Текст книги "Жизнь Клима Самгина. "Прощальный" роман писателя в одном томе"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 116 (всего у книги 127 страниц)

– Десяток наверное прибавили для накаливания штатских людей воинской храбростью, – сказал Харламов.

«Играет роль скептика, потому что хочет подчеркнуть себя», – определил Самгин. Было неприятно, что Елена все более часто говорит о Харламове:

– Интересный. Забавный. Чудак.

– Чудаков у нас слишком много, от них устаешь, – заметил Самгин, а через несколько дней услыхал:

– Талантливый! Вчера читал мне что-то вроде оперетки – очень смешно! Там хор благочестивых банкиров уморительно поет:

 
О, какая благодать
Кости ближнего глодать!
 

– В эти дни едва ли уместно балаганить, – сказал Самгин, а она твердо возразила:

– Нет, именно в такие дни нужно жить веселее, чем всегда! Кстати: ты понимаешь что-нибудь в биржевой игре? Я в четверг выиграла восемь тысяч, но предупреждают, что это – опасно и лучше покупать золото, золотые вещи…

– Да, конечно, золото, – равнодушно подтвердил Клим Иванович.

Действия этой женщины не интересовали его, ее похвалы Харламову не возбуждали ревности. Он был озабочен решением вопроса: какие перспективы и пути открывает пред ним война? Она поставила под ружье такое количество людей, что, конечно, продлится недолго, – не хватит средств воевать года. Разумеется, Антанта победит австро-германцев. Россия получит выход в Средиземное море, укрепится на Балканах. Все это – так, а – что выиграет он? Твердо, насколько мог, он решил: поставить себя на видное место. Давно пора.

– Я обязан сделать это из уважения к моему житейскому опыту. Это – ценность, которую я не имею права прятать от мира, от людей.

Но эти формулы не удовлетворяли его. Он чувствовал, что не от людей, а от самого себя пытается спрятать нечто, всю жизнь беспокоившее его. Он не считал себя честолюбивым и не чувствовал обязанным служить людям, он не был мизантропом, но видел большинство людей ничтожными, а некоторых – чувствовал органически враждебными. Поползли мрачные слухи о разгроме в Восточной Пруссии армии Самсонова, он упрекнул себя в торопливости решения. А через несколько дней Елена, щелкая пальцами, показала ему фотоснимок:

– Посмотри, какой курьез!

Снимок – мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем – часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы – срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом – костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром, в большом, вольтеровском кресле, поставив ноги на пишущую машинку, а винтовку между ног, сидит и смотрит в огонь русский солдат. На заднем фоне расплывчато изображены еще двое солдат, они впрягают или распрягают бесформенную лошадь.

– Можно подписать: победитель – не правда ли? – спросила Елена, Самгин сердито сказал:

– Я уверен, что все это… безобразие устроено нарочно, для того чтоб снять. Какие-нибудь прапорщики, корреспонденты, – говорил Самгин. Елена возразила:

– Нет, это снял доктор Малиновский. У него есть другая фамилия – Богданов. Он – не практиковал, а, знаешь, такой – ученый. В первый год моей жизни с мужем он читал у нас какие-то лекции. Очень скромный и рассеянный.

Встряхнув плечами и грудью, щелкнув пальцами, она с удовольствием сказала:

– А – знаешь, это очень интересно – война, очень захватывает! Утром проснешься – думаешь: кто – кого? И газеты ждешь, как забавного знакомого.

– Для тех, кого бьют, это едва ли забавно, – докторально заметил Самгин, а Елена философски откликнулась:

– Пусть устроят так, чтоб не драться.

А через несколько дней она с удивлением сообщила:

– Представь – Харламов идет на войну добровольцем!

Непонятно было: почему в ее удивлении звучит радость?

Он спросил:

– Почему это приятно тебе? И получил ответ:

– Ты забываешь, что я немножко француженка, И было очень досадно: Самгин только что решил послать Харламова в один <из> уездов Новгородской губернии по делу о незаконном владении крестьянами села Песочного пахотной землей, а также лугами помещицы Левашевой. Помещица умерла, ее наследник, депутат Государственной думы Ногайцев, нашел какой-то старый план, поручил Прозорову предъявить его иск к обществу села. Прозоров предъявил иск, в окружном суде выиграл дело. Но палата отменила решение суда, и в то же время [иск] о праве на владение частью спорной земли по дарственной записи Левашевой предъявил монастырь, доказывая, что крестьяне в продолжение трех лет арендовали землю у него.

В довершение путаницы крестьянин Анисим Фроленков заявил, что луга, которые монастырь не оспаривает, Ногайцев продал ему тотчас же после решения окружного суда, а монастырь будто бы пользовался сеном этих лугов в уплату по векселю, выданному Фроленковым. Клим Иванович Самгин и раньше понимал, что это дело темное и что Прозоров, взявшись вести его, поступил неосторожно, а на-днях к нему явился Ногайцев и окончательно убедил его – дело это надо прекратить. Ногайцев был испуган и не скрывал этого.

– Признаю, дорогой мой, – поступил я сгоряча. Человек я не деловой да и [с] тонкостями законов не знаком. Неожиданное наследство, знаете, а я человек небогатый и – семейство! Семейство – обязывает… План меня смутил. Теперь я понимаю, что план – это еще… так сказать – гипотеза.

Он был как-то особенно чисто вымыт, выглажен, скромно одет, туго застегнут, как будто он час тому назад мылся в бане. Говоря, он поглаживал бороду, бедра, лацканы толстого пиджака, доброе лицо его выражало смущение, жалость, а в глазах жуликовато играла улыбочка.

Самгин сердито спросил: чего ж он хочет?

– Мира! – решительно и несколько визгливо заявил Ногайцев и густо покраснел. – Неудобно, знаете, несвоевременно депутату Думы воевать с мужиками в эти дни, когда… вы понимаете? И я вас убедительно прошу: поехать к мужичишкам, предложить им мировую. А то, знаете, узнают газеты, подхватят. А так – тихо, мирно…

«Это не плохое предложение, – сообразил Самгин. – И это последнее из дел, принятых мною от Прозорова».

Было очень приятно напомнить себе, что, закончив это дело, он освобождается от неизбежности частых встреч с Еленой, которая уже несколько тяготила своей близостью, а иногда и обижала слишком бесцеремонным, слишком фамильярным отношением к нему.

И вот он трясется в развинченной бричке, по избитой почтовой дороге от Боровичей на Устюжну. Сквозь туман иногда брызгает на колени мелкий, холодный дождь, кожаный верх брички трясется, задевает голову, Самгин выставил вперед и открыл зонтик, конец зонтика, при толчках, упирается в спину старика возничего, и старик хрипло вскрикивает:

– Но-о, пошел, пошел!

Конь был хороший, бежал бойко, в понуканиях не нуждался, и очень нелепо было видеть, что его заставили везти такой изношенный экипаж.

По бокам дороги в тумане плывут деревья, качаются черные ветки, оголенные осенним ветром, суетливо летают и трещат белобокие сороки, густой запах болотной гнили встречает и провожает гремучую бричку, сырость, всасываясь в кожу, вызывает тягостное уныние и необычные мысли. Как ничтожны делишки Ногайцевых, Фроленковых и крестьян села Песочного в сравнении с драмой, которая разыгрывается на севере Франции и угрожает гибелью Парижу – «Афинам мира»! Если немцы победят, французы не только снова будут ограблены экономически, но будут поставлены на колени пред народом менее талантливым, чем они. Да, это будет удар, который отразится на судьбах всей Европы и, конечно, на судьбе всего человечества. Возможно, что немцы, минуя революцию, создадут своего Наполеона и поставят целью завоевание всей Европы. А в это время Япония начнет покорение Азии. В дальнейшем человечеству угрожают столкновения и битвы рас. И если вспомнить, что все это совершается на маленькой планете, затерянной в безграничии вселенной, среди тысяч грандиозных созвездий, среди миллионов планет, в сравнении с которыми земля, быть может, единственная пылинка, где родился и живет человек, существо, которому отведено только пять-шесть десятков лет жизни…

Мысли этого порядка являлись у Самгина не часто и всегда от книг на темы «мировой скорби» о человеке в космосе, от системы фраз того или иного героя, который по причинам, ясным только создателю его, мыслил, как пессимист. Клим Иванович не любил эти мысли и остерегался останавливаться на них, чувствуя, что они могут подчинить его так же, как подчиняет людей всякое программное мышление. Но он держал их в резерве, признавая за ними весьма ценное качество – способность отводить человека далеко в сторону от действительности, ставить его над нею. Он хорошо видел, что люди кажутся друг другу умнее, когда они говорят о «теории относительности», о температуре внутри Солнца, о том, имеет ли Млечный Путь фигуру бесконечной спирали или дуги, и о том, сгорит Земля или замерзнет. Незаметно для себя, в какой-то момент, он раз навсегда определил ценность этих щеголеватых [мыслей] словами:

– Допустимо, что все это так, а может быть, и не так. Но можно жить и не решая эти вопросы.

В эти часы, в пузыре тумана, который нищенски ограничивал пространство, под визг и дребезг железа брички, Самгин впервые и очень охотно подумал о том, что бытие человека – загадочно и что эта загадочность весьма похожа на бессмыслие. В состоянии физической усталости и уныния под вечер въехал в небольшой, тесно скученный городок, он казался прикрепленным к земле, точно гвоздями, колокольнями полутора десятков церквей. Молчаливый возница решительно гнал коня мимо каких-то маленьких кузниц, в темноте их пылали угли горнов, дробно стучали молотки, на берегу серой реки тоже шумела работа, пилили бревна, тесали топоры, что-то скрипело, и в быстром темпе торопливо звучало:

 
Эх, дубинушка – ухни!
Эх, зеленая – сама идет!
Подернем, подернем
Да ухнем!
 

– Пошла, пошла, пошла! Бегом пошла, ух ты!

В сумраке десятка два людей тащили с берега на реку желтое, только что построенное судно – «тихвинку».

«Все еще старинная, примитивная жизнь, – думал Самгин. – Отстали от Европы. Мешаем ей жить. Пугаем обилием людей, возбуждаем зависть богатством».

Вспомнил солдата, в кресле, с ногами на пишущей машинке.

«Дикари. Дикари».

– В гостиницу, – сказал Самгин, несколько оживленный шумом. Возница спокойно ответил:

– Зачем? Я знаю – куда надо!

Он остановил коня пред. крыльцом двухэтажного дома, в пять окон на улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и кажутся оклеенными обоями. На крыльцо вышел большой бородатый человек и, кланяясь, ласково сказал:

– Милости прошу! Устали, поди-ко? Олька! Живо… Человек – скрылся, явилась Олька, высокая, стройная девица, с толстой косой и лицом настолько румяным, что пышные губы ее были почти незаметны. Она оказалась тоже неразговорчивой и на вопрос: «Это чей дом?» – ответила:

– Хозяина.

И вот Клим Иванович Самгин сидит за столом в светлой, чистой комнате, обставленной гнутыми «венскими» стульями, оклеенной голубыми обоями с цветами, цветы очень похожи на грибы рыжики. У одной стены – «горка», стеклянный шкаф, верхняя его полка тесно заставлена чайной посудой, среди ее – стеклянный графин с церковью, искусно построенной в нем из раскрашенных лучинок. На задней стенке висят пасхальные яйца из сахара и огромное, красное, из дерева, обвязанное зеленой ленточкой. На двух остальных полках какие-то ящички, коробки, тарелки, блюда, пустые бутылки, одна – в форме медведя. На другой стене две литографии «Святое семейство» и царь Николай Второй с женой, наследником, дочерьми, – картинка, изданная в ознаменование 300-летнего царствования его фамилии. Между картинами в гробоподобном ящике красного дерева безмолвно раскачивался маятник старинных английских часов. В переднем углу пять штук икон, две в серебряных ризах и в киотах с виноградами. На столе кипел самовар, но никто не являлся налить чаю, и в доме было тихо, точно все спали.

Самгин – недоумевал: это не гостиница, что ж это значит?

Но вот снова явился этот большой человек с роскошнейшей, светловолосой густой бородищей, ей мог бы позавидовать Варавка.

– Пожалуйте чайку выпить, – предложил он звучным голосом, садясь к столу, против самовара.

– Простите, я не понимаю: почему меня привезли к вам? – спросил Самгин.

– Правильно привезли, по депеше, – успокоил его красавец. – Господин Ногайцев депешу дал, чтобы послать экипаж за вами и вообще оказать вам помощь. Места наши довольно глухие. Лошадей хороших на войну забрали. Зовут меня Анисим Ефимов Фроленков – для удобства вашего.

Говорил он легко, плавно, голос у него был альтовый, точно у женщины, но это очень шло к его красивой, статной фигуре и картинному лицу. Вмешательство Ногайцева возбудило у Самгина какие-то подозрения, но Фроленков погасил их.

– Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда и нам завтра ехать. Она у меня – вторая, только весной женился. С матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один сын – на войну взят писарем, другой – тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке – его тоже на войну, ну и дочь с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят – от нее казна полтора миллиарда дохода имела?

– Кажется – миллиард…

– Тоже – сумма… Война-то, наверно, больших денег будет стоить?

Не дождавшись ответа, он продолжал:

– Очень хорошо, что канительное дело это согласились прекратить, разоряло оно песоченских мужиков-то. Староста песоченский здесь, в тюрьме сидит, земский его закатал на месяц, нераспорядителен старик. Вы, ваше благородие, не беспокойтесь, я в Песочном – лицо известное.

«Какой приятный, – подумал Самгин. – И, видимо, неглупый…»

– Несколько непонятна политика нам, простецам. Как это: война расходы усиливает, а – доход сократили? И вообще, знаете, без вина – не та работа! Бывало, чуть люди устанут, посулишь им ведерко, они снова оживут. Ведь – победим, все убытки взыщем. Только бы скорее! Ударить разок, другой, да и потребовать: возместите протори-убытки, а то – еще раз стукнем.

Самгин напомнил о гибели армии Самсонова.

– Н-да, промахнулись. Ну – ничего, народа у нас хватит. – Подумал, мигнул: – Ну, все ж особо торопиться не следует. Война ведь тоже имеет свои качества. Уж это всегда так: в одну сторону – вред, в другую – польза.

– А – в чем видите пользу? – спросил Самгин.

– Да ведь сказать – трудно! Однако – как не скажешь? Народу у нас оказывается лишнего много, а землишки – мало. На сытую жизнь не хватает земли-то. В Сибирь крестьяне самовольно не идут, а силком Переселять у начальства… смелости нет, что ли? Вы простите! Говорю, как думаю.

– Пожалуйста, – оживленно и поощрительно сказал Самгин. – Чем искреннее, тем лучше.

– К тому же один на один беседуем, – продолжал Фроленков, широко улыбаясь. – Нами сказано, с нами и останется, так ведь?

– Именно, – согласился Самгин и подумал: «Очень умный».

Все нравилось ему в этом человеке: его прозрачные голубые глаза, широкая, мягкая улыбка, тугая, румяная кожа щек. Четыре неглубоких морщинки на лбу расположены аккуратно, как линейки нот.

«Вот что значит – открытое лицо», – решил он.

Нравилась пышная борода, выгодно оттененная синим сатином рубахи, нравилось, что он пьет чай прямо из стакана, не наливая в блюдечко. Любуясь человеком, Клим Иванович Самгин чувствовал, как легко вздуваются пузырьки новых мыслей:

«Мужик-аристократ. Потомок старинных ушкуйников, землепроходцев. Садко. Василий Буслаев. Дежнев. Человек расы, которую тевтоны хотят поработить, уничтожить…»

– Я к тому, что крестьянство, от скудости своей, бунтует, за это его розгами порют, стреляют, в тюрьмы гонят. На это – смелость есть. А выселить лишок в Сибирь али в Азию – не хватает смелости! Вот это – нельзя понять! Как так? Бить не жалко, а переселить – не решаются? Тут, на мой мужицкий разум, политика шалит. Балует политика-то. Как скажете?

Глаза [Фроленкова] как будто сузились, потемнели.

– Мысль о принудительном переселении – весьма оригинальная мысль, – сказал Клим Иванович, торопясь слушать.

– Пятый год и мужика приучил думать, – с улыбочкой и поучительно заметил Фроленков. – Думать-то – научились, а поговорить – не с кем, и такой гость, как вы, конечно, для меня праздник. Городок у нас – издревле промысловой: суденышки строим, железо болотное добываем, гвоздь и всякую мелочь куем. плотниками славимся. – Он замолчал, вздохнул и, размахнув бороду обеими руками, точно желая снять ее с лица, добавил: – Вообще интерес для жизни – имеется. А – край глухой, болота, озера, речки, притоки Мологи – Чагодоща, Ковжа, Песь, леса кое-какие – все это, конечно, помаленьку кормит. Однако жить тесновато, а утеснение – оно и во храме и в бане одинаково. Душевно сказать – народ здесь дикой. Особо – молодежь. За границей, слыхать, молодых-то лишних отправляют к неграм, к индейцам, в Америку, а у нас – они дома толпятся… Теперь вот на войну отобрали их, ну, потише стало…

– А что – стачки были? – спросил Самгин.

– Нет, стачек у нас теперь не бывает, а – пьянство, драки, это вот путает дела!

Фроленков, расширив прозрачные глаза, взглянул на часы и встал, говоря:

– Прошу извинить! Вам требуется отдых с дороги, вот в соседней комнате все готово. Если что понадобится – вскричите Ольку.

И, усмехаясь широко, показав плотные желтые зубы, он сказал:

– Проповедник публичный прибыл к нам, братец Демид, – не слыхали о таком? Замечательный, говорят. Иду послушать.

Самгин, чувствуя себя отдохнувшим, спросил:

– А мне – можно?

– Да – сделайте милость! – ответил Фроленков с радостью. – Тут – близко, почти рядом!

Через несколько минут Самгин оказался в комнате, где собралось несколько десятков людей, человек тридцать сидели на стульях и скамьях, на подоконниках трех окон, остальные стояли плечо в плечо друг другу настолько тесно, что Фроленков с трудом протискался вперед, нашептывая строго, как человек власть имущий:

– Посторонись! Пропусти…

Комната служила, должно быть, какой-то канцелярией, две лампы висели под потолком, освещая головы людей, на стенах – <документы> в рамках, на задней стене [нрзб.], портрет царя.

Фроленков провел Самгина в первый ряд. Он пошептал в ухо лысому старичку, тот покорно освободил стул. Самгин сел, протер запотевшие очки, надел их и тотчас опустил голову. Прижатый к стене маленьким столом, опираясь на него руками и точно готовясь перепрыгнуть через стол, изогнулся седоволосый Диомидов в белой рубахе, с расстегнутым воротом, с черным крестом, вышитым на груди. Над столом покачивался, задевая узкую седую бороду, – она отросла еще длинней, – большой, вершков трех, золоченый или медный крест, висевший на серебряной шейной цепочке.

Глухим, бесцветным голосом он печально говорил:

– Люди Иисуса Христа, царя и бога нашего, миродавца, миролюбца, приявшего смерть за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна, и воскресшего…

Белизна рубахи резко оттеняла землистую кожу сухого, костлявого лица и круглую, черную дыру беззубого рта, подчеркнутого седыми волосами жиденьких усов. Голубые глаза проповедника потеряли былую ясность и казались маленькими, точно глаза подростка, но это, вероятно, потому, что они ушли глубоко в глазницы.

«Узнает?» – соображал Самгин, не желая, чтоб Диомидов узнал его, затем подумал, что этот человек, наверное, сознательно делает себя похожим на икону Василия Блаженного.

– И от Христа мы, рабы его, плутая в суете земной, оттолкнулись, отверглись. Что же понудило нас к этому?

Диомидов выпрямился и, потрясая руками, начал говорить о «жалких соблазнах мира сего», о «высокомерии разума», о «суемудрии науки», о позорном и смертельном торжестве плоти над духом. Речь его обильно украшалась словами молитв, стихами псалмов, цитатами из церковной литературы, но нередко и чуждо в ней звучали фразы светских проповедников церковной философии:

«Разум, убийца любви к ближнему»…

«Не считает ли слово за истину эхо свое?»

Самгин определил, что Диомидов говорит так же бесстрастно, ремесленно и привычно, как обвинители на суде произносят речи по мелким уголовным преступлениям.

«Все-таки он – верен сам себе. И богу своему», – подумал Самгин.

В комнате стоял тяжкий запах какой-то кислой сырости. Рядом с Самгиным сидел, полузакрыв глаза, большой толстый человек в поддевке, с красным лицом, почти после каждой фразы проповедника, сказанной повышенным тоном, он тихонько крякал и уже два раза пробормотал:

– А – скажи, пожалуйста…

Диомидов начал говорить, сердито взвизгивая:

– Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные – ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами – татарами, турками…

Откуда-то из угла, из темноты, донесся веселый, звонкий голосок:

– Против народа – тоже…

Слушатели молча пошевелились, как бы ожидая еще чего-то, и – дождались: угрюмый голос сказал:

– Однако и турок хочет спокойно жить. Некий третий человек напомнил:

– Ас японцами из-за чего драку начали? Толстый сосед Самгина встал и, махая рукой, тяжелым голосом, хрипло произнес:

– Тише, публика!

Но в углу уже покрикивали:

– Ну, и – что? Ну, сказал! Правду сказал…

– Кузнецы шумят, гвоздари, – сообщил Фроленков, появляясь сзади Самгина. – Может, желаете уйти?

– Да, хотел бы…

– Скушно говорит старец, – не стесняясь, произнес толстый человек и обратился к Диомидову, который стоял, воткнув руки в стол, покачиваясь, пережидая шум: – Я тебя, почтенный; во Пскове слушал, в третьем году, ну, тогда ты – ядовито говорил!

Диомидов искоса взглянул на него и, тряхнув бородой, обратился к женщинам, окружавшим его, и одна из них, высокая, тощая, крикливо упрашивала:

– Скажи-ко ты нам, отец, кто это там явился около царя, мужичок какой-то расторопный? В углу сердито выкрикивали:

– Заместо того, чтоб нас, дураков, учить, – шел бы на войну, под пули, уговаривать, чтоб не дрались…

– Верно!

– Всех лошадей хороших обобрали…

Самгин торопился уйти, показалось, что Диомидов присматривается к нему, узнает его. Но уйти не удавалось. Фроленкова окружали крупные бородатые люди, а Диомидов, помахивая какими-то бумажками, зажатыми в левой руке, протягивал ему правую и бормотал:

– Здравствуй, Клим. Ты еси Клим, и ты – сам? Каждый есть – сам, каждая – сама. Не-ет, меня не соблазнишь… нет!

Кто-то прокричал:

– По бумажкам проповедует, глядите-ко! Бумажки… Э-эх ты, пустосвят!

Широко улыбаясь, Фроленков обратился к Самгину:

– Разрешите познакомить: это – градской голова наш, скотовод, гусевод, Денисов, Василий Петров.

Втроем вышли на крыльцо, в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое стекло многочисленных луж, линию кирпичных домов в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал руку Самгина широкой, мягкой и горячей ладонью и спросил:

– Скажите, пожалуйста – поужинать ко мне не согласитесь ли?

– Побеседовать, – поддержал Фроленков. Самгин согласился, тогда Денисов взял его под руку, передвинул толстую руку свою под мышку ему и, сообщив:

– Подмораживает! – повел гостя через улицу, почти поднимая над землей.

На улице Денисов оказался еще крупнее и заставил Самгина подумать:

«Из него вышло бы двое таких, как я». Фроленков шлепал подошвами по грязи и ворчал:

– А гвоздари опять на стену полезли! Что ты будешь делать с ними?

– Сделаем, – уверенно обещал голова. Потом минут десять сидели в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами с посудой. Денисов, заглянув в эту комнату, – крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на гостя из столицы, говорил:

– Вот чем люди кормятся, между прочим. Очень много проповедующих у нас: братец Иванушка Чуриков, отец Иоанн Кронштадтский был…

И, поискав третьего, он осторожно добавил:

– Тоже и Лев Толстой. Теперь вот все говорят, Распутин Григорий будто бы, мужик сибирский, большая сила, – не слыхали?

– Значение Распутина – преувеличивается, – сказал Самгин и этим очень обрадовал красавца.

– Вот и мы здесь тоже думаем – врут! Любят это у нас – преувеличить правду. К примеру – гвоздари: жалуются на скудость жизни, а между тем – зарабатывают больше плотников. А плотники – на них ссылаются, дескать – кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят… Трудно, знаете, с рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить…

В двери, заполнив всю ее, встал Денисов, приглашая:

– Пожалуйте!

Перешли в большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные на стол среди многочисленных тарелок, блюд, бутылок. Денисов взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой женщине в красном платье с черными бантиками на нем.

– Супруга моя, Марья Никаноровна, а это – дочь, Софья.

Дочь оказалась на голову выше матери и крупнее ее в плечах, пышная, с толстейшей косой, румянощекая, ее большие ласковые глаза напомнили Самгину горничную Сашу.

– Крестница моя, – объявил Фроленков и обратился к жене Денисова: – Ну-ко, кума, командуй!

Самгина посадили рядом с нею, и она тотчас спросила его:

– Вам понравился старец?

– Я не поклонник людей этой профессии.

– Я – тоже. И говорит он плохо. «Миродавец» – как будто Христос давил мир. У нас глаголы очень коварные: давать, давить…

– Нет, погоди, – сказал ей отец. – Сначала мы выпьем…

Но она не ждала, продолжая звучным, сдобным голосом:

– Ах, как замечательно говорят в Петербурге! Даже когда не все понимаешь, и то приятно слушать.

Родители и крестный отец, держа рюмки в руках, посматривали на гостя с гордостью, но – недолго. Денисов решительно произнес:

– Нуте-ко, благословясь, положим основание травничком!

Травник оказался такой жгучей силы, что у Самгина перехватило дыхание и померкло в глазах. Оказалось, что травник этот необходимо закусывать маринованным стручковым перцем. Затем нужно было выпить «для осадки» рюмку простой водки с «рижским бальзамом» и закусить ее соловецкой селедкой.

– Нежнейшая сельдь, первая во всем мире по вкусу, – объяснил Денисов. – Есть у немцев селедка Бисмарк, – ну, она рядом с этой – лыко! А теперь обязательно отбить вкус английской горькой.

Выпили горькой. На столе явился суп с гусиными потрохами, Фроленков с наслаждением закачался, потирая колена ладонями, говоря:

– Любимое мое хлебово! А Денисов сказал:

– У нас, по стародавнему обычаю, ужин сытный, как обед. Кушаем не по нужде, а для удовольствия.

После трех, солидной вместимости, рюмок Самгин почувствовал некую благодушную печаль. Хотелось сказать что-то необычное, но память подсказывала странные, неопределенные слова.

«Да, вот оно…» И мешала девица Софья, спрашивая:

– Вы читали роман Мережковского об императоре Юлиане? А – «Ипатию» Кингслея? Я страшно люблю историческое: «Бен Гур», «Камо грядеши», «Последний день Помпеи»…

Это не мешало ей кушать, и Самгин подумал, что, если она так же легко и с таким вкусом читает, она действительно много читает. Ее мамаша кушала с таким увлечением, что было ясно: ее интересы, ее мысли на сей час не выходят за пределы тарелки. Фроленков и Денисов насыщались быстро, пили часто и перебрасывались фразами, и было ясно, что Денисов – жалуется, а Фроленков утешает:

– Солдат все съест.

– Гуся ему не дадут.

– И для гуся найдется брюхо.

Комнату наполняло ласковое, душистое тепло, медовый запах ласкал обоняние, и хотелось, чтоб вся кожа погрузилась в эту теплоту, подышала ею. Клим Иванович Самгин смотрел на крупных людей вокруг себя и вспоминал чьи-то славословия:

«Русь наша – страна силы неистощимой»… «Нет, не мы, книжники, мечтатели, пленники красивого слова, не мы вершим судьбы родины – есть иная, незримая сила, – сила простых сердцем и умом…»

Девица Денисова озабоченно спрашивала:

– Вы не знаете: есть в продаже копии с картины «Три богатыря»?

Самгин не успел ответить, – к нему обратился отец девицы:

– Мы вот на войну сетуем, жалобимся. Подрывает война делишки наши. У меня на декабрь поставка немцам, десять тысяч гусей…

– А у меня – забрали лошадей. Лес добыть нечем, а имею срочные заказы. Вот оно, дело-то какое, – сообщил Фроленков, радостно улыбаясь.

– Не угодные мы богу люди, – тяжко вздохнул Денисов. – Ты – на гору, а чорт – за ногу. Понять невозможно, к чему эта война затеяна?

– Понять – трудно, – согласился Фроленков. – Чего надобно немцам? Куда лезут? Ведь – вздуем. Торговали – хорошо. Свободы ему, немцу, у нас – сколько угодно! Он и генерал, и управляющий, и булочник, будь чем хошь, живи как любишь. Скажите нам: какая причина войны? Король царем недоволен, али что?

– Можно курить? – спросил Самгин хозяйку, за нее, и даже как будто с обидой, ответила дочь:

– Пожалуйста, мы не староверы.

– Просвещенные, – сказал Фроленков, улыбаясь. – Я, в молодости, тоже курил, да зубы начали гнить, – бросил.

На круглом, тоже красном, лице супруги Денисова стремительно мелькали острые, всевидящие глазки, синеватые, как лед. Коротенькие руки уверенно и быстро летали над столом, казалось, что они обладают вездесущностью, могут вытягиваться, как резиновые, на всю длину стола.

– Кушайте, пожалуйста, – убеждала она гостя вполголоса. – Кушайте, прошу вас!

Закурив, Самгин начал изъяснять причины войны. Он еще не успел серьезно подумать об этих причинах, но заговорил охотно.

– Немцы давно завидуют широте пространств нашей земли, обилию ее богатств…

– Да ведь какие же пространства-то? Болота да леса, – громко крякнув, вставил Денисов, кум весело поддержал его:

– А богатства нам самим нужны.

Пропустив эти фразы мимо ушей, Самгин заговорил об отношении германцев к славянам и, говоря, вдруг заметил, что в нем быстро разгорается враждебное чувство к немцам. Он никогда не испытывал такого чувства и был даже смущен тем, что оно пряталось, тлело где-то в нем и вот вдруг вспыхнуло.

– Их ученые, историки нередко заявляли, что славяне – это удобрение, грубо говоря – навоз для немцев, и что к нам можно относиться, как американцы относятся к неграм…

– Гляди-ко ты! – удивленно вскричал Фроленков, толкнув кума локтем. Денисов, крякнув, проворчал:

– Да ведь что же они, ученые-то…

– Нет! Мне это – обидно! Не согласен я.

Клим Иванович Самгин говорил и, слушая свою речь, убеждался, что он верует в то, что говорит, и, делая паузы, быстро соображал:

«Наступило время, когда необходимо верить, и я подчиняюсь необходимости? Нет, не так, не то, а – есть слова, которые не обладают тенью, не влекут за собою противоречий. Это – родина, отечество… Отечество в опасности».