Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)
Лука Лукич молчал. Каждое слово сына словно кнутом обжигало его.
– Слышь, батя, а ты прикинь, может, кирпич-то этот от древности давно уже пылью стал?
Новые безжалостные слова! Новые страшные ожоги.
– А ты помнишь того молодого питерского адвоката? Что он говорил тебе, помнишь? – продолжал Флегонт.
Он понимал: не беречь сейчас надо мятущуюся, истерзанную душу, а навсегда выдавить из нее последние капли веры в то, во что верил отец многие годы.
– «Царь – дворянин, – говорил тебе тот адвокат, – он за дворян: за их шкуры и за свою шкуру». Что еще говорил он тебе, не забыл ли? «Если ваше сердце кровоточит, видя народную нужду, вы пойдете против царя, вы будете с нами, – с нами ваш путь». Тебя не пристав Пыжов и не дворянин Улусов били. Тебя бил дворянин Николай Романов. Батя, послушай, что говорит тебе сейчас твое сердце. Не согласно ли оно со мной?
Лука Лукич знал, что говорит сердце. На каждое слово Флегонта оно кричало: «Да, да, да!» Он думал: «А может, и взаправду только у Флегонта верная дорога? Может, те, с кем он, выведут нас из потемок?»
– Нас еще не очень много, батя, – текла задушевная речь Флегонта. – Но нас будет много. Нынче все избитые царем с нами. Раскачать их тяжело, но раскачаем. Придет время, подниметесь и вы и вместе с нашим братом-мастеровщиной добудете права и свободу. И вся земля от края до края будет вашей, и будут пахать ее люди так, как вы вспахали улусовские поля, скопом, в один ряд: один для всех, и все для одного. И земля откроет перед нами свои глубины и скажет: «Творите на мне великое и доброе, люди!» Так будет, батя, для того живет тот человек, попомни мои слова.
Лука Лукич покачал головой.
– Вы за кровь, а я не хочу ее. Довольно ее лили, Флегонт. Я хочу сделать все мирно. Выбили из меня один кирпич, но я на двух еще твердо стою. У меня есть бог и есть у меня семейство. Древле имя господне тверже камня. Оно не рассыплется во прах, сын. Ты иди своей дорогой, может, она прямей и надежней моей, не знаю того. Иди, сын, иди. Бог пошлет, повстречаемся на конце того пути. Ежели я отстану маленько, ты обожди меня.
Флегонт усмехнулся про себя.
«Что ж, – подумал он, – лиха беда начало!»
5
– Тошно, тошно, сынок, ох, тошно, темно мне! Так темно, так тошно, как и не бывало! – прерывая гнетущее молчание, сказал Лука Лукич. – Сделай для отца такую малость, почитай Евангелие про Христовы страдания. Душа моя скорбна и горит.
Флегонт снял с божницы Евангелие, нашел у апостола Матвея главу, где описывается молитва Иисуса в Гефсиманском саду, и медленно начал читать.
– «Тогда прииде с ними Иисус в весь, называемую Гефсимания, и глаголя учеником: «Седите ту, дондеже шед помолюся тамо…»
Лука Лукич тихо плакал.
– «И поемь Петра и оба сына Заведеова начат скорбети и тужити… Тогда глаголя им Иисус: прескорбна есть душа моя до смерти, подождите зде и ядите со мною…»
– И моя душа, сын, скорбит смертельно, – прошептал Лука Лукич. – Читай, читай!
– «И перешед мало, паде на лице свое, моляся и глаголя: Отче мой, аще возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия, обаче не якоже я хощу, но якоже ты…»
– Не как я хочу, но как ты… Слышишь, сын? Вот что Иисус говорил отцу-то! И я во веки веков буду почтительным рабом бога.
Флегонт читал стих за стихом; глухо звучала в ночи евангельская речь.
– «Прииде к ученикам своим и глаголя им: «Спите прочие и почивайте – се приближися час и сын человеческий предается в руки грешников, восстаните, идем, се приближися предай мя…»
– Спасибо, Флегонт, спасибо, – слабеющим голосом сказал Лука Лукич. – Посплю я. Что же, пусть и надо мной будет воля господня. Видно, и мимо меня не пройдет чаша сия.
Лука Лукич задремал. Флегонт прикрутил фитиль лампы, поцеловал отцовскую руку и вышел.
6
В один из следующих дней, открывая церковь перед утренней обедней, сторож Степан увидел на дверях листок бумаги. Будучи человеком неграмотным, Степан не обратил на листок внимания, полагая, что он прилеплен псаломщиком, – тот имел обыкновение таким образом собирать певчих.
В тот день к обедне пришло немало народу. Всем хотелось поговорить о пережитом. Кто-то из грамотеев остановился у листка, написанного от руки печатными буквами. Вокруг читающего сгрудились люди. В листке было написано, что расправа с двориковскими и окрестными ни в чем не повинными мужиками учинена по приказу царя. Приводилось содержание царской телеграммы тамбовскому губернатору. Тут же рассказывалось, почему царь не пожелал принять мирского ходока Луку Сторожева и почему сенаторы решили земельную тяжбу в пользу Улусова, обрекая тем самым двориковских мужиков на голод.
«Земля будет нашей, а не барской, когда все села, все крестьяне будут действовать так же кучно и смело, когда вместе с городскими рабочими мы сбросим царя и всю его свору и установим свою власть», – так кончалась листовка, изданная, как о том значилось в самом низу, комитетом социал-демократов.
Мужики кряхтели и чесали в затылках, слушая простые и доходчивые слова. Вдали показался Викентий. Мужики повалили в церковь. Листовку кто-то спрятал.
Еще две такие же бумажки были обнаружены в разных местах: одна на дверях волостного правления, другая у входа в «Чаевное любовное свидание друзей».
Мужики сходились в избы и рассуждали о невиданном и неслыханном событии в жизни села. Глубоко залегла в душе людей ясная мысль листовки. Имя царя старались не произносить, но каждый думал о нем… Семя сомнения в справедливости «царя-батюшки», брошенное Флегонтом, попало в сознание людей. Оно не зачахло, оно дало робкий росток.
Листовку Данила Наумович отправил Улусову. Тот приехал в село, допросил человек двадцать, явился в дом священника, показал листовку Тане, призывал сознаться в том, что она написала ее.
Таня неопровержимо доказала, что никакого отношения к листовке не имеет. Викентий и стряпуха Катерина клятвенно подтвердили, что Таня, возвратись вечером от Андрея Андреевича, легла спать и была разбужена Катериной в десятом часу, то есть уже после обедни.
Улусов, расстроенный и взволнованный новым происшествием, уехал к себе, решив не докладывать начальству о найденных листовках, и ограничился тем, что приказал установить за Двориками полицейское наблюдение.
7
В то же время в старую сторожевскую избу принесли Сергея. Лука Лукич спал, Андриян и Петр толковали о листовке. Разумеется, и Петр и Сергей догадывались, кто ее написал, но ни единым словом не обмолвились о том.
– Болит все, как огнем жжет, – прохрипел Петр.
– Вот не лезли бы не в свои дела, – хмуро обронил Андриян. – Путаетесь с учительшей. Она вас добру не научит.
– Молчи, голенище! – крикнул Сергей. – И без тебя худо.
– С ними якшаться – голове целой не быть, – надрывно кашляя, продолжал Андриян. – Наше дело мужицкое – землю пахать. Вона дед – весь век землю пахал, и ничего ему не было. А как начал по адвокатам болтаться – ему и всыпали. Наше дело земляное, а не книжное. Кабы за каждую книжку десятину земли давали – это было бы дело. А так, хоть тысячу их прочти – земли не прибавится.
– Земли не прибавится, зато умишко набежит, – раздраженно заметил Сергей.
– У кого он есть, – возразил Андриян, – у того и без книжек хватит. А у кого нет – хоть всю жизнь читай, умнее не будешь. И богатства тоже не прибавится…
– Да замолчи ты, солдат! – со стоном выдавил Петр. – Уйми ты его, Серега.
– А ты не ори, деда разбудишь! – прикрикнул на Петра Сергей.
– Ах, кабы мне волю! – помолчав, заговорил Петр. – Я бы вам показал, как надо жить! Я бы из села долой, поставил бы посередь поля хутор. Никуда не ходить, никуда не ездить – кругом моя земля.
– Так тебя из мира и выпустили. – Андриян зло крякнул. – Нынче – ты, завтра – другой…
– И кто это выдумал, кой черт догадался держать мужика в обществе? Никакого тебе простору, все с поклоном к старикам. Кланяюсь, мол, вашей милости! А я не желаю кланяться.
– Гордыни у тебя, Петр Иванович, много. Гордая у тебя башка. Тяжко жить с такой башкой, – Андриян сплюнул. – Такую голову плечам носить невмочь.
– И этот дьявол!.. – прошипел Петр, косясь на деда. – Держит всех в клетке! Деремся, врозь глядим, ан нет, живи вместе, кажи вид.
– Да-а, здоров Лука. Всех вас переживет.
– Не переживет, – уверенно проговорил Петр. – Он только виду не показывает, что боится смерти. Бабка померла, сыновья померли, старшой сын помрет… Ну и он вслед.
– Дай напиться, – попросил Сергей.
– Андриян, дай ему воды.
– А тебе что, лень ноги спустить?
– Я сам иссеченный. А впрочем, ничего – держусь. Всех я вас крепче, всех я вас переживу.
– Потому, что у тебя сердце чугунное. – Сергей высказал наконец давнишнюю свою мысль. – Ты вовсе не человеческого роду. Тебя все люди боятся. У тебя, говорят, в темноте глаза ровно у волка.
– Плевал я на них. Пускай болтают. «Волк, волк!..» Сами-то каковы? С волками жить – по волчьи выть. Чуть чего прозевал, так тебя цапнут – дух вон. А я желаю первым цапать, понял?
Проснулся Лука Лукич.
– Ты что не лежишь, Петр? Не належишься. Хозяйство не любит, чтоб хозяин в постели валялся.
– Да, глуп земский, – Лука Лукич вздохнул. – Теперь он еще больше нас бояться будет. Я ему сказал кое-что, авось запомнил. Либо он нас всех подушит, либо бежать ему от нас сломя голову. Ему с нашим народом не жить.
– Народ поджарить его грозился, – сказал Сергей. – И поджарят, пожалуй, а?
– Сожгут, – подтвердил Петр. – Сейчас Зевластов проходил, веселый и песни поет, все с него как с гуся вода. Уж он Улусова и так и эдак.
– Больно тебе, дед? – спросил Сергей.
– Не телу – душе больно.
– Вот уж тебя, дед, избили неправильно. – Петр застонал. – Такого, как ты, бить вовсе не следовало бы…
– Ничего, умной будет, – Сергей усмехнулся. – Больно он свят. Ему святость жить мешает. Все попа слушается, а поп иной раз такое несет…
– Молчи, щенок! – Лука Лукич вздохнул. – Эка чего сказал!
– У господ набрался, – вставил Андриян. – Все с поповой дочкой, да с учительшей, да еще с этим непутевым, с лавочниковым Миколаем.
Лука Лукич не слушал солдата.
– Да, – говорил он, – вот храм нужно строить. Храм выстрою и помру. Тогда делайте, что хотите. Хоть разрежьте избу на сто кусков, мне все равно.
– Поживешь, – вмешался Сергей. – Смерти твоей никто не желает. Чего ты о смерти заговорил?
– И то, пожалуй, рано, – тут же передумал Лука. Лукич. – Годков двадцать протяну. По ногам определяю, – ноги у меня твердые. И руки ничего. А почему? Потому, что я сух, кишки у меня тонкие, у меня внутри гнить нечему. Вон староста, Данила Наумыч, – тому жизнь недолгая. У него в нутре сало, а старое сало – оно дает течь. Тут уж гроб. А у меня жиру вовсе нет, я имею от жиру средствие, а какое – того вам не скажу. – Лука Лукич помолчал. – Покажи мне бумаги, что составил подрядчик, – обратился он к Андрияну.
Андриян взял с божницы и подал старику смету на постройку церкви. Лука Лукич долго рассматривал ее.
– Слышь, дед! – Петру надоело ждать, пока Лука Лукич окончит свое занятие. – Что я узнал…
– Что?
– Ты бывал в Каменном буераке?
– Спроси меня, где я не бывал.
– Он в улусовскую землю входит, так ли?
– Ну, входит, ну и что?
– В прошлые времена там, слышь, камень ломали, известку добывали. Верно это?
– Шею там двое сломали, это точно. И поделом – не суйся камень добывать, раз тебе земля дадена.
– Верно, верно, дед, – поддакнул Андриян. – Наше дело земельное!
– Молчи, тебя не спрашивают! – огрызнулся Петр. – Вот бы нам взять на каменоломню ренду да самим камень ломать. И церковь строить легче, и дело подходящее.
– Это не мужицкое дело, я сказал.
– Почему не мужицкое?! – упрямо продолжал гнуть свое Петр. – Сам не желаешь – мне не препятствуй, слышь, дед.
– Я давно вижу, как тебя на чужих хребтах поездить тянет. Ну, полезай, ломай камень, – нехай тебе башку своротит за твою алчность.
– Руки загребущие, глаза завидущие! – Сергей недобро рассмеялся.
– Слышь, Петька, мне одному с десятниками да с подрядчиками не управиться, а ты в цифири ловок. Счеты с ними тебе поручаю. Но ежели из церковных денежек хоть копейку украдешь, перед всем миром ославлю.
– Нужны мне ваши копейки, – обиделся Петр.
– Не ваши, а божьи. Я теперь только богу слуга.
– Не украду, – сумрачно пообещал Петр.
– А камень – твое дело. Может, Улусов отдаст тебе каменоломню. Он теперь отходчивей будет. Небось сам-то ходит как выпоротый. Только денег тебе на то не дам. Как хочешь начинай, как хочешь кончай, – твои прибытки, твои убытки. Я в это дело грошом не встряну.
– Обернусь, дед.
– Кто-кто, а уж Петр Иванович обернется, – съехидничал Сергей. – Этот свое найдет.
– Мы с тобой, Андриян, завтра же в Каменный буерак подадимся, – весело заговорил Петр. – Поглядим, что там есть. Ан на клад напхнемся. Тут, слышь, кругом кладов позарыто.
– Болтовня, только и всего. – Лука Лукич сердито засопел. – Когда мне годов двадцать было, я тоже клад искал. И место нашел верное, и все знаки были, а не дался клад. Вот что, Петр, – сказал он после молчания, – найди двух-трех стариков – есть у нас в приходе такие богобоязненные, – уговори их пойти с кружкой собирать на построение храма.
– Можно и молодых послать: быстрее бегают, – отозвался Петр.
– Молодые пропьют, – заметил Сергей. – Вы Андрияна пошлите. Он вам соберет. Он уже в кабак не забежит!
– Но, но!.. – прикрикнул на него Андриян.
– Ох-хо! А суда не миновать… Вот суд пройдет, с хлебами управимся, да и зачинать надо постройку. – Лука Лукич замолчал.
– Да, потаскают нас теперь по судам, – с тоской сказал Петр. – Мало их у нас было.
– Суд людской – не суд божий. Перед богом страшно ответ держать. Сергей, ты лежал бы смирно, не тревожил бы спину. Господи, помилуй мя, грешного… «Отче наш, иже еси…» – Лука Лукич долго шептал обрывки молитв, потом попросил воды, выпил целый ковш и сказал: – Спать буду, уходите.
Петр и Андриян ушли. Сергей обернулся к Луке Лукичу:
– Дед, а дед…
– Чего тебе?
– Дед, ты за церковными деньгами посматривай.
– Ах, беда! Так и норовят друг в друга вцепиться.
– А чего ты Петьку в семействе держишь? Не желает – отпусти.
– Тот кирпич не вашего разума.
– Какой кирпич?
– Не твоего ума дело, говорю. Чего тебе не спится? Спи!
– Дед, а Улусову это даром не пройдет, а?
– Не пройдет.
– Ну, спи, дед.
– И то сплю.
Глава восьмая1
Иван Павлович обнаружил пропажу двухсот рублей. Каждый вечер, уходя домой, он захватывал дневную выручку и клал в известное место: он не верил банкам и деньги держал дома.
В горнице на буфете стояла деревянная модель церкви, купленная по случаю в Тамбове. Она и служила лавочнику хранилищем красненьких, синеньких и других бумажек.
Иван Павлович имел с чаевного заведения, с лавки и мельницы не такие уж большие доходы, как представлялось многим.
Он сам ездил за товаром в Тамбов, вынюхивал, где можно купить подешевле, не торговал плохим товаром, не доливал керосин водой, не держал гнилых сапог, жидкого дегтя, плохо сделанных хомутов, сырого сахарного песка. Накидывая две копейки на осьмушку чая, он одной копейкой оправдывал свои расходы, а другую клал в карман, что составляло в год тридцать два целковых только на одном чае. Но в селе употребляли не только чай, но и сахар, соль, керосин и табак. Маловато двориковцы покупали, с горечью отмечал Иван Павлович, но все же гроши и копейки оседали в кармане ежедневно много лет подряд, и толстенькая пачка сотенных бумажек давно была переложена из модели в железный ящичек, а он спрятан в печке: поставлен на выступ дымохода – никому не догадаться.
Да что там ящичек! Из модели ничего еще не пропадало, а тут две сотни разом. Иван Павлович дрожащими пальцами перебирал бумажки. Позавчера тут было восемь сотен, да пятьдесят два рубля, да сорок четыре копейки. Осталось шестьсот пятьдесят два рубля сорок четыре копейки.
«Кто взял две сотни?»
– Миколай, а Миколай!
Николай сидел с книжкой в кухне.
– Поди сюда.
Николай, укравший две сотенные и отдавший их на «общее дело» Волосову перед его бегством из села, отложил книгу и вихляющей походкой направился в зал.
Увидев сына, Иван Павлович быстро защелкнул крышку модели.
– Вы меня звали? – Николай, зевая, развалился в кресле.
– Слышь-ка, Миколай, у нас в доме беда, – скребя бороду, сказал Иван Павлович.
– Не понимаю, – процедил Николай. – Какая беда?
– У нас деньги пропали.
Николай с презрительным равнодушием рассматривал отца.
– Чепуха! В зале ночевал пристав – не он же украл. Впрочем, пройдоха, – и украдет, спасибо не скажет.
– Как же он замок-то отпер? На замке шкатунка-то, Миколай.
– Во-первых, не шкатунка, а шкатулка. Во-вторых, я и не знал, что вы в эту церковку денежки прячете. Нашли место!
– А ты не брал, сынок? Может, пошутил, а? Может, так, побаловаться, а?
– Да вы что, очумели?
– Господи! Да что же это? Надысь было восемь сотен, а теперь шесть сотен. – Иван Павлович открыл шкатулку и пересчитал деньги. – Шесть сот, как ни считай.
– Не надысь, а позавчера, – вяло поправил отца Николай. – Сколько в вас, папаша, серости – ужас!
– Ты взял! – закричал Иван Павлович. – Больше некому. Ключик из портков вытащил и взял. Отдай, мошенник!
– Отстаньте! – поморщился Николай. – Какой вы заскорузлый мужлан, право…
– Это ты на отца? Ах, ты!..
– Папаша, если вы скажете хоть одно бранное слово, я наплюю на порог вашего дома и уйду от вас. Мне и так совестно жить у… – он запнулся, – у эксплуататора!
– Что-о?.. У кого?
– Ах, этого слова вам не понять.
– Ос-споди, сынок, Миколай… На коленки стану, скажи, брал или нет?
– Встаньте, папаша. Вы просто гадки. Ну, предположим, я их взял. – Голос Николая дрогнул. – Ну, украл, если хотите. Что, вам от этого легче будет? Все равно пропали, – ищите не ищите – не вернутся.
– Миколаша, Миколай, сыночек, царица небесная! Да что же это ты?.. Не верю, не верю!
– Ну да, я взял деньги! – истерически выкрикнул Николай. – Не себе взял, не на баб, не на рестораны. На то вы мне, надеюсь, и без того дадите. Взял на такое, на что вы бы мне не дали, а я должен был дать. Взял не ваши деньги, а народные, которые вы с народа содрали. На народное дело и взял. Можете сказать становому, земскому, попу, черту, дьяволу, но отстаньте от меня, отстаньте! – Николай с отвращением смотрел на отца – тот на коленях полз к нему.
– Миколай, Миколаша! Ах, ты, за что же ты?.. – лепетал он.
– И я вам вот еще что скажу, – задыхаясь, проговорил Николай. – Вы мне и в Москву будете присылать столько денег, сколько я потребую. А не будет денег, всем скажу, что вы мне не отец, и что мать моя мне не мать, и дом – не дом, а проклятое место. Так и знайте, так и знайте. И не смейте меня ни о чем спрашивать, а если хоть пальцем тронете – сожгу! Все сожгу: и дом, и лавку, и ваш кабак, и мельницу. А сам брошусь в озеро. И вот еще что… Ольга Михайловна хочет строить школу, и выстроит, я знаю, выстроит. Вы должны дать ей в кредит железа, гвоздей и все, что нужно, слышите? Я не требую от вас жертвы, безвозмездного пожертвования и так далее, я не хочу, чтобы вы транжирили эти деньги, в конце концов они мои, и только мои. Но в кредит вы дадите.
– Микола, сынок, да где же я возьму?! – воющим голосом бубнил Иван Павлович. – На церковь, на школу…
– Не врите! Я знаю, где у вас лежит железный ящичек. Вы не откажете Ольге Михайловне. Может быть, она вашей снохой будет, понимаете ли вы? И убирайтесь отсюда, я вас ненавижу. Вы мироед, кровопийца, кулак! Когда все полетит вверх тормашками, вам первому пулю в лоб, так и знайте!
Иван Павлович от таких слов лишился языка. Его рыбий мозг, привыкший делить людей на два разряда – дураков, то есть нищих, и на умных, то есть богатых, – не мог ни вместить, ни переварить того, что сказал сын. Его сын! Миколай! Лавка, чайная, мельница, капиталы в железном ящичке, бессонные ночи, каторжная погоня за лишней копейкой, – ах ты, господи!.. Для кого все это делалось, как не ради него, Миколая, сынка, любимчика, студента! Мечта-то была – собрать деньжат, купить в Тамбове на главной улице доходный дом, в первый этаж пустить квартирантом, а на втором прибить к двери медную доску: «Присяжный поверенный Николай Иванович Челухов». Вот ведь какая была мечта-то… А как все обернулось? Чего отцу наговорил, какие слова-то страшные сказал! «И не тронь его, ни-ни, и не вздумай! Тронешь – сожжет, весь в меня, а меня народ недаром зовет «Огнем». Кровь-то предков, ох, сильна!»
– Миколай, сынок! – Иван Павлович, растянувшись на полу, хватал руки сына, слезы катились по его лицу.
Николай отшвырнул отца и, встрепанный, с капельками пота на лице, направился к двери.
2
На пороге, наблюдая эту сцену, стояла девушка с пышными волосами над лбом и капризно вздернутой верхней губой. Внимательно посмотрев на Николая, она иронически усмехнулась.
– Ага, это вы и есть? Таким мне вас и описали! – Ее губка снова выдвинулась вперед, придав лицу выражение смешной озабоченности.
– Простите, я, право… – оторопело выговорил Николай.
– Идемте! Не здесь же нам разговаривать.
Они вышли из дома в сад.
– Меня послал к вам Черный.
– Черный? А-а, знаю, – губы Николая раздвинулись в улыбку. – Костя Волосов, да? Он был здесь, но…
– Вы болтаете лишнее, – строго прошипела девушка. – Так можно нарваться на провокатора.
– Простите, – пробормотал Николай.
– Я слышала ваш разговор с отцом. Вы правы: либо чувства, либо рассудок. И ненависть. Не личная, а общественная, вековая, народная, понимаете?
– Да, да, я понимаю, – покорно, как ученик, повторил Николай. – Я его терпеть не могу.
– Черный сказал, что вы дали деньги на общее дело. Вы их экспроприировали?
– Да, я утащил их. Но это мелочь. А что вам, собственно, угодно?
– Мне нужно к Татьяне Глебовой, но так, чтобы никто не увидел. За мной могут следить. Проводите меня к ней задами, вообще, как хотите, но чтобы не заметили.
– Вы так и пришли?
– Да, а что?
– День сегодня прохладный, а вы так легко одеты.
На девушке была кургузая, едва доходившая до талии жакетка из шерстяной ткани и юбка, перетянутая широким кожаным поясом.
– Ничего, – ответила девушка. – Надо привыкать к лишениям. Да идемте же!
«Кто же она такая?» – думал Николай, шагая рядом с девушкой, но боялся спросить. Он был безмерно счастлив: вот оно, начинается настоящее дело! Это не скучнейшие разговоры с Таней по поводу всяких принципов. Он выполняет какое-то таинственное поручение, исходящее, конечно, не от бывшего писаря, а от самых «революционных верхов», от тех, которые готовят террористические акты, экспроприации, поджоги. Эта девушка не провинциалка. Одета оригинально, говорит убежденно, даже повелительно, – видно, не последняя спица в колеснице.
И вдруг Николай вспомнил: он же видел ее мельком в Тамбове, на вечере в женской гимназии. Тогда она была в гимназической форме и гораздо моложе, поэтому он и не узнал ее сразу. Это была она, та самая тамбовская знаменитая гимназистка, исключенная из последнего класса за политическую выходку. Господи, да, конечно, она!
– Вы же Александра Спирова! – выпалил Николай и остановился. – Не отказывайтесь, я узнал вас.
– Фу, какой же вы экспансивный! Узнали – и ладно, и молчите. – Сашенька сурово поглядела на спутника. – Плохой вы конспиратор. Да и выйдет ли из вас толк вообще? Сомневаюсь, ох, сомневаюсь, мой дорогой Белый! – Она употребила кличку, данную Николаю Волосовым. – Мне кажется, Черный преувеличивал, вознося вас. По-моему, вы храбры только со своим папенькой. Послушайте, вы думаете отомстить Пыжову за эту историю? Вы, конечно, сидели дома, тряслись под маминой юбкой? Презираю болтунов и трусов! Ненавижу маменькиных сынков и дочек!
– Но что я мог? – пролепетал Николай. – С ними казаки были.
– Станового пристава и Улусова настигнет карающая десница революции! – торжественно произнесла Сашенька. – Приговор над ними вынесен. Вы бы могли убить Пыжова? – вдруг в упор спросила она.
– Я? – Николай задрожал. – Кого?
– Я сказала, Пыжова. С дяденькой сама управлюсь.
– Что вы, что вы?!
– Деньгами не откупитесь, – гневно прошептала Сашенька. – Откупиться от проклятого прошлого можно только кровью негодяев. Украли две сотни – и вообразили себя Маратом. Убейте Пыжова! – Глаза Сашеньки впились в Николая.
У него взмокла спина.
– Что? – жалобно переспросил он. – Мне? Убить? Но чем?
– Украли деньги – украдите револьвер. Лавочники всегда держат оружие. Из револьвера эксплуататора убейте насильника. Ну?
Они стояли на дороге, заросшей травой; день выдался ветреный, было холодно. Грязные клочковатые облака стремительно бежали к западу над безлюдными полями.
– Трус! – с отвращением сказала Сашенька.
– Хорошо. – Николай еле шевелил языком. – Хорошо, я его убью. Но ведь он сейчас…
– Не сейчас, идиот! Убьете сейчас – сожгут село… Потом, после суда над мужиками. Вы ведь знаете, что их будут судить?
– Но я уеду в Москву.
А-а, ничтожество! – раздраженно выкрикнула Сашенька. – Так не уезжайте! Это важнее ученья.
И вдруг она рассмеялась. Смех ее был звонкий и заразительный. Она хохотала, а Николай стоял рядом – растерянный, ничего не понимающий, с мокрым лбом.
– Боже, да вы дрожите! – все еще смеясь, сказала Сашенька. – Вы даже вспотели. Представляю, как вы перетрусите, когда решитесь. Да ведь не решитесь, знаю я вас, лавочников!.. – Она брезгливо осмотрела его с головы до ног.
– Я не понимаю…
– Идите! Идите и забудьте, что я вам сказала, – повелительно произнесла Сашенька. – Революция не доверяет вам. А я презираю вас!
До дома Викентия они шли молча.
3
Таня гладила на балконе, когда Катерина сказала, что к ней идет гостья.
– Какими судьбами? – Таня обняла Сашеньку.
– Я так устала, Танюша, так устала!.. Представьте – восемь верст пешком. По межам, по пашням…
– Зачем же?
– Мне показалось, что за мной следят.
– Кому за вами следить? – Таня прикинулась непонимающей и беспечной, она не хотела быть откровенной с взбалмошной девицей, способной на любой необдуманный поступок.
– Вы наивный человек, Танюша, – пренебрежительно заметила Сашенька. – За мной следят, я знаю.
– Но почему же пешком, если даже следят? Верхом можно было, вы же умеете.
– Боже, как я виновата перед вами, перед всеми этими несчастными! Как я была легкомысленна. Как я смела задержать ту телеграмму!
– Поговорим потом, – холодно сказала Таня. – Вы устали? Снимите ботинки, я принесу ночные туфли. Катерина, чаю! Да что же мы здесь-то? Идемте в дом.
Таня повела Сашеньку в дом, заставила ее надеть ночные туфли, собрала чай.
– Ну, выкладывайте, что случилось?
– Хорошо, только, пожалуйста, не возмущайтесь! Итак, по порядку. Прежде всего – я от Улусова ухожу… Жить с этим негодяем под одной крышей? Ни за что! Поеду в Тамбов и там во все колокола раззвоню, что он наделал. В Тамбове даже аристократы записываются в либералы: не из-за убеждений, конечно, – вот еще новости! – а на всякий случай: поняли, прохвосты, чем запахло. С Улусовым перестанут знаться все его родные и знакомые. Сама тетка отвернется от него, уверяю вас, она ведь тоже либеральничает – потому мода, милочка. Не видать ему теткиных капиталов! Ему от всех домов откажут… Я достаточно наказана за легкомыслие и так страдаю! Я хочу загладить хоть часть своей вины перед мужиками. А его припугну скандалом на всю губернию. Потребую, чтобы он отказался от этой ужасной дани. Суда он, конечно, остановить не может, но отказаться от двадцати тысяч – это в ого власти. Идея, а? Идея, идея, милочка, признайтесь.
– Признаться, идея мне ваша совсем не нравится… Выходит так: с помощью шантажа облагодетельствовать меньшого брата?
Сашенька надулась.
– Ну, знаете, я хоть этим могу облагодетельствовать меньшого брата… А вы чем?
– Видите ли, Сашенька, мы никогда в роли благодетелей не выступали, да и не будем, разумеется, выступать.
– Хорошо, хорошо, – остановила Таню Сашенька. – Незачем сейчас затевать политические споры. Я ведь к нам по делам. Об одном не скажу – партийный секрет. Да, да, не стройте удивленного лица. Пришло время действий. Есть у меня дело к вам, тоже партийное, но не секретное. Вы слышали, что в будущем году решено открыть мощи Серафима Саровского?
– Нет… Мой отец об этом ничего не знает.
– Ах, мало ли чего не знает ваш отец! Из-за этих мощей тамбовский архиерей Георгий синодским указом переведен в Астрахань. Он был против открытия, его и убрали. Ну да черт с ним! Открытие мощей мы не можем игнорировать. Туда соберутся тысячи паломников. Меня уполномочили ехать в Саров с самыми неограниченными правами. Надо кое-что там приготовить, для этого нужен срок. Может быть, и даже наверное, туда приедет царь.
– Вы, что же, за царем будете охотиться?
– Нет. Впрочем, не знаю. Поедемте вместе. Там можно такого шума наделать!
– Ничего вам по этому поводу сказать не могу, вы понимаете сами. Такие вещи решаются не в одну секунду, да и не мной. А вот что вы мне скажите: действительно будут судить наших или это слухи?
– Нет, нет, точно. Вчера получила письмо от Николая Гавриловича… Я вижу, вы морщитесь? Пожалуйста! Я его тоже презираю – известный враль… Но дружу – либерал! Мы их всех используем. О том, что Пыжов и Улусов тут наделали, наши знают. – Сашенька особо подчеркнула последние слова. – Пыжов мерзавец и достоин одного – пули. С Улусовым тоже сосчитаемся.
– Сашенька, думайте, что говорите! – резко прервала ее Таня. – Вместо одного начальника пришлют другого.
– И того туда же!
– Третьего найдут. Кого-кого, а охотников на эти должности много. Ну, ладно, не будем спорить. Мы с вами не столкуемся.
– Будь я на месте правительства, – насмешливо заметила Сашенька, – я бы разрешила социал-демократам легальную деятельность. Они для устоев совсем не опасны.
– Во-первых, это вам сказал Волосов. Во-вторых, социал-демократы были бы очень признательны, если бы им, с вашей помощью, разрешили легальную деятельность, – иронически вставила Таня.
– Уж очень основательные у вас принципы. Сначала, видите ли, пролетариат надо обучать грамоте элементарной, потом политической, а потом, когда он будет совершенно сознательным, повести его в наступление. Лет на двести работы! – Сашенька рассмеялась.
– Вы читали что-нибудь о принципах социал-демократов?
– Читала, милочка, Лахтин давал. И после него… Такая скучища – скулы от зевоты сводит.
– Жаль мне вас! Много вы читаете и мало понимаете…
– Я понимаю одно: самодержавие надо уничтожать сейчас же, бить таранами его стены. Здесь пролом, там пролом, там рухнул столб, там другой, – глядишь, и все здание развалилось. Именно сейчас надо поднять и бросить взбаламученную стихию в бой, чтобы она смела все.
– Это же чистый авантюризм.
– Слышала я это от вас, слышала… Поймите, дорогая, у меня совсем иной путь, чем ваш, совсем иное назначение! – Голос Сашеньки принял торжественно-таинственный оттенок.
