Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

– Они, что же, убить нас хотят, как моего великого деда? Или как?

– Об этом у них ничего не написано. Вообще они отрицают террор против отдельных личностей. Но они также отрицают и самодержавие.

– И чтобы властвовали мужики и рабочие? – Николай глуховато рассмеялся. – Но что же они в том понимают? Вот у меня был сегодня один мужик. Сер, туп, говорил бог знает что! Рабочие и мужики… Эти социалисты Они их подстрекают на бунт, что ли? Говорите же!

– Да, ваше величество, они подстрекают их на бунт, – сдерживая раздражение, ответил министр.

– И много их у нас… этих… подстрекателей?

– Я думаю, во всей России человек… пятьсот, пожалуй.

Николай весело смеялся, а министр стоял, наклонив голову, чтобы не выдать обуревавших его чувств: при всей преданности идее самодержавия господин министр юстиции полагал, что этот самодержец совершенно непригоден к царствованию в такое смутное время.

Вволю посмеявшись, Николай сказал:

– И эти пятьсот человек выступают против всего государства? Против меня? Против всей армии, против полиции? Но кто же они такие, эти самонадеянные люди?

– Рабочие, ваше величество, из мужиков есть, ну, интеллигенты, конечно… И студенты. Этим тут раздолье…

– Ах, опять студенты? Они тоже против царствующего дома, эти молокососы?

– Да, ваше величество.

– И что же? Что они уже сделали? В чем состоит их деятельность?

– Означенный «Союз борьбы», ваше величество, по сей день выпустил несколько десятков прокламаций.

– Вообще прокламации или подстрекательство? Например, к бомбам?

– Как я уже доложил, ваше величество, они к бомбам непричастны, – с усилием проговорил министр: тон разговора и чудовищное легкомыслие царя убивали его.

– Ах, так!

– Они адресовали прокламации рабочим, поднимая их на стачки и забастовки.

– И рабочие слушались их?

– Двести тысяч рабочих бастовали в Петербурге, ваше величество, поднятые их прокламациями.

– Двести тысяч! – воскликнула Аликс. – Отчего же их раньше не…

– Да, да, я тоже хотел спросить, отчего же их не арестовали?

– К несчастью, ваше величество, учреждения охраны смотрели на социал-демократов как на безопасных болтунов. Между тем учение Маркса распространяется повсюду подобно заразе.

Николай пожелал узнать, кто главарь «марксистских» социалистов.

– Наиспособнейшим и опаснейшим считаем Владимира Ульянова, сына действительного статского советника Ильи Ульянова, инспектора симбирских училищ. – Помедлив, министр прибавил: – Этот Владимир – брат Александра Ульянова, повешенного за устройство покушения на вашего незабвенного родителя.

Николай нахмурился.

– Вот как! Боже мой! Один бомбист, другой того хуже! Кстати! – Николай оживился. – Недавно я получил письмо, пишет жандармский подполковник Филатьев. Он находит, что самое большое зло на земле состоит в том, что некие люди начинают учить других, как им жить. Между тем, – справедливо замечает Филатьев, человек, по-видимому, весьма умный, – людей не надо учить жить, самое великое учение о жизни давно известно – это учение Христа. Он пишет, что при помощи этого учения можно установить, мир и гармонию, помирить рабочих с хозяином, мужика с помещиком, а власть со всеми. Тогда людям незачем будет слушать социалистов и все заживут дружно, хорошо, как завещал нам Христос. В этом что-то есть, а?

– В этом, осмелюсь заметить, ваше величество, кроется пагубная идея Народ должен чувствовать державную силу царя – это самое главное.

– Вот это действительно я упустил! – с видимым сожалением процедил Николай.

– И вообще, ваше величество, полагаю так: чем у жандарма меньше идей, тем лучше.

– Пожалуй… А ему письмо написал, гм, да… Однако… Ульянов, а?! Ужасная семья… Ну и что с ним хотят сделать?

– В административную ссылку, ваше величество, в Сибирь.

– Ну что же! Может быть, поостынет там! Пусть и все эти пятьсот там живут, но в разных, надеюсь, местах?

– Совершенно в разных, ваше величество.

– И чтобы не влияли, чтобы с мужиками не встречались.

– Слушаюсь, ваше величество.

– А Ульянов, он что – запирается на допросах? Страшен собой?

– Внешне, говорят, обыкновеннейшая личность.

– Вот как!

– Но очень начитанный. В камеру потребовал много книг, статистические различные выкладки, земские отчеты, доклады министров. Интересуется, видите ли, народным хозяйством империи, изучает, так сказать, жизнь.

– Так, так. – Николай нервно пощипывал бороду.

– Единомышленники Ульянова предсказывают ему большую будущность.

– Так пресеките эту будущность! – резко сказал Николай. – Пресечь навсегда, – злым тоном добавил он. – Чтобы о нем забыли… чтобы духу его здесь не было…

– Слушаюсь, ваше величество.

– Да, вот еще что: у меня сегодня был мужик из села… Ах да, из села Дворики Тамбовской губернии, Лука Сторожев. Конечно, груб, неотесан, принес какую-то грамоту… Вы не знаете, что это?

– Сторожев? Как же, знаю. Этот мужик, ваше величество, со своей Грамотой побывал в разных местах. И, разумеется, везде получил отказ. Как раз в тяжбе мужиков из Двориков с помещиком замешан Владимир Ульянов.

– Вот каких они находят адвокатов! И, кстати, он мне говорил, будто и его сын…

– Как же, ваше величество! Готовился к поднятию мужицких бунтов посредством прокламаций и пропаганды.

– Так вы этого молодчика… подальше в Сибирь, и пусть поживет там подольше. И Ульянова тоже… подальше, подальше. Вообще-то вешать бы их или в крепость, но законы у нас… Ужасно либеральные у нас законы! – с раздражением говорил Николай. – Меня хотят лишить родительского престола, подбивают против меня чернь, а законы выгораживают этих, как их… Нелепость! Вот я сам займусь законами. – Николай помолчал, постоял у окна. – Благодарю, – сказал он потом. – По окончании дела – доклад мне на утверждение.

Николай был взбешен. Мутной волной поднялась злоба на тамбовского мужика, на его сына и на того, кто готовит из мужиков эмиссаров для поднятия бунта, на всех, кто хочет встать против трона. «Да, да! Мало их вешали, стреляли, заточали в крепости, в тюрьмы, посылали на каторгу, в ссылку… Мало, непозволительно мало! Непростительная слабость царствовавших ранее – и вот теперь все обрушилось на меня! Но я не буду слаб и малодушен. О, дайте мне срок, дайте укрепиться на троне, дайте время окружить себя верными людьми – уж я покажу вам!..»

Бесшумно вошел камер-лакей и доложил, что обед готов.

Глава третья

1

Флегонт сидел в доме предварительного заключения на Шпалерной. Там же, в камере 193, был заключен Ленин.

Охранки запретила Флегонту свидания в наказание за его дерзко-вызывающий тон на допросах. Он жил вестями, которые передавали ему по тюремному телеграфу – перестукиванием – или с помощью книг: в книжках между строчками молоком писалось какое-нибудь сообщение.

Посмотреть во двор можно было, только подтянувшись и повиснув на решетке. Однако и эта манипуляция удавалась редко; надзиратель, следивший за камерами, тотчас приказывал отойти от окна. Все-таки Флегонт умудрялся иногда повидаться с гуляющими по двору и переговорить с Апостолом и другими знакомыми, сигнализируя им пальцами. Несколько раз видел Флегонт во дворе Владимира Ильича, – вид его был всегда бодрый, лукавая усмешка играла на губах. Флегонту становилось веселее.

Как ни заботилось начальство об изоляции заключенных по делу «Союза борьбы», они все же сумели сговориться между собой о том, какие давать показания, что говорить и чего не говорить.

Прогулки и перестукивания занимали у Флегонта считанные часы. Безделье сильно угнетало его. Он попросил друзей раздобыть ему книг на воле, – книги начали приходить от неведомой «невесты».

Чтобы не терять силы, Флегонт делал гимнастику; без устали шагал он по камере, а чтобы закалить себя, спал без одеяла или ложился на каменный пол и лежал часами, пока тело не начинало коченеть. Тогда он вскакивал и согревался гимнастикой. С течением времени Флегонт приучил себя к таким лишениям, которые раньше счел бы невозможным для человека. Он еще шире раздался в плечах, лицо его обросло светло-каштановой бородкой.

Часто Флегонт пел… Но вот раздавалась команда под угрюмыми сводами тюрьмы, и песня замолкала.

2

Потом его вызывали на допрос к подполковнику Филатьеву, переведенному за год с чем-то до того из Тамбова.

Он считался в охранном отделении специалистом в области борьбы с социалистическим движением, ему поручали сложные дела наиболее закоренелых революционеров.

Филатьев не мог жаловаться на свою судьбу. Но, кроме десятка – двух сослуживцев, никто не знал о талантах и успехах Алексея Матвеевича.

Такое положение не удовлетворяло честолюбие Филатьева. Оставалось утешать себя тем, что это лишь начало, что он только расправляет крылья. После письма царю Филатьев энергично приступил к осуществлению своей идеи.

Предстояло создать союз мирного и гармоничного сотрудничества классов, руководить им, проникать с его помощью во все поры общественной жизни.

Как известно, хорошие и подлые мысли иногда зарождаются одновременно в нескольких умах. Такой ум предстал перед Филатьевым в обличии начальника московского охранного отделения Зубатова.

Идея умиротворения умов, взлелеянная Филатьевым, и план Зубатова были похожи как две капли воды. Но главное огорчение заключалось в том, что, пока Филатьев витал в облаках, Зубатов, беря быка за рога, привлек к своему проекту внимание московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Тот ухватился за план Зубатова и одобрил его.

Без всякой витиеватости и разглагольствований насчет добра, гармонии и прочего Зубатов писал в докладе, что если мелкие нужды и требования простолюдинов эксплуатируются революционерами для глубоко антиправительственных целей, то не следует ли правительству как можно скорее вырвать это оружие из их рук и взять исполнение задачи удовлетворения мелких нужд на себя? Тем более, мол, что для этого не потребуется никаких крупных преобразований, а нужно лишь усовершенствовать деятельность охранного отделения. Ну все точь-в-точь как думал Филатьев!

После того как в столичной охранке узнали об успехе Зубатова, начальство вызвало Филатьева. Как же это, мол, он допустил, чтобы Москва перехватила то, что созрело в недрах питерской охранки? Не прекратить ли подполковнику витание в облаках, не приступить ли к исполнению задуманного, чтобы подставить ножку Москве?

Ярость питерского охранного начальства была вызвана не только конкуренцией Москвы. Революционное движение, размах его требовали принятия срочных мер.

Движение захватывало широкие слои рабочих, социал-демократические идеи имели непостижимый успех и у рабочих и у интеллигенции. Было ясно, что никакие плотины вроде организации «молодых» или «легальных» марксистов не смогут задержать мощного потока, если не отвести его в каналы, приготовленные дальновидными людьми.

Но как ни бился Филатьев, люди для построения отводного канала не находились. Социалисты чуть ли не плевали подполковнику в физиономию, когда он пытался соблазнить их радужной перспективой содружества с охранкой; в интеллигенции шло брожение, а ухватиться было не за кого. В селах зрело что-то страшное, но возможностей для отвода мужицких страстей не предвиделось, а дело-то было как раз в том, что именно на крестьянстве зиждился план Филатьева Он был уверен, что крестьянство, фанатически преданное трону, должно послужить противовесом бунтующим рабочим; на крестьянство должно опереться самодержавие в надвигающейся битве с пролетариатом. Но прежде чем использовать крестьянство для борьбы в возможной революции, надо помирить мужиков с помещиками, бедняка – с кулаком и всех вкупе – с властью.

Таков был замысел Филатьева.

Начальство он успокоил. «Разумеется, – говорил Филатьев, – истории дрянная. Но пока зубатовская записка дойдет до государя, да пока он ее прочтет, да пока будет держать совет с приближенными, пройдут не то что месяцы, а может быть, и год и два…»

Зная отвращение высших сфер ко всяким новшествам, Филатьев заверил свое начальство, что все устроится к лучшему. Он дал торжественное обещание развернуться…

3

Филатьев собрал против участников «Союза борьбы» множество улик и рассчитывал, что главари его под давлением уличающих фактов смирятся, а некоторые из них, может быть, даже согласятся возглавить новое течение в охранном отделении.

Доложили о приходе товарища прокурора судебной палаты Кичина. В кабинет вошел толстый человек с бабьим лицом.

– Здравствуйте, Алексей Матвеевич, – тоненьким голосом сказал прокурор и схватился за щеку. – О-о, проклятые, ни днем покоя, ни ночью! Благословенный май, черт подери! Зубы спать не дают, а министр юстиции ужасно торопит с этим «Союзом борьбы». Будет докладывать государю, имейте в виду.

– Может быть, начнем, а? – жалобно сказал Кичин. – Кто у нас сегодня?

– Ульянов.

Запирается! – Кичин безнадежно махнул рукой. – Давайте Сторожева.

– Тоже отказывается говорить.

– А почему? Смею вас уверить, Федор Федорович, этот Сторожев был бы уличен уже на первых допросах, если бы мой коллега подполковник Клыков не держался рутины. Я, знаете ли, моего коллегу подполковника Клыкова считаю образцом человеческой тупости. Времена, дорогой мой, не те. Всюду прогресс, а в нашем деле он тем более необходим.

Прокурор с раздражением слушал Филатьева, которого почитал карьеристом и подлецом. Прокурор понимал, что разговор о допросах социал-демократов Филатьев затеял единственно с той целью, чтобы унизить его: ведь именно он с Клыковым допрашивал членов социал-демократической организации после их ареста. Кичин ненавидел Филатьева за язвительные намеки на рутину, но не мог не признать в нем некоторых новых качеств, редко встречавшихся раньше среди работников политического сыска.

Как-никак глубокое проникновение в революционные организации дало результаты: в конце концов именно Филатьеву охранное отделение обязано раскрытием «Союза борьбы»…

– Я же это сто раз слышал, Алексей Матвеевич. Я же присутствовал при допросах.

– Вот-вот! Из мелкой сошки подполковник Клыков умел выколачивать глупейшие сведения, а из главарей? Что он выудил из Ульянова? Впрочем, это так, к слову. Так с кого же начнем? Со Сторожева?

– Такой хам, такой хам!.. – застонал Кичин.

– Не в этом суть, Федор Федорович! По собранным нами сведениям, Сторожев личность очень любопытная. Мужик и пролетарий, но развит, начитан. Такие, знаете, книжечки штудировал!..

Филатьев позвонил. Вошел жандарм.

– Сторожева! – приказал Филатьев.

Кичин подошел к окну.

Вечерело, а дождь, начавшийся утром, не переставал лить, и на улицах творилось черт знает что.

Жандарм ввел заключенного. Филатьев махнул рукой, жандарм вышел.

Флегонт остановился у порога. В этот момент все, что так отличало Сторожевых, вдруг особенно стало заметным и во Флегонте: леденящее выражение глаз, твердая складка губ, железные скулы.

– Садитесь, – приветливо сказал Филатьев.

– Зачем вызывали? – резко спросил Флегонт. – Я все сказал, а чего не сказал, того не скажу.

«О господи, твоя воля! – подумал прокурор и зевнул. – До чего же все это надоело! Я же его предупреждал!»

– Мы готовы не тревожить вас, если вы пойдете нам навстречу, – любезно заговорил Филатьев. – Вы небось думаете: снова кто-то будет стучать кулаком по столу и совать вам под ребро револьвер. Между тем, хотите – верьте, хотите – нет, эти грубые приемы противны мне. Вам-то с ними приходится сталкиваться редко, а мне они просто, знаете, надоели.

Кичин застонал: «Какой цинизм, боже мой, какой цинизм!..

– Так что не будем упрямиться. Да и к чему? Ведь мы с вами старые друзья. Вы не узнали меня, а?

Только теперь Флегонт, все время думавший, где он видел этого прохвоста, вспомнил, что ему пришлось встречаться с ним в Тамбове.

– Бородка, бородка, Флегонт Лукич, изменила мою внешность, потому и не признали! – посмеивался Филатьев. – А вас забыть мудрено, громадны же вы, право! Будем разговаривать как старинные, так сказать, знакомцы, а? Начистоту. Вот допросы ваших друзей и единомышленников. С головой они вас выдали, Флегонт Лукич. Не подлецы ли, а? – Филатьев выкинул на середину стола листы бумаги. – Присаживайтесь, посмотрите, если интересуетесь. Секрета из этого я делать не намерен.

– Занятно, – недоверчиво проговорил Флегонт. – Так-таки и с головой? – Он сел в кресло.

– Читать даже противно. Есть же на свете негодяи… Например, небезызвестные вам Леонтий Слепов и Василий Волынин не раз видели вас на сходках, бывали вместо с вами на заседаниях Центральной рабочей группы… Ну и так далее… Почитайте, сделайте одолжение.

Флегонт начал читать показания.

Кичин сидел у камина, скучал, изредка издавал слабый стон и хватался за щеку. Филатьев подсел к прокурору и через плечо посматривал на Флегонта. Тот, кончив чтение, бросил бумаги на стол.

– Что скажете?

– Ну, прочел я все эти показания Ну и что?

– Странно в этих показаниях одно. – Филатьев незаметно подмигнул прокурору. – Вы из-за этих самых мерзавцев, можно сказать, несли голову на плаху, а они же вас выдали.

Филатьеву почудилось, будто его слова произвели впечатление. Он с удовольствием подумал, что, пожалуй, этот человек как раз то самое, что ему нужно.

Настоящий питерский рабочий и сам из мужиков! Лучшего деятеля для работы среди крестьян и не придумать!

– Этих людей вы мне не предъявили, заговорил Флегонт. – Что они на меня показывали, то мне неизвестно. Неизвестно мне и другое: они ли именно стали предателями? Ну, допустим, они. Не ради них я шел в это дело.

– Да, да, не стоит об этих подлецах говорить. Признаться, не для того я вас вызвал, чтобы допрашивать. Чего уж там допрашивать, батенька: вся ваша жизнь за последние годы у нас изображена, словно в романе. Всё знаем, всё! И почему из дому ушли, и как сюда попали… Только я не о том. Я сейчас говорил господину прокурору – человечество на заре нового века. Появилась новая идея – социализм. Эта идея соперничает не с монархией, боже меня упаси так плоско думать. Она яростно борется с другой идеей – христианской. Кто победит, известно одному небу, но человечество-то, человечество-то, Флегонт Лукич, оно между этими идеями, будто между молотом и наковальней! Христианская идея подчас уже не дает удовлетворения духовным запросам, потому что подпорчена, а примкни человек к вашей идее, его тотчас в камеру, на допрос, в Сибирь. А меня единственно заботит покой человеческий, мир, доброе сотрудничество. Дайте человеку покоя, душа требует покоя…

– Ну так дайте его! – насмешливо ответил Флегонт.

– К тому и веду, любезнейший Флегонт Лукич! – подхватил Филатьев. – но что для этого надо? Чтобы все подпольные идеи вышли на божий свет! Чтобы, с одной с одной стороны, они не представляли из себя запретного и, уж по одному этому, заманчивого плода, но, с другой стороны, чтобы эти идеи звали не к разрушению и несогласию, а к строительству, к гармонии.

– Занятно, – сказал Флегонт. – Это, стало быть, что же выходит? Выходит, что охранка хочет подмалевать всех под единый колер?

– Тон ваш мне непонятен, – сдерживая раздражение, проговорил Филатьев. – При чем тут охранка и какое-то там подмалевывание? Власть представит возможность рабочим и крестьянам открыто выражать свои недовольства, высказывать свои нужды и претензии к обидчикам. Пусть люди живут, содействуя прогрессу, а не становясь на путь противоречия правительству, которое единственно тем и озабочено, чтобы жизнь и быт тружеников прогрессировали к лучшему.

– Знаем мы этот прогресс, – с ухмылкой возразил Флегонт. – Ну ладно, что же дальше?

«Ну и мошенник! – подумалось ему. – Ишь ты, куда гнет!..»

– Ловко! – с восхищением заметил Флегонт. – Ловко, что и говорить! Вот то же самое мы слышали от легальных марксистов. Вам бы с ними столковаться, вот это была бы компания.

– И столкуемся! И с ними столкуемся, и с вами. – Филатьев был так увлечен собственным красноречием, что не заметил издевательской усмешки Флегонта.

– Но это еще не все, – горячился он. – Мы откроем двери рабочих казарм, народных домов, клубов, сельских общественных заведений. И пусть там народ честно и правдиво излагает свои требования. Более того, мы будем просить, мы умолять будем, чтобы умнейшие революционные лидеры руководили этой грандиозной дискуссией идей, этим невиданным в мире союзом мира, гармонии, доброго согласия.

– Здорово! – подзадоривал Филатьева Флегонт. – Вот уж что здорово, то здорово! Но ведь все это пока одни разговоры. А народ, вы его знаете, он все насчет послаблений будет гнуть. Как же насчет того распорядитесь?

– Бесценный! – проговорил сияющий Филатьев. – Я только и ждал этого вопроса. Вот что значит здоровая крестьянская натура! Ну ясно, без экономики ни шагу. Но и тут можно без всяких скандалов. Зачем социалистам тайно подбивать рабочих на забастовки? Помилуйте! Можно регулировать страсти идейные и страсти экономические.

– Ну, а ежели не сговоримся?

Филатьев отметил это «сговоримся».

«Клюнуло!»

– А если не сговоримся, друг мой, – подхватил он, – тотчас предупредим какого-нибудь там господина Сукин – сынова: «Тут ваша алчность чрезмерна, мы призовем рабочих к забастовке, а покупателей к бойкоту, если вы не уступите справедливым требованиям…»

– Все-таки – вдруг не договорятся?!

– К власти пойдем. Власть рассудит беспристрастно.

– Та-ак. Власть? Ладно. Ну, а мужики?

– Опять же только и ждал этого вопроса! Нам ведь все известно насчет ваших мужицких устремлений. Мы знаем, что вы мечтаете быть эмиссаром партии по мужицким делам. Но зачем же примыкать к демагогам, ежели и без них все можно устроить к всеобщему удовольствию?

– Ну что ж, – с благожелательностью, обласкавшей слух Филатьева, сказал Флегонт. – Почти все правильно, не подкопаешься… Вообще, так сказать, пока еще только мысленно…

– Именно, именно, пока в мыслях. Вернее, в идее. Но кто же нам помешает превратить идеи в живое дело и, благословясь, начать, а?

Филатьев торжествовал. Какая рыбка попалась! Он сиял, он посылал прокурору знаки и жесты, а тот страдал все больше – красноречие Филатьева выводило его из себя.

– Этакая, значит, всеобщая обедня под надзором начальства? – задумчиво проговорил Флегонт.

– Я понимаю, что под обедней вы представляете гармонию интересов, не так ли? Тут вы совершенно правы. А вот насчет начальства, как будто и в насмешку. Не пойму я вас… В том-то и дело, чтобы без начальства, а самодеятельно, чтобы самим же и руководить.

– Понимаю, – протянул Флегонт, – все понимаю… Дескать, не согласитесь ли вы, Флегонт Лукич, возглавить эту самодеятельную охранную обедню? – сбросив всякую личину доброжелательства, резко, с грубоватой откровенностью спросил Флегонт. – Вот что я отвечу вам на все эти приманки, господин подполковник. Ежели выйдет по-вашему, революционеры, ясно, отклик свой дадут…

– …и тем покажут свою мудрость, – вставил Филатьев.

– Да, да! Ткнут пальцем в вас: мол, кто этому подвоху главный устроитель, товарищи, – охранник и его приятели из наших подлецов, всякие там Слеповы и иже с ними.

Филатьев еще не терял надежды, слишком уж прельщал его Флегонт.

– Добрейший Флегонт Лукич, не отказывайтесь, подумайте. Я и для вас добра хочу Не хочу я, чтобы вас в Сибирь… Я на воле хочу вас видеть, Одно ваше слово – и эти двери откроются перед вами.

– Нет, – отрубил Флегонт. – Выдумка ваша вполне ясная Вы поняли, что революцию в кандалы не закуешь, и выдумали шелковую удавку. Не получится, господин Филатьев!

По мере того как Флегонт произносил эти слова, нервное лицо Филатьева все больше темнело, а бабья физиономия Кичина являла собой вид столь неприлично торжествующий, что, не будучи в состоянии скрыть свои чувства, он предпочел повернуться к подполковнику спиной.

Филатьев встал.

– Значит, изволите упрямиться?

– Никоим образом, все как на духу.

– Вы лжете! – со злостью крикнул Филатьев. – Вы лгали на всех допросах. Ваш отец – уважаемый человек в селе Хоть бы его-то не срамили.

– Оставьте отца в покое, – резко перебил Филатьева Флегонт. – Вы охранник, я арестант. Вы сказали, будто я вру А давайте, господин Филатьев, вообразим такую картину: вы арестант, а я вас допрашиваю…

– Молчать! – прикрикнул Филатьев.

Кичин поднялся, медленно подошел к Флегонту, приставил к его носу кулак:

– Этого хочешь? Говори, мерзавец!

– Но, но, потише! – вызывающе ответил Флегонт. – У меня эта штука поболе вашей будет.

– Ульянова знаешь? – едва сдерживаясь, спросил Филатьев.

– Кого?

– Ульянова! Ты что, оглох?

– Так точно. И оглох, и языка лишился, прокурор меня испугал! – Флегонт рассмеялся.

– Нам известно, что Ульянов был за границей. Видел он там Плеханова?

– А зачем вам знать? – Флегонт смотрел на Филатьева с нарочито-нагловатой усмешкой.

– Отвечать, каналья! У нас все равно есть об этом сведения.

– Ну, раз есть, чего же вам от меня надо?

– Ладно, посиди, подумай.

– Наше дело такое – посидеть, посидеть да побегать.

– Не вздумай.

– А уж насчет этого вашего совета не спрошу.

– Я тебе еще в Тамбове говорил – далеко пойдешь. И пойдешь. Ты не только социалист, ты террорист. Я тебя годков эдак на пять закатаю. В Сибирь по этапу… Пешочком…

– А я вам в Тамбове и ответил: я далеко собрался.

Филатьев позвонил. Вошел жандарм.

– Увести. И никаких передач и свиданий!

– Слабонервный вы человек, господин Филатьев, – презрительно сказал Флегонт и вышел, сильно хлопнув дверью.

– А вы говорите: новая система, век прогресса, – съязвил прокурор. – Надеюсь, вы изменили мнение о приемах Клыкова?

– Нет, – упрямо возразил Филатьев, – я своего добьюсь!

– Возможно. Вы, батенька, среди попов поищите себе помощника, – посоветовал Кичин. Есть среди них такие экзальтированные натуры. Кто там следующий?

Филатьев не успел ответить – в дверь постучали. Вошел жандарм и подал пакет. Небрежным жестом Филатьев сломал сургучную печать.

– О-о… – сказал он, прочитав бумагу. – Какое несчастье!..

– Что там?

– Сообщение из Москвы: катастрофа на Ходынском поле…

– Что вы, Алексей Матвеевич! – испуганно проговорил Кичин.

– Читайте, читайте! Полторы тысячи задавленных! Эх, сапожники! Не сумели давки предупредить. Остолопы, господи, какие остолопы!..