Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)
1
Первый год в глухом сибирском селе, где все, начиная от учителя и кончая сельскими заправилами, смотрели на ссыльного косо, а то и враждебно, где природа, несмотря на ее дикую красоту, казалась чужой, вдали от привычного дела, от семьи, от друзей, – этот год был для Ленина самым тяжелым, но и самым плодотворным: работа над книгой подходила к концу.
Письма из Москвы и Питера шли бесконечно долго, свидания с друзьями, расселившимися в округе, были запрещены…
Однажды Ленин, не выдержав одиночества, решил съездить тайно в село Тесинское Минусинского уезда, где в ссылке жил Глеб Кржижановский. После этого исправник долго читал Владимиру Ильичу нравоучение.
Зато на здоровье Ленин не мог пожаловаться.
Однажды он получил письмо от Крупской. Она добивалась разрешения быть высланной в Шушенское и вскоре вместе с матерью, Елизаветой Васильевной, выехала к нему.
Ленин не только скучал по ней. Надежда Константиновна, добровольно взявшая на себя обязанности секретаря «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», с течением времени стала ближайшим помощником Владимира Ильича во всех его делах. Точность и исполнительность Крупской служили темой восторженных разговоров, память ее изумляла всех близких: она знала сотни нелегальных адресов, по подпольным кличкам почти всех членов организации в Петербурге и в провинции.
Он готовился к большой работе и знал, что без Надежды Константиновны ему трудно будет справиться с нею: требовались книги, вычисления, обширная переписка, извлечения из многих официальных и революционных источников. Все это Надежда Константиновна умела делать, как никто.
Рассказ Надежды Константиновны о делах организации был печален: от того, что создали «старики», остались развалины. Степан Радченко и еще два-три человека кое-как поддерживали боевой дух, но, окруженные соглашателями, они мало что могли сделать.
Радченко был на Первом съезде партии, привез манифест…
Партия существует лишь только на бумаге. Все, все надо начинать почти сначала…
Все начинать сначала! Как можно делать это, находясь за тысячи верст от тех мест, где бьется пульс жизни? Все начинать сначала! Когда каждый шаг под надзором.
Надежда Константиновна, поняв, что она нарисовала слишком мрачную и безысходную картину, попыталась сгладить впечатление от своей печальной новости рассказом об успехах некоторых организаций, оставшихся верными идеям «Союза борьбы».
– Зачем меня утешать, все не так уж мрачно! – сказал Ленин, выслушав рассказ. – Сила движения растет, это ясно, и вряд ли кто в состоянии перевести эту силу на путь компромиссов. Может быть, мы слишком увлекались, особенно в последнее время, практической работой. Нам не удалось добиться больших успехов одновременно и в области теории, и в области практики.
– Ты забываешь свою книгу о «друзьях народа»…
– Нет, я не забываю, но наши промахи не покрывались одной этой книгой. Думаю, что сейчас надо сделать главную ставку на разработку теоретических вопросов движения.
– Верно, верно, – подхватила Надежда Константиновна, радуясь, что рассказ ее не слишком огорчил мужа. – Твоя новая книга, если ее прочитает хотя бы сотня будущих руководителей организации, сделает очень много. Мне кажется, что, подготовив в течение этих оставшихся тебе двух лет ссылки сто, двести крепких и устойчивых партийных работников, мы сделаем громадное дело. И будем иметь больше шансов на успех. Ведь и отсюда можно следить за всеми извращениями идей и бороться с ними в самых резких формах.
Уже рассветало, когда они разошлись.
2
Через несколько дней после приезда Надежды Константиновны Ленин снял за четыре целковых в месяц чистую и просторную избу; с ними поселилась мать Крупской, Елизавета Васильевна.
После устройства на новом месте снова начались трудовые будни. Надежда Константиновна великолепно ориентировалась в сложных вопросах движения. Русский рабочий был для нее не отвлеченной фигурой, – руководя вечерней школой на Шлиссельбургском тракте, она сама многому научилась.
Когда Надежда Константиновна стала секретарем «Союза борьбы» и стены конспиративной квартиры отгородили ее от мира, к которому рвалась ее душа, она все же выкраивала часы, чтобы время от времени окунуться в среду, всегда обновлявшую ее.
И в подполье она оставалась такой же чуткой к жизни, какой была в школе; тем же ласковым светом были полны ее глаза, и доброе лицо всегда озарялось теплой улыбкой.
С Владимира Ильича свалилась большая часть работы – переписка книги набело. Надежда Константиновна умела это делать так мастерски, что ни один издатель не мог придраться даже к пустяку.
Ленин с нежностью касался груды переписанных ею страниц. Книга близилась к концу. Он работал теперь в два раза больше, чем до приезда жены, установил твердое, никем и ничем не нарушаемое расписание и педантично выполнял его.
Как бы ни прекрасна была погода, как бы ни хитрил сосед Сосипатыч, заманивая Владимира Ильича на охоту, как бы ни хотелось Глебу Кржижановскому, часто гостившему в Шушенском, поболтать с другом, часы, отведенные для работы, Ленин не тратил ни на что иное.
Писал он в ученических тетрадях, мелким почерком, быстро, по обыкновению едва касаясь пером бумаги; много раз перечеркивал написанное, сокращал и добавлял, щелкал на счетах, составляя таблицы и диаграммы.
С приездом Надежды Константиновны жить стало вообще как-то вольнее; то ли начальству надоела пристальная мелочная слежка или ссыльные перестали давать поводы для неудовольствий. Так ли, иначе ли, теперь можно было съездить и к Глебу Кржижановскому. Свободней стала переписка, больше новостей приходило из России.
3
Письмо Надежды Константиновны к Тане (написанное шифром, среди ничего не значащих строк) было полно бодрости и свежести.
Надежда Константиновна сообщала, что Ленин в ссылке создал проект программы русских социал-демократов. Отдавая должное особым интересам Флегонта, Надежда Константиновна большое место в письме отвела вопросам отношения социал-демократии к крестьянству.
Думы Ленина о крестьянстве и его будущем, о поддержке его социал-демократией как класса, наиболее страдающего «от бесправия русского народа и от остатков крепостного права в русском обществе», занимали добрую половину письма.
Удивило Таню и Флегонта то, как работал Ленин. Сидеть где-то у черта на куличках, заниматься сотней дел, не терять живых нитей, связывающих его с Россией и с заграничными товарищами, заниматься ради хлеба насущного переводами, писать книгу, следить за всем и думать о всех, и о мужиках в том числе, угадывать их заветные чаяния.
В споры о крестьянстве Таня и Флегонт постепенно вовлекли Ольгу Михайловну. Сперва она отнекивалась, утверждая, что потеряла всякий интерес к тому, чем занималась когда-то, просила оставить ее в покое. Но мало-помалу они приучили Ольгу Михайловну не только слушать их споры, но и участвовать в них.
К тому времени возникла мысль о переезде Ольги Михайловны в Дворики. Таня, занявшись лечением подруги, заявила ей, что, если она не переменит климата, болезнь зайдет очень далеко и может плохо кончиться.
Ольге Михайловне очень хотелось жить поближе к Тане, а она знала, что и Таня намеревалась, отбыв ссылку, пожить в Двориках.
Таня уговаривала Ольгу Михайловну подать заявление министру просвещения о назначении в Дворики: ведь там, говорила Таня, учительствует случайный человек – фельдшерица Настасья Филипповна, которая согласится передать школу любому человеку, лишь бы такой нашелся.
Ольга Михайловна, вняв совету друзей, написала прошение о переводе ее в Дворики и отослала в Петербург.
Теперь они часто мечтали о будущем, а Флегонт нет-нет да переведет разговор на политические темы, спросит мнение учительницы… Привыкнув к сельской жизни и решив посвятить себя ей, Ольга Михайловна не могла оставаться равнодушной ко всему, что было связано с деревней. Мечты друзей не могли не захватить ее, сама того не замечая, она втянулась в их разговоры по поводу писем из Шушенского.
Пробовал Флегонт поговорить с сибирскими мужиками… Те что-то мямлили в ответ: отрезки, выкупные платежи были для них пустым звуком. Лишь Юхим мурлыкал и жмурился, словно кот, когда речь заходила о земле.
– А по скольку прирежут? – спрашивал он. – Вот бы десятин по полсотне подкинули!
Кузьмичу вообще не было никакого дела до земли: однажды потеряв ее, он уже не хотел возвращаться к ней.
Таня, слушая пересуды мужиков, скептически усмехалась.
– Э, не так уж все верно у Ленина насчет крестьянской революционности, хоть ты и восторгаешься, – сказала она Флегонту после одного такого разговора с мужиками.
Ольга Михайловна сидела около печки и вязала.
– Владимир Ильич сто раз прав, когда говорит, что не стоит разбрасываться, – продолжала Таня. – Людей в партии и без того наперечет, а деревня потребует уйму народа. Откуда их взять? Нет, это лишь повредит работе партии в городе. Подожди, Флегонт, ну что за привычка перебивать? Я слушала тебя и не мешала.
– Ну, ну, – благодушно отозвался Флегонт.
– Главная работа партии – среди рабочих, на заводах, – заключила Таня.
– А мастеровые откуда родом? – усмехнулся Флегонт.
– Но что из того? Их так пообтерло у машин, что они о земле и думать давно позабыли!
– Неосновательно, Танюша. Как же так не думают? Очень даже думают! Да вот, скажем, хотя бы я… Разве я не пообтерся около машин? А все-таки и меня задевает – отменят выкупные или круговую поруку или не отменят… Я выкупов не платил и из круговой поруки выскочил… Но ты одно сообрази: у меня в Двориках чуть ли не в каждой избе родственники да свойственники. И мне очень важно, получат они послабление или нет.
– Твои свойственники! – не сдавалась Таня. – Взгляни на Юхима! Глаза так и загорелись, когда заговорили о земле. Все они один в одного. В каждом из них сидит кулак, в кулаки они и рвутся! Возьми того же Петра, твоего племянника. Только и мечтает, как бы ему побольше зацапать земли. Вот пойдешь работать в деревню и завязнешь там, помяни мои слова. Я не вижу в мужиках ничего такого, что бы партия могла использовать. Плеханов прав, утверждая в своем проекте программы партии, что русское революционное движение, торжество которого послужило бы прежде всего на пользу крестьянству, почти не встречает в нем ни поддержки, ни сочувствия, ни внимания.
– Эка, даже наизусть зазубрила! – съязвил Флегонт.
– А почему бы и не заучить наизусть умные слова? Вот разбросаемся туда и сюда – и там не успеем, и в деревне лбы порасшибаем. Подняли разговор о вовлечении крестьянства в революционное движение, а что слышим в ответ? Полное равнодушие! Ты, Флегонт, упорствуешь…
– Жизнь, милая, не только то, что на ладони лежит, но и то, что зреет, что вырастает в тиши. И разве кто с тобой спорит, что Плеханов умный человек? Только насчет мужиков он перемудрил. Сама как-то говорила: от России он за тысячу верст, все знает по слухам да по газетам… Оттого и скажет иной раз непутевое. Чтоб о мужике говорить, надо с ним пуд соли съесть! Правильно я говорю, Ольга Михайловна? Что вы в уголок забились?
– Я просто не понимаю, о чем вы спорите.
– А мы с ней опять по мужицким делам сцепились. Есть такая у нас точка – друг другу поперек!
– Мне кажется, что тут и спорить нечего. Я, пожалуй, согласна с Таней. Все это пока одна утопия. Чудесная утопия!
– Я не говорила, что это вообще утопия, прервала Таня подругу. Я сказала, что пока не надо распылять силы партии, что это повредит нашему главному делу – работе с пролетариатом.
– Я думаю, что всегда надо ставить перед собой только такую цель, которую возможно осилить. Иначе это остается благим намерением. Вот как раз исполнимости того, о чем вы опорите с Флегонтом Лукичом, я не вижу.
– Совсем не видите? – после молчания спросил Флегонт. – А разве мужики не встают против отрезков и круговой поруки? Разве это утопия?
– Я была бы, конечно, рада, чтобы надежды ваши оправдались, и хочу этого, – призналась Ольга Михайловна. – Владимир Ильич очень мудрый человек, но увлекается, как и вы… Но, может быть, – добавила она, – мудрые люди и должны увлекаться, чтобы чем-то питать наши чувства, звать нас вперед, а то ведь засохнешь! – Ольга Михайловна улыбнулась. – Но я не понимаю одного… Ведь мы не знаем, на кого именно ваша партия рассчитывает в деревне. Речь идет, как я поняла, о людях, вообще работающих в деревне. А кто они? Кто они, например, в этом селе? Считает ли он, например, меня работающей в крестьянстве? Это как-то расплывчато.
– Должен считать, как же иначе, – сказал Флегонт. – Ясно: раз вы за нас, мы и верим вам.
– Все это для меня неясно.
– Он разъяснит! Уж будьте покойны, он все скобки откроет.
4
Вскоре через одного знакомого социал-демократа, жившего в ссылке недалеко от Шушенского, Флегонт получил программу русских социал-демократов, написанную Лениным.
Многие сомнения и недоумения, возникшие у Тани и Флегонта, были разрешены. Программа не оставляла без внимания ни одного из насущных вопросов русской жизни; было в ней сказано и о крестьянстве, но городской пролетариат по-прежнему оставался главной точкой, к которой были прикованы силы социал-демократии.
Это немного охладило пыл Флегонта. Он опечалился, но его оживило указание на неизбежность распространения демократических идей в деревне через рабочих, сохранивших связи с ней, имеющих там родню, для кого арендная плата, выкупные платежи, круговая порука отнюдь не пустой звук…
– Точь-в-точь что я говорил! – торжествовал Флегонт. – Ну, Танюша, ну, признайся! Разъяснил тебе это Владимир Ильич? – И до тех пор не успокоился, пока Таня не призналась в своей недальновидности.
В письме, полученном вместе с программой, знакомый Флегонту товарищ писал, что Ленин при нем говорил о возможных помощниках социал-демократов в деревне – агрономах, врачах, народных учителях, которые, как утверждал Владимир Ильич, материально и духовно принижены и близко наблюдают и на себе чувствуют бесправие и угнетение народа. Распространение среди них сочувственного отношения к социал-демократизму не подлежит сомнению.
5
Все это заставляло Флегонта думать глубже, разрешать вопросы, как бы и не имеющие прямого отношения к деревне и к делу, к которому он готовил себя.
Он снова углубился в чтение.
Отец присылал Тане достаточно денег. Через петербургских друзей она выписывала книги. История народов, история всего живого или давно исчезнувшего, описание путешествий, философские сочинения, книги русских и западных классиков – вот над чем просиживали теперь Таня и Флегонт.
Тане не стоило труда уговорить Флегонта учить иностранный язык. За годы ссылки он, хотя и с большими усилиями, выучил немецкий язык.
Мир для Флегонта как бы раздвинулся. Он и не представлял, как много захватывающего, интересного и разноречивого таит в себе жизнь. Он научился сопоставлять и обобщать факты и делать умозаключения, поражавшие Таню здравым смыслом и живостью суждения.
Судьбы деревни, не перестававшие волновать его, он теперь безраздельно связывал с судьбой рабочего движения.
Так в сибирской глуши постепенно совершалось новое рождение человека.
Таня, на глазах которой происходило это сложное появление новой, глубоко осмысленной жизни, радовалась. Однако она не переставала быть требовательной…
Остерегаясь резких и неосторожных прикосновений к сердцу Флегонта, она сама делалась мягче, ласковее и нежнее, не теряя притом ни воли, ни твердости.
Но все это не мешало Флегонту оставаться добродушным, участливым и веселым человеком. Он по-прежнему хохотал над мало-мальски смешным, пел так же часто и с тем же неподдельным чувством и порой плакал над жалостливыми словами песни, любил охоту, выпивку в компании, сходки мужиков…
6
Время шло…
Маленькая колония коротала вечера за книгами, писала письма и читала полученные с воли.
Ольга Михайловна получила положительный ответ на свое прошение и собиралась ехать в Дворики, однако откладывала поездку, – ей не хотелось расставаться с Таней, срок ссылки которой истекал будущей весной. Флегонту оставалось еще долго жить здесь.
Часто приходили письма от Викентия. Все в Двориках было как два года назад, как двадцать два года назад. Судебной волоките не было видно конца… Мужики по-прежнему сеяли на арендованной земле – и то слава богу!
Григорий Распутин сходил за это время в Соловки и вернулся присмиревшим: Ольгу Михайловну он не замечал, а Флегонту сказал, что в Соловки он ходил «по велению свыше», будто увидел он во сне богородицу и сказала она ему: «Странствуй, странствуй, Григорий, до высоких высот ты вознесешься, а главное – не верь политическим каторжанам и разным там социалистам…»
Флегонт понимал, что невежество Распутина не так уж безобидно.
Глава десятая1
Через несколько месяцев после выхода книги Ленина «Развитие капитализма в России» в Шушенское стали приходить восторженные отзывы. Сестра Ленина, Анна Ильинична, сообщала, что среди питерской социал-демократии и интеллигенции книга стала как бы библией движения…
Надежда Константиновна торжествовала:
– Вот видишь, я оказалась права! Эта книга стоит сотни стачек, забастовок и десятка кружков. Теперь тому же Флегонту можно доверить не только сочинение прокламаций, но и кое-что посерьезнее.
Настроение у Ленина было приподнятое.
Однажды с раннего утра он ушел на охоту. Стоял август, синело безоблачное небо, и вся природа как бы замерла в жаркой тишине.
Надежда Константиновна с утра сидела за работой в горнице, устланной пестрыми дорожками. Едва приметное движение воздуха шевелило ситцевые занавески на окнах. За стеной спала больная мать, на кухне бренчала посудой девочка Паша. Только что принесли давно ожидаемую почту: тут были письма от матери и сестры Ленина, книги, журналы, газеты. Одна из журнальных книжек привлекла внимание Надежды Константиновны. Анна Ильинична в письме почему-то настойчиво рекомендовала этот номер журнала.
Ничего чрезвычайного в статьях журнала при беглом просмотре Надежда Константиновна не нашла, но едва заметная закорючка карандашом, сделанная у заголовка какой-то совсем невинной статьи, заставила ее взять жидкость для проявления тайнописи. Она угадала: между строчками было конспиративное письмо. Анна писала брату:
«Посылаю тебе некое «Кредо молодых». Этот любопытный документ составлен Прокоповичем и Кусковой. Документ нигде не опубликован, – очевидно, из боязни авторов быть скомпрометированными столь откровенной проповедью экономизма. Сами Прокопович и Кускова хоть и политические эмигранты и далеки от любой организации, однако имеют влияние на «молодых». Тебе будет небезынтересен этот документ, хоть признаюсь, что все это мне кажется измышлением досужих литераторов. С отголосками подобных измышлений я сталкиваюсь не только в Москве, но и в питерской «Рабочей мысли», далеко не договорившейся до того, до чего договорились авторы «Кредо». Я даже сомневаюсь, стоит ли тебя утруждать проявлением и чтением этого либерального умствования».
Надежда Константиновна проявила и прочла «либеральное умствование» и поняла, что перед ней документ, в высшей степени неприятный, злой, могущий принести большой вред движению, останься он без резкой отповеди.
– Нет, Владимиру Ильичу надо прочитать это! – сказала она вслух.
Мать проснулась, кровать под ней заскрипела.
– Ты уже работаешь?
– Да. Нам прислали работу – надо срочно перевести одну книгу. Ты есть хочешь?
– Мать отказалась.
– Володя опять, верно, увлекся охотой и забрел бог знает куда.
– Пускай бродит. Ему сейчас это надо, он что-то обдумывает, что-то очень важное, хоть и молчит пока. Чувствую, что впереди снова громадная работа.
– Работа! – помолчав, сказала мать и вздохнула. – Мне стыдно хворать, когда ты не знаешь ни минуты отдыха!
– Вот на будущей неделе тоже пойду на охоту и отдохну.
– Еще чего!
– Нет, на охоте, мама, чудесно. Собака носится, дрожит от возбуждения, а кругом тайга и такая красота!
– Пусть Володя отдыхает почаще. Жаль, что после такого удовольствия я должна буду огорчить его.
– Что такое? – тревожно спросила мать.
– Получено неприятное письмо. Ты поспи, я еще поработаю, а потом возьмусь за обед. Спи!
Снова все затихло в доме. Надежда Константиновна прочитала еще раз «Кредо», перелистала газеты и книги.
Покончив с почтой, Надежда Константиновна взялась за перевод. Книга увлекала ее, работать было приятно. Она просидела часа два, голова и спина заболели, встала, выглянула в окно, – улица, залитая ярким солнечным светом, была пустынна, село работало на полях.
«Что-то наш охотник загулял!» – подумала Надежда Константиновна.
– Что-то наш охотник загу-лял! – пропела она.
«Ну, ладно, осилим еще одну страницу, а потом займемся обедом».
Перед тем как снова сесть за перевод, Надежда Константиновна перелистала календарь.
«Еще восемь месяцев! Двести сорок дней! Боже мой, как еще много!» Она откинулась на спинку стула, вспомнила Питер, вечернюю школу. В сентябре школа снова наполнится усталыми, но веселыми людьми, а ее не будет среди них. Грустно стало ей и так захотелось в Петербург, к старым местам, к старым друзьям… Задумавшись, она не услышала, как вошел Ленин.
2
Одетый в куртку, в штаны из черной кожи, в сапогах, измазанных грязью и илом, в какой-то древней бесформенной фуражке, он выглядел завзятым охотником. Тихо подкравшись сзади к Надежде Константиновне, он ладонями закрыл ее глаза. Она тихо рассмеялась, откинула голову к спинке стула…
– Я оставил на кухне вот такую птицу!
– Что мне с ней делать?
– С кем?
– Да с птицей.
– Зажарить к обеду! О-о, почта? Письма, газеты…
– От Анны, от Марии Александровны. И от Глеба очередное шахматное послание.
– Это тоже интересно!
– Сначала переоденься.
– Ах да, это, пожалуй, надо сделать в первую очередь. Мы с собакой лазили черт знает по каким болотам!
Ленин вышел и быстро вернулся, одетый в свой обычный костюм.
– Ну, посмотрим… – Он не знал, за что взяться в первую очередь. – Да тут просто уйма всего!
– Есть одно неприятное письмо. Вот это.
– Так, так, сейчас прочитаю. Как обед? Я очень голоден. А это что?
– Прислал Струве, просит срочно перевести.
Надежда Константиновна вышла на кухню. Ленин дважды перечитал письмо сестры и «Кредо», сердито швырнул журнал на стол и в раздражении принялся ходить из угла в угол.
В окне показался Сосипатыч – мужичонка лысый, вертлявый, с хитрыми, бегающими глазами.
– С благополучным возвращением, Владимир Ильич, – шепотом сказал он, косясь на дверь в кухню. – Какова была охота?
– А-а, Сосипатыч, здравствуй! – рассеянно ответил Ленин. – Охота была неважная, дрянная была охота.
– Опять мазали? – спросил с укором Сосипатыч.
– Мазал…
– Потому что вы горячитесь, – поучительным тоном произнес Сосипатыч, энергично почесывая бороду. – В этом деле что во-первых? Во-первых, не пороть горячку. Я так полагаю, что настоящего охотника из вас не выйдет.
– Почему же, Сосипатыч?
– Вы ходите по тайге и все время мечтаете. А на охоте что во-вторых? Во-вторых, не мечтай! Не будь этого, вы бы в большие люди вышли! Да… Жалко…
– По-твоему, если человек не охотник, так он уж и не человек? – сердито спросил Ленин. Неудачная охота всегда очень расстраивала его.
– Как сказать!.. – с раздумьем проговорил Сосипатыч. – Не то чтобы вполне, но… Впрочем, слышь-ка, Владимир Ильич, бояться-то вас как стали! Нынче поутру рагузинский бык забодал у Тимошихи телку…
– Это какая Тимошиха?
– Да вдова, что с краю живет. Прибегает ко мне: «Где аблакат?» Это про вас. «На охоте…» Она охает, она охает… Я к Рагузину. Вот, говорю, придет с охоты аблакат, возьмет тебя, лиходея, за бока. Плати подобру. Он было кричать. А я ему: «Кричи, сквалыга, кричи, посмотрим, как ты на суде покричишь. Он и не таких, как ты, в кандалы заковывал!»
– Ну, это уж слишком!..
– Ссс! Для этого живодера ничего не слишком. Так что думаете? Заплатил! Ругался, конечно, – ох, и ругался!.. – но заплатил! Вот как вас начали побаиваться! А насчет охоты не расстраивайтесь. Вот уже я займусь вами, может, обойдется…
– Значит, есть еще надежда? – улыбнулся Ленин.
– Ничего, наилучшим охотником будете. А что в «Ведомостях»?
– Еще не читал.
– Забегу вечерком.
– Ладно!
– Так что пока!
Сосипатыч ушил.
Ленин подошел к двери, за которой лежала больная, прислушался… Елизавета Васильевна спала.
Ленин распечатал письмо Кржижановского, взял шахматную доску и, сверяясь с письмом, расставил фигуры. С этой минуты уже ничто более не занимало его.
3
Он очень любил шахматы. Друзья, игравшие с ним по переписке, тратили часы на то, чтобы создать на доске самые трудные положения, – он тратил на разрешение их минуты. Но то были минуты полного забвения всего, кроме очередного хода.
На его лбу выступили капельки пота, взгляд устремился туда, где Глеб создал, казалось бы, неприступную линию обороны. Ленин застыл в напряженной позе. Ни единый мускул не шевельнулся на этом лице, лишь на висках появились синеватые тугие жилки.
– Скажите, пожалуйста, милейший Глеб, да вы, никак, всерьез взялись за шахматы, – забывшись, громко сказал он.
– Это вы, Володя? – подала голос Елизавета Васильевна.
– Да! – машинально ответил Ленин.
– Как охота?
Вопрос остался без ответа.
– Вы бы сказали Наденьке, чтобы она немного меньше работала. Ведь она день-деньской…
– Да уж такой у нее характер… Однако какой великолепный ход!.. Она очень скучает по Питеру, по рабочим, по школе… Вот пойдем с ней на охоту, развлечется, отдохнет. Гм, скажите, какой замечательный ход!
– С кем это вы разговариваете?
– Играю в шахматы с Глебом. Да он просто маэстро, ей-богу!
– Разве Глеб приехал? Глеб, что же вы не навестите меня?
– Да нет же! – Ленин оторвался от доски. – Глеба нет, это я один… Он прислал в письме новый ход, и вот я… – И снова углубился в шахматы.
Давно было установлено, что Глеб Кржижановский «легок на помине». Владимир Ильич, погруженный в обдумывание хода, не слышал, как по дороге проехала почтовая повозка, как остановилась против дома, как Кржижановский подошел к окну. После долгой паузы, в течение которой Глеб с победоносной улыбкой наблюдал за Лениным, он, не выдержав, крикнул:
– Ага! Вот так задал я вам задачу, господин философ! – и торжествующе рассмеялся.
Ленин поднял на Глеба утомленные глаза.
– А-а, ты! Ну и легок же ты действительно на помине. Наденька, Глеб приехал. Входи!
Глеб, не долго думая, перемахнул через окно.
Когда Надежда Константиновна вошла в комнату, он бросился к ней, обнял, расцеловал.
– Это от меня, это от Зины, это от Старкова! – приговаривал он при каждом звонком поцелуе. – Ну, здравствуйте! Я у вас не был вечность.
– Неделю, – усмехнулся Ленин.
– Тем не менее она мне показалась вечностью… И если это ничего тебе не говорит, – он запнулся, – то и не надо. Я не мог, ну, понимаете, просто не мог больше сидеть в нашем проклятом селе; Зина прогнала меня к вам. Я ей надоел.
– Глеб, не кричите, – послышался голос больной. – Идите сюда, я хочу обнять вас.
Глеб исчез в боковушке и через несколько минут вышел оттуда.
– Вот заговорилась с вами, Глеб, а от моей птицы остался один уголь! – разволновалась Надежда Константиновна.
– Птица? Откуда?
– Охотник принес.
– Ну да! Застрелил-таки?
– Почему же «застрелил-таки»? – обиделся Ленин. – Не одну птицу, застреленную мной, ты съел в этом доме.
– Разве и тех ты убил?
– А кто же, – совсем сердито проговорил Ленин.
– Полно вам ссориться, – сказала Надежда Константиновна и вышла на кухню.
– Ну, насмешник, садитесь. Отличный выдумали ход, отличный!
– Ага, ага! Ну-ка, поломайте голову, господин Архимед!
– Вы изволили ходить так? Гениально, милостивый государь! Гениально! И быть бы вам, Глеб Максимилианович, мировым чемпионом, ежели бы вы дали себе труд продумывать свои ходы до конца. Но, увы! У вас божественное дерзание никогда не соединяется с расчетом. Пых! – и выгорело. Вот мой ход. – Ленин двинул ферзя.
– Какой же я болван!.. – в отчаянии закричал Глеб. – Как же я не учел!.. Я ведь думал над этим ходом два дня! Все предвидел, кроме хода ферзем.
– Потому что ты помнишь только об ударе и не готовишь резерва для полного разгрома. Сдаешься или будешь думать?
– К черту – сдаюсь! Что нового? Почту получили?
– Да, получил, и есть новости. Нехорошие новости…
Глеб прочел письмо Анны Ильиничны.
– Кускова? Кто это такая Кускова?
– Из либеральных эмигрантов. Живет в Париже с мужем. Прокопович, слышал? Он пишет какую-то книжонку, она балуется социализмом. У нас теперь каждый барин балуется социализмом.
– Стоит ли придавать значение этим благоглупостям?
Ленин вспыхнул:
– Удивляюсь твоему легкомыслию, Глеб! Эти, как ты сказал, благоглупости на самом деле сводятся к одному – обезоружить русских рабочих, превратить их в стадо послушных овец, где мадам Кускова и господа экономисты из «Рабочей мысли» будут главарями. Неужели тебе не понятно, чем это грозит в будущем? Ты подумал, как это может повлиять на иные слабые мозги? Ты подумал, что рабочих, размагниченных идеями Кусковой и иже с нею, уже не поднять на политическую борьбу?.. Это ревизионизм в его чистейшем и наглейшем виде, это не последняя, о нет, далеко не последняя попытка похоронить Маркса и его идеи.
– Но я же ничего не сказал… Я только не понимаю, что нам делать с этой мадам?.. Она за границей, мы у черта на куличках…
– А бить ее нещадно! Я уверен, что Анна права, когда пишет, что вряд ли Кускова и Прокопович осмелятся опубликовать сейчас этот документ. Иудушки-экономисты вообще избегают точных формулировок… Борясь с оппортунистами, нам, к сожалению, приходится больше иметь дело с предателями, чем с их писанием. Тем больше у нас оснований для того, чтобы как можно шире распубликовать «Кредо» предателей, вытащить эту гниль на божий свет. Вот что, Глеб: всем, кто живет поблизости, надо срочно собраться. Мы напишем протест против всего круга идей, заключенного в этой бумажонке. Мы призовем присоединиться к нашему протесту все колонии ссыльных и все организации, верные идеям «Союза борьбы» в России. Наше письмо мы пошлем в Женеву Плеханову, и он протрубит о нем на весь мир. О нем узнают русские рабочие, и те, кто с нами, станут за нас еще крепче, а кто поддался лживым идеям – призадумаются…
– Хорошо, это все хорошо, – рассеянно проговорил Глеб.
Он не был склонен преувеличивать значение манифеста Кусковой, но и спорить с Лениным не хотел. Он, как и другие из близких, побаивался его, зная, как беспощаден бывает он в осуждении либеральничания.
– Может быть, до обеда сыграем партию? – предложил Глеб.
Ленин не ответил. Он шагал по комнате, заложив руки за спину, останавливаясь на повороте и покачиваясь всем корпусом на носках штиблет.
– Я часто ухожу на охоту, – заговорил Ленин, – и не поминаю прошлое, думаю о будущем. Какой затхлостью несет от всех газет и журналов! Стараюсь читать между строк и почти ничего не нахожу. Один Лев Толстой пытается что-то сказать миру об ужасной обездоленности русских людей, но его голос вязнет в пустом сумеречном забытьи. Эта мысль не дает покоя, и чем ближе к свободе, тем больше нервничаю… Начинать опять с того же, с чего мы начали семь лет назад? Невозможно: другие люди, другие песни… Помнишь тот вечер пять лет назад, когда я говорил тебе и Мартову: только газета способна создать широкое, массовое движение рабочих. Только газета, подобная «Колоколу» Герцена, разбудит дремлющее сознание и объединит всех, кто хочет бороться вместе с нами. Она должна бросить искру, из которой вспыхнуло бы пламя борьбы! Сорвалось четыре года назад? Попробуем еще раз! Сорвалось в Россия? Попробуем поставить газету за границей. Не сможем одни – договоримся с Плехановым!
