Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 47 страниц)

Глава четвертая

1

В коронационные торжества вколотили двадцать два миллиона рублей. Послы и посланники разнесли по всему миру весть о наикрепчайшем положении российской валюты. Газеты на всех языках и на весь свет прославляли могущество и неслыханное богатство русского царя.

Ни покушений, ни скандалов!

Родственники не поссорились ни разу, министры преуспевали в делах, а драгоценный, хотя и нелюбимый, Сергей Юльевич преподнес чудесный подарок: договор с китайским министром Ли Хун-чжаном на право постройки Великой транссибирской магистрали, часть которой должна была пройти по китайской территории.

Кто-то шепнул Николаю, будто за подпись на договоре китаец получил от Витте миллион. Навет был пропущен мимо ушей. Прежде всего зачем нужен миллион старцу, чтущему истину превыше всего? Затем: китаец, правда, отдал России полосу земли для дороги, но в обмен получил договор об оборонительном союзе. А если миллион и уплыл – бог с ним, игра стоит свеч!

Да, все шло отлично, лучшего бы и желать невозможно, если бы не этот ужасный ходынский позор.

Сотни трупов, а покалеченных, помятых не сосчитать. И все из-за глупейшей аляповатой кружки, из-за полуфунта колбасы, к тому же, говорят, гнилой, да из-за фунта изюма! Кто виновник? Может быть, нарочно? Может быть, со злым умыслом?

Охранка доносила: на всех улицах первопрестольной появились афиши – всего два слова: «Царь Ходынский»… Не успевают сорвать – появляются новые, в еще большем количестве.

Ходынский царь!

Когда Николай и Аликс ехали на торжественный обед в германское посольство, вслед неслись крики:

– На похороны езжай! Найди виновных, Ходынкин!

Николай бесновался. Аликс утверждала, что это сделали враги Ники, ее враги. Так ужасно начать царствование!

Николай то успокаивал жену, то говорил по телефону и, забыв воспитанность, кричал и бранился. Между тем приходили все новые вести о чудовищных жертвах. Девятьсот трупов, тысяча, полторы тысячи, две тысячи!..

Говорят, будто все началось из-за того, что царские бесплатные гостинцы начали раздавать не в десять часов утра, как было объявлено, а чуть ли не с полуночи. Будто люди, заметив, что раздатчики на Ходынском поле начали совать гостинцы своим знакомым, взлютовали, бросились на ларьки, где лежали кулечки с кружкой и угощением, а вокруг ларьков незасыпанные ямы, даже колодцы… Многие падали в ямы, рытвины и уже не встали – толпа прокатилась по ним… Да и в толпе к этому часу из-за ужасного скопления и великой тесноты многие задохлись от нехорошего воздуха, висевшего над людьми густым облаком. Мертвые так и передвигались с толпой, потому что не могли упасть.

К утру ларьки оказались разбитыми, угощение растоптано, озорники пакостили в картузы и в коронационные кружки и клали их с записками у царского павильона: «Вот тебе подарок от нас, царь Ходынский!»

Журналист Суворин будто бы выразился так: «Если и можно когда сказать: «Цезарь, мертвые приветствуют тебя!» – то именно сегодня».

И все это как раз в тот день, когда «мы, коронованный и миропомазанный», должны, согласно церемониалу, явиться на Ходынское поле и принять участие в народном гулянье.

– Ехать на Ходынку! – приказал Николай.

Напрасно его отговаривали! Он сам должен увидеть это поле смерти и позора. Он успокаивал Аликс:

– Если мы не поедем, будет еще хуже – подумают, что боимся. Мы увидим бедствия и примерно накажем виновных; мы не пожалеем веревок для тех, кто посмел унизить наше могущество в глазах иных держав. Я им покажу, что и во мне течет кровь Петра и Павла.

На Тверской царю повстречались пожарные дроги – в них навалом везли убитых и задавленных. Из-под коротких грязных рогож торчали ноги, руки, окровавленные головы…

Николай подошел к дрогам, постоял около них.

– Кто они? – дрожащим от злости голосом спросил он у пожарника, почти потерявшего сознание при виде его величества.

К дрогам подскакал начальник московской полиции полковник Власовский.

– Здравия желаю, ваше величество! – просипел полковник, сорвавший голос во время торжеств.

– Я спрашиваю, – зеленея от бешенства, произнес Николай, кто эти несчастные?

– Мужики и бабы, наше величество! Из Московской и Тульской губерний. Осмелюсь доложить: только через один Курский вокзал приехало двадцать пять тысяч этих болванов! – отрапортовал Власовский.

– Как вы сказали? – с ненавистью глядя на Власовского, переспросил Николай. – Почему болваны? Они на мой праздник ехали.

– Так точно, ваше величество, – невпопад ответил Власовский, проклиная эту встречу.

– Кто вы такой? – не скрывая злобы, спросил Николай.

– Московский обер-полицмейстер полковник Власовский, вашего величества верный подданный!

– А-а! Полицмейстер? – зловеще проговорил Николай. – Так это вы… – Он даже запнулся в припадке неистовой злобы. – Так это вы виноваты?

– Никак нет, ваше величество!

– Молчать! – грубо сказал Николай. – Негодяй! Разберусь и повешу, так и знай, – и подозвал экипаж.

Мрачная Аликс сказала ему по дороге:

– Ники, ты должен сдержать свое слово, слово царя. Ты должен кого-нибудь повесить за Ходынку, или весь мир сочтет тебя ничтожеством.

– И повешу! – Николай дрожал от злости. – Канальи!..

Он решил сам расследовать обстоятельства катастрофы, а потом повесить виновников несчастья, которые омрачили его праздник, его торжество, запятнали величие и славу единодержавия.

– Да, да, я сам осмотрю поле, проверю, правда ли, что не были засыпаны канавы и колодцы, правда ли, что не оказалось воды на всем поле, что не было достаточного количества войск, чтобы восстановить порядок…

Николай в самом деле был убежден, что установит истину, найдет виновных и накажет их, кем бы они ни оказались. В эту минуту он совершал ошибку, которую совершали все правители до него: он воображал, будто одного его слова достаточно для того, чтобы установить истину, и одного движения руки довольно, чтобы наказать делающих зло. Он полагал себя могущим все сделать, все решить и изменить течение жизни.

Он с великим страхом вспомнил, что сегодня, после народного гулянья, он дает обед волостным старшинам, то есть посланцам тех людей, которых везли среди белого дня на дрогах, навалив одного на другого, как дрова.

3

Было приказано выдать каждой пострадавшей семье по тысяче рублей. Но разве откупиться рублями от всесветного позора, от глумления врагов, от издевок либералов, от угроз бомбистов? Повесить виновных! И объявить, что повешены они за зло, причиненное империи и коронованному императору. Мерзавцы, они узнают, сколь страшен его гнев!

Приехав на Ходынку, Николай захотел осмотреть поле.

Но тут вмешался департамент полиции.

– Ваше величество, – доложили ему, – ходить по полю нельзя даже при сильной охране. Среди толпы появились агитаторы…

– Ну и что же? – вызывающе спросил Николай директора департамента полиции. – Я пойду. Молчать!

– Могут быть последствия, ваше величество. Только через мой труп вы выйдете из павильона.

– К черту последствия! К черту вас! Вы и без того будете трупом, я вас повешу первым.

– Государь, я готов умереть хоть сейчас. Но умрете и вы, если пойдете в толпу…

– Что это значит?

– Замечены люди…

– Ну?

– С бомбами!

Николай вздрогнул.

– С бомбами?

– Так точно, ваше величество. И с револьверами.

– Но при чем здесь я?

– Они всегда и во всем обвиняют только вас… Вообще вам лучше уехать, ваше величество. И через задние ворота, во избежание…

Дядя царя, генерал-губернатор московский Сергей Александрович, громогласно заявил племяннику, что, если его величество выйдет в поле, он сию же секунду, вот тут же пустит себе пулю в лоб.

– Но я хочу проверить сам! – обуреваемый сомнениями и страхом, сказал Николай.

– Поручите сделать это надежному сановнику, – проскрипел Победоносцев.

– Кому? – не оборачиваясь, спросил Николай.

– Графу Палену, например, ваше величество, – с поклоном, обращенным к императорской спине, ответил Победоносцев.

– Отлично!

Сергей Александрович сделал пренебрежительную гримасу: кандидатура графа Палена никак не устраивала его – безусловного виновника ходынской катастрофы.

– Ваше величество… – начал было он.

Николай с досадой топнул ногой и резко сказал:

– Поручить расследование Палену!

Затем, постояв несколько минут у балюстрады павильона и выдавив на лице жалкую улыбку, уехал через задние ворота во избежание осложнений.

После обеда Николай принял великих князей – своих дядей: Владимира Александровича, командующего императорской гвардией, и Сергея – московского генерал-губернатора.

Они пришли с протестом: как можно поручать дряхлому графу Палену расследование причин катастрофы?!

Известно, что граф принадлежит к окружению вдовствующей царицы и ненавидит всех великих князей скопом. Это он сказал фразу, ставшую знаменитой, что великие князья безответственные люди и поручать им государственные дела никак нельзя.

Николай знал эту фразу.

– Ну и что же? Пален прав, – проговорил он с такой резкостью, какой дяди не слышали никогда. – Вам ничего поручать нельзя, да! – выкрикнул царь. – Ты, – Николай обратил гневный взгляд на Сергея, – ты генерал-губернатор Москвы, ты отвечаешь за порядок в городе, когда я здесь. Я накажу тебя, если установлено, что ты виновен в ходынском безобразии. И вас, – нервно морщась, он осмотрел дородную фигуру Владимира Александровича. – Вы командуете гвардией! Вы виноваты в том, что не дали войск для установления порядка.

– Это ваше последнее слово, ваше величество?

– Да! – выпалил Николай.

Тогда великие князья заявили, что они оскорблены, что слова племянника о наказании, конечно, вздор, но они сегодня же уедут за границу с семьями, где будут защищены от инсинуаций врагов хотя бы расстоянием.

Николая загнали в тупик.

– Решайте, ваше величество, – проговорил хамоватый от природы Сергей. – Скандал будет, ваше величество, такой скандал, какого в доме Романовых еще не было.

– У вас есть что-либо еще сказать мне? – устало спросил Николай.

– Да, ваше величество, – прохрипел тучный, страдающий одышкой великий князь Владимир. – Расследование отлично может произвести министр юстиции Муравьев.

– Я подумаю. – Николай отпустил дядей, затаив на них зло.

4

Палену было сказано, что государь, принимая во внимание преклонные лета графа и не желая утруждать его, дело о расследовании причин катастрофы передаст министру юстиции.

Но об этом немедленно узнала вдовствующая царица, покровительница графа Палена.

Мама вызвала сына. Она сурово говорила с ним. Она сказала, что министр юстиции – ставленник Сергея, что он не беспристрастен и уже сейчас распространяет слух, будто бы в катастрофе виновен министр двора. Между тем известно, что министр двора служил еще папа, и если сын хочет оскорбить память ее покойного и незабвенного супруга, то это его дело, а что касается Марии Федоровны, то она завтра же уедет к отцу в Данию и там расскажет всем и каждому о безобразиях, творящихся при дворе ее сына.

– Кого же вы полагали бы назначить для расследования? – спросил Николай, опасаясь, что гордая и суровая мама, враждующая с Аликс, чего доброго, и в самом деле укатит в Данию, а уж это будет означать действительно колоссальный скандал.

– Палена! – сказала мама.

Снова послали за графом Паленом.

Тот явился с отказом. Он заявил, что, едва занявшись делом, натолкнулся на непреодолимые препятствия. Уж лучше на старости лет ему не ввязываться в придворные интриги и поберечь свое здоровье.

Что же это за препятствия?

Граф Пален пояснил: московский генерал-губернатор великий князь Сергей утверждает, что московская полиция не была обязана включать Ходынское поле в сферу своего внимания. Празднование там устраивало министерство двора: стало быть, оно и должно отвечать за порядок на поле, стало быть, оно отвечает и за жертвы. Министр двора, допрошенный графом, резонно ответил, что действительно празднество устраивал на Ходынке он, но у министра двора, как известно, нет ни войск, ни полиции. Великий князь Владимир Александрович не дал войск для охраны порядка на Ходынке, а великий князь Сергей не дал полиции. Граф Пален попросил разъяснений у Владимира Александровича. Тот гневно заявил, что он и не подумал бы дать войск, если бы у него их попросили: войска нужны для охраны священной особы императора, а не для всяких глупостей, затеваемых черт знает для чего. «Охранять поле должна была полиция, а не войска!» – заключил разгневанный князь.

Верховный шеф московской полиции великий князь Сергей сказал, что полиция была занята вылавливанием революционеров и возмутителей. Займись она Ходынкой – государя давно бы разорвала бомба.

Запутавшись во всем этом, граф Пален слезно просил государя освободить его от разрешения неразрешимого.

– Ведь все равно, – прибавил он, – настоящего виновника вы не найдете, да если и найдете – не повесите.

– Как не повешу? – закричал Николай. – Повешу! Повешу, кто бы он ни был!

Граф, сардонически усмехаясь, откланялся.

Позвали министра юстиции. Тот, помня благодеяния великого князя Сергея Александровича, сделал вывод, что виноват министр двора. Матушка начала укладывать чемоданы и сундуки.

Великие князья сказались больными и никого не принимали: в обоих домах тоже укладывали сундуки и чемоданы.

Уже не владея собой, Николай просил совета у одного сановника, у другого, у Витте и у Победоносцева.

Витте и Победоносцев, считая своим священным долгом говорить царю только правду, но притом опасаясь, как бы не обидеть вдовствующую императрицу или великих князей, в один голос заявили, что виноват… московский полицмейстер полковник Власовский.

– Ах, этот идиот? – вспылил Николай. – Повесить! Повесить на Лобном месте в назидание прочим. Я покажу им всем! Я покажу, что мы не только умеем устраивать торжества на удивление всему миру, но и, к ужасу всего мира, жестоко карать злодеев! А после казни, по примеру великих древних царей, мы едем с нашей супругой в монастырь, дабы молить бога о прощении и о том, чтобы кровь невинных не пала на нас, на наших детей и наследников. Приготовиться к поездке в монастырь! Отменить бал у французов! Строить виселицу на Лобном месте!

Все это происходило утром, и двор переполошился: царь едет в монастырь.

5

Вдовствующая царица, приостановив укладку чемоданов, вызвала Победоносцева, просила его воздействовать на государя и приказала передать сыну, что она никуда не уедет, если он отменит поездку в монастырь.

Победоносцев пошел к царю. Николай принял его и разрешил говорить.

Константин Петрович сослался на столь же печальную историю, случившуюся в царствование какого-то короля. Тогда тоже задавили две или три тысячи человек. Но король поступил очень мудро: он сделал вид, что ничего не произошло, и все замялось само собой. А в монастырь ехать совершенно неприлично. Зачем монастырь, когда о безвинно погибших можно помолиться дома? Съездить на бал, побыть там немного, возвратиться домой да и пасть на колени! Но ведь и то сказать – безвинные ли это жертвы? Ведь от жадности полезли, стадо ведь дурачье, пьяных, говорят, было чуть ли не половина… Уж если кому и рубить голову, так Витте, этому насадителю пьяного разврата! Стоит ли из-за жадного сброда затевать поездку в монастырь? Ведь газеты бог знает какой шум поднимут.

Николай отпустил Константина Петровича, не изменив решения. Вдовствующая императрица послала к сыну Витте. «Он в чести, – думала Мария Федоровна, – может быть, воздействует».

Витте, увещевая Николая, ссылался на слова китайца Ли Хун чжана. Тот, узнав о катастрофе, спросил Сергея Юльевича: «Неужели государю скажут об этом несчастье?» – и был очень удивлен, когда Сергей Юльевич ответил ему, что государь все знает.

Китаец заявил:

– В той провинции, где я был наместником богдыхана, однажды случилась чума и убила миллион человек. Но разве я сказал об этом богдыхану? Зачем беспокоить главу государства печальными вестями? Этим горю не поможешь.

Николай отослал Витте, ничего ему не сказав, но поездку не отменил.

Тогда пришел Сергей Александрович.

Он упрекал племянника в жестокости. Поездку в монастырь он считал величайшей бестактностью. Монарх должен стоять выше всего. Это урон самодержавию! Что же касается его, Сергея Александровича, то эта поездка – пощечина лично ему. Он за границу не поедет, он убьет себя в ту минуту, как только царь покинет Москву. Он умолял, он готов был стать на колени, он упрашивал царя ехать на бал и отменить поездку в монастырь.

Николай кричал, гневался, но постепенно сдавался. Тут подоспела вдовствующая императрица. Она наговорила сыну всяких страхов. В монастырь? А знает ли он, что по дороге его подстерегают бомбисты? Так ничтожно окончить царствование?!

– Моего благословения на поездку нет! – пригрозила мать.

Сын сдался.

– Государь отменил поездку в монастырь! – пронеслась команда. – Государь едет на бал во французское посольство!

Сергей Александрович решил, что теперь можно вступиться и за Власовского.

– Хорошо! – говорил он Николаю. – Пусть все свалили на безвинного полковника. Пусть этим задета моя честь. Вам, ваше величество, это, положим, безразлично. Но зачем же вешать? Или даже судить? Или отстранять? Ведь он преданнейший ваш слуга, дворянин, умница, хотя и хам. Но как же без хамства управлять этим хамьем? Да и то сказать – ну, две тысячи убиты… Хорошо, но ведь тем, что мы уберем Власовского, мы не воскресим ни одного из них! Более того, мы проявим слабость перед разной сволочью, которая требует, чтобы судили меня, чтобы вешали Власовского! Да они и вас, ваше величество, готовы повесить. Они в вас и видят главного виновника! Я вас прошу, ваше величество… Я умоляю вас и прошу помиловать Власовского.

На балу во французском посольстве никто, разумеется, не вспомнил, что Николай («сильный, державный, царствуй на страх врагам!») начал свое правление, стоя в крови убитых подданных, что он простил убийц, сделавшись, таким образом, соучастником убийства.

Царь танцевал с женой посланника; она мило улыбалась, что-то лепетала. Царь тоже выдавливал улыбку на сером лице, а внутри у него все кипело от страха, – он видел взгляды, бросаемые на него со всех сторон, слышал перешептывание за спиной… Он был необыкновенно зол, и зол не столько на тех, по чьей вине погибли тысячи людей, сколько на тех, кто погиб, кого убили. Куда неслось это презренное, жалкое стадо? Да о какой же конституции может идти речь, если те, для кого она должна быть написана, просто дикари? Не конституция им нужна, а кнут, кнут, кнут…

«Боже, какой скандал устроила мне эта раздавленная мразь! – думал государь русский. – На весь мир ославили, испортили так хорошо начатую игру…»

Он просто трясся от злобы и быстро покинул бал.

Перед отъездом из Москвы он вызвал полковника Власовского и, не глядя на него, сказал, что прощает ему «упущение»…

Дома с царицей была истерика. Она кричала, что пророчество старца Серафима сбывается, что бог покарает их, если старца не причислят к лику святых; укоряла мужа в слабоволии и билась, словно в падучей…

Глава пятая

1

Между тем заключенный в камере № 193 не переставал удивлять тюремное начальство. Он не буйствовал, не хандрил, не жаловался на скуку, был добродушен, вежлив и даже, что особенно удивляло тюремщиков, очень весел; гулял по камере, заложив руки в карманы, пел: «Нас венчали не в церкви», – и подмигивал надзирателю, когда тот открывал волчок камеры, чтобы проверить, чем занят арестант.

Особенно оживился он, узнав о приезде из Москвы сестры Анны. Она быстро добилась свидания с братом. Ленин просил Анну Ильиничну ни в коем случае не пускать в Питер мать. Он очень волновался по этому поводу.

– Пожалуйста, Аня, – горячился он, – не разрешай ей ездить сюда. Все равно хлопоты ни к чему не приведут. Она только заболеет от горя. Нет, нет, не надо этого: держи ее в Москве и не пускай сюда. Скажи, что я здоров, бодр и люблю ее.

Анна Ильинична заплакала, потому что брат, как она заметила, сильно похудел, движения его были нервны, речь порывиста.

Однажды Владимир Ильич послал на волю письмо. Он писал о какой-то большой работе, задуманной им; работа эта, очевидно, захватила его, и он страдал от мысли, что, может быть, придется отказаться от нее. Главную трудность он видел в подборе книг. Книг требовалось очень много, и притом очень редких, – нужны были экономические исследования, статистические сборники земств…

Правда, с обычной обстоятельностью он описывал способы доставки книг в камеру, но тут же указывал на препятствия. В конце был помещен солидный список книг.

Анна Ильинична бегала по библиотекам, к знакомым земцам, собирала справочники, таблицы, выкладки, сметы, бюджеты, постановления земских съездов. Все это переправлялось Ленину, и камера его была до такой степени завалена книгами, что они мешали ему ходить.

Теперь Ленин начал удивлять надзирателей еще больше: целыми днями он щелкал на счетах или читал. Начальник дома однажды полюбопытствовал, что читает самый тихий и положительный из его «квартирантов». Оказалось – скучища смертная! – статистику Саратовской земской управы.

На свидание к нему ходили Анна Ильинична и квартирная хозяйка, – знакомство с нею отрицать было нелепо.

Во время свиданий Ленин иносказательно разъяснял непонятные места в его письмах. Анна Ильинична, связанная с оставшимися после двух арестов членами «Союза борьбы», передавала брату все, что знала о забастовках, о новых арестах.

Обычно вдоль решетки ходил надзиратель и прислушивался к разговорам. Часто он обрывал свидание, если арестованный начинал говорить неполагающееся; Ленин ни разу не попался. Его беседа с сестрой была похожа на болтовню двух молодых людей. Арестант шутил, острил, пел песенки, Анна Ильинична слушала и запоминала шутки, остроты и песенки брата, потому что все это имело свой скрытый смысл.

Ленин был неистощим на выдумки и хитрости; казалось, для него нет ничего невозможного. В присутствии надзирателей он передавал на волю советы, требования. Это был язык, который понимали лишь двое – брат и сестра.

Ленин скоро узнал все о товарищах, сидевших в тюрьме, об их настроениях, здоровье и нуждах. Знал он также и о том, что делалось на воле.

– Нет такой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить, – говорил он Анне Ильиничне и посмеивался.

Министр юстиции писал царю, что «дальнейшее распространение рабочего движения и дисциплина тех, кто участвует в стачках, находится в прямой зависимости от деятельности революционных сообществ, именующих себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса».

А «Союзом борьбы» руководил тот, кого жандармы считали надолго похороненным в тюрьме.

Мать Ленина писала в департамент полиции одно заявление за другим с просьбой освободить сына на поруки до окончания дела.

Петербургское губернское жандармское управление, куда департамент направил просьбу Марии Александровны, ответило: ввиду упорного запирательства ее сына прошение оставить без последствий.

Жандармы еще не забыли гнева Александра Третьего, когда тот увидел на своем столе прошение Марии Александровны.

2

Таня, покорно подчинившись приказу Центра, не пыталась увидеть Флегонта. Но однажды ее охватила такая гнетущая тоска, что она решила рискнуть.

Очистив квартиру от нелегальщины, Таня объявилась невестой Флегонта и стала добиваться свидания с ним.

Запретный срок, наложенный Филатьевым, кончался. Отчаявшись получить от Флегонта какие-нибудь сведения о сообщниках, подполковник распорядился разрешать свидания со Сторожевым всем, кто попросит. «Может быть, – гадал он, – среди мелочи клюнет и крупная рыба».

Тане дали разрешение.

Свидание было коротким, но оно решило их судьбу. Как она тосковала по Флегонту! Как она рвалась к нему!

И вот он перед ней; лишь решетка разделяет их. Глаза его робко и вопрошающе смотрят на нее, улыбка освещает родное, любимое лицо. Он стоял, ухватившись руками за толстый железный прут, и смеялся.

– Ну, скажи мне что-нибудь, Флегонт! Разве ты не рад видеть меня?

Слеза скатилась по щеке Флегонта, сползла на бороду.

– Как ты можешь так говорить, Танюша! Разве не знаешь любви моей?

– Знаю, – радостно вырвалось у Тани. – Милый мой, мы расстаемся ненадолго.

– Меня высылают в Тобольскую губернию. В село Покровское, а где оно, понятия не имею.

– Я приеду к тебе, Флегонт, жди меня.

– Нет, нет, ты нужнее на воле!

– На воле! – Таня горько улыбнулась и шепнула: – Кто ж знает, сколько я еще продержусь на воле.

– Держись, Таня, держись, – сказал Флегонт, – это важно.

– Постараюсь, но если что-нибудь случится, я настою на своем и буду там, где ты.

– Нет уж, пусть лучше ничего не случается. Я все равно буду тебя ждать. Все годы, каждый час думать о тебе.

– Спасибо, родной, это поддержит меня. Ты не тоскуй, знай: и я всегда в думах буду с тобой.

Конвоир сказал, что свидание окончилось.

Таня протянула через решетку руку. Флегонт поцеловал ее.

– Я буду любить тебя, сколько бы мне ни пришлось ждать тебя, – шепнула Таня.

– Попрошу! – рявкнул конвоир.

– И я, и я! – крикнул вслед Тане Флегонт.

3

Таня не подозревала, как радовался Филатьев ее появлению. Он нарочно держал Таню на воле несколько месяцев, пока не выяснил, с кем она связана в «Союзе борьбы». Таню арестовали на другой день после свидания с Флегонтом. Вместе с ней арестовали еще десять социал-демократов: надеялись, что они дадут сведения об остальных. Филатьев вызвал Таню раз, другой и убедился, что из нее ничего не вытянешь – молчит или говорит дерзко и вызывающе.

Царю представили на утверждение доклад о «Союзе борьбы». Министр юстиции, внося на высочайшее рассмотрение указ о наказании виновных, предлагал выслать Ленина в Восточную Сибирь.

Царь, прочитав доклад, отметил старательность охранки, Филатьева особенно, и прибавил осужденным еще по одному году ссылки.

4

В тот же день утром матери Владимира Ильича объявили, что она допущена на свидание с сыном.

Все-таки она вырвала у тюремщиков свое право, право матери видеть сына. Замки и засовы Дома предварительного заключения открылись перед ней…

Предварительного!

Держать человека четырнадцать месяцев в одиночке называлось у охранки предварительным заключением! После одного из допросов Филатьев, взбешенный упорством Ленина, запретил ему свидания и передачу книг. Однако прокурор Кичин отменил этот приказ. Ленин не знал, что Кичин аргументировал свой поступок весьма оригинальными соображениями.

– Что бы мне, батенька, ни говорили, – мурлыкал прокурор Филатьеву, – ученый остается ученым даже в тюрьме, а его труд есть достояние государства. А вдруг Ульянов напишет нечто такое, что украсит Россию?

Книги снова появились в камере, свидания возобновились, переписка шла своим чередом.

За стеной, в соседней камере, кто-то часто пел. Ленин не знал, что в ней сидит Флегонт. Он с удовольствием слушал «Вечерний звон». Его трогали в этой песне глубина и искренность чувств.

 
Вечерний звон, вечерний звон!
 

Как много дум наводит он, выводил Флегонт.

 
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом.
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз…
 

Слушая эту песню, Ленин вспоминал родной город… Привольно и широко раскинулся он на берегу Волги, которая для каждого русского сердца так же невыразимо прекрасна и мила, как Москва, как березы и могучие сосны в лесу, как яблоневый цвет по весне и осенние гроздья рябины, как снег на полях, уходящих вдаль, как тихое журчанье ручьев в апреле и вечерний звон над ржаными просторами.

Он вырос на берегу великой реки, с городской кручи Волга была видна на много верст, а за ней расстилались ясные дали, сливающиеся с горизонтом…

…А песня все плыла и плыла по тюремным коридорам.

«Вот черта, достойная восхищения, – думал Ленин. – Где бы русский человек ни был, куда бы он ни попал, он всегда поет. Тяжело ему – поет. Весело – поет. Грустно – поет. Какая красота в этой песне и какая великая печаль! И кто ее утолит, извечную русскую тоску? И грусть-то ведь оттого, что не развернуться народной силище! А если развернется, что наделает? Весь мир перевернет!»

Размышления Ленина прервала команда. В тюрьме наступила тишина. Он подошел к столу, раскрыл первую попавшуюся книгу. Едва слышный стук заставил его снова подойти к стене. Он приник к ней ухом. Выслушав все, что ему передали по тюремному телеграфу, Ленин сам начал выстукивать. Там, за стеной, понимали его. «Да, – отвечали ему, – мы сообщим питерским ткачам, чтобы они держались. Да, понятно, к ним примкнут завтра механические заводы. Названный вами товарищ уедет к серпуховским ткачам завтра же». – «Что еще?» – спрашивали Ленина. Он передал привет Крупской, она сидела в той же тюрьме, и попросил товарища Петра поехать к литовцам. «Все?» – «Все!»

Рассеянным взором Ленин скользнул по голым стенам камеры, по книгам, наваленным на полу. На чем он остановился? Ага! Он быстро сделал из куска хлебного мякиша чернильницу, налил в нее молока и приготовился писать. Заниматься ученой работой ему разрешили, чернила и бумагу доставляли в камеру беспрепятственно. Но когда Ленин хотел написать листовку или конспиративное письмо, он пользовался молоком. Он писал между строчками какой-либо книги, ставил на ней едва приметный знак, и тот, кто получал ее, должен был нагреть отмеченные листы и прочитать написанное.

Загремел засов. Ленин проглотил чернильницу, бросил книгу в угол и повернулся к двери. Мать стояла перед ним, улыбаясь сквозь слезы.

5

Она пришла, она добилась, – неслыханное дело! – добилась свидания не в общем зале, а в камере.

Ленин усадил мать на узенькую жесткую койку. Она привела в порядок выбившиеся из-под шляпы седые пряди волос и, увидев, что надзиратель стоит в дверях, ласково сказала:

– Слушайте, я ведь ничего тайного не скажу сыну. Да и что я знаю тайного? Дайте же мне поговорить с ним наедине, оставьте нас.

– Не полагается, мадама, не приказано, – пробубнил надзиратель довольно, впрочем, вежливо.

– А пусть вам ваше сердце прикажет, – посоветовала надзирателю мать. – Небось и у вас есть мать, а? Добрая, вероятно, старушка?

– Именно, мадама, добрая была старуха, царство ей небесное! – Надзиратель, к удивлению Ленина, закрыл за собой дверь.

Они остались вдвоем.

Мария Александровна, державшая себя в руках до этой минуты, заплакала.

Слезы текли по ее исхудавшему лицу, – слишком много страданий выпало на долю этой женщины. Еще кровоточила рана, нанесенная смертью старшего сына, и вот уже в тюрьме Владимир… Его погонят этапом в Сибирь, и она сегодня в последний раз перед долгой разлукой видит сына, который избрал для себя путь, полный опасностей. И если бы он один!.. Он увлек за собой сестер, он и младшего брата увлечет за собой! А матери под старость суждено одиночество. Одиночество, когда особенно нужны дети.