенностью. Ее разговоры с мужиками и бабами были лишены интеллигентской снисходительности и подлаживания под крестьянский язык. Ей не претили грязь и невежество, переполнявшие горемычный деревенский быт. Она понимала, что очищать этот маленький уголок от многовекового навоза – ее обязанность.

Ольга Михайловна держала в узде самых озорных ребят и безбоязненно разговаривала с сельскими пьяницами и драчунами, которых побаивалось даже начальство.

Худенькая, миловидная, с вздернутым носом, с пухлыми улыбчивыми губами, Ольга Михайловна держалась уверенно и свободно, подчиняла себе и жизнь и людей, сама не сознавая своей силы. Даже лавочник Иван Павлович стал приглядываться к Ольге Михайловне, и уж на что был сквалыга, и то иной раз пришлет ей полфунта чаю, конфет или орешков. Он знал, что его сынок Николай, как только увидел Ольгу Михайловну, так в тот же миг влюбился и «страдает» вот уже месяца три.

«Что ж! – рассуждал Иван Павлович. – Невестка подходящая, образованная, опять же не вертихвостка, а ученая…»

Никто ни разу не обидел учительницу, хотя она многих порицала и жестоко ругала. Она добилась того, что мужики стали отпускать в школу маленьких дочерей, что было большой победой, и начала учить девочек всякому домашнему делу. А это привлекло к ней сердца матерей.

Одно беспокоило Ивана Павловича: сам земский начальник Никита Модестович зачастил в школу. «Конечно, служба, – за всем надо надзирать, а за школьным делом и тем более. Но ведь одно дело – надзирать, а другое – просиживать с учительницей часа по два да мой же чаек попивать. Человек неженатый – ясное дело, что к чему…»

Улусов частенько бывал у Ольги Михайловны, говорил комплименты.

Ольга Михайловна поила его чаем, слушала любезности, но сама говорила больше о своем: она задумала строить новую школу.

Улусов и не отказывал и согласия не давал, но намекал, что скажи она одно-единственное слово, он для нее не только что школу – дворец выстроит.

Ольга Михайловна намеков не хотела понимать. Никита Модестович то сердился, то юлил, – учительница была неприступна. Улусов предложил нежную дружбу – Ольга Михайловна с оскорбительной усмешкой отвергла ее. Улусов пошел на последнее – стал расписывать прелести сельской жизни в тихом уютном имении, приглашал Ольгу Михайловну к себе, намекал, что там живет некая девица, присутствие которой сделает невозможным «клевету и интриги»…

Ольга Михайловна, узнав, что девица эта не кто иная, как Сашенька Спирова, с радостью поехала в имение.

«Сашенька! – думала она. – Боже мой, вот славно, все-таки компания».

Однако первая же встреча подруг, встреча после долгой разлуки охладила Ольгу Михайловну.

Сашенька, изображая из себя ссыльную, чуть ли не каторжанку, в общении со всеми приняла снисходительно-надменный тон.

К деятельности подруги в качестве учительницы Сашенька отнеслась с усмешечкой.

– Милочка, – говорила она, позевывая, – да разве мужикам образование поможет? Научите вы их грамоте, станут они читать книжки, поймут свою горькую долю, да вас же и проклянут: зачем, мол, глаза открыла, слепыми-то лучше жить… Ах, не то, не то, моя милая, не то вы делаете! Этим делу не поможешь.

– Но чем же ему можно помочь? – посмеиваясь, спросила Ольга Михайловна.

Сашенька прищурила глазки, подумала и заговорила таким тоном, как бы давая понять, что ей известно кое-что, чего Ольге Михайловне вряд ли когда-нибудь удастся узнать.

– Одно скажу, – сказала она, держитесь принципа: чем им хуже, тем нам лучше, – и будете правы.

5

Дружба между ними так и не завязалась. Ольга Михайловна посещала Сашеньку редко, Сашенька надулась и тоже перестала бывать в Двориках.

Ухаживания Улусова надоели Ольге Михайловне. Она решительно отвергла предлагаемый ей брак, и сношения между школой и имением прекратились.

Друзей Ольга Михайловна нашла в селе. Среди них были Лука Лукич, Сергей Сторожев, попов работник Листрат. Приезжая домой на каникулы, бывал у нее лавочников Николай. Ямщик Никита Семенович души в ней не чаял. С той самой минуты, как увидел он ее одиноко стоящей на станции, жалко ему стало эту девицу, и понравилась она ему с первого же взгляда, а после того, как похвалила его голос и песни, стал он ее рабом. Часто Ольга Михайловна гостевала в ямщицком доме, подружилась с женой Никиты Семеновича, а когда у той родился первый ребенок, согласилась быть крестной матерью.

Забегал к ней Андрей Андреевич: расскажет что-нибудь про «нахалов», почешет затылок, попросит барышню выручить хлебушком, поклонится в пояс, скажет:

– Воистину ты голубица, барышня, не видывали мы еще таких, дай тебе бог здоровья! – И уйдет.

Наутро зайдет в школу тихая Марфа, спросит, не надо ли что учительнице – полы помыть или белье накопилось?

Так постепенно Ольга Михайловна вошла в сельскую жизнь и за год не только успела отремонтировать школу (ее нельзя было узнать), но и втихомолку уговорила самых влиятельных стариков строить новое училище.

– Вот кончим суд с Улусовым, барышня, – говаривал Лука Лукич, и с богом – зараз за две стройки возьмемся: богу церкву, тебе, милая, школу. – И любезно улыбался: уж так-то хорошо учительница рассказывала о Флегонте!

Но не только ремонт старой и постройка новой школы занимали мысли Ольги Михайловны.

Осмотревшись, она довольно быстро разобралась в сельских делах. Бывая на сходках, где решались нужды школы, Ольга Михайловна не могла не заметить неистребимой вражды одной части деревни к другой. Обратила она внимание на поведение Андрея Андреевича, Никиты Семеновича и еще нескольких крестьян, всегда бывших заодно против «нахалов» и Улусова. Горячность Андрея Андреевича, его стихийные бунтарские замашки не прошли мимо нее. Разгульный драчун и пьяница Никита Семенович поражал ее (когда бывал трезв) резкостью слов, обращенных к начальству. Будучи в добрых отношениях и с тем и с другим, Ольга Михайловна сперва очень осторожно повела с ними разговоры наподобие тех, которые слышала в Сибири, присутствуя при спорах Тани и Флегонта. Припомнились ей слова Ленина о крестьянстве в те времена, когда она примыкала к кружку «стариков».

Уроки, преподанные умершим братом, его подпольная деятельность на тамбовском механическом заводе тоже не прошли для нее бесследно.

Поняв, что она может быть не одинока в своих стремлениях, Ольга Михайловна почувствовала, что все былое возвращается к ней и повелительно зовет к тому, к чему звали ее Флегонт и Таня. Болезнь, которая мешала ей думать о чем-либо подобном в Сибири, затихала. Окрепнув, Ольга Михайловна поняла, что жизнь без борьбы тускла и никчемна, возможность иметь единомышленников и направлять их к разумным действиям в революционном духе возвратила ей бодрость духа и пробудила в ней то, от чего, как ей казалось, она давно отошла и к чему уже не вернется.

Недаром брат учил ее осторожности, когда Ольга Михайловна печатала на мимеографе листовки. Недаром так настойчиво призывал Ленин «стариков» к соблюдению конспирации: Ольга Михайловна вспомнила эти уроки.

Ее разговоры с Андреем Андреевичем и Никитой Семеновичем на первый взгляд казались невинными беседами о сельских делах вообще. Попутно Ольга Михайловна рассказывала приятелям о том, как живут в Петербурге рабочие, о сибирских мужиках и их доле. В представлении Андрея Андреевича и Никиты Семеновича сибиряки жили чуть ли не в раю.

Наставления Надежды Константиновны Крупской, с которой Ольга Михайловна делила уроки в вечерней рабочей школе за Шлиссельбургским трактом, все приемы постепенного формирования революционного сознания рабочих очень пригодились ей и в Двориках.

Глубоко продумывая каждое слово и фразу, Ольга Михайловна направляла мысли своих собеседников не на бессмысленные бунтарские выходки, не на поджоги и грабежи, а на сознательное объединение мужиков против Улусова и помещиков вообще.

Конечно, трудно было кое-что втолковать Андрею Андреевичу, Никите Семеновичу и еще двум-трем мужикам и парням, которые впоследствии присоединились к тайным сходкам. Порой они казались ей малыми детьми, первоклассниками, начинающими с азов. Она и разговаривала с ними, как с детьми: разница была лишь в том, что детей она учила писать палочки и складывать цифры, а этих приучала самостоятельно мыслить и делать выводы.

Мало-помалу все более откровенными становились беседы. Запретное слово, как известно, особенно притягивает к себе людей. Мысль была разбужена Ольгой Михайловной, запретное открывалось, ее друзья начинали понимать, во имя чего и как надо бороться за лучшую долю.

И все же слух о том, что в школе неведомо зачем собираются самые отчаянные люди, пошел гулять по селу и дошел до Викентия.

6

Как-то весной Викентий засиделся у Сторожевых, вернулся домой поздно и, решив поработать, зажег в столовой лампу, оторвал от численника листок, рассеянно прочел написанное и некоторое время ходил из угла в угол.

Случайному посетителю дом попа казался нарядным и веселым, но при ближайшим знакомстве с ним у гостя появлялось странное ощущение тоскливости, словно жилище восприняло от живущего в нем постоянную грустную задумчивость.

Самой унылой комнатой дома казалась столовая. По вечерам, когда в столовой горела лампа, ощущение придавленности не рассеивалось, а сгущалось, чему в немалой степени содействовало монотонное постукивание маятника часов и их заунывный бой.

Даже самая светлая комната, в которой Викентий принимал гостей, жиденькой модной мебелью, выцветшим ковром фабричной работы и выгоревшими голубовато-дымчатыми обоями не манила к себе и не располагала к веселью. Хозяин дома редко заходил сюда. Подойдет часом к фисгармонии «Юлий Генрих Циммерман», сыграет единственную светскую мелодию, подслушанную у жены, «Ах ты, доля, моя доля…» и, резко хлопнув крышкой, уйдет в кабинет.

На обстановке кабинета тоже сказался характер Викентия. Тут было и тесно и темно. Рябина загораживала единственное окно, черный дубовый шкаф и письменный стол занимали слишком много места. Обои вылиняли, а менять их Викентий не хотел. На одной стене давным-давно Таня нарисовала женщину, как обычно их рисуют дети, – круглая голова, треугольное туловище, ноги-палочки с закорючками. Этот рисунок умилял отца Викентия, всегда напоминал ему о Тане, и он ни за что не хотел расставаться с ним.

Ольга Михайловна не ошиблась, подумав, что не ради знакомства с ней он приоделся так щеголевато, – Викентий всегда одевался хорошо. Одежду он шил в Тамбове у самого лучшего духовного портного, поэтому даже ряса сидела на нем ловко и красиво. Из-под ворота подрясника виднелся краешек белого накрахмаленного воротничка, из-под рукавов – манжеты. Носовой платок он душил и даже в алтаре хранил флакон одеколона, которым перед богослужением протирал руки.

Окрестные попы звали его «белой вороной» и «гусаром».

В описываемый вечер Викентий засиделся в кабинете. Подсчитав выручку причта, ответив на указ благочинного, он пробежал глазами по страницам «Епархиальных ведомостей», поставил несколько восклицательных и вопросительных знаков на полях статьи Победоносцева, потом вынул дневник, куда заносил мысли, происшествия и слухи, состояние погоды и хлебов.

Покончив с дневником, Викентий приступил к составлению проповеди на предстоящий день.

Пользуясь евангельскими примерами, Викентий так ловко подводил их к текущей сельской жизни, так тонко говорил о мирских делах, столь искусно облачал их в ризы заповедей, что благочинному не было никакой возможности придраться к ним.

Когда часы двенадцатью дребезжащими ударами напомнили полуночнику о позднем времени, Викентий убрал бумаги с письменного стола, ушел в спальню, приготовил постель. Но тут постучали.

7

Викентий открыл окно.

– Это я, Ольга Михайловна.

– Дверь открыта, входите. Впрочем, одну минутку, я вам посвечу! – Он был немало удивлен этим поздним визитом.

– Нет, я заходить не буду, – откликнулась Ольга Михайловна.

– Почему?

– Я к вам на минутку, по делу. У вас есть хина?

– Найдем! Есть и хина, и интересные новости.

– Новости? – Ольга Михайловна поколебалась мгновение. – Хорошо.

Викентий захлопнул окно, вышел на крылечко и возвратился в кабинет с гостьей.

– Ну, что за новости? – Ольга Михайловна уселась в кресло. – Новые книги?

Викентий пытливо посмотрел на нее.

– Послушайте, Ольга Михайловна, вы любите Толстого?

– Господи, да кто же не любит Льва Толстого!

– Ну, положим, многие его не любят. – Несколько секунд он смотрел рассеянно мимо Ольги Михайловны. – Хотите прочитать одно его сочинение, которое, полагаю, никогда не будет напечатано?

– О?! Ольга Михайловна испытующе взглянула на него. Что же это за сочинение? Против церкви или властей?

– Увидите. Хотите прочитать?

Ольга Михайловна растерялась от неожиданного предложения: «Что это такое? Выпытывает? Или от души?»

– Право, не знаю, – ответила она, смотря в глаза собеседнику. – Интересно ли это?

Викентий после минутного молчания сказал:

– Я знаю, что у вас собираются сельские парни, – и осторожно добавил: – Знаю точно кто: сын Ивана Павловича, Сергей Сторожев, мой Листрат… Только, пожалуйста, не подумайте…

– Продолжайте, – вызывающим тоном ответила Ольга Михайловна.

– Я говорю это вот к чему: на горьком опыте убедился, как много осторожности требуется даже в таких невинных беседах, которые ведете вы.

Эти слова так поразили Ольгу Михайловну, что она ничего не смогла сказать. Викентий открывался перед ней в новом свете. Чего он хочет, как ему отвечать?

– Почему вы не доверяете мне, Ольга Михайловна? Допустим, вам не понравилась моя книга. Но при чем книга, когда перед вами просто человек? Какие у вас есть основания, чтобы не верить ему? Только то, что он в рясе?

Печаль, так сильно прозвучавшая в его словах, заставила Ольгу Михайловну поверить его искренности.

«Да, – раздумывала она, – его идеи не нравятся мне. Но разве только они служат основанием человеческих отношений? Почему я сожгла письмо Тани? Какое право я имею не верить ему? Только потому, что мне не понравилось написанное им?»

– Я хочу, чтобы вы верили мне.

– Я верю вам.

– Скажите, что вам показалось противным в том, что я читал? – спросил Викентий.

Что-то заставило ее не ответить прямо.

– Я скажу, когда прочитаю книгу целиком. Вот когда вы напечатаете…

– Напечатаете? – Викентий усмехнулся. – Кто вам сказал, что напечатаю?

– Ну, а не напечатаете, так зачем нам вообще толковать об этом? – весело воскликнула Ольга Михайловна и в том же тоне добавила: – Давайте уговоримся, что только сегодня мы узнали друг друга.

– Хорошо. Мне это нравится!

– А сочинения графа я возьму и прочту, кому сочту нужным, так?

– Да.

– Спасибо.

Викентий вынул из стола брошюрку, напечатанную на гектографе.

– Только, ради бога, – осторожность и еще раз осторожность. Я не за себя боюсь, не поймите превратно. Я за вас… за вас… – совсем робко окончил он.

– Да, да, конечно. – Ольга Михайловна почему-то покраснела. – Вы не беспокойтесь: я знаю, кому можно верить, кому нельзя. – Она встала.

– Мне можно проводить вас?

– Я только что хотела вас об этом просить, – откровенно и опять смущаясь его взгляда сказала Ольга Михайловна. – Я, знаете, такая трусиха. До сих пор боюсь ходить через речку одна.

Они вышли на крылечко.

– Может быть, посидим немного? Больно хороша ночь. Только совсем немного. У меня еще дела. Да, я и забыла! Ведь я зашла к вам по делу, отец Викентий.

– Я много раз просил вас не называть меня так. На самом деле, какой я вам отец?

Блеск его глаз волновал Ольгу Михайловну.

– Простите, я все забываю!

Его рука легла на ее ладонь.

– Так вот о деле. Где же хина?

– Хины у меня нет.

– Но у вас была.

– Неделю назад я отдал вам последний порошок. Может быть, есть у Настасьи Филипповны?

– Я была. Нет.

– А зачем вам хина?

– Хотели отнести Андрею Андреевичу. У него заболел Проша. О господи, вот бедность-то! Ходил по кусочкам – простудился, трясет его.

– В этом году все ходили по кусочкам.

– Как нищие побирались. И это русские крестьяне! – с гневом вырвалось у Ольги Михайловны.

– Нет, вы не правы. Нищий – это, так сказать, профессионал. Он всегда побирается, а что наберет – продаст. Ходить по кусочкам – это не нищенство, это у нас позором не считают. Сегодня вы придете ко мне за кусочком, завтра – як вам. Хождение за кусочками своего рода выручка в тяжелые дни. Об этом даже Энгельгардт написал – хорошо подметил барин.

– Вы все знаете! – сказала Ольга Михайловна.

– Нагляделся! – Викентий вздохнул. – Но я верю, что когда-нибудь люди перестанут ходить за кусочками.

– И я верю.

– Иначе нет смысла жить, если не верить.

– Да.

Молчание. Блеск его глаз все больше пугал ее.

– Я пойду!

– Посидите еще! – Викентий удержал Ольгу Михайловну, его рука обожгла ее руку.

– Нельзя, – шепотом сказала Ольга Михайловна и, отстранив руку Викентия, прибавила: – Могут всякое подумать.

– Обо мне ничего не могут подумать. Все уверены, что я святой, – не скрывая иронии, проговорил Викентий.

Ольга Михайловна тихо рассмеялась:

– А не святой ли вы в самом деле?

– У сельского попа так мало соблазнов, что поневоле будешь святым.

– Значит, вы святой поневоле? – В тоне Ольги Михайловны была явная насмешка.

– Не надо! Не смейтесь надо мной.

Ольге Михайловне стало жалко его.

– Простите, я не хотела вас обидеть. Вы, вероятно, очень хороший человек. Это все говорят.

«Что же это? Сожаление или опять насмешка?» – подумал Викентий.

Они долго сидели молча.

– Вы мечтатель, да? – спросила Ольга Михайловна. – О чем вы все думаете?

– Иногда о собственном несчастье.

– Не вижу, чтобы вы искали счастье…

– Вы не правы. Я ищу его: и для себя и для людей. – Он хотел прибавить: «И, кажется, нашел путь к нему!» – но смолчал.

Зябко поводя плечами, Ольга Михайловна встала.

Когда они переходили мост через речушку, Викентий сказал:

– Теперешняя молодежь – занятый народ… Вот Таня, вы…

– Что я? Подержите меня за руку, здесь так темно, и я ничего не вижу.

Они перешли через мост. Ольга Михайловна сделала попытку освободить руку, но он ее не отпускал. Так они подошли к школе.

– Викентий Михайлович!

– Да.

– Я вначале не поверила вам и провинилась перед вами и перед Таней…

– Полно! Чем вы могли провиниться передо мной?