Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

Глава пятнадцатая

1

Иван Павлович человек низкого роста, с широкими плечами. Все у него было непомерно широко: голова, борода, губы и плоский нос. Он походил на леща.

Все дни Иван Павлович сидел в бакалейной лавке или торчал на мельнице, а к вечеру открывал свое заведение, над дверью которого висела грубо намалеванная вывеска с надписью: «Чаевное любовное свидание друзей». Под этими словами были изображены баранки, сахарные головы и самовар.

У стены напротив входа помещался неуклюжий дубовый буфет. В нем хранились баранки, тот сорт колбасы, что в просторечии называется «собачьей радостью», монпансье в жестяных банках с цветными наклейками, табак, папиросы, спички.

В буфете был секретный ящик, откуда Иван Павлович извлекал водку: он приторговывал ею по уговору с сидельцем монопольки, или, как звали мужики, «винопольки».

Винопольщик сидел в казенной лавке, открытой согласно закону всего несколько часов в день. Зато подручные винопольщика – шинкари и шинкарки – продавали водку втридорога тайком в любом количестве, любому человеку и в любое время дня и ночи.

Иван Павлович подавал водку в чайниках – это действовало на воображение посетителей и спасало от возможных неприятностей. Водкой он торговать не имел нрава. Для отвода глаз в углу за прилавком всегда кипел самовар. Чай пили те, у кого не было денег на водку. Но Иван Павлович не жаловался на отсутствие любителей выпить. Заведение не знало убытков.

Он сидел за прилавком около буфета на высоком табурете, единый в трех лицах: кабатчик, мельник, лавочник.

Его окружал пар, валивший из самовара, его освещало тусклое пламя лампы, висевшей на железном крюке.

На стене сбоку от него висела картина, изображающая русского солдата, насадившего на штык дюжину турок в фесках. Впрочем, картину так засидели мухи, что видны были только красные фески.

Пол чайной мылся редко, пар валивший из самовара и чайников, мешался с табачным дымом, и все в избе казалось окутанным синим туманом. Таков был вид сельского кабака, где собирались веселые компании, бутылкой водки скреплявшие шаткую дружбу.

2

Андрей Андреевич нашел в «Чаевном любовном свидании друзей» как раз того, кого искал, – земского ямщика Никиту Семеновича Зевластова. Этим прозвищем ямщик был награжден за громоподобный бас.

В иной вечер, возвращаясь из поездки, затянет Никита Семенович свою любимую песню про бедную невесту, и в воздухе раздавались звуки невообразимой силы:

 
Эх ты, горе мое, горемычное,
Распроклятое село, непривычное,
Все-то тут не наши, не наши, не свои,
Все-то тут чужие, чужеродна-а-а-и-и!..
 

– Эк Микита звонит! – говорили на селе. – И посадил же ему господь в глотку трубу. Сто пудов меди из нее вываришь. Наковал бы пятаков из собственной глотки, сразу бы в купцы вышел.

Никита Семенович пел в церковном хоре, но в иную пору забывался и так гремел, что в стареньких церковных рамах дребезжали стекла.

Викентий в таких случаях осуждающе покачивал головой, ямщик вдруг как бы просыпался и начинал так фальшивить – хоть святых вон выноси. Был он отчаянным буяном, все скандалы на сходках возникали при его непременном участии.

Никита Семенович на чем свет стоит поносил начальство, не давая спуска никому. Улусов не решался наказывать ямщика, с которым ему часто приходилось путешествовать по ночам.

Никита Семенович пил водку, наливая ее из чайника в стакан, a из стакана в блюдце. Перед тем как отхлебнуть, он дул на блюдце – отгонял беса, который, как известно, сидит в водке. Водку ямщик закусывал хлебом, густо посыпанным солью.

Андрей Андреевич подсел к нему.

– Водки не дам, – в виде приветствия сказал Никита Семенович. И не подлаживайся. Ты кто? Мужик. А я? – Ямщик, великан собою!

– А мне и не надо водки. – Андрей Андреевич не обиделся на хмельного приятеля. – Я к тебе по делу. У нас в селе происшествия, а ты не знаешь.

– Никаких происшествиев у нас быть не может. У нас тысячу лет ничего такого не случалось. Все ты врешь – под водку подлаживаешься.

– Ан и не вру.

– Ну, так говори.

– Ты сначала накорми, а уж потом порасспроси.

– Хитер, па-адлец, ох, хитер!.. Чаю желаешь?

– Давай, погреюсь! И табачку дай. Больно у тебя табачок хорош, Микита.

– Табаку того нету, есть папиросы, на, кури. Гильзы фабрики «Катык», сам, брат, набивал, сам перчиком присыпал, ох, крепок – держись! Эй, борода, пару чая!

Иван Павлович стремительно скатился со своего престола, подал на раскрашенном подносе огромный пузатый чайник с кипятком, малый чайник той же раскраски с заваркой, большущую, тяжелую чашку и снова вознесся на свое место – наблюдать за посетителями чайной.

Посетителей было немного. В самом дальнем углу пили чай Николай, Петр и Сергей. Николай что-то вполголоса рассказывал друзьям, а те слушали и смеялись.

Иван Павлович вышиб бы этих гостей в три шеи, больно часто стали они сюда захаживать, что-то неладное чувствовал он в их сборищах. Не будь тут сына, давно донес бы на ребят земскому начальнику.

В отдалении от этой компании сидел Костя Волосов. Однажды он появился в имении Улусова. Как было упомянуто, дядя его служил у князька вроде бы камердинером. Волосов сказал дяде, что он не мог устроиться на работу в родном городе, и попросил Ерофея Павловича, чтобы тот поговорил с барином: не устроит ли он его куда-нибудь. Просьбу Ерофея Павловича поддержала Сашенька Спирова. В Двориках к тому времени оказалась свободная вакансия волостного писаря – прежнего выгнали за пьянство. Никита Модестович, вняв просьбе Сашеньки, послал Волосова на освободившееся место.

Иван Павлович выпроводил бы и его – ох, не нравился ему скуластый парень с рыбьими глазами! Все о чем-то с сыном шушукается. Нынче, видать, поругались – врозь сидят… Но выгнать жалко: все-таки наест, напьет копеек на пять, а они на полу не валяются.

Иван Павлович искоса посматривал то на писаря, медленно пьющего чай, то на стол, где сидел Николай с приятелем. «Тоже дружки, черт бы их побрал!» Иван Павлович сплюнул с досады и заинтересовался разговором Андрея Андреевича с Никитой Семеновичем.

Андрей Андреевич опорожнил чайник, спрятал в шапку сахар и баранку, вытер рукавом пот и только тут увидел, что ямщик спит – глаза его были закрыты, а голова то и дело падала на грудь.

– Микита, а Микита! – Андрей Андреевич тронул ямщика за плечо. – Слышь, Микита!

Никита Семенович поднял отяжелевшие веки.

– Напился?

– И то.

– Теперь выпей высочайше утвержденной.

– Нет, теперь не желаю. Даве выпил бы, а теперь не хочу.

– Ну, выпей, ну не побрезгуй!

– Ежели только ради уважения. Бывай, Микита Семенович, здоров со чады и домочадцы! Здравствуй, стаканчик, прощай, винцо! Водочка горька, да жизнь сладка. – Андрей Андреевич сокрушенно помотал головой, понюхал баранку.

– А Луку-то Лукича, – сказал он, – дружка-то нашего милого, ходока-то нашего, земский заарестовал.

– То есть как так?..

– В кутузку сунул, а за что – неведомо.

– Да ты что? Ты со мной шутки шутить? – Никита Семенович схватил Андрея Андреевича за шиворот. – А ну, скажи!

– Да ну тебя к бесу! Отпусти, Микита, слышь.

– Верно говорю, что мне с тобой шутки шутить. С правдой, брат, не шутят. Взял и посадил.

Никита Семенович выпустил Андрея Андреевича.

– Кого посадил? – спросил он, очнувшись.

– Луку.

– За что?

– Лука из Питера приехал, хотел в воскресенье доложить сходке насчет земли – сенатское определение, слышь, с отказом вышло. А земский его в кутузку.

– Когда?

– Часу не прошло.

– А сходка когда?

– В воскресенье.

– А нынче что у нас?

– Ноне у нас должна быть среда.

– Ну?

– Что ну?

– Сходка, спрашиваю, когда?

– Сказал же в воскресенье! Или ты последнее соображение пропил?

– Ну, так в воскресенье я земскому на сходке шею сверну, ежели он Луку Лукича не выпустит.

– По вашему земскому давно красный петух плачет, – вставил Волосов.

– Верно, верно, милый человек! – подхватил Андрей Андреевич. – Сто раз этим остолопам говаривал.

– Поди сюда, садись рядом! – крикнул Никита Семенович Волосову. – В-верно, красного петуха ему, ха-ха!.. Мы ему поджарим печенку, с-с-сукину…

– Прошу не выражаться про начальство, – цыкнул на клиентов Иван Павлович. – А вы, господин писарь, отпили чаю – и до свидания. Ждем завтра об эту пору.

– Молчи, алтынник, а то я сейчас на тебя самовар опрокину. Иди сюда, м-молодой человек! Кискинтин Иванович, мил-лай, иди, говорю, ко мне. Эй, борода, давай еще чайник с крепеньким чаем, я желаю выпить, раз мы будем с земским биться!

– Вот он посадит тебя в кутузку, бревно. – Иван Павлович подал чайник с водкой. – Резов ты пьяный-то! Деньги с вас извольте получить, – обратился он к писарю.

Тот расплатился. Иван Павлович обратился к сыну!

– Миколай, а Миколай, шел бы ты домой. Слышишь, кому говорю?

– Ах, отстаньте, папаша! – капризно заговорил Николай. – Я знаю свое время. Из детских штанов давно вырос. Отстаньте!

– Эй, честной народ! – заорал ямщик. – Идите сюда! Мы тут желаем поговорить насчет кур и петухов.

Сидевшие в углу пошептались и перебрались за стол Никиты Семеновича. Тот выпил залпом стакан водки, отдышался и запел:

 
Мать честная, курица
С петухом балуется!..
 

– Вот это ловко ты загнул. Красного, говоришь, петуха ему под печенки, Улусову то! Слышь, милый человек, Кискинтин Иванович, сколько тебе годов, умнику?

– Двадцать шесть.

– Глянь, глянь! – восторгался Никита Семенович. – Молод, а не вам, балбесам, чета. Молокосос по годам, а мозгам твоим годов сорок, Костя. Братцы, а вы такое слыхали – Луку Лукича, моего дружка, вернеющего человека, то есть белее белого снегу, земский в кутузку сунул? Эй, борода, почему Луку Лукича, человека общественного, на миру добродушного, хозяйственного, почему его в арестанта произвели?

– Пугачевец он, ваш Лука Лукич.

– Ты, папаша, насчет Пугачева помолчи, раз ничего не понимаешь.

– Верно, не суй носа, когда не спрашивают, – вставил писарь, – Распустил ты его, Николай, ей-богу, распустил.

– Вот я за него возьмусь. Вы идите на свое место, нечего вам тут торчать.

Взял бы Иван Павлович метлу, да метлой его, разбойника, метлой за такие речи. А поди ударь – пожалуй, и сам получишь: сынок весь в отца, даром что морда постная, нравом – огонь!

– Надо потребовать от Улусова на сходке выпустить Луку, – сказал Андрей Андреевич. – Всем миром потребовать. Силой выпустить, понятно?

– А если откажется? – насмешливо спросил Волосов.

– Вырубим у него березовую рощу, – отозвался Андрей Андреевич.

– И – и вырубим, – пробубнил Никита Семенович. – Нар-род подым-му, в-вырубим.

– Вы тут со своим земским уж больно ласковы, – вполголоса заговорил Волосов. – В нашем уезде их так начали стращать – держись! У нас одного земского на тот свет отправили. А вы – рощу. Тоже – народ!..

– Но-но, потише, – остановил писаря Николай. – А вообще то верно.

– Этого не м-моги, м-милый чел-ловек! – пробормотал Никита Семенович. – Петуха можно… А к-крровищ-щу… Не-ет, кр-ровищ-щу я не позволю! – И ударил кулаком по столу.

– Насосался! – поморщился Николай.

– Ох, наделаем мы с ним дел!.. – Андрей Андреевич погрозил кому-то кулаком.

Петр поднялся. За ним встали и остальные.

– Вы куда, братцы? – спросил Сергей.

– Сходим к фельдшерице? – предложил Николай.

– Сходим, пожалуй, – отозвался Сергей.

– Ты бы домой шел, Миколай, – заныл Иван Павлович.

– Ладно, знаю, куда мне идти.

Молодая компания ушла.

– Эй, Микита, а, Микита? Домой пора, – будил Андрей Андреевич заснувшего ямщика. – Слышь, сосед, Микита! Домой надобно баиньки. А, сосед!

– Чего тебе?

– С него денежки бы получить, – вмешался Иван Павлович, убирая чайную: посетителей, видно, больше не будет, можно и на боковую.

– Запиши, за ним не пропадет.

– В-верно, – подтвердил ямщик, – з-за мной н-не пр-ропадет! Никто не пр-ро-падет. И Лука за мной не пр-ропадет. И т-ты н-не пр-ропадешь, Андрей!

 
Эх ты, горе мое, горемычное,
Распроклятое село, непривычное!..
Все-то тут не наши, не наши, не свои…
 

Андрей Андреевич нахлобучил на Никиту Семеновича картуз, кое-как поднял его и повел к двери.

Около порога Никита Семенович оттолкнул Андрея Андреевича, шатаясь, вернулся к прилавку, вынул деньги, бросил их Ивану Павловичу.

– Н-на, – сказал он, – жр-ри, хар-ря!..

Через полчаса пришел работник и сказал Ивану Павловичу, что его ждет земский. Иван Павлович запер чайную и пошел домой.

Глава шестнадцатая

1

В тот вечер у Настасьи Филипповны сидела Ольга Михайловна; они вязали.

Услышав стук, Настасья Филипповна поднялась, открыла дверь. Вошли Николай, Сергей и Волосов.

Настасья Филипповна встретила их холодно.

– Вытирайте ноги! – И снова подсела к Ольге Михайловне.

– Милая моя, – продолжала она разговор, прерванный приходом молодых людей, – уверяю вас, я была права, хоть вы тогда и обиделись на меня и даже не хотели со мной знаться. Это болото, болото… Никем и никогда оно очищено не будет.

– Что вы там каркаете, тетенька? – влез в разговор Николай. Он звал Настасью Филипповну тетенькой, хотя она ни с какой стороны родней ему не доводилась. – О каком это болоте вы тут рассуждаете с таким важным видом? Кстати, вы не возражаете против гостей? Мы из заведения моего мироеда.

– Перестань, Николай, – устало проговорила Настасья Филипповна. – Надоели твои усмешечки.

– Виноват, не буду.

– Правда, что Улусов посадил Луку Лукича?

– Совершеннейшая, тетенька.

– Негодяй этот Улусов, – с негодованием сказала Ольга Михайловна. – Как не стыдно сводить счеты! Значит, село проиграло дело?

– По всем статьям.

– Что же теперь делать мужикам?

– Вот этого, Ольга Михайловна, я не знаю, – лениво ответил Николай. – Пусть как хотят, так и устраиваются. Так им и надо. Да-с, тетенька, пожалуйста, не кривитесь. Не были бы они идиотами, все могло быть иначе. Вот Костя в этом отношении абсолютно прав.

– Какой такой Костя? – спросила Настасья Филипповна.

– Разве вы не знакомы? Вот он, этот самый Константин Иванович Волосов, наш волостной писарь.

– А! С ним мы знакомы, – сухо ответила фельдшерица.

– Познакомиться, тетенька, этого еще мало. Надо человека узнать. А Костя человек слова и дела. – Николай визгливо рассмеялся.

– Перестань, – нахмурилась Настасья Филипповна. – Какой ты невежа, Николай! Влез в разговор со своими тяжелыми остротами. Помолчи.

– Ну вот, что это за тонкости! Сережа! Ты что уставился на Ольгу Михайловну? Все равно не полюбит, она разборчива, как царевна. Виноват, шучу, шучу. Уж этот мой язык! Да садись ты! Вот остолоп! Сережку я все-таки люблю, обратился Николай к учительнице. – Он парень с головой. Так о чем у вас речь?

– Речь идет о том, что эта юная особа собралась строить новую школу. – Настасья Филипповна повела плечами.

– Не выйдет, – сказал Сергей. – На школу мир денег не даст.

– А я достану, – вскипела Ольга Михайловна. – Больше в этом хлеву я учить ребятишек не буду. Нет, это хлев, хлев! – повторила она, заметив, что Николай хочет что-то вставить… – А вы, Настасья Филипповна, говорите неправду.

– И тем не менее, милочка, поп будет строить новую церковь, а вы новую школу не построите.

– Построю!

– Вообще скажу, этот ваш хваленый поп – самый обыкновенный жулик, – выпалил Николай. – Впрочем, как и все попы.

– Николай, ты говоришь пошлые вещи. Все знают, что попы обманщики и так далее. Это стыдно говорить. Дай спичку! – Настасья Филипповна закурила.

– Известно, да не всем, – возразил Николай. – Мужикам это еще неизвестно. А такие попы, как наш, вреднее самых отъявленных жуликов. Вот, Волосов, полюбуйся на человека, у которого к закату дней осталась только папироска. Где ваши светлые идеи, тетенька? Помните, чем вы нас накачивали?

– Ты дурно кончишь, Николай, – разозлилась Настасья Филипповна. – Ты гадкий, скверный мальчишка. Я раскаиваюсь в том, что когда-то учила, наставляла тебя, пыталась сделать из тебя порядочного человека. Убирайся вон!

– Ну, простите, я пошутил. Я же только идейно, понимаете, идейно. Как человека я вас люблю и всегда буду любить. Я просто хочу сказать: господа, кто не верит твердо в завтрашнее обновление, тем не советую спорить с Настасьей Филипповной. Такую мрачность нагонит, просто страх!

– Рано меня хоронишь, – заметила Настасья Филипповна.

Сергей как сел, так и не двинулся с места. Настасью Филипповну он побаивался. Изредка Сергей посматривал на Ольгу Михайловну и краснел, когда встречал ее взгляд. Ольга Михайловна, бросив вязанье, перелистывала «Ниву». Волосов курил и с любопытством прислушивался к разговору.

– Я вас не хороню, тетенька. Просто ставлю крест на вашем отжившем поколении. Мы расстанемся с вами без злобы, но и без сожаления. Мы возьмем наше оружие, наточим его и, благословясь, пойдем в драку.

– Ой, тошнит! – Настасья Филипповна изобразила на лице отвращение. – Все-то верхушки, все-то пустышки, все-то слова… Хвасталась синица крылом море зажечь.

– Хорошо, если бы сходка отказалась строить церковь. Надо объяснить мужикам, что половина денег останется в кармане попа.

– Молчи, Николай, – опять остановила его Настасья Филипповна.

– Правильно она одернула тебя, – вмешался Сергей. – Отец Викентий неплохой человек. Пользы от него больше, чем вреда.

– Или, во всяком случае, половина наполовину, – с кислой миной отозвался Николай. – В общем-то он неплохой малый.

– А я все-таки пойду на сходку и сама стану говорить о школе, – нарушая молчание, заговорила Ольга Михайловна. – Сережа, ты будешь на сходке?

– Быть-то я буду, да ведь только слушать нас, молодых, не слушают. Ей-богу, сомнительно, выйдет ли у вас… Мужики туговаты на мошну.

– А я на вашем месте, Ольга Михайловна, и не стал бы воевать за школу. Надо делать так, чтобы было хуже. Чем хуже – тем лучше! – Волосов улыбнулся, показав щербатые зубы. – Я сам был учителем… Три месяца трудился… Потом плюнул. Все чепуха! Учишь их, учишь, а они из школы уйдут и тем часом все забудут. Подписаться не могут, кресты ставят… Не с того надо начинать.

– Недолго ты их учил! – со смехом вставил Николай.

– Вы повторяете слова Сашеньки Спировой, – возразила Ольга Михайловна, с любопытством рассматривая писаря.

– А я ее очень давно знаю.

– Ну, тогда все понятно. Только и вы и она не правы. Не все забывают грамоту. Некоторые учатся и дальше. Вот Сережа, Николай да и вы сами… Вы же не все забыли? А кто в вас это вложил? Школа. Кстати, Сережа, как твои дела? Ты ведь вчера ездил к воинскому начальнику.

К сельскому труду сердце Сергея не лежало. Если Петр был жаден к земле и к работе на ней, если старший брат Семен делал все равнодушно – лишь бы сделать, не чувствуя к работе ни особенной охоты, ни особенного отвращении, Сергей ненавидел вечные разговоры о земле, десятинах, аренде, о парах, пахоте, навозе… Все одно и то же.

Его увлекал пример дяди Флегонта. Ему тоже не терпелось вырваться из села. И вот мечта осуществляется: прошлой осенью его призвали, определили годным и сказали, что отправят во флот. Но через неделю Сергей простудился: хватил на гулянке холодного квасу и свалился на всю зиму.

Вчера он был в воинском присутствии и получил отсрочку до очередного призыва.

Больной Иван даже порозовел от радости, узнав, что сына возьмут и – не просто в солдаты, а во флот. Он как-то видел в Тамбове матросов: одежда их Ивану понравилась – складная, добротная; жалованье, говорят, платят флотским хорошее и каждый день выдают по чарке водки.

– Сказали: возьмем осенью, – весело ответил Ольге Михайловне Сергей. Был он черен, словно цыган. Сторожевская порода проступала во всем: в широкой кости, в крутом подбородке и в серых холодных глазах. И зубы у него были, как у деда, – большие, ровные, белые. – Я уж думал: ну ка признают из-за этой проклятущей хвори негодным. Ничего, обошлось. Теперь я и заморские страны погляжу.

– Вот видите, – сказала Ольга Михайловна Волосову. – Вот видите, что с ним сделала школа: он уже и о заморских странах мечтает.

– Ну, таких, как Сережка, двое-трое на тысячу. Стоит ли из за них морочить себе голову?

– Стоит, стоит! – убежденно проговорила Ольга Михайловна.

– А впрочем, это я к слову. Есть желание – учите, – согласился Волосов.

– И буду учить.

Посидели еще немного. Разговор не клеился. Настасья Филипповна, казалось, только и ждала, чтобы Николай и его компания поскорее убирались. Поняв это, Николай распрощался. С ним вышли все.

На улице Сергей задержал Волосова.

– Дело есть, – шепнул он, – я тебя тут подожду.

Волосов дошел с Николаем до волостного правления, простился и пошел обратно.

– Что такое? – спросил он Сергея.

– Меня вызывала Татьяна Викентьевна. Сказала, что в субботу ждите Флегонта в Двориках.

– Иди буди Листрата, – заторопился Волосов.

– А не поздно?

– Теперь, брат, такое время, что не до сна. Иди!

– Что будем делать в такую пору?

– Надо думать, куда девать Флегонта.

– Мы решили: поживет на погосте в сторожке. Туда теперь никто не пойдет. Дед спит, а поп туда один не ходит.

– Иди!

– Костя!

– Ну?

– А какое такое время приходит?

– Вот увидишь – воскресная сходка многое решит.

– Не пойдут же наши Улусова жечь?

– Кто, брат, знает. Может, и пойдут. Не сейчас, так потом. Каша, брат, заваривается.

– Дай бог! Я пошел. Где тебя искать?

– На задах, в вашем омете, там посижу.

– Ладно. Мы скоро.

Сергей ушел. Волосов направился на зады.

2

Этот вечер, ночь и день, последовавшие за ними, были полны самыми удивительными происшествиями.

Село дремлет в непроглядной весенней тьме. Вокруг – вспаханные и засеянные поля. Едва приметное движение теплого ночного воздуха колышет верхушки лозняка – кусты его, словно островки, в этом беспредельном молчаливом пространстве. Тихо… Ничего не слышно, кроме еле-еле уловимого шелеста листа. Выйдешь сюда, и тебя со всех сторон охватывает молчание, ты погружаешься в него, будто в теплую густую массу.

Ты слышишь биение своего сердца, свое дыхание, стараешься ступать тише, хотя и без того ноги не производят никакого шума. Ты идешь, будто по ковру, – то ли мягкая трава под тобой, то ли не успевшая высохнуть земля.

Вот ты удаляешься от кустов, где еще ощущается какое-то движение, останавливаешься, напрягаешь слух, стараешься уловить хоть какой-нибудь звук и чувствуешь, как сам растворяешься в волшебной тишине – словно зачарованное царство застыло под звездами, струящими жидкий свет.

Твои мысли сковывает сладкое оцепенение, тебе начинает казаться, что конца этому зачарованному миру нет, что ты живешь вне пространства и вне времени, что ты бессмертен и вечен, как этот вечный покой…..

Все заботы, огорчения, черные думы исчезают; тебя поглощаетбесконечность, ты перестаешь быть самим собою, сливаешься с миром, становишься невесомым, как все вокруг.

Тебе легко-легко!..

Ты перестаешь ощущать свое тело, ты тоже зачарован волшебным кудесником и отныне принадлежишь всему свету, и весь свет – твой. Тебе ничего не стоит сделать плавное движение, и вот ты плывешь ввысь, к трепетно сияющим звездам, вздымаешься над миром и смотришь: там, внизу, темная масса строений, вытянувшихся у дороги.

Ты ничего не различаешь в темноте, кроме сплошной линии избушек, но тебе хочется раздвинуть тьму и заглянуть в тайны жизни: ты протягиваешь руку и берешь один из звездных лучей… Ты знаешь: он обладает странным таинственным свойством – он вонзается не только в жилища людей, но и проникает в человеческие думы и чувства.

Ты осветил лучом низенькую сельскую колоколенку, потом на миг задержал его на поблекших звездах купола. И как бы заново вызолотил церковный крест, и вот он словно парит в воздухе. Потом увидел мельницу с застывшими крыльями и провел лучом вдоль улицы.

Редкие тусклые огоньки в мутных окнах, зыбкое движение фигур. В поповском доме засветилась лампа; Викентий ходит и ходит из угла в угол. Он думает: о чем? Недобрые мысли гнездятся в его голове.

Ты проникаешь в каморку с железными прутьями на окошке. Там на лавке лежит Лука Лукич. Глаза его открыты, он не спит. Тяжкую думу думает он, но от его дум не становится тяжело и больно тебе, потому что ты знаешь: жизнь вознаградит Луку Лукича за все им пережитое, за все заботы его о людях.

Потом ты осветил хилую избушку Андрея Андреевича – и острая жалость пронзает сердце. Долго и пристально наблюдаешь ты за жизнью в этой избе, но волшебный луч проникает дальше и глубже, чем человеческий взор, и ты счастлив: завеса будущего раскрывается перед тобой, и ты видишь конец юдоли нищеты и скорби.

На миг ты проникаешь в школу – перед тобой кроткое лицо учительницы, склонившееся над детскими тетрадями. И вместе с той, кому ты обязан всем, ибо она вложила в тебя первое познание добра и зла, тьмы и света, разбудила твою мысль, позвала тебя к прекрасному, – вместе с этой женщиной ты путешествуешь по миру ее мечты, залитому солнечным светом.

Наконец ты опускаешь свой луч на сиреневые кусты сельского погоста и среди них за окном сторожки различаешь колеблющееся пламя свечи – при свете ее Флегонт читает.

Флегонт бодрствует в этот час, он ждет ту, кто его любит, и ты видишь ее, спешащую к нему, полную сил, твердости духа и бесконечной веры в свое дело… И хотя тебе известны судьбы этих чистых и отважных сердец, хотя бесконечным состраданием наполняется твоя душа, ты не скорбишь, потому что в их борьбе видишь исход человеческих мук; каждая капля крови, пролитая ими, – это их жертва во имя будущего, и они бестрепетно несут ее.

Ты возвращаешь звездам их луч. Ты увидел главное, что возможно увидеть в этом скорбном темном пространстве, – проблески света. В мире, что лежит под небесным сводом, рядом с горем есть радости, есть будущее, и ради него живут эти люди.

И снова теплая влажная ночь вокруг, и запах трав, и шелест кустов, и воздух ласкают тебя. Ты мягко ступаешь по родимой земле; все любимо, все мило тебе здесь, просторно тут мыслям, и ты спешишь прикоснуться к бревенчатой стене крайней хаты и снова ощутить жизнь…

3

Медленно течет сельская жизнь.

Идут дни за днями, месяцы за месяцами, годы за годами, и кажется, нет перемен в мире, окружающем людей, все здесь как бы застыло в том виде, в каком было создано.

Каждый день повторяет предыдущий: солнце появляется в свой час на востоке и, поднявшись, обливает теплым светом бескрайние поля; блеянием овец и мычанием коров начинается и кончается день. Вчера было, как сегодня, и, казалось, завтра будет, как вчера.

Человек обрабатывал землю, вкладывая в нее всю свою силу, а она редко с избытком возвращала ему то, что было в нее вложено. Люди влачили жалкое существование, но жизнь все же казалась им божьим даром, и, заслышав вечерний звон, плывущий в сумеречном свете дня, они радовались счастью видеть восход и закат солнца, трудиться днем, а вечером отдыхать от своих трудов.

Лишь заезжему баричу или усталому путешественнику унылыми и скучными казались эти края. Не было ничего краше и милее их для тех, кто начал тут свою жизнь, кто похоронил на кладбище, заросшем сиренью, родичей, кто сам присматривал для себя тихий уголок рядом с их могилами, кто родил детей и нянчил внуков, кто сеял и жал скудную жатву на этих полях.

Здесь все для них извечно свое. Тут витают тени предков, тут повсюду – в семейных ли преданиях, в воспоминаниях ли близких – присутствуют их души.

Тут край отцов, отечество.

И представлялось людям, что и впредь, во веки веков медленной поступью должна плестись жизнь и ничто не смутит тихого однообразия ее. Так же будут родиться и умирать, а весной над могилами зацветет сирень, и колокольный звон будет провожать каждый мирно уходящий в вечность день, и следующий будет так же тих, как и предыдущий…

И вдруг грозная буря промчалась из края в край. То лишь предвестник урагана коснулся своим крылом этой призрачной тишины, этого зыбкого покоя.

И словно бы никогда здесь не было мира и тишины, и возникший день перестал быть похожим на отошедший в небытие…