Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)
Тот ответил, что это совершеннейшая правда.
Лафарг сказал:
– Сомневаюсь, но положим… А понимают ли?
– Разумеется.
– Ну, уж этому трудно верить! – усмехнулся Лафарг. – Даже у нас его не все понимают.
– Совершенно верно, – лукаво поблескивая глазами, сказал Владимир Ильич, – то у вас, а то у нас…
Этим маленьким спором Плеханов и его товарищи восхищались; Аксельрод сказал даже как-то, что этот молодой человек навсегда останется в его памяти, что дни, проведенные с ним, лучшие в жизни.
Спустя некоторое время Плеханову сообщили – уже из России – о деятельной роли Владимира Ильича в собирании разрозненных социал-демократических кружков и групп в единую организацию. Передавали также, что, разрабатывая теоретические вопросы движения, он с уважением ссылается на Плеханова, хотя в некоторых пунктах совсем не одобряет его идеи и настаивает на том, что известные ошибки Плеханова, на которые ему уже указывалось, имеют корни во всей прошлой деятельности Георгия Валентиновича. И дело тут, мол, вовсе не в том, будто эти ошибки есть следствие оторванности Плеханова от России, от русского рабочего класса, от реальной русской обстановки, а что все это лишь усугубляет ошибочность некоторых плехановских взглядов и что они могут завести его бог знает в какое болото…
Несмотря на такую жестокую критику, некоторые работы Владимира Ильича, дошедшие до Женевы, очень понравились, но Плеханова смущал и раздражал резковатый и непримиримый тон, словно бы Ленин нарочито ничего не закруглял и не сглаживал. Правда, все у него очень умно, принципиально, ясно, нерушимо твердо, но уж больно зло… Впрочем, это относили за счет юной горячности молодого петербургского социал-демократа. Полагали, что все это «умнется»…
Потом в Женеву пришли вести, что создана организация, отчасти уже походившая на партию с зачатками партийной дисциплины.
Плеханов и его товарищи были радостно взволнованы сообщением о больших забастовках в Петербурге. Передавали, что руководит ими организация революционных марксистов – «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», – созданная Владимиром Ильичом. Вслед за тем пришла весть, очень опечалившая группу изгнанников: Центр петербургской социал-демократической организации за одну ночь разгромлен, многие члены Центра «Союза борьбы» взяты охранкой, в том числе и вождь «Союза».
Долгое время о нем в Женеве ничего не знали, кроме того, что он где-то в ссылке в Сибири… Однажды Плеханов получил книгу Ленина, изданную в Петербурге; в ней трактовались проблемы развития капитализма в России. Плеханов увлекся книгой, читал ее днем и ночью, забросив все дела и занятия. Прочитав, он передал книгу Аксельроду, в сдержанной форме, но очень положительно расценив труд Ульянова.
Через год после того в Женеву был доставлен документ, подписанный семнадцатью сосланными в Сибирь социал-демократами. По стилю сразу определили, что автор документа Ленин. Вслед за этим документом из разных городов России пришли точные копии его, подписанные отдельными социал-демократами и целыми организациями. В этом документе Владимир Ильич и его товарищи обрушивались на людей, которые, отрицая возможность самостоятельного рабочего движения, призывали русских мастеровых вести борьбу только в целях достижения экономических уступок.
Прошло некоторое время. Вера Засулич, возвратившаяся из нелегальной поездки в Петербург, рассказала Плеханову, что в столице ее посетил (в очень конспиративном обстановке) Владимир Ильич, только что отбывший ссылку в Сибири, где он подготовился к изданию большой общерусской газеты, советовался с Засулич о том, как бы привлечь к газете Плеханова, без помощи которого он и не думает обойтись.
Все это было для Плеханова несколько неожиданно. Он не решался верить, что задуманное возможно… Снова возникло мнение об излишней горячности молодого вожака русских социал-демократов.
5
В августе 1900 года Ленин снова появился в Швейцарии, приехал в Женеву и познакомил Плеханова с проектом издания газеты.
Но что проект! В его кармане лежали заверения многих русских организаций о поддержке этой идеи и деньги, добытые им на издание газеты…
Плеханов отметил про себя, что Ленин в ссылке возмужал, он казался еще более темпераментным, чем пять лет назад. Прибавилось и зрелой уверенности, но, казалось, прибавилось и нетерпимости…
В общих чертах план был таков: газету издавать при непременном участии группы «Освобождение труда» и лично Плеханова, непременно с ним. С ним, но подальше от него, и вообще подальше от Женевы, где улицы и кафе с давних пор кишели разведчиками и шпионами всех стран, в том числе и русскими агентами. Издавать газету в Женеве, доказывал Ленин, невозможно; газету и редакцию необходимо спрятать от полицейских чинов как можно тщательнее.
Плеханов должен быть редактором, но не распорядителем дела, так как вследствие отвлеченного представления от ом, что делается в России, он может упустить из виду многие настоятельные потребности борьбы. Бралась в расчет и всем известная нетерпимость характера Плеханова.
Все это могло осложнить переговоры с ним, но сговориться надо, непременно надо!
Ленин привез заготовленное еще в России «Заявление» о выпуске газеты; в нем подчеркивалось, что изданию обещана поддержка не только нескольких русских социал демократических организаций, но и группы «Освобождение труда», основавшей русскую социал-демократию.
6
«Заявление» и послужило причиной спора, возникшего между Плехановым и Лениным. Плеханову не нравилось то одно, то другое место в «Заявлении». Он придирался к мелочам, говорил обидно резко, загадочно усмехался, возражений не желал слушать, что-то недоговаривал и вообще вел себя то вызывающе, то ненатурально смиренно, спор обострился, переходил по временам в ссору и грозил полным провалом переговоров.
Плеханов в те дни хандрил и был склонен считать, что только он придерживается правильных взглядов, хотя и знал, что не всегда и не так уж он прав. Раздражен был и потому (хотя не признался бы в этом никому на свете), что Ленин приехал еще более сильным и независимым, чем в 1895 году. Не то чтобы Плеханов не любил сильных и независимых людей, но пять лет назад Ленин хотя и решительно расходился в некоторых взглядах с Плехановым, но влюбленности в него не скрывал.
Теперь Плеханов видел в нем опытного подпольщика, знающего все глубины и все оттенки русской действительности, умеющего улавливать и обобщать настроения масс, человека мысли и дела, одинаково могучего и в теории и в практике, прочно стоящего на той самой земле, которой не было под ним, Плехановым, и о которой он так тосковал.
Он понимал, что талантливость и творческая, кипучая натура сочетались в Ленине с отличным знанием российской действительности, что его авторитет и связи дают ему громадную силу, что в споре все преимущества на стороне Ленина, что и затеянный-то спор ненужный, вздорный… Но гордость и самолюбие не могли с этим примириться. Плеханов раздражался, ненавидел себя в эти минуты… и отвергал все доводы Ленина. Ему казалось, что дело решено без него и, как бы он ни возражал, его предложения не будут приняты. Он или заявлял, что не «ставит условий», или сердито молчал и уж одним своим молчанием «ставил условия»… Так продолжалось несколько дней: Плеханов то нервничал, то рассыпал резкости, то говорил сухо и холодно, то демонстративно умолкал.
Ленин несколько раз повторял, что и он, и пославшие его не мыслят издания газеты и журнала «Заря» без участия Плеханова и всей его группы, что эти издания не будут иметь и половины того авторитета, если Плеханов не поддержит их.
Это и льстило Плеханову, и раздражало до крайности: что бы там ни говорил Ленин, видно было, что хозяева дела он и его товарищи в России. У них связи, агенты, ждущие сигнала, почта, деньги. А что у него? Имя? Авторитет? Какая им цена? Что он без людей, без живого дела?
Все ему не нравилось: не нравилось, что для участия в газете приглашены Струве и Туган-Барановский, которые, по мнению Ленина, могли быть до поры до времени полезными делу; не нравились некоторые авторы, которые уже получили заказы на статьи, и он очень ругал их, вызвав тем резкие возражения Ленина. Плеханов сидел мрачнее тучи…
7
В воскресенье собрались у Плеханова – принимать окончательное решение. Когда Ленин приехал, все уже были в сборе и ждали только Плеханова. Наконец вошел и он, поздоровался, пригласил в свою комнату.
Там он заявил, что лучше будет сотрудником, простым сотрудником, иначе трения неизбежны. Аксельрод и Засулич всполошились, начали уговаривать Плеханова взять свое заявление назад. Тогда Плеханов вдруг переменил точку зрения, на совместное редакторство согласился и тут же начал диктаторски распоряжаться.
Ленин сказал, что есть предложение издавать газету в Германии; Плеханов понял это как желание привлечь его имя только в качестве вывески и рассердился. Он не хотел принимать в расчет ни того, что технические условия издания газеты наиболее удобны в Германии, ни того, что чем ближе к русской границе, тем легче будет наладить почту. Переговоры ни к чему не привели…
Надвигалась гроза, когда Ленин и Старовер возвращались от Плеханова в деревеньку, где они жили. После шумной, сверкающей Женены тут было темно, неприветливо и холодно. С озера дул ветер, изредка молнии прорезали тьму, и на миг становились видимыми серо-синие края тучи, нависшей над горами; затем прокатывался гром, будя в ущельях эхо, и долго еще громыхал вдали.
– Личные отношения с Плехановым я считаю теперь раз и навсегда прерванными, – с яростью сказал Старовер. Деловые отношения останутся, но личных никаких!..
Ленину было и горько и обидно, как никогда в жизни.
– Мою влюбленность в Плеханова, – отозвался он, помолчав, – тоже как рукою сняло! Никогда, никогда в моей жизни и ни к одному человеку я не относился с таким искренним уважением, ни перед кем не держал себя с таким смирением и никогда не получал такого грубого пинки! А на деле-то вышло так, что мы получили пинок: нас припугнули, как детей, припугнули тем, что взрослые нас покинут и оставят одних. – Он усмехнулся. – И вот влюбленная юность получает от предмета своей любви горькое наставление: надо ко всем людям относиться без сентиментальности.
– Так нельзя! – продолжал с горечью Ленин. – Мы не хотим и не будем, не можем работать вместе при таких условиях… Мы уезжаем в Россию, а там наладим дело заново. Быть пешками в руках этого человека мы не хотим; товарищеских отношений он не допускает, не понимает…
Для Ленина это была настоящая драма, жестокое разочарование в том, с чем носился, как с любимым детищем, долгие годы, с чем неразрывно связывал всю свою жизненную работу.
8
Утром к Ленину приехал Аксельрод. Все его жесты и слова казались неестественными, он понимал их никчемность и не знал, как себя вести.
– Все мы в невероятно тяжелом состоянии, – откровенно грустным тоном произнес он, когда молчание после первых его неудачных слов стало нелепым. – Никто не может сказать, в чем же в конце концов дело. Где эта трещина между вами и Жоржем? Да уж так ли она серьезна, чтобы углублять ее, превращать в пропасть?
– Так нельзя, – с душевной прямотой заговорил Ленин. – Мы не хотим, не можем и не будем работать вместе при таких условиях.
– Не надо горячиться, Владимир Ильич, ну, право, зачем тут горячка? – Аксельрод умоляюще смотрел то на Ленина, то на Старовера. – Давайте спокойно разберемся, давайте все восстановим в памяти, проанализируем и решим спокойно.
– Ну что ж, вспомним, да, да, давайте вспомним, – волнуясь, начал Старовер. – Мы ехали из России с самыми радужными мечтами! Но ведь мы, помимо всего прочего, деловые люди, хоть и молоды и увлекаемся подчас мечтами. Да ведь и дело наше молодое. Мы знаем, что Женева для постановки типографии во всех смыслах неудобное место.
– Ну, это, положим, не совсем верно, – перебил Аксельрод. – Но не в том дело. – Было видно, что он задался целью помирить враждующие стороны. – Я заявил вам, Владимир Ильич, что для всей нашей группы все решительно связано с вашим предприятием, что оно для нас возрождение к жизни.
– Да, а что получилось на деле? – спросил Ленин. – Плеханов проявил абсолютную нетерпимость, неспособность и нежелание вникать в чужие аргументы и желание считать только себя правым. А вчерашний день? О чем шла речь? О том, как редактировать наш орган. Что же получилось? Он бросался из крайности в крайность: то он хочет, то он не хочет… Потом начинает командовать – оказалось, что соредакторство он понял как единоредакторство. Но, простите, ведь тут дело совсем не в нашем личном самолюбии. Мы уполномочены организацией, у нее были основания послать именно нас, чтобы ставить газету и сообща с вами делать ее.
– Вы не будете отрицать, – начал Старовер, – что мы более в курсе русских дел, чем вы? Не будете же вы спорить с этим?..
– Но помилуйте! – вскричал Аксельрод. – Да никто у вас и не отнимает ваших прав и полномочий.
– Как не отнимает? Да он слова не дал сказать!
– Так, так! – поддержал Старовера Ленин. – Плеханов наши замечания не опровергал, а отодвигал, и чем дальше, тем все небрежнее.
– Поймите же, продолжал с горячностью Старовер, когда речь идет об организаторской работе, мы не можем уступить.
– Да и как можно уступить? – пылко согласился Аксельрод Да какой же организатор наш Жорж? Как только влезет в организаторские дела, так они и затрещат.
– Ну вот видите, видите! – с жаром подхватил Старовер Даже вы это говорите! Значит, это просто самолюбие у него.
– Мы не хотим быть дурачками, которых водят за нос и которых обязательно надо припугнуть, – мрачно добавил Ленин.
Эти слова вызвали негодование Аксельрода.
– Вот это уж неправда! У Жоржа бездна недостатков, но стремления запугивать у него нет. Тут уж вы несправедливы к нему! До сих пор я готов был сказать: «Вот что ты, Жорж, наделал, расхлебывай сам, я умываю руки!» – но теперь я не решусь сказать это ему. – Он помолчал и с мольбой проговорил: – Но, Владимир Ильич, есть же какой нибудь выход.
– Знаете, я и сам поражен, – в раздумье отвечал Ленин. – Неужели я, ярый поклонник Плеханова, говорю о нем с такой злобой? Неужели это я иду со сжатыми губами и с чертовским холодом в душе говорить ему холодные и резкие вещи, объявлять ему почти о разрыве отношений? Неужели это не дурной сон, а действительность?
– Ах, это все так печально и я чувствую, что мне не уговорить вас! С одной стороны, правы вы, с другой… – Аксельрод поднялся и стоял обессиленный, чертя тросточкой по земле. – Ведь мы с Плехановым… Сколько лет, господа! И радости и горести… Э, да что там! Ради бога, не принимайте решения, умоляю вас! Он придет, он согласится!
– Все равно, чем бы это ни окончилось, – после недолгого молчания сказал Ленин, – брать на себя редакторство теперь было бы противно. Это выходит именно так, будто мы гнались только за редакторскими местечками, как будто мы действительно карьеристы… А не будем мы редакторами – ничего не получится! Надо дать телеграмму в Мюнхен, пусть там приостановят машину.
Опять замолчали.
– Послушайте, может быть, внезапность краха вызывает у нас преувеличения, а? – начал Ленин. – Ведь нельзя же допустить краха. Вы подумайте! Как бы так наладить дело, чтобы из-за порчи личных отношений не дать погибнуть серьезному партийному предприятию?
– Признаться, я только об этом все время и думаю. Может быть, так: наладим сообща сборник, благо материал намечен, связь с типографией есть… – предложил Старовер. – А там увидим…
Аксельрод слушал эти рассуждения с жалким видом – решение Ленина возвратиться в Россию потрясло его: он не мог себе представить, как перенесет разрыв Засулич… Ее надо было подготовить к этому.
Все трое поднялись и пошли к ней.
«… Проклятье какое-то, – болезненно морщась, думал Ленин. – Все налаживалось к лучшему, налаживалось после долгих невзгод и неудач… Но вот налетел вихрь – и конец, и опять все рушится! Неужели, – повторил он про себя, – это не дурной сон, а действительность?»
Мрачные мысли не оставляли его и во время разговора с Засулич. Она не проявляла особенно бурно своих чувств, но видно было, что угнетена, и только об одном толковала: нельзя ли попробовать – может быть, отношения наладятся в работе?
Приехал Плеханов; дурное настроение он старательно скрывал; молча поздоровался, молча сел.
Наступила неловкая пауза. Потом заговорил Старовер – сдержанно и сухо.
– Мы, Георгий Валентинович, отчаялись вести дело при таких отношениях, какие у нас определились. Мы решили ехать в Россию посоветоваться с товарищами, ибо на себя решения не берем.
– Но в чем дело? – страдальчески подняв брови, спросил Плеханов. – Я, признаться, не возьму в толк. Или уж очень постарел, что ли?
– Мы находимся в атмосфере ультиматумов! – отрезал Старовер.
Плеханов был оскорблен: он не ожидал такого тона.
– Ну, решили ехать, так что же тут толковать. Мне нечего сказать вам, мое положение очень странное. У вас все впечатления да впечатления, больше ничего: создалось у вас такое впечатление, что я дурной человек… Что же я могу с этим сделать? – Голос Плеханова звучал глухо.
– Наша вина, может, была в том, – сказал Ленин, – что мы чересчур размахнулись, не разведав брода. Давайте, Георгий Валентинович, вместо искать брод, а?
Было видно, что Плеханов рад возможности примирения.
– Нет, если уж говорить откровенно, – сказал он мягко, ваша вина в том, что вы, – может быть, в этом сказалась и нервность Старовера, – придали чрезмерное значение таким впечатлениям, которым придавать значение вовсе не следовало.
– Может, и так, – торопливо отозвался Ленин. Его тоже радовала возможность хорошо кончить дело. – Ну, как же будем решать?
– Может быть, для начала ограничимся брошюрками? – сказал Старовер.
Плеханов, решив, что он снова хозяин положения, сделал дурной ход.
– Я о брошюрках не думал и не думаю. На меня не рассчитывайте! Он подчеркнул эти слова. – Если вы уезжаете, я сидеть сложа руки не стану и могу вступить до вашего возвращении в другое предприятие.
Лишь сказав это, Плеханов понял, какую он совершил ошибку. Ленин в продолжение этой тирады сидел молча, сжав губы, лицо его было непроницаемым.
«Хорошо, – думал он, – вот ты как! Ну, на войне, так по-военному…»
– Эта угроза нас не собьет с толку, – заявил Ленин. – Мы много передумали, мы теперь уже не те, мы за одну ночь, признаюсь, совсем переродились.
– Но в чем я виноват? Объясните же!
– Извольте, объясню. Может быть, и резко, но выложу все, что накипело на душе. Вы знаете, Георгий Валентинович, как мы относились к вам, но вы огорошили нас своей подозрительностью с самого начала. Ваши пылкие реплики на всякое замечание превосходили все допустимое. Все наши замечания против этих речей ни к чему не привели.
– Против каких речей? – Плеханов повел бровями. – Может быть, иногда я слишком резковат, но зачем же обращать так много внимания на тон? А впрочем, – отмахнулся Плеханов, – это ваше дело!
Ленин возмутился:
– Что значит – ваше дело? Ваш тон, Георгий Валентинович, ясно показывает, что нормальных отношений между нами не существует.
– Боюсь, что их и не будет никогда! – раздраженно ответил Плеханов.
– Тогда о чем и говорить, кончим на этом! – Ленин резко поднялся.
Финал переговоров потряс Плеханова: так с ним еще никто из молодых русских социалистов не разговаривал. Чувства и рассудок отчаянно боролись в нем.
Плеханов видел, что Ленин не склонен преувеличивать своей роли в новом предприятии огромной важности, но Плеханов знал также, что мысль об издании газеты принадлежит Ленину и именно он сделал все, чтобы она была осуществлена.
В этом году Ленину исполнилось тридцать лет. В новое столетие он входил с идеями, разделяемыми многими людьми. Они знают его и верят ему; он знает их и верит им. «За ним, – размышлял Плеханов, – сила, осознавшая себя, живая, разумная человеческая масса, которая поднимается на борьбу, а когда придет срок, ринется на штурм самодержавной крепости, – в этом нет никаких сомнений!»
Плеханов сдался.
– Признаюсь, – с грустью сказал он, – разрыв с вами означал бы для меня полный отказ от политической деятельности. Если уж я не могу работать с вами, Владимир Ильич, значит, ни с кем не смогу, – неожиданно закончил он.
– Мы обсудим в России возможные комбинации редакторства, выработаем проект, привезем сюда, подпишем договор, – холодно ответил Ленин.
– Хорошо, пусть будет договор, – согласился Плеханов. – Решайте сами, со своими товарищами… Конечно, вам видней, понятнее… Вы участвовали в борьбе, а здесь… – И заключил: – Все, решенное вами, я принимаю заранее. – Он сидел прямо, глядя перед собой, торжественный в своей отчужденности. – Хорошо бы чаю, я как-то уж очень разволновался, – признался он. – Простите, я покину вас пока!
Аксельрод проводил его в дом, ушла туда и Засулич. Через несколько минут из открытых окон послышались торжественные звуки Шестой симфонии Чайковского.
– Трудно ему ломать себя! – обронил Старовер.
– Да, но нужно. Иначе эта трещина действительно превратится в пропасть. – Ленин усмехнулся. – Есть какая-то половинчатость в нашем примирении. Мы все сделаем, чтобы отношения были хорошими, деловыми – и сегодня и завтра… Но что будет послезавтра?..
– Разные вы люди с ним, Владимир Ильич, – задумчиво проговорил Старовер. – Разных веков, разных характеров. Боюсь, что эта трещина не зарастет.
– Будущее покажет, – ответил Ленин и задумался, слушая музыку. Потом сказал: – Внешне как будто ничего не произошло, машина должна работать. Но внутри порвалась какая-то струна, и вместо личных отношений наступили деловые, сухие, с постоянным расчетом, по формуле: если хочешь мира – готовь войну…
…А день горел всеми красками, и солнце все ярче сверкало. Казалось, сама природа приветствовала и благословляла всепобеждающую силу молодости.
…На следующий день Ленин и Старовер поехали к Плеханову в Женеву – это была их последняя беседа.
Плеханов встретил молодых людей приветливо, обнял Старовера, справился о его здоровье. Весь тон его был таков, будто вышло печальное недоразумение, простая неловкость, которую легко исправить. Беседа велась спокойно. Усилиями обеих сторон разрыв был предотвращен.
Вечером Ленин уехал в Германию. Уже в вагоне он начал писать проект договора о форме взаимоотношений между группой «Освобождение труда» и теми, кого русские организации социал-демократов уполномочили издавать газету.
…Искра не погасла!
