Текст книги "Академия Высших: студенты (СИ)"

Автор книги: Марта Трапная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

Глава 27. Исключение

Когда Сигма пришла в себя, Эвелина сидела рядом с ее кроватью. Это было так неуместно, так нелепо, что Сигма тут же зажмурилась. Даже та женщина, Атаранта, вызывала бы у Сигмы меньше отторжения, чем Эвелина в роли заботливой сиделки. Или Эвелина думает, что у нее отшибло память? Не-е-ет, Сигма все помнит. Особенно смешок Эвелины и выражение самодовольства на ее лице.

– Я видела, что ты открыла глаза, – сказала Эвелина.

– А я видела, как вы прошли мимо, когда нам нужна была ваша помощь, – ровно ответила Сигма, не открывая глаз.

– Вы были в двух шагах от медблока, – рассмеялась Эвелина, – и я позвала к вам персонал.

– Никого вы не позвали. Вы сказали «Еще двое» и прошли мимо.

Сигма вздохнула. Конечно, им бы с Айном никто не дал умереть. Нашли бы. Рано или поздно.

– Чего вы хотите от меня? – Сигма заставила себя открыть глаза и посмотреть на Эвелину.

Удивительно, как сильно Эвелина отличалась от Констанции, хотя если описывать словами, то разницу уловить будет сложно. Разве что у Констанции на лице написано, что она умнее, красивее и по всем остальным ста миллионам параметров лучше любого студента. Или даже всех, вместе взятых. А Эвелина старательно делала вид, что она такая же, как все студенты. Но старательность была такой неуклюжей и так бросалась в глаза, будто ребенок постриг себе челку маленькими ножницами. Через какое-то время ты перестаешь пялиться на эту челку, но совсем не замечать ее ты не можешь.

– Мне нужен доступ к одному событию в твоем прошлом. В недавнем прошлом, – уточнила Эвелина.

– Декан же все видел, – ответила Сигма.

– К другому событию, – мягко сказала Эвелина.

– Хорошо, – вздохнула Сигма, – пусть декан приходит… или я к нему приду, как только смогу ходить.

– Сигма, ты меня плохо услышала? Мне нужен доступ. Мне. Не декану, мне.

– Вам я не дам, – ответила Сигма и снова закрыла глаза.

Эвелина взяла ее за руку. От неожиданности Сигма вскрикнула, вырвала руку и рывком села на постели. Она потирала запястье, но оно все равно разгоралось от боли. На коже расплывалось красное пятно ожога, вот уже кожа начала подниматься вверх, а под ней каплями собирались мутные желтоватые пузырьки.

Сигма посмотрела на Эвелину.

– Ну ударьте меня еще.

– Надо будет – ударю.

– Не сомневаюсь, – процедила сквозь зубы Сигма.

Ожог продолжал распространяться, уходил вглубь, боль становилась все сильнее. Сигма откинулась на подушку. Итак, Эвелине очень нужны ее воспоминания. Настолько, что она готова бить и причинять боль. Вопрос в том, насколько Сигме нужны эти воспоминания. Есть ли смысл терпеть боль? Это не противостояние между ней и Эвелиной. Понятно ведь, что тогда, в парке, она сделала что-то, чего не надо было делать. И теперь учителя и кураторы пытаются что-то выяснить. Но что?

– Что вы хотите узнать? – тихо спросила Сигма. – Может быть, я сама вам расскажу?

– Я хочу узнать, как ты впервые попала на ту поляну в Закрытом саду, где находятся скульптуры… и предмет, с которым ты взаимодействовала.

Сигма слабо улыбнулась помимо воли. Кураторы даже не договорились между собой, как называть эти часы – то устройство, то предмет… Видимо, на самом деле это что-то совсем другое. Что-то, чье настоящее название скажет ей слишком многое. Что ни говори, а приятно себя чувствовать такой умной и такой значимой. Особенно когда тебя пару месяцев назад едва не исключили за неуспеваемость.

– Мы слишком рано закончили практикум с Айном, и Стефан нас отпустил. Айн показал мне Закрытый сад.

– Айн? – с недоверием переспросила Констанция. – Он же терпеть не может все эти бесцельные прогулки.

– Стефан сказал ему показать, Айн отвел меня в сад, открыл ворота и сразу же ушел.

– И что было дальше?

– А дальше я увидела, что Закрытый сад очень похож на Академический парк в нашем филиале. И отправилась гулять знакомыми дорожками.

Эвелина покачала головой.

– Так дело не пойдет, Сигма. Мне нужен доступ к этому воспоминанию.

– Нет, – сказала Сигма раньше, чем успела подумать.

Она подняла руку на уровень глаз и посмотрела на ожог. Наверное, с ним надо что-то делать, пока дело не дошло до обугливания костей? Интересно, высшие умеют регенерировать конечности?

– Но почему? – мягко спросила Эвелина, делая вид, что не замечает, куда смотрит Сигма. – Мы с тобой не очень хорошо ладим. Но сейчас мы говорим не о наших отношениях. У тебя может быть информация, которая нужна всем нам, от которой зависит безопасность обоих филиалов. И ты из каких-то своих юношеских обид готова утаить информацию, лишь бы насолить мне?

– А вы из-за каких-то своих кураторских обид готовы меня калечить, лишь бы добыть эту информацию? – спросила Сигма, повторяя интонации Эвелины. – А если я не соглашусь, что будет дальше? Вы меня убьете?

Сигма с интересом смотрела на Эвелину. Теория коммуникаций хороша тем, что ее можно использовать не только для того, чтобы налаживать коммуникации, но и для того, чтобы не дать им возникнуть. Превратить реку в каньон до того, как по воде успели навести понтоны.

– Я могу тебя исключить из Академии.

Сигма посмотрела на Эвелину. Красивая девушка. Не роковая страстная красавица, как Констанция. А юная, с нежной кожей и открытым взглядом, как будто она ничего не знает о жизни. Вот в чем между ними разница. В ролях. Но суть у них одна и та же. Почему она отказывается впустить в свою память Эвелину?

«Никто тебя не исключит, не выдумывай», – вспомнила вдруг Сигма голос Мурасаки. И его улыбку. Вот в чем дело. Эвелина хотела быть как Мурасаки – другом, партнером. Но она не умела. А он умел. Как бы его увидеть еще раз? И вдруг Сигма поняла. Какая же она дура! Почему она не догадалась раньше? Вернуться домой, купить билет, прилететь и просто прийти в студенческий городок. Внутрь ее не пустят, но к воротам Мурасаки позовут. Как же все просто! И если для этого надо, чтобы ее исключили из Академии, – пусть!

– Исключайте, – сказала Сигма и закрыла глаза.

Конечно, то, что она сейчас творит, – это глупость чистейшей воды. Так делать нельзя. Нельзя жертвовать своей жизнью, своим будущим ради того, чтобы опять увидеться с Мурасаки. Тем более, если ее отчислят… кем она будет для него? Девочкой, которую можно пожалеть и пойти дальше? Они больше не смогут разговаривать на равных. Он станет Высшим, а она останется обычным человеком. Но… Она слишком устала от всего этого. От постоянного голода, от непонятных требований Эвелины и правил, о которых Сигма ничего не знала до тех пор, пока ей не говорили, что она их нарушила… А теперь еще и от того, что ей обжигают руки. И может быть, дело дойдет до того, что Эвелина начнет ломать ей пальцы, почему бы и нет? Разобьет голову, выколет глаза. Принципиальной разницы между тем, что она уже сделала, и тем, что предположила Сигма, нет никакой.

Сигма села на постели, сняла браслет со здоровой руки и протянула Эвелине.

– Исключайте. Я не впущу вас в свою память. Никогда и ни за что.

Эвелина взяла браслет, бросила на Сигму яростный взгляд, но сказать – ничего не сказала. Поднялась и вышла. Сигма услышала, как мягко вздохнула дверь. Вакуумный замок. Теперь она точно в тюрьме. Ну и ладно. Она нашарила у кровати кнопку вызова персонала и нажала на нее. Замок замком, тюрьма тюрьмой, но с ожогом что-то надо делать. Если только Эвелина не распорядилась оставить его как есть. Но Сигма надеялась, что Эвелина не настолько… сообразительная. И не ошиблась.

Врач не стал задавать вопросов, вообще. Как будто это было в порядке вещей – впустить к студенту его куратора, а потом залечивать травмы на этом самом студенте. Хотя откуда ей знать? Может быть, здесь это и было в порядке вещей? Не зря же ей все говорили, что Эвелина страшная. Даже Айн ее побаивался. Но на самом деле Эвелина была ничуть не страшнее Констанции. Даже наоборот. Физические травмы заживут. Боль можно перетерпеть. Или нельзя, но тогда можно закричать, в конце концов. Слова, которые говорит Констанция, из памяти не выбросишь. Они не заживут. Не исчезнут. Сигма вспомнила выжатого Мурасаки, сползающего по стене. Не хотела бы она оказаться на его месте.

– Вот и все, – сказал врач, застегивая на запястье Сигмы защитный чехол. – Через день снимем и рука будет как новенькая.

Сигма посмотрела на руку. Под плотным материалом чехла пряталась огромная нашлепка из искусственной кожи поверх регенерирующего геля. Укол анестетика снял боль почти сразу же, и теперь она чувствовала на руке только непривычную тяжесть и легкое покалывание в местах действия геля.

– Часто у вас такое бывает? – спросила Сигма.

Врач странно посмотрел на нее, как будто она спросила что-то крайне неприличное.

– Мы не обсуждаем с пациентами других пациентов, – сухо сказал он.

Сигма пожала плечами.

– Я и не предлагала никого обсуждать. Просто… – она улыбнулась, – вы даже не удивились, что я чем-то обожглась, лежа в пустой стерильной палате. Чем здесь можно обжечься? Неужели вам не интересно?

– Нет, – резко сказал врач, – вы же не люди. Я плохо осведомлен о ваших возможностях.

Сигма опешила. Вот так откровенно? «Вы не люди»?

– Если хотите знать мое мнение, – продолжил врач, – вам и врачи не слишком нужны, при желании вы бы сами могли запустить регенерацию тканей или устроить жесткую фильтрацию всех попадающих в организм вирусов, чтобы не было таких вспышек инфекции, как эта. Не понимаю, почему вас этому не учат.

Он поднялся, взял лоток с инструментами и обрезками искусственной кожи и вышел. Дверь снова закрылась с тем же мягким вздохом. Сигма нахмурилась. А ведь он прав. Почему их этому не учат? И тут же сердце сжалось от боли: теперь все равно. Теперь ей должно быть все равно, чему и почему их учат или не учат. Сигма прикусила губу. Какая она все же дура! А еще называла Мурасаки придурком! Зачем, зачем она это сказала – «исключайте»? Наверное, надо было впустить в свою память Эвелину, да? И снова волна протеста поднялась изнутри, заливая глаза темнотой. Нет! Ни за что! Да что с ней такое?

Сигма постаралась выровнять дыхание. Вообще, конечно, глупо ждать от больного человека разумных действий. То, что она пришла в сознание, вовсе не означает, что она полностью выздоровела. Наверное, на это и был расчет Эвелины – что Сигма слишком слаба, слишком плохо соображает, чтобы сопротивляться. Достаточно немного надавить и… Сигма покачала головой. Ерунда какая-то. Когда Констанция хотела надавить – она давила и все. В любое время дня и ночи. Даже странно, как Эвелина умудрилась стать куратором.

Дверь снова вздохнула и открылась. Сигма подняла голову. В палату вошла Эвелина и швырнула на постель браслет коммуникатора. Сигма поймала его на лету здоровой рукой и вопросительно посмотрела на Эвелину.

– Зачем вы мне его вернули?

Эвелина сверкнула глазами:

– Потому что я не могу тебя исключить из Академии. Радуйся.

Сигма подбросила браслет в воздух и поймала. Эвелина успела отключить браслет, жаль. Настраивать коммуникатор – долгое дело. Но все равно ей здесь больше нечем заняться, так какая разница? Сигма надела браслет, застегнула и вдруг спохватилась, что не слышала звука, с которым закрывается дверь и повернула голову. Эвелина стояла на месте и никуда не уходила.

– Так вы меня запугивали, что ли? – спросила Сигма у Эвелины.

– Нет, – ответила Эвелина и в ее голосе отчетливо звучала ярость. Она сама сейчас была воплощением ярости: сверкающие глаза, полыхающие краской щеки. – Если ты думаешь, что мне больше нечем заняться, чем бегать туда-сюда с твоим коммуникатором, то глубоко ошибаешься. Декан не подписал приказ о твоем исключении.

– Вот как? – подняла брови Сигма, на мгновение почувствовав прилив тепла к декану. – Неужели такое возможно?

– Представь себе! – рявкнула Эвелина.

– А могу я узнать, почему декан не подписал приказ? – невинно спросила Сигма. Она как будто черпала силы из ярости Эвелины.

– А ты сама как думаешь?

Сигма пожала плечами.

– Может быть, потому что нет причин для отчисления? – аккуратно предположила Сигма. – С успеваемостью у меня нет проблем, официальных правил, о которых мне сообщили, я не нарушала. Какие еще могут быть причины для отчисления?

– Рекомендация куратора об отчислении является достаточным основанием для отчисления, если ты не знала.

– Судя по тому, что я до сих пор не отчислена, – сказала Сигма, – это не совсем так.

– Рекомендация куратора не принимается во внимание в одном-единственном случае, – продолжила Эвелина, будто не слышала слов Сигмы, – если на студента уже есть заказчик.

Сигма смотрела на Эвелину, пытаясь осмыслить услышанное. Есть заказчик?

– Только не делай вид, что ты не понимаешь, – вздохнула Эвелина. – Да, на тебя есть заказчик. Так что отчислить тебя мы можем только из-за неуспеваемости. И то, только в том случае, когда предоставим заказчику убедительные подтверждения, что мы сделали все возможное, чтобы улучшить твою успеваемость.

– И… кто мой будущий работодатель? – тихо спросила Сигма.

– Понятия не имею. Спросишь декана, когда его увидишь.

– А он придет? – оживилась Сигма. – Снять те воспоминания, которые вам нужны?

Эвелина поморщилась.

– Забудь о них. Забудь о нашем разговоре.

Сигма помахала рукой с повязкой.

– Кое-что мне не дает забыть об этом, знаете ли.

– Заживет, даже шрама не будет.

– Ладно, – кротко согласилась Сигма.

Эвелина посмотрела на нее долгим взглядом, смысла которого Сигма не поняла, а потом развернулась и вышла.

Сигма задумчиво смотрела в закрывшуюся дверь, но не видела ни панелей, ни стен, ничего. Она думала о том, что только что узнала. Значит, Эвелина не хочет, чтобы декан знал о том, что она что-то хотела найти в ее памяти – это раз. И кто-то уже заказал ее, Сигму, – это два. Может быть, вдруг поежилась Сигма, Констанция поэтому и не подала документы Сигмы на отчисление, что заказчик был уже тогда? И Констанция должна была… как там сказала Эвелина? – сделать все возможное для повышения ее успеваемости? Но кому она могла понадобиться? Впрочем, какая разница? Придет время и она все узнает. Сигма улыбнулась. Это хорошие новости. Очень хорошие новости.

Глава 28. Мурасаки гуляет в парке

Студенческий городок словно вымер. Пустые улицы, пустой студенческий центр. В столовой – ровные пирамиды герметично закрытых стандартных порций еды, видимо, простерилизованных жестким излучением до полного распада вкусовых молекул. Учебные корпуса Академии закрыты, библиотеки закрыты. Даже Академический парк казался пустым.

Мурасаки с изумлением брел по знакомым дорожкам. Куда все делись? Ему встретилась всего одна хмурая девочка-подросток, торопливо бегущая в сторону выхода, и пожилой мужчина, сидящий на скамейке со стаканом горячего напитка. Обычно здесь было больше людей даже в непогоду. Куда все делись?

Мурасаки остановился и осмотрелся. Может, он настолько ушел в себя после болезни, что не замечает очевидного? Может быть, сейчас мороз, град, ужасный ветер, все такое? Но нет. Небо было обычным сереньким небом с плевками желтоватых туч. Через несколько часов такие растворятся без следа, даже снега после себя не оставят. Ветер… не холоднее, чем обычно в начале зимы. Мурасаки потрогал щеку. Теплая парка не давала почувствовать холод, но щеки были холодными. Не ледяными, просто холодными.

Мурасаки пожал плечами и побрел дальше. Возвращаться в свой коттедже не хотелось. Учеба еще не началась и неизвестно, когда начнется. Коммуникатор вел себя так тихо, что иногда Мурасаки боялся, что он сломался. Но нет, браслет исправно работал, просто почти все контакты были неактивны. А тех, кто появился в активных, он не знал или не общался. Кроме кураторов, конечно. Но чем они могли ему помочь? Мурасаки вздохнул. Какая странная инфекция! Как странно она накрыла всех одновременно. Даже тех, кто как он, не завтракал, не ел, не пил… Только зубы почистил. Как будто что-то распылили в воздухе. Хотя… Мурасаки даже остановился. А если так и было? Как еще инфекция может попасть в организм? И если сейчас в парке нет людей… то может быть, потому что они все тоже лежат с инфекцией в больницах и по домам?

Мурасаки взъерошил волосы, потряс головой. Нет, не может этого быть! Ведь если может, то кто это сделал? Зачем? Отравить целый город – кому бы это могло понадобиться? Или не целый город? Кураторы все здоровы, кажется. Хотя их, наверное, и прямая бомбардировка ядерным оружием не затронет, что им какой-то кишечный вирус. А медики? – вдруг задумался Мурасаки. Медики ведь не кураторы. И даже не студенты. Насколько он помнил, медики – обычные люди. Почему же они тогда не заболели? Они ведь не носят с утра до вечера свои защитные костюмы. Странно, странно. Не просто странно, вроде того, как странно, что не все животные могут ходить сразу двумя левыми или двумя правыми лапами, а странно, как если бы вдруг у кошек оказалась способность перемещаться на одной лапе и не терять равновесие. Нет, определенно, с этой инфекцией что-то не то. Но что? И надо ли ему копаться в этом? Не все ли равно, откуда взялась эта болезнь? Больные получают лечение, выздоравливают, и рано или поздно Академия и город вернутся в привычный ритм жизни. Все встанет на свои места…

Мурасаки вдруг понял, что уговаривает себя. Он давно уже не на своем месте. С того самого времени, как однажды после лекций у него вместо Сигмы осталась только ее куртка. Ни у себя в коттедже, ни в Академии, – нигде больше он не был на своем месте. Все говорили, что станет легче. Он сам надеялся, что станет легче, особенно когда перестал плакать сутки напролет. Легче не стало. Боль просто стала другой. Из игл, раздирающих сердце, она превратилась в камни, засыпавшие его с ног до головы. Он не жил, а постоянно пробирался сквозь завалы булыжников – каждое движение давалось с трудом, смещало камни, они падали на него, на голову, на плечи, били и оставляли ушибы. Он не видел, куда идет, что делает, он не мог угадать, какие последствия вызовет его шаг – удар острым краем по виску или стискивание каменных глыб вокруг его тела. Посылка от Сигмы что-то сделала с этими камнями. Они больше не давили его, не стояли на пути. Они словно переместились внутрь него. Он стал тяжелым и ненадежным, как камень на краю скалы. Исчезли шутки и смех, исчезло умение шутить и смеяться, хотя может быть, это умение исчезло еще раньше, просто Мурасаки заметил это только тогда, когда вокруг него исчезли каменные завалы и он смог замечать мир вокруг. Но камни внутри него… были иногда неподъемной тяжестью. Они все так же причиняли боль, только уже другую, снова другую.

За это время он столько узнал о видах боли, что будь у них такой курс, он сдал бы его автоматом, после первого занятия, на высший бал. Но такого курса не было, и ему приходилось просто жить с этой смесью давящей боли и тяжести внутри, которая иногда грозила разорвать его на части, но все почему-то не разрывала. Ему нужна была Сигма. Прямо сейчас. Прямо здесь. Просто увидеть. Просто услышать ее голос. Почувствовать ее запах. Он не знал, что между людьми бывает такая связь, пока не встретил ее. Он чувствовал себя частью Сигмы, а Сигму – частью себя. И от того, что ее не было рядом… что ее невозможно увидеть, что к ней невозможно прикоснуться, иногда хотелось умереть.

Мурасаки вздохнул. Умереть… кто бы ему дал умереть?! Вытащили из раздевалки на руках. Он вздохнул. Ладно, если нельзя увидеть, нельзя почувствовать, можно хотя бы вспомнить. Здесь недалеко та самая поляна, которую они любили в парке больше всего – со сломанными солнечными часами, котом и стрекозой, скрытая от посторонних глаз. Вот где-то здесь будет дорожка…

Мурасаки прошелся вдоль кустов. Дошел до конца аллеи, остановился. Он что, пропустил дорожку? Не может этого быть! Он развернулся и медленно побрел вперед. Ни слева, ни справа не было поворотов. Как так? Куда исчезла эта поляна? Он точно помнил – она была здесь! И скульптуры стрекозы и кота он помнил. И скамейки, скрытые от глаз прохожих. И тот постамент с солнечными часами. Они же не могли просто испариться! Мурасаки закрыл глаза, глубоко вдохнул и открыл. Что-то здесь было не так. Определенно, не так. Ведь Чоки с Растом уверяли, что нет никакой поляны. И на картах, с которыми он работал, ее не было. Так что же – ее действительно нет?

Или… Констанция заблокировала воспоминания о дороге на поляну? Ладно, если поляна здесь, то он ее найдет! Высший он или не Высший, в конце концов?! А если Высший, то пора пользоваться своими силами. Как Сигма. Она все свои знания тянула в реальность. Почему он забывает так делать? Есть же простой способ найти это исчезнувшее место – информационное поле!

Информационное поле – это не набор цифр и невзрачных линий, это не библиотека, скорее, оно похоже на жидкий белый перламутр – только стоит внимательно присмотреться, чтобы понять, что эта белая жидкость складывается из множества сверкающих линий: одни из них вспыхивают, словно разветвленная молния, ударяющая в дерево, и исчезают, другие горят ровно и ярко, похожие на цветные ленты рекламных щитов или витрин, третьи движутся, становятся то тусклее, то ярче, но никогда не пропадают насовсем, другие сплетаются в затейливые спирали, но стоит выделить одну из линий, ухватить ее взглядом и не отпускать, и ты увидишь состав атмосферы здесь и сейчас, и сто лет назад, и до того, как на планете появилась жизнь, или развернешь всю экосистему – от мельчайших грибков, колонизировавших корни деревьев, до колонии цапель, обитающих вниз по ручью, все ее взлеты и падения, трагедии и процветание, вплоть до неминуемой гибели через триста лет, или узнаешь силу, с какой дожди стучат по камням под ногами в разное время года, и чем были сами камни до того, как стали камнями, – и все это может заставить подумать, что информационное поле – это просто набор информации о физическом мире, которую Высшие могут получить без дополнительных приборов и измерений, в отличие от обычных людей. Но на самом деле, конечно же, информационное поле содержит гораздо, гораздо больше информации, и физический мир – только первый слой, как название и автор книги на обложке, а вся информация прячется внутри, надо только открыть обложку, вернее, надо только уметь открыть обложку. Мурасаки умел.

Поляна была здесь. Он видел ее, он стоял почти напротив нее, как и помнил. Но в то же время Мурасаки понимал, что недостаточно просто шагнуть вперед, пробраться через кусты, чтобы оказаться на поляне. Эта поляна была не только здесь. Правильно говорили тогда Раст с Чоки. Мурасаки не мог объяснить это знание, но он точно знал: эта поляна – что-то большее, чем просто поляна. А то, что они принимали за сломанные солнечные часы, выглядело сияющей воронкой, уходящей в неизвестность, и как ни старался Мурасаки, он не мог отсюда проследить направление, куда уходила воронка, ни разобрать информацию, которая была зашифрована в ней. Надо было попасть на поляну, теперь ему точно надо попасть туда! Но… как? То, что скрывало поляну от посторонних глаз, выглядело очень странно. Как будто рябь на воде поверх привычного пейзажа. Мурасаки никогда не сталкивался ни с чем похожим, хотя он не слишком много времени уделял работе с чистой информацией. Он мало с чем сталкивался кроме того, что им показывали, понял Мурасаки.

Но, с другой стороны, им показывали довольно много, а это… это всего лишь парк. Не какие-то там фундаментальные мировые структуры, которые хранят информацию о физических законах мира. Ничего страшного не случится, если он попробует остановить эту рябь. Ведь по сути, что такое рябь? Наложение волн и их отражений друг на друга. Мелкие колебания, бесконечно возбуждающие друг друга. И чтобы их удалить, надо не успокаивать их, а смыть одной большой волной. Это он помнил.

Мурасаки улыбнулся. Сможет ли он запустить в информационное поле достаточно большую волну? Наверное, такое ему по силам. Все, что нужно, – это информация. Достаточно большой массив информации. Большой и управляемый. Мурасаки задумался. Вообще-то у него есть как раз такая информация – воспоминания о гибели его мира. Сделать матрицу воспоминаний – просто, вывести наружу – сложнее, но тоже возможно. Самое сложное, наверное, запрограммировать рассеяние матрицы. Не хватало еще, чтобы его воспоминания болтались тут… как еще одна волна. Но и с этой задачей в итоге можно справиться. Мурасаки, выдохнул глубже, зажмурился и приступил к делу. Когда все было готово, он на мгновение замер, задержал дыхание. А что, если он делает что-то запрещенное? А если он вмешивается в чьи-то планы? Ведь не просто так эта поляна оказалась вдруг невидимой! Ее кто-то сделал такой! Или, может быть, это естественные колебания пространства? Может быть, вспышка эпидемии внесла свой вклад? Или какие-то другие катаклизмы… на других уровнях реальности? Мурасаки чувствовал себя маленьким и слабым на фоне огромного мира вокруг, к которому он сейчас прикасается, ребенком, который впервые встал на ноги и увидел, что есть мир за пределами детского манежа. И вместо того, чтобы в испуге вернуться обратно, Мурасаки сделал то, что собирался. Волна прокатилась и исчезла.

Мурасаки снова увидел знакомую дорожку, а через пару шагов – и поляну. Вот только она была другой. Сломанные часы выглядели не такими, какими он их помнил. Они больше не были сломанными. Мурасаки подошел к ним и замер. Они были красивыми, чем бы они ни были. Но что с ними случилось? Что произошло? Может быть, поэтому поляна оказалась закрытой? Может быть, эти… часы дали такую рябь, закрывающую дорогу к ним, когда их ремонтировали? Хм, наверняка и эту информацию можно найти, пока он здесь, рядом с ними.

Мурасаки долго не удавалось найти нужный поток, связанный именно с тем, что происходило здесь, на этой поляне, совсем недавно. Несколько раз он почти отчаивался. Вся информация, которую он пытался снять, была ненужной, не той, не имеющей отношения к этой светящейся воронке. А приблизиться к ней у него не получалось.

Мурасаки заставил себя успокоиться и внимательно осмотреть поляну. Что вообще здесь есть? Стрекоза и кот? Что это за скульптуры? Кто их сделал? Мурасаки подошел к ним и коснулся пальцами холодного металла. И тут же их одернул. Это были не скульптуры! Они были… хранилищем. Мурасаки никак иначе не мог назвать то, что видел перед собой. Крылья стрекозы были чем-то вроде улавливателя или фильтра, а кот… был сосудом, в который по капле стекала информация. Информация определенного рода. Вернее, однородная. Как если бы кто-то собирал альбомы по искусству, например. Только здесь были не альбомы, но что именно – Мурасаки не мог понять. Он не знал, как вскрыть, как прочитать эту информацию. Эта книга была на незнакомом языке. Но зато он увидел другое. Связь между воронкой информации, представляющей эти непонятные часы, и стрекозой-фильтром. Это выглядело… как тонкая сетка, наброшенная на воронку. Стоило приблизиться к часам, как сеть приходила в движение, и это движение улавливали крылья стрекозы. Они записывали то, что происходило здесь, рядом с этими… часами, чем бы они ни были. И до этой информации было не дотянуться. Зато теперь Мурасаки понимал, почему не может ничего узнать про это странное устройство. Та же самая сеть удерживала всю информацию о часах.

Мурасаки подошел к часам. Все, что ему теперь надо сделать, чтобы узнать о них, – прикоснуться к хранящейся там информации, проскользнув мимо ячеек защитной сети. Не так уж сложно, если видеть ячейки сети. Они были мелкими, но между ними было пространство. Мурасаки внимательно разглядывал сеть, удивляясь, что сразу не смог распознать ее. Сеть, конечно, название чисто условное, но как-то ведь надо называть это… формирование.

Мурасаки вынырнул из информационного поля и посмотрел на циферблат. Ровный, идеально гладкий круг, наверняка скользкий как лед. По краям в глубине плиты вспыхивают, танцуют и гаснут крохотные желтые искры. Мурасаки поймал одну такую взглядом и проследил ее путь – она вовсе не погасла, как ему показалось, она постепенно, по большой дуге спускалась все ниже и ниже к основанию плиты и падала в черноту, еще несколько мгновений продолжая светить. Мурасаки сглотнул. Эта воронка… она на самом деле существует. Ее можно увидеть даже так. И эта плита, лежащая сверху, совсем не прозрачный гладкий камень, а что-то совсем другое… А эти искры? Что такое тогда эти искры? И куда они улетают?

Странно, что сейчас Мурасаки совсем не хотелось притронуться к поверхности. Может быть, потому что он помнил, как отталкивала она его при попытке прикоснуться. А может быть, рисунок сетки, особенно частой на поверхности плиты, не вызывал никакого желания снова трогать ее. Но эти искры – они завораживали. Мурасаки следил за ними, пока не почувствовал где-то внутри себя ритм, с которым они появлялись, двигались и проваливались в черную пустоту в центре. Он попробовал отбивать этот ритм ногой, но это было неудобно, слишком мало одной ноги для такого сложного ритма, улыбнулся Мурасаки, понадобилось бы примерно пять ног или шесть… И тут его осенило. Он положил правую руку на грудь и попробовал повторить этот странный ритм, отчасти совпадающий с пульсом, то задерживая, то ускоряя дыхание, пока не поймал нужную частоту. В этом ритме было что-то странное, не чужое, а скорее давно забытое, как будто он уже сталкивался с ним раньше, входил в него… Он закрыл глаза, пытаясь удержать под веками пульсирующий танец искр в темноте, и когда это получилось, Мурасаки чуть не вскрикнул от вспышки в его голове. Он вспомнил! Вспомнил, что уже стоял здесь, с Растом и Чоки, опустив руки на поверхность циферблата, и повторяя этот ритм. А потом трещины начали исчезать, а циферблат очистился от пыли и грязи. А потом ночью Констанция вызвала его к себе.

Так вот что он забыл! Так вот кто отремонтировал эти часы! Он сам! В изумлении Мурасаки открыл глаза, осмотрелся и шагнул к ближайшей скамейке. Он тяжело дышал, давно уже не в ритм танцу искр и той пульсации, но это было неважно. Мысли теснились в голове.

Он снял блок на воспоминания, который ему поставила Констанция. Сам! Он даже не знал, что такое возможно! Он починил эти часы. Сразу после той ночи началась эта странная эпидемия. Констанция была очень встревожена случившимся. И она явно не хотела, чтобы он помнил о событиях в парке. Он что, выпустил наружу из этих часов какой-нибудь долбанный вирус? Нет, вряд ли. А что за информацию собирают здесь эти скульптуры? Мурасаки с опаской посмотрел на кота и стрекозу. Теперь они вызывали в нем только тревогу. Как и сами часы. Что они такое? Явление? Вещь? Какая-то сила? Какая-то сущность? Чем бы они ни были, если их ремонт так встревожил Констанцию и кураторов, наверное, он не слишком хорошо поступил, вернув их в рабочее состояние, да? Констанция, конечно, не вызывала в нем восторга, но она заботилась о безопасности своих студентов. Как и все остальные кураторы. Ремонт обеспокоил ее так сильно, что она поставила ему блок, довольно грубый и торопливый, насколько он понимал, иначе бы он даже не догадался о провалах в памяти. Но Беата, скорее всего, была права: Констанция делала это из соображений безопасности. То ли его, Мурасаки, то ли всех студентов.