Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)

7

Листрат переночевал у Тани, у нее же провел следующий день, хоронясь от Катерины в риге. Потом пришла Таня и сказала, что Ольга Михайловна и новый учитель придумали, где спрятать Листрата.

Дождавшись вечера, Листрат пошел к матери. Она уже спала, когда он ввалился в ветхую избушку, охнула, запричитала… Листрат объяснил, что с ним приключилось, приказал молчать, попросил поесть, с жадностью накинулся на картошку, напился квасу.

Ближе к полночи Листрат пробрался к школе и спрятался в сарае. Через открытые ворота он видел залитый светом луны школьный двор.

Жизнь в селе постепенно замирала. Степан выбил из лопнувшего церковного колокола одиннадцать ударов, они далеко разнеслись по полям. Снова все затихло. На Большом порядке погасли последние огни.

«В родном селе, как волк, от людей хоронюсь!» – с горечью пронеслась мысль у Листрата.

Он задумался о своем бедственном положении, но заниматься этим пришлось недолго: из школы к воротам прошла Ольга Михайловна, – ее Листрат узнал по голосу, – и какой-то мужчина. «Должно быть, новый учитель», – решил Листрат.

Ольга Михайловна назвала мужчину Алексеем Петровичем. «Ага! Ясно – он!»

Разговаривали они долго, потом Ольга Михайловна сказала, что ей холодно и она сходит за платком. Учитель остался один. Листрат видел, как вспыхнула и погасла спичка, дымок повис в неподвижном воздухе.

Погрузившись в раздумье, Листрат не видел, как вернулась Ольга Михайловна.

– Ну, вот я и готова! – приглушенно сказала она. – Не понимаю, почему до сих пор нет Листрата.

– Я тут, Ольга Михайловна. – Листрат подошел к калитке.

– А мы-то вас ждем!

Листрат прижал к губам ее руку.

– Вот тот самый Листрат, о котором нам рассказала Таня. – Ольга Михайловна ласково потрепала Листрата по плечу. – Досталось тебе, бедняга!

– Ох, барышня, еле ноги унес! Дрожмя-дрожу, ну-ка сцапают!

– Ну-ну, – успокоительно сказал Алексей Петрович. – Мир не без добрых людей. Уж как-нибудь мы с Ольгой Михайловной и Татьяной Викентьевной позаботимся о тебе. Поживешь в селе, потом найдем тебе место.

– Пока будешь жить на кладбище в сторожке, – объяснила Ольга Михайловна. – Лука Лукич перестал туда ходить, да и не до того ему. Ты слышал, Иван помирает?

До Ивана ли было Листрату!

– Ладно, – сказал он. – А землянка в кургане не цела ли?

– Как будто, – неопределенно ответила Ольга Михайловна. – Да она тебе не пригодится, – обронила она, как бы отвечая на предостерегающий жест Алексея Петровича. – Еду тебе будем приносить вечером. Теперь иди. Алексей Петрович проводит тебя.

– Может, пойдем вместе? – просительно сказал Алексей Петрович.

– Если вам не будет скучно в моем обществе. – Ольга Михайловна лукаво улыбнулась.

До кладбища дошли быстро. Листрат отодрал доску, которой было заколочено окошко древней, полуразвалившейся сторожки, прыгнул внутрь, высунулся и сказал:

– Чудно, Ольга Михайловна? В прошлом году мы дядю Флегонта здесь хоронили, теперь я хоронюсь.

Они ушли, но Листрат еще долго слышал их приглушенный разговор невдалеке. Луна вышла из облаков. Листрат увидел, как Алексей Петрович привлек к себе Ольгу Михайловну.

Листрат тихо посмеялся. Через пять минут он уже спал.

Глава восьмая

1

Помер Иван. Угасание этой скорбной жизни началось еще по дороге из Сарова. Сознание не покинуло несчастного страдальца до последней минуты.

Перед тем как собороваться, умирающий позвал к себе Петра и Семена. Лука Лукич сидел у постели, слезы капали с его бороды.

Посмотрев на сыновей, Иван сказал:

– Деда не обижайте. Если дележ начнете, Сергея не забудьте, пусть его долю возьмет дед. Папаня, – обратился он к Лукичу, – ты долю Сергееву возьми на себя.

– Не о земном бы тебе думать, – сердито проворчал Петр.

– Грешен, грешен, Петенька! Простит мне господь последние мои земные думы. За младшего моего, за матроса, за цареву слугу голос поднял, только и всего. – Он помолчал, пошевелил высохшими пальцами. – Мирно живите, сыны, людей не обижайте. Никто нашим родом не был обижен, а дед ваш всегда был заступником за людей перед начальством и перед господом богом. Благословляю вас на трудную жизнь, не поминайте меня лихом.

Семен беззвучно рыдал, слушая эти слова; плакал горючими слезами Лука Лукич, мрачно смотрел в потолок Петр.

Благословив сыновей, Иван попросил ввести попа.

К вечеру он тихо скончался.

Похоронили, справили шумные поминки. На погосте Лука Лукич не пролил ни единой слезы, на поминках ничего не ел и с того дня все чаще начал поговаривать о смерти.

Неизбежность раздела семейства, чему Лука Лукич так долго и с таким упорством сопротивлялся, угнетала его.

Он потерял сына, и это было очень тяжело. Но он терял семейство, власть над ним и должен был пустить по миру несколько семей. И это было еще тяжелее.

Лука Лукич дал слово внукам и зятьям разделить хозяйство после смерти Ивана, но это обещание у него вырвали силой, в минуту душевного смятения и нравственной подавленности. Врожденная честность не позволяла ему взять обратно данное слово. Лука Лукич болел душой не за себя и тем более не за Петра. Он скорбел о судьбе внука Семена и своих замужних дочерей. Он-то знал, как гибелен для них раздел.

Как ни скромно было достатком хозяйство Луки Лукича, но все же люди голодали здесь куда реже, чем прочие обитатели Двориков. Побираться из сторожевского дома не ходили. Все добытое делилось поровну, потому что шло в общий котел. Один стоял за всех, и все за одного.

«На что клад, коли в семье лад?» – эту пословицу Лука Лукич повторял беспрестанно. Правда, лада в семье давненько не было, но все же видимость единства и согласия соблюдалась и сор из избы не выносился. Даже в семье никто не узнал о том, как Петр украл деньги, доверенные Луке Лукичу на постройку церкви. Не знали на селе и в доме о том, как, уличив Петра в краже, Лука Лукич избил его до полусмерти.

Честь семьи Лука Лукич хранил бережно.

Теперь все пойдет прахом!

Семья разделится: из одного двора, кое-как сводившего концы с концами, образуется шесть дворов. Пяти из них концы с концами не свести.

Нет, не хотел Лука Лукич плодить нищих. Слабый луч надежды еще согревал его. Он решил прибегнуть к помощи мира. Мир мог сорвать домогательства Петра или, на худой конец, отодвинуть раздел на неопределенный срок.

В селе не любили Петра. Сходка могла заявить о своем нежелании разрушить хозяйство, служившее образцом единства и трудолюбия. Можно было надеяться еще и на то, что мир не пойдет на дробление земли, и без того уже раздробленной на сотни жалких наделов.

Сельская беднота из одной ненависти к Петру станет против него, это Лука Лукич знал точно. История с каменоломней лишь подлила масла в огонь; жители Дурачьего конца и не думали скрывать своих злобных чувств к Петру.

Та часть мужиков, которая жила на Большом порядке и колебалась то вправо, то влево в зависимости от того, в какую сторону дул ветер, тоже недолюбливала надменного Петра, откровенно презирающего в равной степени бедноту и мужика со средним достатком.

Да и нахаловцы могли восстать против притязаний Петра. Его безудержная алчность, стремление подмять под себя всех, коммерческая жилка, способность легко воспринимать новшества страшили старозаветных нахаловских богачей. Такой конкурент был им ни к чему.

Прошла неделя после похорон Ивана Лукича. Как-то после обеда Петр завел разговор о разделе.

– Ну, дед, – переминаясь с ноги на ногу и не смотря Луке Лукичу в глаза, сказал он, – пора делиться.

– Хоть бы сорокоуста обождали, нехристи, – выдавил Лука Лукич. – Не терпится тебе, волчонку, показать свои когти.

– Про когти – это уже наше соображение, – сурово заметил Петр. – Скоро страдная пора. Делиться надобно до первого зажина. Пускай каждый сыплет свое в свой амбар.

– Где это вы амбарами разживетесь? – с презрительной усмешкой спросил старик. – Амбары! Ложками-плошками обзаведитесь поначалу, голь несчастная!

– Насчет ложек-плошек это тоже наше рассуждение, – сумрачно ответил Петр. – Давай раздел, и шабаш.

– После сорокоуста, – упрямо твердил старик.

– Ладно, справим сорокоуст, – согласился Петр.

Справили. Потом Лука Лукич уехал в Тамбов по церковным делам. А там наступила страдная пора. Так старик дотянул до осени. Убрали хлеб, картошку, свезли солому с поля; Петр снова поднял разговор о разделе.

– Помру вскорости, тогда и делитесь, – отмахнулся Лука Лукич. – Кости ноют, под вздох подкатывает, ноги холодеют.

Петр уставился на деда: не брешет ли?

Нет, Лука Лукич не притворялся.

2

То ли простудился он во время поездки в Тамбов, то ли последние переживания надломили его силы, но он сдал. С трудом поднимался Лука Лукич по утрам, весь день ходил, покряхтывая, лицо часто искажалось от боли. Домашние укладывали его в постель, а он огрызался.

Напрасно Лука Лукич пытался на ногах перебороть болезнь, «загнать ее внутрь», как он говорил. Однажды он лег, утром не встал, как-то сразу обессилел, а к вечеру впал в беспамятство.

Пришла Таня, осмотрела свекра, дала порошки. Порошки не помогли. Позвали Фетинью… И она ничем не облегчила страдания Луки Лукича.

Лука Лукич лежал в полузабытьи месяц, другой. Третий месяц был на исходе – старик не вставал, но и помирать не желал.

Петр ходил раздраженный и злой.

– Вот живуч, старая кость!

Прошла масленица, наступил великий пост. Лука Лукич все еще болел. Петр потерял остатки рассудка. Злоба душила его.

В глухую мартовскую ночь он задами пробрался к новой пятистенке Фетиньи и с великим страхом постучался в дверь. Фетинья встретила Петра злобным колдовским ворчанием.

– Карда-барда-худыбарда? – сказала она, нарочно гнусавя. – Ахты-маты?

– Ты это брось! Я к тебе по делу.

– Воронье твое дело, – продолжала гнусавить бабка, – черное твое дело.

– За чистыми делами к тебе ходить не к чему, – усмехнувшись, ответил Петр. Ему стало легче, страх как-то вдруг прошел. – А вон мой дед, – продолжал он, – говорит, что скоро к тебе и за черными делами перестанут ходить. Врет, мол, дура, слаба стала.

– Кыш, кыш, стервенок, – взбеленилась Фетинья. – Твой дед на колу повиснет, на коряге подохнет.

– И то пора, зажился, продыха никому не дает. Ох, как он тебя славит! Вот поснимают у тебя черепа с шестов! Не посмотрят, что ты до царей вознеслась!

– Мышка-крышка! – тоненько закричал Павша-Патрет. – Павша-правша!

– Замолчи, бесово племя! – цыкнула на сына Фетинья.

– Прогони отсюда дурачка, – сурово сказал Петр. – Мне с тобой надо поговорить.

– Павша, – распорядилась Фетинья, – ступай на двор.

Павша-Патрет словно и не слышал слов матери – сидел на полу и строил что-то из щепок. Петр поднял его за шиворот и выпроводил пинком за дверь.

Павша выл, лягался, но это ему не помогло.

– Чего же ты его обижаешь? – загнусавила Фетинья. – Что же это ты с ним так немилосердно?

– Бабка, мне прохлаждаться некогда.

– А что тебе надобно, миленок?

– Ты моего деда любишь?

– А тебе-то что?

– Слушай, дед и мне и тебе помеха. Он только и знает, что поносит тебя.

– Это дело, миленок, будет стоить дорого, – с опаской проговорила Фетинья. – Это дело тонкое, каторгой, миленок, пахнет.

– Я тебе дам четвертную, – сказал Петр. – После панихиды еще одну.

– Омманешь, миленок. Род-то ваш хитрющий.

– Обману – и на меня порчу напустишь.

– И напущу. Уж ты тогда тоже от меня не уйдешь, – пригрозила Фетинья.

– То-то и оно! – Петр повертел четвертным билетом перед носом Фетиньи.

– То дело сотенную будет стоить, миленок, – непререкаемым тоном заявила Фетинья. – Меньше не возьму. Зато и снадобье дам!.. Человека оно не враз душит, а полегонечку. – Фетинья хихикнула. – В нутре от него человек ничегошеньки, то есть, не чувствует. Три раза дашь – зови попа. Ежели доктора потребуют, на куски разрежет – ничего не найдет. Такое снадобье дорого стоит.

– Ладно, – холодно ответил Петр.

– Отвернись, отвернись! – зашипела бабка.

Петр отвернулся. Фетинья долго шарила в сундучке, потом окликнула Петра и дала ему что-то завернутое в тряпицу.

– Смотри, пока не спрячешь, молитвы не читай, враз со снадобья вся сила сойдет. Не постись, белой лошади берегись, от черной девки хоронись. Сыпь снадобье, куда хошь – в воду или в чай по щепотке, а через двенадцать дён готовь гроб. Чох-чох, перечох, черт-дьявол, черный мох…

Петр сунул Фетинье деньги и опрометью кинулся к двери – дрожь его проняла. Из-за угла выскочил Павша Патрет, заплясал перед Петром.

– Дай табачку на цигарочку, дай. А то всем скажу, как вы деда Луку порешить задумали.

Петр отпустил Павше затрещину и задами прошел домой.

3

Андриян устал от жизни с больным Лукой Лукичом. Бессонные ночи изводили старого унтера. Он попросил Петра сменить его у постели деда. Тот, покобенившись, согласился.

Лука Лукич часто просил пить. Перед рассветом Петр добавил в воду снадобье Фетиньи. На старика оно подействовало как бы даже и хорошо, он крепко заснул и не бредил. Утром ему сделалось хуже, еще хуже стало к вечеру, ночью он бредил беспрерывно.

Жутко было Петру слушать деда, так страшно становилось – хоть сейчас же долой из избы. Но жестокость натуры, крайнее озлобление на деда и виды на будущее поддерживали в нем решимость добиться своего.

Иногда Лука Лукич приходил в сознание, просил пить, а напившись, откидывался со стоном на подушку и долго глядел в потолок. Потом переведет глаза на Петра, осмысленным, пронзительным взглядом упрется в него, застынет так на несколько секунд и опять застонет, закричит, зашепчет неразборчивое…

На восьмую ночь Петр дал деду еще одну порцию снадобья; Лука Лукич мгновенно успокоился, а днем сказал, что ему пришел конец. Домашние всполошились. Прасковья склонилась к нему.

– Батя, – сказала она сквозь слезы, – что ты?

Лука Лукич молчал, упершись взглядом в потолок.

– Худо тебе, батя?

Лука Лукич перевел на нее взгляд, покачал головой. Глаза его были светлыми, и весь он казался просветленным. Он выпростал исхудавшую руку из-под тулупа, погладил Прасковью по голове, слеза выступила у него.

Прасковья взвыла, завыли бабы, собравшиеся в старой избе, засопел Андриян.

– Ты уж не помирать ли собрался? – спросил старый солдат.

– А кто тебе, дураку, это сказал? – Лука Лукич рассмеялся.

Все так и обмерли.

Лука Лукич заснул… Ночью с ним спал Андриян, и снова бред навалился на старика. Андриян выдержал две ночи, затем Петр сменил его. После первых петухов старик пришел в себя.

– Зажги ночник, – попросил он внука. – Тёмно, душно, ох-ох, душно, тёмно!

Петр зажег лампаду.

– Тёмно, душно! – вскрикнул Лука Лукич и затих, словно его свалил удар.

Петр подошел к деду, прислонился ухом к груди: сердце под рубашкой билось едва слышно.

«Кончается, – Петр положил руки деда крестом на груди. – Слава богу, кончится без третьего порошка!»

Петр заснул. Разбудили его бредовые выкрики Луки Лукича. Он метался, вершковые доски кровати трещали под ним, он сбрасывал с себя тулуп, которым был накрыт. Петр едва справился с ним. Лука Лукич снова притих.

Пропели третьи петухи. Лука Лукич попросил пить.

«Вот старый дьявол, никак не подохнет. Ну, силен наш род! Нет, надо эту лавочку кончать!» – решил Петр.

Он зачерпнул ковш воды, оглянулся на деда, – тот бормотал что-то, – подошел к лампаде, высыпал на свету в ковш остатки снадобья, обернулся… И увидел: Лука Лукич смотрел на него осмысленным взглядом. Петр испугался и уронил ковш. Лука Лукич соскочил с кровати, поднял ковш и что было сил ударил им Петра по голове.

Когда Петр очнулся, деда в избе не было: тулуп лежал на постели, в углу чернела одежда старика – сам он исчез.

Петр отмыл с лица кровь и вышел на улицу. Было морозно, вокруг луны застыло бледное сияние, предвещавшее холод. Петр возвратился в избу, зажег фонарь, разбудил Андрияна, рассказал, что произошло, не упомянув, конечно, о самом главном. Они обшарили двор, ригу: Луки Лукича нигде не оказалось…

4

А он в эти минуты полз по снегу в одном исподнем, подолгу лежал на одном месте, но остаток сознания и холод гнали его дальше. Переваливаясь через сугробы, разгребая снег слабыми руками, он упрямо полз к своей цели – к избе Фетиньи. Услышав стук, она открыла дверь.

Лука Лукич, перевалившись через порог, прохрипел:

– Ну, собака, заколдовала – отколдовывай, не то вместе помирать!

Фетинья подхватила его под мышки и втащила в избу.

Павша-Патрет проснулся, увидел Луку Лукича и дурно заголосил:

– Отравили, отравили! Люди хрещеные, люди добрые, ратуйте, он мне табачку дал! Отравили, отравили!

Подвывая, он шмыгнул к двери, открыл ее и с криком: «Отравили, отравили, он мне табачку дал! Всем скажу, всем скажу!» – выбежал из избы.

Фетинья погналась за ним, да где там! – у дурачка ноги быстрые. Понимая, что огласки не избежать, Фетинья взвалила Луку Лукича на кровать, прикрыла тулупом, развела в печке огонь, поставила горшок, кинула в него какие-то травы, листья…

Лука Лукич, согревшись, очнулся, застонал.

Фетинья бросилась к нему:

– Положи святой крест, что не выдашь, – заныла она. – Не я, Петька меня соблазнил. Он злодей, его вяжи!

– Помоги, – еле выговорил Лука Лукич. – Святая икона, никому ничего не скажу.

Через полчаса в избу Фетиньи набрались соседи, разбуженные воплями Павши-Патрета. Кто-то предложил поднять старосту, кричали об убийстве, чуть не поколотили Фетинью. Шум вернул Луке Лукичу сознание; он со стоном приподнялся: люди притихли.

– Уходите, – сказал Лука Лукич. – Сам пришел, болезнь скрутила. Фетинья не виновата, никто меня не травил. Уходите, бога ради.

Через три дня Луку Лукича перенесли домой. Он был в полной памяти. То ли помогли снадобья Фетиньи, то ли победила могучая натура Луки Лукича, – он начал поправляться.

Никто в семействе не узнал о том, что произошло ночью между дедом и внуком.

Когда Лука Лукич поправился, Петр снова заговорил о дележе.

– Скоро сев начнем. Так пусть каждый свою полосу пашет.

– Что ж, – вымолвил Лука Лукич с усилием. – Слово дадено. Но я мирской человек, я в обществе состою. Что мир скажет, тому и быть.

Петр оторопел: такого оборота он не ждал.

– Пойди к старосте, к Данилке, скажи, пусть кликнет стариков. Мир приговорит – хоть тем же часом начинайте крушить хозяйство, будь вы неладны!

Глава девятая

1

Сходку назначили на воскресенье, а до того дня в «Чаевном любовном свидании друзей» дым шел коромыслом.

Петр, не жалея денег, собирал в кабак и поил до бесчувствия всех, кто мог положить тяжелую гирю мирского приговора на его чашу. Еще никогда не видели Петра столь почтительным и вежливым. Перед всеми он ломал шапку, разговаривал добродушно; даже голытьбе с Дурачьего конца перепало кое-что от его щедрот. Нахаловцев он встречал с поклонами в полспины, любезничал с мужиками и бабами, жившими на Большом порядке.

Он дошел до того, что, встретив Андрея Андреевича, начал с ним разговор о делах на строительстве чугунки и пригласил в кабак, будто забыл все грубости Козла и явную его ненависть к себе.

Андрей Андреевич охотно согласился гульнуть на чужой счет, а заодно предложил прихватить в компанию Никиту Семеновича. Петр поморщился, но за ямщиком все-таки послал.

Приятели крепко налегли на еду и выпивку. Иван Павлович не успевал таскать водку в чайниках. Под влиянием винных паров Андрей Андреевич и Никита Семенович полезли к Петру целоваться, клялись в вечной дружбе.

Веселились, пили и ели часа четыре; Петр терпеливо сидел с пьянствующими приятелями, говорил им льстивые слова, а когда завел разговор о разделе, и тот и другой вдруг перестали понимать все на свете, отказывались слушать доводы Петра и несли вздор.

Ничего от них не добившись, плюнув с досады и рассчитавшись с лавочником за угощение, выброшенное словно в помойку, Петр ушел из кабака. Приятели, оставшись наедине и допивая водочку, веселились напропалую: ловко они провели волчонка!

Лука Лукич тоже не сидел сложа руки. Правда, он никого не поил и не угощал, ни перед кем не заискивал, но с почтенными людьми вел долгие разговоры о разной премудрости, сводя все к одному: «Нищих плодить миру не к чему, и так их предостаточно…»

2

Сходка собиралась лениво: кто еще спал после праздничного обеда, другие просто судачили на завалинках у изб. Наконец собрались.

Около волостного правления на бревнах, лет десять гниющих под дождями, и на скамеечках вокруг правленского дома расселись старики и взрослые мужики, имевшие право решать мирские дела. Молодежь и ребятишки жались по сторонам.

На крыльце восседали нахаловцы, чинные, бородатые, в праздничных поддевках, туго перетянутые цветными кушаками, с палками в руках. Тут были братья Туголуковы, рыжие близнецы Акулинины, старик Зорин, толстый и важный Молчанов. Здесь же сидел лавочник Иван Павлович. Поближе к центру круга разместились мужики с Большого порядка.

Лука Лукич пришел на сходку одним из последних и скромно занял место на бревнах рядом с Фролом. Тут же пристроились Андрей Андреевич и Никита Семенович; один с одного бока, другой с другого. Они что-то нашептывали старику.

Петр, Семен и зятья Луки Лукича, окруженные родней, стояли на противоположной стороне круга. Народ разговаривал всяк о своем. Ребятишки баловались около смрадной лужи. Парни втихомолку заигрывали с девушками.

Нахаловские старики медлительно переговаривались, нюхали табак, угощая друг друга, трубно чихали, возбуждая тем смех в передних рядах, хвалили или порицали качество табака, толковали о мирских делах, о погоде, которая «слава тебе, оссподи, кажись, пошла на устой, а дело, сват, оно идет к севу, так что как раз все и приходится…»

Появился сельский староста Данила Наумович. Ради праздника он вырядился особенно старательно: волосы его были намаслены и блистали, блистали новешенькие калоши на сапогах, блистало жирное, вспотевшее от ходьбы лицо.

Голос старосты, окончательно осипший от чрезмерного потребления холодного кваса, служил постоянным предметом издевок. Так случилось и теперь: едва Данила Наумович приблизился к правлению и, сняв шапку, поклонился миру, Никита Семенович заметил:

– Голосок не поставил, Данила?

Все рассмеялись.

– Ты бы, Данила, к докторам подался. Болтают, будто нынче вместо пропитого голоса могут приспособить медную трубку: вставят в горловину – и рыкай вроде дьякона, – сказал Андрей Андреевич.

Снова раздался хохот.

Данила Наумович, привыкший к глумлениям, ушел в правление и вышел с папиросой. Ареф вытащил из правления стол, две табуретки и ушел, ругая всех на чем свет стоит.

Сперва сходка решала разные мирские дела.

Когда с ними было покончено, все замолчали. Мужики ждали, кто из Сторожевых первым начнет разговор о разделе. Лука Лукич помалкивал. Хранил суровое молчание Петр; молчали сгрудившиеся вокруг него зятья.

– Луке-то Лукичу, старики, – крикнул Никита Семенович, – приличнее бы не на бревнах, а на крыльце сидеть… Почему нахаловцы, свои животы выставив, сидят на крыльце ровно тебе тумбы? Чего такого они для мира сделали? А Лука Лукич пострадал за правду.

– Желаем, желаем, – раздались голоса. – Иди, Лука, на почетное место.

– Садись, Лука, серёд нахаловцев, – громко сказал Фрол. – Эй вы там, посторонитесь! По чести и место. И не спорьте со мной.

Мир одобрительно зашумел.

Лука Лукич поднялся, поклонился пароду и перешел на крыльцо. Снова замолчала сходка.

– Стало быть, старики, – начал Данила Наумович, – тут такое дело… Тут дело такое, – прибавил он глубокомысленно, но, ничего больше не придумав, почесал бороду и замолк.

Петр решительно тряхнул головой и вошел в круг.

3

Богатеи, сидевшие на крыльце, зашевелились. Старик Зорин посмотрел на Петра, словно видя его впервые, и, обратившись к Луке Лукичу, сказал:

– Так что, Лука, внук твой, как нам известно, имеет на тебя обиду. Жалуется твой внук Петька, будто ты притеснения чинишь семейству. Каково, а? Жалуется! – Он хихикнул.

– Именно! – выкрикнул Петр. – Именно обида, Семен Тимофеевич.

Сходка разом зашумела. Андрей Андреевич сорвался с места, подскочил к Петру и громко заговорил, комкая в руках шапку:

– Какая такая обида тебе учинена, а? Ишь ты! Чем изобидел тебя, тихонького да махонького, Лука Лукич? Мир, вы знаете такого человека, кого бы Лука Лукич обидел словом или делом?

– Давай, давай, Андрей, выкладывай! – перекрывая гул толпы, крикнул Никита Семенович. – Дай ему, волчонку, под самые микитки. Эка сказал: Лука обидчик! Да наш Лука, братцы, чище голубого неба, белее самого белого снега. А тут про него такое…

Сходка кричала и волновалась, люди несли всяк свое, ругаясь и перебивая соседей; то там, то здесь вдруг возникал хохот, тучей висели над толпой ругательства. Кто угрожал Петру, кто защищал его.

Данила Наумович терпеливо ждал, когда уляжется шум.

Петр столбом стоял около крыльца, нервно сжимал и разжимал пальцы, глаза его горели. Семен трусливо озирался вокруг. Зятья скучились – между ними шла грызня. Один укорял другого в том, что именно он, а не кто другой выставил на позорище семейство.

Лука Лукич сидел, понурив голову, и вздыхал.

Крики прекратились: надорвав глотки, люди замолчали. Тогда Петр, сдерживая клокотавший гнев, обратился к сходке:

– Мир! – Он поклонился народу. – Обида такая: дед наш Лука Лукич, про него ничего худого и мы не скажем, обещал нам раздел после смерти батюшки нашего, Ивана Лукича. Раз обещал – делай. На том стоим я, брательник мой Семен Иванович и наши зятья. В семействе воли нам нет, а люди мы в летах и вполне можем хозяйствовать сами по себе. Такая наша обида, старички, а ваше суждение для нас будет вроде закона. – Он снова поклонился и отошел в сторону.

Семен, не двинувшись с места и мигая глазами, закричал благим матом:

– Бабы у него вроде как в крепостные времена, старики! Он баб извел на работе, а куда капиталы от той сатанинской работы прячет, то нам неизвестно.

– Бабник! – бросил ему в лицо Андрей Андреевич. – Ты бы на сходку свою бабу привел, дур-рак! Да твоя баба таких, как Лука, четверых сожрет и не подавится.

Встал Лука Лукич.

– Конечно, старики, вы дали прошибку, дозволив моему внуку Петьке первым выскочить на сходке по нашему семейственному делу…

Старики важно закивали головами, как бы сознавая, что вина их действительно велика и Лука Лукич вправе покорить их за допущение такой слабости.

– Верно! – согласился один из Акулининых. – Это наша промашка, Лука. И старосте Данилке надо на носу зарубить – не давать молокососам на сходке верховодить, Эк, чего вздумали, первыми выскакивать!

Лука Лукич продолжал спокойно и уверенно:

– …Петру, Семену и зятьям слово насчет раздела мной дадено. Но, старики, не было еще на нашем селе порядков, чтобы по таким делам мир не имел своего суждения.

Сходка была довольна словами Луки Лукича: он в меру и благоразумно польстил народу. Люди одобрительно зашумели.

– Отцы, никого я в кабаке не подпаивал, чтобы на свою сторону перетянуть, как то делал внук мой Петька…

В толпе послышались неразборчивые крики и смех.

– Да уж, – выскочил Андрей Андреевич, – поторговал наш пузан на этой неделе, братцы! Я сам на Петькины деньги гулял, пропади он пропадом!

Петр прорычал что-то, но голос его затерялся в общем шуме.

– Но это, отцы, – говорил между тем Лука Лукич, – только присказка. Сколько годов я жил, столько годов собирал свое хозяйство! Конечно, оно не в пример вашим, отцы, – он качнул головой в сторону богатеев. – Однако сами знаете, голодом семейство я не морил, в подпаски ребятишек не отдавал, Улусову руки не продавал…

– Работали на тебя как полоумные! – выкрикнул Семен. – Ради кого хребтовину гнули? Не желаем!

– Слыхали, отцы, что внук мой Семен сказал перед всем честным миром, будто я работой его давил, – с веселым блеском в глазах сказал Лука Лукич. – Старики, на кого все в дому шло? Семен на меня кричит, а вы, отцы, сосчитайте, кому из хозяйства приходилась главная доля? У Семена семеро ребятишек, ведь это понять надобно. Настругал-то он их настругал, а кто кормил? Да нешто он один? А я не кормил их? Теперь он раздела просит. Отцы, ведь его кровные дети в побирушки пойдут. Сердце мое кровью обливается, когда думаю, что будет делать Семен. Одна-то пчела, отцы, много ли меду натаскает? На меня, слышь, хребтовины гнули! – Лука Лукич скорбно покачал головой. – Да много ли мне надобно? Как и каждый человек, один обед ем, три ковша воды в день выпиваю. Не ради ли их старался? Не ради ли их каждому грошу счет вел? Чей был глаз в хозяйстве, чья указка?

– Дубьем на работу выгонял! – начал один из зятьев. – Село дрыхло, а мы уже на дворе.

Старики недовольно зашевелились.

– Погоди, Парамошка, – сказал толстый Молчанов. – Ты Луке Лукичу дай высказаться, а тебя, молокососа, мы и слушать-то не желаем!

– Точно, – добавил второй Акулинин, косоглазый мужик, одетый в дорогую шубу на лисьем меху.

– А почему ему молчать? – спросил кто-то из толпы. – Парамошка ко мне то и дело с жалобой приходил: невмочь, мол, батюшка, жить, вовсе нас Лука заездил!

– Эх, Прокопий, Прокопий! – укоризненно заговорил Лука Лукич, обращаясь к свату. – Тебе бы своего Парамошку уму-разуму с малолетства учить. Парамошка, отцы, во всем моем дому самый отчаянный лодырь, – это и все прочие могут сказать.

Зятья насупились и косо поглядели на молодого сытого парня; в семье Парамона не любили за леность.

– То-то и оно, – возвысил голос Лука Лукич. – Конечно, дому без хозяина, как человеку без головы. Иной раз и постращаешь, иной раз и по затылице кого… Не без того, старики! Сами хозяева, сами знаете – молодые на работу не споры, им бы с женами подольше поваляться, им бы погулять… – Он помолчал. – Не вам от меня обида, ребятушки мои, вы меня обидели!

– Им не дай хорошего кнута, – поддакнул Фрол, – они до полдня проваляются.

– А кто это ему такую власть дал – кнутом размахивать, – послышался голос из толпы родных, окружавших сторожевских зятьев. – Скажи, пожалуйста! Мы ему в дом наших ребят не для кнутобойства отдавали.

– Замордовал! – раздался вопль из той же толпы.

– Делить, делить! – понеслись крики.

Лука Лукич поднял посох. Люди замолчали.

– Вот тут начали кричать: делить, мол, делить! Головы ваши неразумные. А о том вы подумали: ведь в братчине все, в складчине… В согласном-то стаде, наши отцы говаривали, и волк не страшен. Ну, разделю я их, что будет? Одному хозяйству поруха, шести – по миру идти. Отцы! – воззвал Лука Лукич к сходке. – Ведь оно сказано: сноп без перевясла – солома! Размотают мой дом, разрежут землю на малые кусочки, все пойдет прахом… Или мало нищих на селе, что вам охота еще шесть нищих семейств к тем, что есть, добавить? Или мало на селе горя, чтобы еще горюшка подлить? Рассудите нас. Я все сказал.

– Теперь, старики, пожалуй, и Петьку можно послушать, – просипел Данила Наумович.

– Желаем, желаем!

Петр одернул поддевку, снял шапку и вышел на круг. Сходка притихла, все головы вытянулись, старики подставили к ушам ладони, чтобы лучше слышать.