Текст книги "Дневники"
Автор книги: Николай Мордвинов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)
Я. Нафантазировал, но пусть…
П. Я точно помню. Уж одним этим Лаэрт побежден. Я хочу сказать, что ты не обладаешь темпераментом и голосом и создаешь такое же впечатление, какое создавал Моисси. Я видел всех Отелло своего времени. Включая и мелких исполнителей. Больше всех мне нравится Папазян. Кстати, он совершенно спокоен, когда говорит о Хораве и других, и кипит, бурлит, когда говорит о тебе. Я его уверил, кажется, что у тебя нет ничего от него.
Я. Он же меня не видел.
П. Кажется, нет. А впрочем, не знаю. Думаю, что да.
Я. Пусть успокоится на этот счет. Его работа меня не увлекает, в том смысле, о каком человеке он говорит. Я с ним в споре. В творческом споре. Может, поэтому он и вскипает, когда говорит обо мне. Меня не увлекает то, что он проповедует и в своей книге и в роли, – звериное.
П. У тебя есть от зверя походка, повадка, но и только.
Я. Тогда развалистая походка сибиряка тоже звериная, медвежья, тогда сибиряк тоже зверь, что ли? И моя мягкая поступь южанина похожа на папазяновскую, что ли? И роднит с ним?
П. Да нет, и в этом ты своеобразен.
Я. Интересные люди. Смотрят спектакль и скрываются. Я не знал, что он смотрел, не знал, что смотрел и Хорава, а говорят, что смотрел и он… Ну, а как в свете наших разговоров Яго Оленин?
П. Он мне очень нравится.
Я. Стало быть, переубедил тебя, или он стал играть по-другому? Помнится, что ты бранил его за «мастерство».
П. Это ошибка, ты меня неверно понял. Он мне всегда нравился. Это сильно.
Я. Итак, ты считаешь…
П. Я считаю, что мы щенки против тебя. Но если бы ты в спектакле так не берег себя, то не дал бы нам ничего заметить, а ты даешь нам время одуматься и тем проигрываешь.
Я. Таково было и первое твое впечатление? Или оно появилось, когда ты смотрел в четвертый раз?
П. Нет, теперь.
Я. Это значит, что я стал играть холоднее или ты попривык ко мне?
П. Думаю, что в общем ты не изменился.
Я. Это суровое обвинение для меня… Утверждать, что у меня огромный темперамент, я не смею, я не могу сказать вообще, какой у меня темперамент, не мне судить… Итак, ты думаешь, что сгораешь от переизбытка темперамента, но не владеешь формой, а я владением формой прикрываю его отсутствие? У тебя огромный голосина, ты много кричишь на сцене, а ведь того, что ты называешь темпераментом, я не замечал у тебя. Я тебя знаю немногим больше, чем ты меня: в Богдане, в Шуте, в Булычове… И всякий раз я ожидаю, когда же за голосом появится то, что называется темпераментом. Роли твои не вызывают волнения в зале. Вот видишь, мы обвиняем один другого в одном недостатке… А вот я помню Щукина в Булычове; он говорил всю роль тихо или в среднем звучании, а какое было впечатление! Следовательно, не в силе голоса дело. Я утверждаю, что сила голоса – это большой дар человеку, если он награжден им боженькой. Но если это только голос, то пусть он принадлежит оперному артисту, там сойдет, хотя тоже не всегда. Я люблю тебя действительно и не намерен приписывать тебе только обладание голосом, в равной мере ты не безоружен и внешне, ты на сцене не мальчик, не теряешься, как тот, кто не знает, что ему делать и куда деться… А зал у тебя прохладный. Булычовым же ты обязан его взволновать, как и я Отелло. Мы с тобой вели много бесед на эту тему. Ты, помнится мне, остерегал меня на съемках «Богдана», что я не так живу в искусстве. Но тогда ты говорил, что если я артист, то должен включиться в роль мгновенно, а не сосредоточиваться так, как я: это утомляет и пр. Помнишь? У меня же зал не бывает равнодушным. Несогласным со мной он бывает, но равнодушным, мне кажется, нет. Да и с артистами, меня смотрящими в роли в первый раз, не бывало такого, как ты мне говоришь… Но это все не важно и не доказательно. Мне может показаться, что зал взволнован, а в зале сидят холодные люди, ко мне приходящие вытирают слезы или сидят молча, а в зале, может, злословят, мне говорят приятные вещи, потому что неудобно не говорить приятное, а те, кто думает иначе, просто не приходят ко мне… Всему этому есть место, я знаю это. Зал волнуется, хоть и не целиком. Но, я думаю, что на каждого артиста найдется свой скептик, найдется он и на тебя. Но ты говоришь, что временами волнуешься и ты. Вот и подумай, отчего же это происходит? Подумай и реши именно теперь, когда ты начинаешь работу над Отелло. Не решишь – будешь в проигрыше. А также помни, что старик Станиславский настоящего темперамента в роли Отелло предполагал на пять минут. Положим, что великий правдолюб перегнул немного, но факт, что великий учитель, видевший всех трагиков во главе с королем Отелло – Сальвини, Ермолову, вывел заключение, что жить в роли одним темпераментом не под силу ни одному актеру. Думай, главное, не о внешнем выражении, а о том, что надо выразить. Выразишь потом, когда найдешь, что выразить надо. Вот в Булычове мне у тебя мешает что-то «безотносительное» в жизни. А ведь он жизнь любит во всех ее проявлениях. Его обвиняли даже в том, что он и к Шурке неравнодушен, а для тебя Шурка – мишень, в которую ты выпаливаешь свои сентенции. Ты не волнуешься, ты не сердишься, ты не решаешь, ты… короче говоря, не действуешь, а подменяешь действие той или иной силой звука. Так ты не достигнешь того, на что рассчитываешь и к чему стремишься.
Дальше начинается урок системы, поэтому кончаю.
С Ю.А. не виделся давно.
Сегодня объявлено, что театр может поехать за границу. Польша. Вот не было печали. До чего я не люблю уезжать из своего государства. Что-то не то время.
Сегодня О. К. звонил Полицеймако.
– Смотрел «Богдана Хмельницкого», и поднялось в душе такое!.. Замечательная картина, каких теперь не делают… А Коле передайте, что обязательно буду пробовать то, что он мне рекомендовал для Булычова. И в Годуне[319]319
Годун – персонаж пьесы Б. А. Лавренева «Разлом».
[Закрыть]. Хорошо бы, если бы вы посмотрели эту мою работу.
19/VIII
Смотрел у нас «Честь семьи».
Право же, неловко становится сознавать, что такое происходит в нашем театре. Неловко и за драматургию.
Правильно, что народ протестует против такого произведения о воровстве и не желает быть обворованным на целый вечер.
1/IX
«МАСКАРАД» (Промкооперация)
Плохой спектакль, грязный, разболтанный.
Звонил мне по телефону Козаков[320]320
Писатель Козаков Михаил Эммануилович (1897–1954), автор романов «Девять точек», «Крушение империи», пьесы «Чекисты», повестей «Мещанин Адамейко», «Полтора хана» и др.
[Закрыть].
«Должен говорить много и не по телефону. Хотел написать о «Маскараде» в газету, но не печатают, говорят: пишите на советские спектакли. Много слышу восторгов в ваш адрес. Дело вы делаете увесистое, большого принципиального значения. Я снова вас заобожал. А Эйхенбаум[321]321
Эйхенбаум Борис Михайлович (1886–1959) – литературовед, критик. Доктор филологических наук. Автор многих работ о творчестве М. Ю. Лермонтова, в частности исследования о трех авторских редакциях «Маскарада».
[Закрыть] сейчас только и говорит, что о вас».
11/IX
Слушал запись «Демона».
Так и есть. Абдулов однообразен, стихи читать не умеет, до смысла не добирается, говорит только слова «с выраженьем».
Но дело не в словах, хоть они и велики. Они уже даны автором. Наше дело, не подмяв небрежностью красоты этих великих слов, донести мысли и чувства, как первооснову авторского замысла, мысли и чувства, которыми живет автор. Искусство в том и заключается, чтобы, не проронив ни одного слова из этой симфонии, не ограничиться только этим, не остановиться на этом, не стать рабом своей немощи.
Добраться до смысла дело не простое, но еще сложнее, добравшись до смысла, суметь выразить его.
Марецкая поработала и многого достигла, хотя, с моей точки зрения, это не ее материал. Мне лично мешает ее «блоковский» тончик, за которым она более или менее скрывается.
Своя работа… нравится, но не все… Клятва – хорошо.
Что истинно поражает, так это авторы – Лермонтов и Чайковский («Манфред», которого мы использовали для записи и который очень в теме, очень помогает восприятию).
Слушал часть записанного вчера «Отелло». Конечно, писали, как я и думал. Ну и что? Что должно быть ясно по смыслу – не записалось совсем, актер был в глубине и отвернулся в сторону от микрофона, а что в спектакле проходное – выпятилось, потому что актер стоял у микрофона. Масса огромных пауз, в спектакле они игровые, а на слух – почти пусты. Зато шумы, кашли и т. д.
Конечно, надо записывать спектакль в студийной обстановке, у микрофона. Это же, право, стоит затрат.
Но… в свое время я отказался от записи, тогда было рано, многое еще не удовлетворяло, а теперь никак не уговорю. Только обещают.
26/IX
«МАСКАРАД»
МОСКВА
Хороший творческий спектакль. И если бы не мешали большие перерывы между картинами, то впечатление было бы значительно сильнее.
Любопытный пример.
Билетерша мне говорила, что сегодня спектакль шел очень хорошо и сильно. И в подтверждение этому сказала, что на ее сына, который смотрел спектакль уже третий раз, сегодня «ваша игра произвела такое впечатление, как ни разу. Особенно сцена со Звездичем, когда вы его избивали, ударив картами по лицу много раз».
Привожу этот пример в подтверждение той мысли, что большая сила впечатления, полученная человеком от одного и того же куска, окрашивается в представлении этого человека в краски предельно густые. Так, «избитый Звездич» был ударен мною по щеке картами, как и всегда, – один раз.
Это точно так же, как в Ленинграде одного зрителя, который мне писал, поразил кусок, где я «кричал», а я играл и играю всегда этот кусок почти шепотом.
На какую высоту мы могли бы поднять наше искусство и не поднимаем, имеем возможность и не делаем, хотим делать и только говорим о желании делать, критикуем других, у себя же позволяем черт знает что…
Цель жизни, рожденная в светлые минуты и продиктованная мудрым выбором и великими задачами, отгоняем мелкими страстишками, ленью и прихотью поганой; берешься, обещаешь и с легким сердцем изменяешь себе.
20/X
Телепередача третьей картины «Маскарада».
Опять поворот. Театр не прислал декорации. Играли в бархате. Кстати, мое предложение играть «Маскарад» в бархате получило наглядное подтверждение. Это обогащает и делает оформление благородным и не таким конкретным.
26/X
Сегодня слушал «Солнечную Грузию»[322]322
Радиопередача, в которой Н. Д. Мордвинов читал стихи Г. Н. Леонидзе, Д. И. Гулиа.
[Закрыть], в которой читал стихи и я… Создается впечатление, что мы стали «блинных дел мастера», а не артисты…
Так начался мой путь халтурщика… и это тем хуже, что там всем это нравится, одобряется, а я ставлюсь в пример, и в подтверждение всему – мне посыпались заказы…
Вот так послушаешь передачу и разлюбишь и солнце, и воздух, и Грузию, и радио, и… искусство…
Ни самобытности, ни фантазии, ни изобретательности, ни темперамента… И Грузия ничем не отличается от Карелии, а последняя от Молдавии… Так можно продолжать и час, и два, и сутки, и несколько суток… и ничего не произойдет и ничего не остановит на себе внимания. Ни колорита, ни темперамента страны, дохляки-актеры у дохляков-режиссеров, скрепленные дохлым худсоветом… Есть в читке мысль, какая-то культура… и только. Ни полета, ни вдохновения, ни характера… Так может читать один, другой, третий артист, диктор, любитель… кто угодно…
Стыдно…
29/X
После сдачи Управлению «Шелкового сюзане»[323]323
«Шелковое сюзане» – пьеса А. Каххара.
[Закрыть].
Угнетает позиция театра, два критерия.
Один – с высоких позиций большого искусства, больших требований, идейности, художественности, вкуса. Требования большие, трудные, но почетные и увлекательные.
И другой – для выпускаемых спектаклей, то есть для публики.
Говорим много, говорим серьезно, говорим хорошо, говорим достойно… делаем наоборот…
«Сюзане» под режиссурой Шмыткина – это третий спектакль подряд в театре, от которого тоска берет и отчаяние сжимает сердце… И выдраться из этого не знаю как. Хоть протестуй, кричи, ори, ругайся. Хочешь сосредоточиться на своей работе, будешь отмечен, но дело от этого будет двигаться все в том же порядке. Громи на собраниях, совещаниях, предлагай, настаивай… со всем будут согласны, хоть и обижаясь при этом, а воз будет все там…
Что это за спектакль? Какого театра?
5/XI
В ПОЛЬШЕ
В 4 часа дня пересекли границу…
Удивительно, любя бродяжить, видеть новое, я теперь не люблю быть вне своей Родины… Родина?
Родина!
Я русский и не мыслю себя вне ее пределов. Художник и не может и не имеет права жить вне ее. Это преступление, которое не прощается Родиной, родной землей, родным воздухом. И действительно, сколько художников разного ранга, дарования оставили в революцию свою родину, и что же? Кто из них, хоть один из них, сделал что-нибудь? Ни один. Уезжали сложившимися художниками, полные сил и таланта, и сникали, пропадали…
Смотрел я на заставу, на проволоки, на доты, на стражу, пограничников, уходили они, удалялись, и на душе тоскливо стало, уходило родное, дорогое, любимое…
ПО ПОЛЬСКОЙ ЗЕМЛЕ
Смотрю в окна, и мысли бегут.
История листается в обратном порядке…
Отечественная война.
Гражданская война.
Мировая война.
Войны с Польшей.
Войны со Швецией.
Войны с Францией.
Воевали наши, воевали украинцы…
Сколько крови на этих полях, сколько костей истлело в этих землях… сколько неутешных слез пролили матери, родственники, дети… сколько искалеченных тел, душ…
Пора положить конец! Пора!
Гостеприимные хозяева к поезду прицепили два вагона-ресторана. Вечером обильный обед.
С этого часа мы находимся на полном иждивении Польской Народной Республики.
Часы перевели на два часа: Запад.
10 часов вечера. В Москве сейчас уже 12. Леша, наверно, тоскует и не находит себе места. Трудно и мне. Радость не в радость…
Дождь всю дорогу. Дождь при встрече.
ВАРШАВА
Короткие речи представителей и Ю.А. Вспышки ламп фотографов, цветы с белыми и красными лентами – цветы Республики.
Прием радушный.
Гостиница только что отремонтирована. Когда-то знаменитый «Бристоль»; была разрушена и теперь восстановлена.
Вообще город разрушен сильно.
Народа на улице почти нет. То ли поздно, то ли его вообще мало. Машины не гудят – воспрещено. Кое-когда просеменит извозчик. Их здесь много. Машин еще мало.
6/XI
В 11 часов поехали смотреть город.
Старая Варшава.
Эта часть города и вообще город восстанавливаются большими темпами. Значительная часть восстанавливается по старым чертежам. В стране очень велика сила традиции.
Гетто.
24 кв. километра щебня… пыли… холмов из железа и обломков зданий… Холмы от 5 до 15 метров… без малейшего намека на то, что здесь были здания…
Чтобы расчистить это плато, по подсчетам, нужны были пять десятков лет… Поэтому там, где начались стройки, здания строят на новом фундаменте… на пять-шесть метров выше нормальной линии горизонта…
Картина в высшей степени трагическая. В эту часть города были свезены все евреи Польши, или почти все. Район подлежал уничтожению вместе с населением. Об этом узнали и подняли восстание.
Боролись кто как и кто чем мог. Немцев обливали кипятком, забрасывали камнями, убивали ножами, делали кустарным способом порох и убивали самодельными бомбами и пр. и т.п.
Немцам пришлось брать дом за домом силой. Район обстреливали из пушек, бомбили из самолетов… И тем не менее немцы потеряли до 12 тысяч убитыми… […]
Страшная картина!..
Но какова сила жизни! Как велика она!
Город строится.
Вопреки всем чертям, город строится!
Народ и правительство благодарят советский народ и правительство за огромную помощь. Строятся заводы, фабрики, города.
5 часов.
Торжественное заседание по случаю Октябрьских торжеств.
Спортзал, 5–51/2 тысяч человек. Это волнительно!
8 часов.
Прием у т. Берута[324]324
Берут Болеслав (1892–1956) – деятель польского рабочего движения. В 1947–1952 годах – президент республики, затем председатель Совета министров. 1948–1954 – генеральный секретарь Польской рабочей партии, а затем председатель, первый секретарь (с 1954 г.) ЦК Польской Объединенной рабочей партии.
[Закрыть].
Мне очень хотелось подойти к т. Рокоссовскому, мне он очень симпатичен, но его таким плотным кольцом окружали присутствующие, что пробиться не было возможности. Я бы и не подошел, если бы не случай. Жена его захотела со мной познакомиться: «Мы вас хорошо знаем, любим ваши работы и с нетерпением ожидаем спектаклей здесь».
Поговорили «о том, о сем». Наконец, я счел нужным отойти и просил ее передать К[онстантину] К[онстантиновичу] мою большую и взволнованную признательность и уважение.
– Зачем я буду передавать это? Передайте сами… И повела меня к нему.
Мы долго жали друг другу руки молча. Он принял меня действительно очень сердечно.
– Я люблю вашего Котовского, Арбенина и особенно Богдана. Это друзья мои, – обратился он к своим соратникам. – Я на днях только показывал Богдана нашим военным. Наши довольны. Поляки обижаются, но зря. Я им сказал, что фильм 39 года и кое-что устарело в нем, но основное верно. Пусть поймут это.
Несколько раз выпили, по его предложению, поцеловались по русскому обычаю – трижды. И ни за что не отпускал меня, хотя я видел, что надо уходить. Как только я делал попытку удалиться, тотчас же К. К. останавливал меня. Мне было так приятно постоять с ним, поговорить, понаблюдать за военным нового типа, с которого я, кстати, многое брал в своем Огневе («Фронт»). Я не знал К. К., только воображал, каким он должен быть, и, к радости своей, радости и художника и гражданина, не ошибся.
На приеме было выступление ансамбля «Мазовше»[325]325
«Мазовше» – имеется в виду польский государственный ансамбль песни и танца. Создан в 1949 году. Пользуется большой популярностью на родине и за рубежом.
[Закрыть]. Это прелесть. Юноши и девушки такие молодые. Это так прекрасно. Чудные, звонкие голоса, все так естественно и просто: все это создает радость в зрительном зале, будто и тебе лет много-много меньше и у тебя все еще впереди.
День предельно утомительный, но полный больших впечатлений.
«ШТОРМ»
Хоть прошло уже два с половиной часа после начала, народу у театра, как перед спектаклем. Масса милиции.
Прием спектакля московский. По-видимому, язык сегодняшний зал знает хорошо.
По окончании все вышли на сцену. Начались аплодисменты, приветствия вылились в овацию.
10/XI
«ОТЕЛЛО»
Раздвоенное состояние.
С одной стороны – уверенность и покой, с другой – волнение от сознания, что «за пятьдесят лет в Польше «Отелло» не пользовался успехом», следовательно, тема ли это для польского зрителя?..
А может быть, это отсутствие любви у зрителя и актеров к большим страстям? Ведь местные актеры все играют на полутонах и даже не пытаются в возможных пределах роли повысить накал. Хоть пьесы не несут взрывного, подъемного, но и их бы мы играли совсем по-иному – более горячо.
Народу пропасть. Забиты все проходы.
Явная победа.
Язык русский сегодня знало меньшее количество людей. Это ощутимо. А может быть, стихи труднее принимаются, чем проза?
11/XI
Вечером посмотрел спектакль «Король и актер»[326]326
«Король и актер» – пьеса Р. Брандштеттера.
[Закрыть] в исполнении Центрального театра Польши…
Спектакль как начался со средней тональности, так на этом и кончился. Актеры не расходуют себя нисколько. Законы диалога актеры знают, хорошо им владеют, хорошо держатся на сцене, свободно и непринужденно, но у меня впечатление такое, что эта свобода и непринужденность раз и навсегда выработанные и для сцены и для жизни и никак не отличаются в разных эпохах и у разных авторов ни в характеристике разных народов. Свободно… но и только. Нет выисканного жеста, своеобразного, выразительного… Кто обаятелен – обаятелен, кто меньше – тот меньше. А образа человека, автора – нет. Это неплохо, но это безучастно.
Может быть, кому-нибудь это и покажется нужным, мне это не нравится.
12/XI
«РАССВЕТ НАД МОСКВОЙ»
Спектакль принимали, как и в Москве. Отклонения незначительные. Впечатление такое, что от пьесы о Москве местный народ желал бы видеть иное. Я ничего не слышал, но контакт со зрительным залом не тот, который мне бы хотелось иметь… А может быть, я ошибся.
20/XI
12 часов – в местном театре смотрели спектакль, дававшийся для нас, – «Гибель эскадры».
Ничего не могу сказать, показали, как надо организовывать массы. Хоть и без особо ярких характеристик, актеров выдающихся нет, но горячо, дружно, правдиво, в хорошем накале и темпе, в хорошей манере. По свету – не упрощено, но всех видно, и все, кто надо, подан, без накладок. Театр не богат, но оформление сделано хорошо и добротно. Прямо-таки – предметный урок.
21/XI
«ОТЕЛЛО»
Народу – тьма.
За билет предлагают по 100 злотых!
Находчивые зрители пробирались под видом делегаций с корзинками цветов.
Играть нестерпимо трудно – духота и жара.
Народ языка не знает совершенно и следит только за действием. Сегодня неожиданные аплодисменты на подброшенный в воздух платок. На обморок и «козлов». Спектакль смотрели горячо и непосредственно, хоть особого накала и, главное, его выявления в виде выкриков, вздохов и пр., не было. По окончании спектакля шумные аплодисменты, цветы. Вызывать здесь не принято.
22/XI
Вечером – «Шторм»
25/XI
ВРОЦЛАВ
Еще раз ездил по городу. Бродил. Был очень красивый город.
Одер с рукавами дал возможность архитекторам сделать многие кварталы на набережных. На них чудодейственно играет каждая деталь.
Был в хранилище книг.
Листал рукописи XI–XVII веков… Мицкевич, Сенкевич, Словацкий… Мицкевич о Пушкине, лекция в Париже… Ноты Шопена – рукописи, Монюшко…
Ужасно волнительно коснуться этих реликвий народа, невольно проникаешь в эпоху, быт, мечты…
7 часов.
Смотрели «Человека с ружьем»[327]327
Роль Ленина в спектакле «Театра Польски» во Вроцлаве играл актер Ф. Жуковский, Шадрина – Бенуа.
[Закрыть], как гласит программа – «с карабином».
Понравился спектакль. Но играет хорошо только Шадрин. Детально разработан рисунок, правдив, достоверен. Жаль только, что роль не намечена в развитии.
26/XI
ПОЗНАНЬ
«ОТЕЛЛО» (оперный театр)
Удивительно внимательный и дисциплинированный зал. Как только дали темноту – мгновенно все стихло и все приготовились слушать. И так начало каждого акта. И вообще предельно внимательны. Как говорят, «Познань самый трудный орешек в ваших гастролях».
Влияние самых разных партий здесь наиболее сильно.
Сегодня, как никогда, играл Оленин. И страстно и в темпе. Насколько это лучше, вернее. И мне легче, и публике интереснее.
29/XI
7 часов – опера Монюшко «Страшный двор», которую местный театр давал для нас.
Познанская опера считается лучшей в Польше. Дело поставлено на серьезную ногу.
Очень хороший оркестр, великолепная музыка – жаль, что у нас не дают такой оперы. Содержание оперы небольшое, но музыка мелодична, чудесна и задорна.
Дирижер – молодец, оркестр строит прекрасно. Хоры звучат безукоризненно, певцы не очень больших возможностей, но очень культурны в поведении на сцене, нет оперных артистов в обычном представлении, ведут себя свободно и непринужденно. А тенор Домбровский данных незаурядных… Вообще, говорят, у них сильная теноровая группа. Приятен балет. Конечно, с нашим равнять его нельзя, но мазурку танцевали заразительно, чисто, в хорошей манере. Особенно подкупает, что все молодые и им поэтому веришь.
По окончании спектакля взаимные аплодисменты. Они – нам, мы – им…
8/XII
Поклонился сердцу Шопена[328]328
Согласно последней воле композитора его сердце захоронено в варшавском костеле св. Креста.
[Закрыть], замурованному в стене костела.
5 часов – прощальный спектакль – «Шторм».
После представления вся труппа вышла проститься с публикой. Скандирование, аплодисменты, овации.
Зал нас полюбил – это очевидно. Дело сделано.
9/XII
В МОСКВУ
На перроне опять слова приветствия, прощания. Нет, народ взбаламучен, это ясно. Можно говорить пышные речи, но глаза не подведут, тепло, которым мы были окружены… так не сыграть. Да и не к чему было играть.
Ночью, перед нашей границей, простились с последними поляками, которые нас обслуживали, – гидами, представителями. Многие даже всплакнули: «Мы не жили так дружно и тепло ни с одной делегацией в Польшу»…
Ночь. Граница СССР. Вошел наш пограничник.
Я не утерпел, погладил его погон.
пел я последнее время в Польше и сейчас почувствовал со всей остротой прелесть этих строк.
Да, если еще как-то может за рубежом жить человек технической мысли, то человек искусства без Родины, как без воздуха.
10/XII
Концерт на границе для железнодорожников.
Теперь начинается самое трудное, что называется, будни – работы трудной, упорной, трезвой, пристальной. Начинается будничный труд.
Серьезно, вдумчиво, к будущему.
Завоеванных позиций отдавать лени не намерен.
11/XII – утро
МОСКВА
Дорогая моя Москва!
Сердце мое!
13/XII
«ОТЕЛЛО»
Сезон начали 13/XII.
Многое нужное для спектаклей еще не пришло, некоторые костюмы, парики.
Эти несколько дней нахожусь в прострации. Сплю – не сплю, а какой-то туман в голове и сознании.
Реакция.
Сегодняшним спектаклем доволен, хоть он и не подъемный, но деловой, рабочий.
Оркестр начал вяло, казенно… Сердце упало.
Я взял как-то по-новому, разрушил рисунок, вдруг неожиданная пауза. Все насторожились, оживились. А я еще и еще… меняю интонацию за интонацией, меняю мизансцены, приспособления, краски. Слушал, отвечал…
Нашел очень и очень много хорошего, простого, разговорного и увлек за собой остальных.
Это было очень интересно наблюдать. Вдруг насторожились, думали, что я забыл текст. Живое чувство, и мало-помалу втянулись в действие. Зал реагировал хорошо.
