Текст книги "Избранное"

Автор книги: Леонид Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)

Лёнушка

Народная трагедия в четырёх действиях

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Похлёбкин Василий Васильевич – председатель сельсовета.

Дракин Максим Петрович – он же Бирюк.

Дракин Степан Петрович.

Потапыч – балагур на старости лет.

Устя – девушка позднего возраста.

Мамаев – житель из Кутасова.

Катерина – его жена.

Лена – их дочь.

Дракин Илья Степанович – жених Лены.

Темников Дмитрий Васильевич – командир танка «Т-34».

Сержант Ваня – механик-водитель при нём.

Травина Полина Акимовна – инструктор райкома, хозяйка.

Женщина в чёрном, Туркин и его жена, старуха и её внучек Донька, женщина с  ребёнком, плотник, пленный, гармонист, немой и другие люди из отряда «Плачь, Германия!».

Действие происходит в дни войны.

Действие первое

Тёплая, благополучная, с занавесками и бальзаминами на окнах, изба Мамаева. Жестяной колпак висячей лампы весь свет отдаёт вниз, — полок остаётся во мраке. Из потёмок красного угла, спрятанные в роще венчальных свечей и пасхальных розанов, сурово смотрят боги. Опершись локтями о стол, Катерина наблюдает за руками рябой и громадной Усти, которая с важностью раскладывает карты. Илья, красивый парень в военной гимнастёрке и шинели внакидку, СИДИТ у печки с котом на коленях, чёрным, как сажа. Время от времени, повернув его голову, он щурко смотрит ему в глаза, как бы спрашивая: «Чего, чёрный, глядишь?.. скажи, что знаешь!..» В окне слабо помигивают непонятные вспышки, похожие на зарницы.

Устя (положив последнюю карту). Ну, ставь пол-литра, Катерина. Катит твоя дочка домой... ишь, торопится. А при ей, с сердечной стороны, военный король.

Катерина. Знать, ты, Илья.

Устя. Не, то не Илья. Илья чёрный, крестовый... ишь, в ногах валяется. А этот русый, во весь рост король.

Скинув кота с колен, Илья, похрамывая, идёт к столу.

Илья. Где ты там русого углядела? Дай сюда. Я его в цыгарку заверну.

Устя. Не горюй. Как уйдёт она с русым, ты на мне женишься. (С полунадеждой.) Меня уж никто от тебя не уведёт... Теперь глянем на сердце ей. При чём находится, обо что ударяется. (Она приподымает карту и вдруг, спрятав её за спину, смахивает остальные со стола.) Ой, не хочу... не буду больше, не буду!

Илья. Покажи.

Устя молчит. Илья берёт её за локоть.

Не балуй с солдатом, Устинья. Он людей убивал.

Недолгая борьба. Разжав устину ладонь, Илья расправляет карту на столе.

Катерина. Девятка винновая. Какое ей означение-то, Устенька?

Устя молчит, потирая помятую руку.

Илья. Отвечай старушке.

Устя(нехотя).   А  означение  ей – великая печаль.

Катерина. Ты по-нашему, по-русски скажи, Устенька.

Устя. Убьют у ей, кого она полюбит. В самом сердце настигнут... и убьют там.

Илья(еле слышно). Меня... или русого?

Устя. Ай в картинки поверил, пристал. Встречай невесту-то. Уж, верно, при пороге стоит.

Илья недоверчиво оборачивается к двери. Тягучий скрип петель, и в ту же минуту вступает Лена. Слышно урчанье отходящего танка. Спустив рюкзак со спины, она скрытно улыбается чему-то, оставшемуся за порогом.

Катерина. Лёнушка-то наша, господи!

Лена подчиняется материнской ласке. Катерина вытерла передником скупую мужицкую слезинку.

Не во-время ты, Лёнушка. Видела заревá-то вокруг? Скоро и наш черед.

Дочь подняла большие ясные глаза, и, кажется, светлее становится в избе.

Лена.  Всё будет хорошо, мама. Вот шевельнём плечами, и спадут вороги. О, Устенька  забежала посидеть. (И холодное облачко скользнуло на лицо.) А, и ты здесь, Илья!

Что-то мешает им протянуть руки друг другу.

Я думала, ты на фронте.

Устя. Жалей его, Лёнушка. Из лазарета вырвался, на тебя поглядеть.

Лена.  Он и сам мог ответить,  Устя. (Заглядывая в соседнюю каморку.) Папаня отдыхает?

Катерина. Ходит. Места себе не найдёт... (Беря глиняную миску с полки.) Пойдём, я тебе покушать накрою. Тут у нас собранье будет.

Устя. Клуб у нас третёвось бонбой спалило. Ладно ещё ветру не было.

И пока Катерина вытирает миску полотенцем, Устя торопится вывалить Лене весь ворох новостей.

А в председатели нынче Похлёбкин выскочил. А братцы-те Дракины делиться вздумали. Бирюк-то уж в смолокурной избушке живёт...

Катерина(уходя). Прибери карты, Устенька. Отец браниться станет.

Лена проходит по избе. Илья исподлобья следит за нею.

Лена. На дорогах грязища... ступить некуда.

Илья. Грязища, а ноги сухие.

Лена. Меня танкисты подвезли. Нам по пути оказалось.

Устя.(собирая карты с полу). Кажный вечер мимо нас ходят. Станция у них какая-то.

Илья. Знакомые, значит, танкисты-то!

Лена(просто). Их часть рядом с нашим общежитием стояла. И, знаешь, еду, а лес шумит-ит... Гневно так. Точно кулаки над головою поднял.

Илья. Та-ак!.. (Как бы нечаянно.) Кстати забыл... как этому, русому, фамилья-то?

Лена. Темников... а что?

Усмехаясь и похрамывая, Илья отходит в сторону.

Тебя в ногу ранило, Илья?

Илья. Нет, мне в сердце попало.

Лена недоуменно переглянулась с Устей. И только появление Мамаева выручает их всех из неловкого молчанья.

Лена. Здравствуй, папаня. (Взяв за плечи, она вглядывается в лицо отца.) Седины-ы прибавилось... и капельки в бороде.

Мамаев (сдержанно). Дождик маненько сыпет. Отучилась, умница?

Лена(весело). Вот воевать к вам прибыла. Весь техникум разъехался. Сму-утный ты нынче какой!

Мамаев. Не знает разумок твой детский, какой огонь идёт, любимица.

И слегка отстранив дочь, отошёл. Лена искоса смотрит, как, остановясь посреди, он поднял голову к образам.

Катерина (появляясь из каморки). Раздевайся да похлебай молочка с Лёнушкой. А там и преставление вместе посмотрите. (Дочери.) За артистами поехали.

Она увела дочь.

Илья. Что там, тихо, в мире-то?

Мамаев(не прежде, чем досказал что-то богу). Тихо пока. (Раздеваясь.) Азаровка горит. В окно пламя полыхает... ровно свеча по мертвеце.

Устя(всхлипнув). Господи, дай ты нам хоть минуточку отдохнуть от тебя.

Она затихает от одного взгляда Мамаева. Дверь приоткрывается, и в щель просунул лысую свою и шишковатую голову, похожую на айву, Потапыч, мужичонко вострый, крикливый и не по возрасту подвижный.

Потапыч(не входя). На собранье стучали. Заём будут проводить... аль обложенье какое?

Илья. Входи, не бойся, что с тебя взять-то, голь.

Мамаев (в сени). Ноги вытирайте, там рогожка постелена.

Потапыч. Это можна-а. (В сени.) Слушать мою команду. Ноги вытира-ай!

Он на время скрывается. Слышно множественное пришаркивание ног. Вслед за Потапычем, который с шутовским пением «алилуйя, алилуйя, алилуй-ия!», пройдя по кругу, снимает шапку перед образами и, погрозившись богам, отходит в сторону, вступают остальные и размещаются на скамьях вдоль стен. Тут баба с ребёнком, сухорукий старик, который всё мигает, старуха и её внучек Донька, стайка девчат и подростков, мужики – по разным явным статьям оставшиеся вне призыва, и другие. Потапыч успевает сказать: «Держись, мужички! Братцы Дракины пришли, значит, драчка будет...» И тотчас, глядя под ноги себе, опрятный и весь литой, входит Степан Дракин, знахарь, в круглой и рыжей, точно в иод её окунули, бороде и в сапогах с широкими голенищами, где, верно, и содержит свой коновальский инструмент. Следом, позже всех и не снимая громадной кудлатой шапки с красным донышком, громоздко вваливается Максим Дракин, похожий на младшего брата, как отраженье его в чёрных болотных, кутасовских водах. Шопот идёт по собранью: «Бирюк, Бирюк пришёл...»

Донька(не в меру громко.) Баушк, верно, это... будто у ево в шапке сатана живёт?

Старуха(легонько замахиваясь). Шши ты, Донька.

Бирюк медленно оборачивается к мальчику. И когда, не смея вступиться за маленького, люди ждут зла от этого лесного человека, он гладит голову ребёнка и, со всех сторон показав ему шапку, проходит в угол. Тем временем Степан Дракин как бы невзначай оказывается возле сына.

Дракин. Илюша... а Илюша?

Тот знает, о чём будет речь, и молчит, барабаня пальцами в стол.

Ты, что ль, аржанухи мешок нищим кинул?

Устя. Он не нищим, он сироткам отдал, Степан Петрович.

Илья. Ты бы глянул на них. С утра, босеньки, из войны идут. На них и глядеть-то – кровь из глаз течёт.

Дракин. Всемирной нишшеты мешком муки не покроешь. (Ярясь на молчанье сына.) Я её горбом, горбом я её, эту мучку. Я табун коней за неё перелечил. (Ударив картузом в пол.) Судиться буду с тобой, Илюха.

Устя. Люди слушают, Степан Петрович.

Подняв картуз с пола и ворча, Дракин отходит в сторону.

Потапыч. Эх, что с людьми деется! (Сопровождая речь наглядным жестом.) Глянешь на иного – всё в порядке: и волос растёт, и картузом сверху прикрыто. А заместо рожи – рукомойник глиняный висит, пра-а...

Все смеются его ужимкам.

Дракин. Береги яд, змея. Блох травить.

Баба с ребёнком (закачивая грудного). Уж начинали бы. Печка у нас топится.

Тогда, поглаживая богатые усы и посверкивая новенькими калошами, быстро входит предсельсовета Похлёбкин; за ним в перешитом из шинели пальто с костяными пуговицами и в чёрном беретике – Травина. Деловитым жестом Похлёбкин требует себе место у стола.

Похлёбкин(Усте, с важностью). Иди, девушка, гостей покарауль.

Устя уходит. Похлёбкин раскладывает портфель на столе.

Пожарные дозоры проверял, Мамаев?

Тот утвердительно кивает в ответ.

Тогда откроем, значит. Товарищи, время военное... не будем, значит, курить.

И, шумно обрадовавшись напоминанию, мужики закуривают. Илья рвёт косой лоскут газетки, Потапыч со словами «вот это можна-а...» достал из-за пазухи носогреечку. Кашлянув разок, и сам Похлёбкин вынул из кармана тоненькую мятую папироску, подул и мундштук и сунул под усы. Он братски закуривает от одной спички с Ильёй.

Товарищи, приехавший новый инструктор из райкома... (Пыхнув дымком.) Извиняюсь, как всё-таки вас кличут?.. Опять в суматохе из башки вылетело.

Травина. (улыбнувшись). А кличут меня Полина Акимовна Травина.

Похлёбкин. Так вот, указанная (недоверчиво покосясь) Полина Акимовна доложит вам потом, как и что, после чего состоится выступленье гостей. А покеда кратенькое слово для доклада предоставим, как председателю, мне. (Поглаживая портфель.) Итак, что мы имеем на текущий момент, товарищи? Отвечаю на заданный вопрос. На текущий момент (ткнув перстом в окно) мы имеем пылающую Азаровку. Горе и слёзы мужицкие – вот какую картину мы имеем на текущий момент, дорогие мои товарищи. А это есть верный показатель того, что главный волк, наточив зубы на мелких державках, припожаловал к нам с волчатками за свежатинкой. И это я вам с как дважды два докажу.

Он раскрывает портфель. Мужики сокрушённо вздыхают и кашляют.

В самом деле, товарищи! Ещё сам Фридрих Енгельс указал нам на всемирной заре человечества... Сейчас скажу вам, что он указал. Где это у меня тут? Чорт, точно провалилось куда. Повторяю, на заре всемирного трудового человечества...

Он шарит в портфеле какой-то заветный листок, сердится и не находит. Травина неодобрительно качает головой. Лёгкий ропот идёт по собранию.

Потапыч(нараспев). Проки-имен, глас седьмы-ый!

Мамаев. Имей бога, Василь Васильич. Жженой человечиной пахнет, а ты всё от книги проповедуешь.

Похлёбкин(настойчиво продолжая поиски). Не будем, не будем, товарищи. Это есть обывательский разговор. Душевно убеждаю вас как председатель, давайте не будем!

Дракин. Он теперь не кончит, пока всею портфель не прочтёт.

Похлёбкин. А ты у меня, знахарь, помолчи. Недозволенной наукой кто лечит? Бабку Аксинью кто вылечил... Кто лихачом в Питере всяких министров катал?.. Отвечай на заданный вопрос, кто?

Илья. Сократи его, Полина Акимовна, а то мы больно сердимся.

Травина шепчет на ухо Похлёбкину, тот зловеще захлопывает портфель.

Похлёбкин. Хорошо. Похлёбкин кончил.

Травина(выступив вперёд). Так вот, хозяева. Армия уходит. Старый русский враг у ворот стоит. Решайте, что делать станем. Кто просит слова?

Молчание. Похлёбкин торжествующе смотрит на неё. Два глухих, как бы в большие литавры, разрыва. Втянув головы в плечи, мужики хмуро поглядывают на потолок.

Вот, стучатся! Отпирать им двери-то... или повременим? Как скажете, хозяева?

Похлёбкин(подсказывая собранью). А то можно и в болотину уйти да оттоль злодеев наших тревожить.

Потапыч.  Во-во, там теплы-ынь. Залез по шейку и сиди. (Вскочив, горячо.) Уж иневá по утрам-те. Избы-те на закорках унесём?

Травина. Армия уходит, но землянки остаются. (Помолчав.) Кто ещё хочет сказать? (Бирюку.) Кажется, вы... руку поднимали.

Бирюк. Не, это я почесался. Чево, тут и без меня, эва умы пресветлые сидят.

Тишина, потом топот в сенях, грохот опрокинутой бадьи, и бегом возвращается Устя.

Устя. Артисты приехали!

Она вклинивается в стайку девчат. Собранье волнуется. Ближние засматривают в черноту сеней, но холод сочится к ногам, и Катерина закрывает дверь.

Травина. Ну, Похлёбкин, пускай они пока на гостей полюбуются, а мы... Там скотину угоняют. Взглянем, попоили ли в дорогу.

Поняв друг друга, они уходят. Наступает некоторое оживление.

Баба с ребёнком (сторожко, оглянувшись на дверь). Сказывали, они мужиков-то не трогают.

Мамаев. Ясно, поползать перед ими, то не трогают. Кто же свою скотину лупит. С неё и шкура, с неё и мясо.

Потапыч. А может, и стороной пройдут. Бонапарт-те, как шёл, обыкновенно, трёх полковников посылал: «Сыскать мне Кутасово-село. Жалаю видеть дураков, которы... (метнув глаза на Дракина) волков посередь стада дёржат!» – «Можна», – полковники отвечают. Семь дён по болотам ползали, кажный листочек подымали, мундиры промочили, Кутасова не нашли.

Никто не смеётся на этот раз.

Споём, что ли? Запевай, Доня, развесёлую.

Мамаев. Брось клоуна ломать, Потапыч. Болтает-болтает, язык за уши заплетается.

Стаpyxa(крестя зевок). Ох, господи. Сидим, как грыбы, и артистов не видать.

Дверь открывается. Нестарая, худая очень, со строгим, даже отречённым лицом, женщина в чёрном, на брови приспущенном платке, помогает переступить порог высокому благообразному старику с каким-то снежным покоем на лице. «Тут порожек, дедушка, не оступись». На его штопаном пиджаке, одетом поверх белой, косой, со стеклянными пуговками, рубахи, в ряд – три георгиевских креста и орден Красного Знамени в пунцовой розетке. С другой стороны гостя поддерживает крохотная, в больших лаптях, старушка, – и ветром её повалишь. Мужики пристально и недоверчиво взирают на это шествие нищих. Достигнув средины избы, гости кланяются; старика приходится потолкнуть при этом в спину.

Женщина в чёрном(тихо). Дайте тубареточку гражданы. Ноги у ево плохие.

Устя робко ставит перед ними табуретку и возвращается на место. Приехавшие женщины усаживают старика. Устремив голубые, точно утро в лесной чаще, глаза куда-то в матицу, тот как бы слушает птиц милой родины. Чёрная гостья говорит почти без выраженья, от великой скорби или усталости.

Мы являемся, гражданы, Колычевского района, села Малые Грачи. Вы нас не бойтесь, мы ничего не просим. Мы просто так... Нам мир повелел: «вам теперь, сказано жизни нет. А всё идите, леса и пустыни наскрозь, поколе в крайные льды не упрётесь. Покажите, сказано, раны свои русским людям. А уж как они порешат, так тому и быть».

Донька. Баушк, они настоящие, а?

Старуха. Шши-ты!

Женщина в чёрном. Сельцо наше, гражданы, ничем не знаменитое. Сорок дворов было, как немец пришёл. И мы горем своим не выставляемся. У иных уж моря наплаканы... Хошь кораблики пущай! (Её голос дрогнул; закусив губу, она помолчала, пока не справилась с собой) Тут перед вами находится русский житель, герой своей жизни. Фамилия ему Туркин.

Не отрывая глаз от старика. Бирюк поднимается. Тяжёлое мужицкое раздумье бороздит его лицо.

Старушка. А иди поближе, миленькой. Гляди на нас, что получилося. (Беспечально и разведя руками.) Всё у нас тута. Батожка не осталося, собачку отогнать.

Бирюк недоверчиво отступает.

Женщина в чёрном. При нас имеются карточки, за годок в газету сымалися. (Она достаёт их из глубокого кармана, три, обёрнутые в красный, как кровь, платок.) Вот тут он у себя на пасеке стоит. При ём внучки Лида и Маня... Берите, берите, гражданы, кто желает взглянуть для интересу. С платком берите!

Карточки в молчании идут по рукам. Бирюк вглядывается в старика, как бы сравнивая портрет с оригиналом.

Бирюк. (неуверенно, Туркину). Слушь-ка, отец... а ты не Филипп Демьяныч будешь... а? (И вдруг, припав на колено, чтобы заглянуть в опущенное теперь лицо старика.) Эй, взводный... это я тут, Максимка Дракин. Ты не смотри, что в бороде, а это я, я! И шапка, эва, что казак-то подарил... и дырочки в ей незашитые, держи! (Взволнованно, обернувшись к своим.) Он это, он и есть. Туркин Филипп. Служили вместе... Осподи, история какая!

Ребячливая нежность звучит в голосе Бирюка, когда руки гостя ощупывают бороду его и шапку.

Помнишь, Демьяныч, как Перемышь-то брали в пятнадцатом? Как курей-то шрапнельно шарахнуло, а одна, эка, яичко со страху и родила... помнишь?

Молчание. Распрямляя огромную спину, Бирюк переводит взгляд на старушку.

Чего он у тебя, бабка, своих-то не признаёт? Он у нас великий стрелок был. Мухе крылышко мог отстрелить... без остатнего поврежденья. Совсем глумной стал.

Старушка (с доброй и лучистой улыбкой). А он, миленький, четыре часа в колодце под мёртвыми лежал. Доверху было у нас насовано. Спасибо солдатикам нашим... из колодца его, миленькой, достали.

Устя. Знать, тьма ему очи-то погасила.

Мамаев (крестясь). Эко злодеяние, господи!

Женщина в чёрном(строго). Гражданы, нам на разговоры время не дадено. Росея-то больно велика. Имейте внимание, гражданы!

Бирюк пятится. Туркин недвижен, но по мере того, как гостья произносит родные его слуху слова, еле приметный блеск родится в незрячих его глазах.

Филипп Демьяныч, тут перед тобою гражданы сидят, правды ждут. Расскажи им, как ты за отечество грудью стоял, поколе в силе находился. И как Грачи твои чёрным пеплом разлетелися, скажи им. И куда ты внучку свою, мертвенькую, три дни на спине тащил, пока не почернела. И темно ли было в колодце твоём... Всё объясни им, не утаивай!

Голос её звенит, как тетива, спустившая стрелу. И, эхо всемужицкого горя, единодушный вздох вздымается и замирает в небе.

И ещё сознайся людям, Туркин. Может, ты жизнию своею обидел народ ерманский, что он железо поднял на тебя, как на пса? (Вся дрожа.) Встань, перед родиной стоишь, Филипп Демьяныч!

Старик поднимается, одёргивая на себе рубаху. Невнятное клокотание слышно в его груди. И вдруг, точно подломившись, он валится ничком перед собраньем.

Туркин. Заступися, мати русская земля!..

И когда его белая борода касается пола, всё собранье, как по команде, поднимается. Слышны возгласы: «Аль у их в Германии плакать некому?», «Что же они делают-то с нами, изверги!» и один, устин, навскрик: «Душить их, душить, всю серёдку из их вырвать...» Все стоят – прямые, с суровыми и торжественными лицами, новорождённые.

Старушка(бабам). Не плачьте, миленькие. Через слезу гнев утекает. А вы глядите на его, силами запасайтеся...

Бирюк(не смея прикоснуться к лежащему). Филипп Демьяныч... Демьяныч! Что ж ты во всех крестах-то перед нами. Чать, не черти мы лесные, чать, люди...

Пряча заплаканные глаза, Устя и Лена поднимают старика. Прежний беспамятный покой возвращается в лицо гостя.

Женщина в чёрном(поклонясь в пояс). Теперь прощайте, гражданы. Нет у нас больше слов, одни угольки осталися. Учитеся на нас. (Старушке.) Давай пока тулупчик, не остудился бы. Где там карточки-то наши... спасибо. (Потапычу, подвернувшемуся на глаза.) Узнай насчёт лошадки, дяденька.

Потапыч. Можна-а. (Всем, с важностью.) Эй, жители, кто вчера в Путилино ездил?

Устя(утирая лицо). Я, Потапыч, ездила.

Потапыч(подняв палец). Не реви. Марш за мной. Аллюр три креста.

Они уходят за старушкой. И, пока чёрная гостья, бережно завернув в платок, прячет карточки на дно кармана, старушка возвращается с одеждой Туркина. Гостей окружили полукольцом: Мамаев держит короткий латаный полушубок, Катерина – старую военную фуражку и дырковатую шаль, а Бирюк – детский шарфик с пёстрой бахромкой – видимо, даяния добрых.

Катерина(кланяясь). Может, закусите... что осталося.

Старушка(повязывая шалью старика и высвобождая бороду наружу). Неколи, миленькая, сроку нет. Поедем людей будить.

Мамаев. Счас ехать-то хорошо, светлы-ынь. Пожары кругом.

Возвращаются Потапыч с Устей, одетой в брезентовый с капюшоном и подпоясанный верёвкой плащ.

Потапыч. Ну, жизни своей ерой, сбрую тебе отыска-али... С бубенцом! На всею Русь прозвенит. Одолжи кучерёнку кнута, Мамаич!

Мамаев (подавая Усте кнут). У опушки, где селезни, силы-то подкопи да в нахлёст махани: стреляют.

Устя. Слава-те, езживано.

Бирюк. Эй, может, и не встренемся... Демьяныч!

Но Туркин не отзывается на зов друга, и руки Бирюка опускаются. Все провожают отъезжающих стоя, – за исключением Дракина: явно потрясённый зрелищем народной беды, он сидит – локтями в колени и закрыв руками лицо. В открытую дверь слышно последнее напутствие чёрной гостьи – «Обороняйтеся, родные, обороняйтеся...» и нещадный дребезг бубенца: Устя стегнула лошадей. «Э-эх, ты, горе моё с колокольчиком!» – произносит Бирюк и надевает шапку. В сопровождении Похлёбкина возвращается Травина.

Травина (обведя всех глазами). Ну... побеседовали, хозяева? За вами слово теперь.

Илья (решительно становясь к ним в ряд). Кто с нами, на жизнь и смерть, чтоб Германия плакала... называйсь!

Они стоят трое, на отлёте, и взглянуть на них сейчас, значит бесповоротно присоединиться к ним.

Догорает Азаровка-то!

Похлёбкин(доставая бумагу из портфеля). Кстати, и в ведомостя оформим.

Травина (вполголоса). Эти вещи, Похлёбкин, не записывают.

Илья. Ты, Василь Васильич, лучше на пальцах загибай.

И опять, пожав плечами, Похлёбкин закрыл портфель.

Мамаев. Во-от!.. и начинай с хозяев: Мамаев с дочкой.

Он обнял подошедшую к нему Лену. Со словами: «И я, и меня вставь!» несколько человек переходят на сторону добровольцев. Донька тоже перебежал к ним, и бабка, поднявшая было руку, уже не успела произнести своё обычное «шши-ты!»

И Устю! Вековухе ничего не заказано. И плакать по ей некому.

Ещё двое-трое присоединяются к этому ядру будущего отряда. И вдруг Похлёбкин, зорко следивший за течением собранья, резко поворачивает голову в сторону, где, за спинами односельчан и под шумок, Потапыч пробирается к выходу.

Похлёбкин(ударив, как бичом). Стой... Потапыч!

Потапыч (вздрогнув и не сразу). Можна-а...

Среди расступившихся людей он виден весь, оторопелый и жалкий, застигнутый на месте.

Похлёбкин. Ай в гости к немцам собрался, дружок?

Потапыч(глядя на лапти себе). Обыкновенно... тёлочка у меня непоена стоит. У меня и родни-то на свете одна ета тёлочка. С ей и посидишь, с ей и душу отведёшь, пра-а...

Виноватый смешок вырывается из его груди. Собрание безмолвствует и он делает отчаянную попытку отбиться от этого молчаливого презренья.

Чево, ну чево! Какой я вояка... У меня сердце в час ударяет пять раз, а ему положено семьдесят. Видите, дело какое...

Илья(хлёстко). Трус ты, дядя, старый плешивый трус. И дурак к тому же.

Потапыч. Чево, у меня в голове-то – как в банке золота, во! (Воинственно.) Мы его и тут, немца-то... пускай придёт. Харю-то наклонится помыть, а мы его, обыкновенно, по шее-то топором. Задремит, а мы ему в глаза-те лучинкой!

Дракин(насмешливо.) Эдак-эдак, они этого страсть не любят. (Поднявшись, сурово и гневно.) Росея тебя кормила – не  выкормила. Власть советская двадцать лет с ладошки тебя питала... всё забыл, стервец? Ай у новой-то коровы вымя сытнее, а?

Травина. Не задерживайте его, друзья. Тёлочка у него. (Потапычу, спокойно.) Идите, куда вам надо, гражданин.

Дверь Потапыч открывает медленно, в надежде, что его вернут, прикажут, остановят. Великое молчание. Он побито обернулся.

Потапыч. Тёлочка-то...  ведь она  коровкой станет, тóчна. А то я и останусь, гражданы, а?

У всех на лицах кривая усмешка. Дверь закрывается нестерпимо медленно. И тогда, не помня себя, Дракин кидается к сеням.

Дракин. Погоди, как пятки-то прижгут, – вернёшься, собачья радость!

Рот его перекосило, он задохнулся. Илья торопится успокоить отца: «Папань, успокойся, папань, нас и без него хватит!» В одышке, раздёрнув ворот рубахи, Дракин обернулся к Похлёбкину.

Заместо прохвоста пристегни меня, Василь Василич. Степан Дракин меня зовут.

Бирюк (в полной тишине). Предлагаю не принимать Стёпку Дракина.

Травина (с острым интересом). А почему бы так? Поясните, товарищ.

Бирюк(угрюмо, поглаживая край лавки, на которой сидит). Больной он, грыжа у него.

Голоса: «Пожалел братана-то!», «Явственно однех кровей...»

Похлёбкин(жёстко). Ничего, Бирюк. Нам не на парад ходить. Помалкивай и с правильных граждан пример бери!

Дракин. И ещё дивуюсь я на вас, хозяева. Воевать собралися, а жевать... елову шишечку станете? Кланяюсь харчами, чем могу.

Вышагнув вперёд, Бирюк кладёт руку ему на плечо.

Бирюк. Ты што, што задумал... каторжный?

Дракин. Не жалей, всё одно сгорит. Пора нам человеками быть.

Но Максим не отходит, и Степан сердится.

Уйди с путя моего, Максим. Не хочу в такой день братнюю кровь лить. (Стряхнув с плеча его руку.) Страдаешь, что не тебе достанется?

Бирюк. (отойдя). Предлагаю ничего не брать от Стёпки Дракина.

Илья. Не мешай, дядя Максим. Отец дело говорит. (Отцу.) Давай, папаша. Пора тебе, пора. Встань во весь рост перед людьми!

Дракин(невозмутимо). Вношу на мирское дело муки сеяной три мешка да немолотого четыре центнера. Капустка тоже есть, отдаю вместе с дубовой кадушечкой. Боровка я в заговены засолил, да повял малость...

Похлёбкин. Ничего, в мужицком брюхе долото сгниёт. Давай сюды!

Бирюк раскатисто смеётся. «Вали, куча мала... а поверх он сам сядет!»

Лишаем тебя голоса, Максим Дракин.

Поднявшись, Бирюк вызывающе смотрит на Похлёбкина: не уйти ли, дескать.

Не задерживаем!

Бирюк отправляется к выходу. Голоса вслед: «Злоба какая!», «Бирюк, он Бирюк и есть...», «Шут с ним, посля сосчитаемся!», «Потапычев приятель...»

Донька(вслед). И шапка-то на ём, как у главореза какого!

Бабка его подслеповато шарит вокруг себя внучка, которого ей уже не достать. Бирюк ушёл.

Дракин (выждав тишины, ровным голосом). Ещё ядрицы вношу четыре мешка с половиной, а половину старухе оставлю. Всё-таки венчанные... Картошка не копана, корову я продал. За корову деньгами вношу три тысячи...

Одобрительный возглас: «Эк его горем-то обожгло!» И по мера того, как он вываливает перед миром свои сокровища, пустеют его глаза.

Также отрез вношу синего губернаторского сукна, с прикладом, как есть. Ещё имею при себе часы анкерного ходу. Получено за отличную езду в городе Санк-Петербурге в девятьсот осьмом году... (Он долго отцепляет их, точно снимает с самой души, и вдруг, вырвав с лоскутком и наотмашь какое-то зацепившееся колечко, кладёт на стол.) Прошу принять. Ты загибай на пальцах-то, Василь Васильич!

Похлёбкин(зачарованный этим размахом, с чувством). Вот видишь... вот посняли мы тогда жирок-то с тебя, Степан Петрович... а ты через посредство этого человеком стал. Во всё вникаешь, очи имеешь открытые на картину людского горя!

В порыве сердца он даже руку было протянул для пожатья. Тот как бы не заметил его движенья.

Дракин(отечески посмеиваясь). На тебе калошки сынок, – все собранье в их видать. А людей в дырьях да в лапотинке на болотину посылаешь. (Мужественно и сухо.) Вношу сапоги яловые с новыми головками. Да ещё пару хромовых, женихом носил. Да еще дёржаные, резиновы, выменял надысь... отдаю. Да ещё...

Голоса: «Ладно, хватит, дядя Степан. Чего ж догола-те раздеваешься!», «Не срами нас, Дракин!»

...да еще полсапожки новые, старухины. (Сыну, который блестящими глазами, не узнавая, смотрит на отца) Не жалей, Илюша: куды ей! До господа-то и босичком недалеко, добежит. Ну... петушок ещё у нас остался. Пускай под окошком поёт, птичка божия... (Чеканно.) Можете получить, Василь Васильич. Местожительство имею четвёртый дом от пруда, под осокорем. Теперь пойду дому поклониться последний раз. С приветом, Дракин!

Среди благоговейного молчанья он с достоинством надевает картуз. Следуют два глухих разрыва, и сразу – гуденье взмывшего в небо самолёта. Красноватый отсвет ложится на плечи сидящих у окна. Катерина выглянула и, помертвелая, привстала.

Катерина. Горим... Опять бонбы горючие скинул.

Травина. Потом, старик, дому поклонишься. Людям помогай. На улицу, товарищи!

Похлёбкин (уже с порога). Сбор у конюшен внизу через двадцать минут. За мной...

Изба пустеет. Из чужих только Илья в нерешительности стоит теперь посреди избы. С улицы приглушённо доносятся – мычанье скота и пожарные крики: «Багры давай, голова...», «Коней, коней отводи!» Слышно, как, присев на ларе в сенцах, баба закачивает плачущее дитя. В эту адскую мешанину звуков вливается скрежет бреющего вдоль, улицы самолёта. Короткая, с низкого захода, пулемётная очередь. Где-то тоненько звенит стекло. Лена закрывает дверь, шум стихает.

Мамаев(очень волнуясь). Ну, собирай нас, мать. Чего не хотели, то и придвинулось.

Он уходит с женой в каморку. Илья делает шаг к двери. Лена берёт его за руку.

Лена. Куда тебе, хромому!

Илья. Уж подживает, плясать могу.

Лена. Посиди со мной минуточку... словом не обменялись. О чём задумался?

Илья(неохотно). Так. Вдовой тебя делать не хочется. (Горько и убеждённо.) Но, что бы ни случилось, – верь, Лена, ты мне жизни дороже. Пропасть раскройся, и лягу мостком поперёк... И ты по мне ступай и ничего не бойся.

Лена(неумело ласкаясь к нему). Ты  хороший, ты лучше всех.

Илья. А тот... русый?

Лена (искренно). Что мне русый! Два разка и встретились, а с тобой... Помнишь, как в лесу заблудились, а ты за плечи обнял и вёл меня. Сквозь ночь, как в сказке. И звёзд в небе было – как дней впереди! Мне десять, тебе двенадцать едва пробило... (В раздумьи.) Странно: с тобой как-то тревожно всегда, торопиться куда-то надо, а с ним...

Илья. С кем это?

Лена. С этим, с Темниковым... как на горе стоишь. Спокойно, и воздуху мно-ого, и летать хочется. Отчего это?

Он собрался ответить, она зажала ему рот ладонью.

Погоди, в сенях скобку шарят.

Илья. Сиди, никого там нет.

Лена(трепетно, как во сне). Нет, я знаю. Пусти...

Она движется к двери, открывает её. В сенях стоит высокий, в синем комбинезоне и кожаном шлеме, танкист. За расстёгнутым воротом видны отличия лейтенанта... Не двигаясь, опустив руки, они смотрят друг на друга. Потом, чуть смутясь, гость снимает шлем и проводит рукой по русым слипшимся волосам.

Лейтенант(улыбаясь). Вот... заехали воды напиться, напоследок. Жарко...

Лена. Да. Есть молоко... хотите?

Лейтенант(глаза в глаза). Нет... воды.

Илья сердится. Ему понятно, что этот незначащий диалог – только оболочка других, из сердца в сердце, непроизнесённых слов. Лейтенант опускает взгляд и, точно зовя на помощь, оборачивается в сени.

Эй, Ваня... тут вода имеется знаменитая. Заходи!