Текст книги "Избранное"

Автор книги: Леонид Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 45 страниц)

– Сам себя отравляешь… бросай, товарищ, бросай. Я вот уже давно не курю! – …Наверно, убегал он всё-таки от искусительного дымка, потому что по мере приближения к реке шаг его становился ровней и спокойней.

Неизвестная потребность влекла его в эту пору на реку. Прокатанная глянцовитая дорога пересекала спящую под снегом Соть: песок возили и зимой. Две вороны, скрипуче болтая о своих вороньих удачах, спешили на ночлег к скитскому берегу. Увадьев поднялся на мыс и разыскал древнюю скамейку, на которой сидел год назад. Никто не встретился ему по дороге.

Тут, на распутьи рек, всегда с особой силой резвился ветер, и нога легко прощупывала под тонким настом залубеневший травяной покров. Посбив с доски ледяную корку, Увадьев присел на краешек и сидел долго, с руками на коленях, пока не засияли огни Сотьстроя. Через полчаса мокрый снег стал заносить человека, сидящего на скамье. Плечи и колени его побелели, снег таял на его руках; он всё не уходил, а уж свечерело. Колючим, бесстрастным взглядом уставясь в мартовскую мглу, может быть, видел он города, которым предстояло возникнуть на безумных этих пространствах, и в них цветочный ветер играет локонами девочки с знакомым лицом; может быть, всё, что видел он, представлялось ему лишь наивной картинкой из букваря Кати, напечатанного на его бумаге век спустя… Но отсюда всего заметней было, что изменялся лик Соти и люди переменились на ней.

1928–1929

Нашествие

Пьеса в 4-х действиях

Действующие лица:

Таланов Иван Тихонович, врач

Анна Николаевна, его жена

Фёдор, их сын

Ольга, их дочь

Демидьевна, свой человек в доме

Аниска, внучка её

Колесников, предрайисполкома

Фаюнин Николай Сергеевич, из мертвецов

Кокорышкин Семён Ильич, восходящая звезда

Егоров, Татаров, люди из группы Андрея

Мосальский, бывший русский

Виббель, комендант города

Шпурре, дракон из гестапо

Кунц, адъютант Виббеля

Старик

Мальчик Прокофий

Паренёк в шинелке

Партизаны, офицеры, женщина в мужском пальто, официант, сумасшедший, солдаты конвоя и другие

Действие происходит в маленьком русском городе, в наши дни.

Действие первое

Низенькая комната в старинном каменном доме. Это квартира доктора Таланова, обставленная по моде начала века, когда доктор лишь начинал свою деятельность. Влево двустворчатая дверь в соседние комнаты, с матовыми стеклами до пояса. Простая девичья кровать и туалетный столик, отгороженный ширмой в углу. Уйма фотографий в рамочках, и над всеми главенствует одна – огромный портрет худенького большелобого мальчика в матроске. В широком среднем окне видна черная улица провинциального русского городка с колокольней вдали, на бугре. Сумерки. Анна Николаевна дописывает письмо на краешке стола; на другом его конце Демидьевна собирает обед.

Демидьевна. А ночью тараканы с кухни ушли.

Нетерпеливый жест Анны Николаевны.

От немца бегут. Послушала бы на улице-то.

Анна Николаевна. И всё-то ты в дом тащишь. То подкову битую, то слух поганый.

Стучат в дверь.

Демидьевна. Войди. Кто ещё там ломится?

Кокорышкин(просунув голову). Это я, извиняюсь, Кокорышкин. Нигде Ивана Тихоновича застать не могу.

Анна Николаевна. У него операционный день сегодня. Скоро вернётся. Пройдите, подождите.

Кокорышкин. Ничего, я тут-с.

И дверь закрылась.

Анна Николаевна. Кокорышкин!.. Чудак какой!

Она идёт за ним и приводит его, упирающегося. Это подслеповатый неопределённого возраста человек в пальтишке с чужого плеча.

Кокорышкин. Тогда уж дозвольте не раздеваться, в домашнем виде я. Мне и дела-то – только бумаги подписать.

Демидьевна. Приткнись и не мешай. Письмо Фёдору Ивановичу пишем.

Кокорышкин сел, кашлянул разок и замер с папкой на коленях.

Точно с ума повскакали. Боровков всем домом укатил. Наверху тётка сидит, самовар дёржит. Уезжают люди-то.

Анна Николаевна. Никто никуда не уезжает. Спроси вон Кокорышкина, он всё знает.

Кокорышкин(привстав). Точно. Уезжают-с.

Анна Николаевна. Сейчас звонил Колесников и ничего не сказал. А уж ему-то, как председателю райисполкома, было бы известно.

Кокорышкин. И он уедет-с.

Анна Николаевна. И пускай едут. (Склоняясь над письмом.) И перестань бубнить, Демидьевна.

Демидьевна. Мне бубнить нечего… а вещи закопать, пока земля не задубенела, это всякий скажет. (Кокорышкину.) У Аниски три рубахи исподних забрали. Ленточка сверху лежала, стираная, косу заплетать… и на ту польстились.

Кокорышкин. Это которая же Аниска?

Демидьевна. Внучка даве из Ломтева, от немцев, прибежала. За сорок вёрст пешком маханула. Значит, сладко!

Кокорышкин сочувственно почмокал и снова замер.

Еле чаем отпоила, дрожмя девка дрожит. Сейчас за сахаром послала постоять. Уж такова-то ласкова у меня: всё баушка да баушка… (Анне Николаевне.) Я её на сундучке пристроила. Она и полы нам помоет и постирает что.

Анна Николаевна. Конечно, пускай отдохнёт. (Закончив письмо.) Ломтево! Там Иван Тихонович работу начинал, Федя родился, на каникулы туда приезжал. Как всё обернулось!

Демидьевна. Пиши, пиши, обливай его материнскими слезами. (С сердцем взглянув на портрет мальчика.) Может, хоть открыточку пришлёт!

Анна Николаевна(заклеивая конверт). Последнее! Если и на это не откликнется, бог с ним. (Стеснительно, сквозь полуслёзы.) Извините нас. Мы к вам так привыкли, Кокорышкин.

Кокорышкин. Сердечно понимаю. (С чувством.) Хотя сам по состоянию здоровья детей не имел… однако, в мыслях моих всем владал и, насладясь, простился… (Коснувшись глаз украдкой.) Не встречал я их у вас, Фёдора-то Иваныча.

Анна Николаевна. Он в отъезде… Закрывай окна, Демидьевна, скоро самолёты полетят.

Кокорышкин. И давно они в этой самой… в отъезде?

Анна Николаевна. Три года уже… и восемь дней. Сегодня девятый пошёл.

Демидьевна. Незадачник он у нас.

Анна Николаевна. Он вообще был хилого здоровья. Только нянька его и выходила. А добрый, только горячий очень был… (Поднявшись.) Кажется, Иван Тихонович вернулся.

Демидьевна закрыла окна фанерными щитами и включила свет. С портфелем, в осеннем пальто и простенькой шляпке, вернулась с работы Ольга. Минуту она, щурясь, смотрит на лампу, потом произносит тихо: «Добрый вечер, мама», и проходит за ширму. И вот тревога вошла в дом вместе с движением воздуха и сыростью на её подошвах... Раздевшись, Ольга бездумно стоит, закинув руки к затылку.

Разогреть тебе или отца с обедом подождёшь?

Ольга. Спасибо, я в школе завтракала.

Анна Николаевна(заглянув к ней). Ты чем-то расстроена, Оленька?

Ольга. Нет, тебе показалось. (Достав из портфеля кипу тетрадей.) Устала, а надо ещё вот контрольную просмотреть.

Анна Николаевна. А почему Оленька в глаза не смотрит?

Ольга. Так. Давеча войска мимо школы шли. Молча. Отступление. Ребята сидели присмире-евшие. И сразу как-то пусто стало… даже собаки затихли. (Очень строго.) На фронте плохо, мама.

Анна Николаевна. Когда же… случилось-то?

Ольга. Прошлой ночью. Они ударили танками в обход Пыжовского узла и вышли клином на Медведиху. К Колесникову по дороге забежала: бумаги жгут.

Кокорышкин. Копоть везде летает, точно чёрный снег идёт. Тяжёлое зрелище!

Ольга. Простите, я вас и не заметила, Кокорышкин.

Кокорышкин(жестоко). Их бы теперь проволокой окружить да артиллерией всех и уничтожить.

Ольга. Легко нам, в тылу, судить о войне. А там…

Анна Николаевна. А ещё что случилось, Оленька?

Та молчит.

Вы не обедали, Кокорышкин? Идите на кухню. (В дверь.) Демидьевна, покорми Кокорышкина.

Кокорышкин. Балуете, растолстею я у вас, Анна Николаевна.

Он уходит. Мать выжидательно смотрит на дочь.

Ольга. Только не пугайся, мамочка… он жив и здоров. И всё хорошо. Я сейчас Федю видела.

Анна Николаевна. Где, где?

Ольга. На площади… Лужа большая, и рябь по ней бежит. А он стоит на мостках, нащурился во тьму, один…

Анна Николаевна. Рваный, верно, страшный, в опорках… да?

Ольга. Нет… похудел очень. Я только по кашлю его и признала.

Анна Николаевна. Давно приехал-то?

Ольга. Я не подошла, я из ворот смотрела. Потом домой кинулась, предупредить.

Анна Николаевна. Что же мы стоим-то здесь… Демидьевна, Демидьевна!

Демидьевна вбежала.

Демидьевна, Федя приехал. Собирай на стол, да настоечки достань из буфета. Уж, верно, выпьет с холоду-то. Дайте мне одеть что-нибудь, я сбегаю. А то закатится опять на тыщу лет…

Демидьевна. Коротка у тебя память на сыновнюю обиду, Анна Миколаевна.

Ольга(за руки удержав мать). Никуда ты не побежишь. Мы предупреждали его об этой женщине. Он сам ушёл от нас, пусть сам и вернётся. (Слушая тишину.) Кто-то у нас в чулане ходит.

Они прислушиваются. Жестяной дребезжащий звук.

Корыто плечом задел. Верно, больной к отцу, впотьмах заблудился.

Демидьевна(шагнув к прихожей). Опять двери у нас не заперты.

Анна Николаевна. Ступай, я запру.

Она уходит, и тотчас же слышен слабый стонущий вскрик. Так может только мать. Затем появляется снисходительный мужской басок: «Ладно, перестань хныкать, мать. Руки-ноги на местах, голова подмышкой, всё в порядке!»

Демидьевна. Дождалася мать светлого праздничка.

На пороге мать и сын: такая маленькая сейчас, она придерживает его локоть, – тому это явно неприятно. Фёдор – высокий, с большим, как у отца, лбом; настороженная дерзость посверкивает в глубоко запавших глазах. К нему не идут эти франтовские, ниточкой, усики. Кожаное пальто отвердело от времени, плечо испачкано мелом, сапоги в грязи. В зубах дымится папироска.

Федор(избавившись от цепких рук матери). Здравствуй, сестра. Руку-то не побрезгуешь протянуть?

Ольга(неуверенно двинувшись к нему). Фёдор! Федька, милый…

Смущённый её порывом, он отступил.

Фёдор. Я, знаешь, простудился… в дороге. Не торопись.

И вдруг яростный приступ кашля потряс его. Папироска выпала на пол. Ольга растерянно подняла её в пепельницу. Он приложил ко рту платок, потом привычно спрятал его в рукав.

Вот видишь, какой стал…

Анна Николаевна. У печки-то погрейся, Феденька. У нас печка горячая. Стаскивай кожу-то свою. Давай я её повешу.

Фёдор. Ладно, я сам. (Нетерпеливей.) Пусти же, я сказал.

Мать стала ещё меньше, попятилась. Он ставит пальто торчком у двери на полу.

Не по чину на вешалку-то, постоит и так. (Пригрозив пальцем, как собаке.) Стоять. (И только теперь, вместо приветствия.) А, постарела, нянька. Не скувырнулась ещё?

Ни один мускул не шевельнулся на лице Демидьевны.

Анна Николаевна. Оля, ты займи Фёдора… я пока закусочку приготовлю. (Фёдору робко.) Без ужина не отпустим тебя.

Ольга. Демидьевна приготовит, мама.

Демидьевна. Не трожь, дай ей руки-то чем-нибудь занять.

Анна Николаевна торопится убежать. Губы её закушены.

Ольга. Кажется, любовь к женщине, в которую ты стрелял, поглотила всё в тебе, Фёдор. Даже нежность к матери. Ведь ты мог и помягче с нею. Она хорошая у нас. Она консерваторию для нас с тобой бросила, а какую ей карьеру пророчили!

Фёдор. Неловко мне, не понимаешь? Три дня по улицам шлялся, боялся войти, только бы этого... надгробного рыдания не слышать. (Он обходит комнату, с любопытством трогая знакомые вещи.) Всё то же, на тех же местах... узнаю... (Открыл пианино, тронул клавишу.) Мать еще играет?

Ольга. Редко… Даже не написал ей ни разу. Стыдился?

Фёдор. Нет, так. Занят был. (Он взглянул на портрет; на мгновенье поза его совпадает с позой мальчика на портрете.) Все мы бываем ребёнками, и вот что из ребёнков получается. (Не оглядываясь, няньке, через плечо.) Ты чего, старая, уставилась? Даже в спине загорелось.

Демидьевна. Любуюсь, Феденька. Больно хорош ты стал!

Ольга. Срок твой кончился? Ты, значит, вчистую вышел?

Фёдор. Нет, я не беглый.. не бойся, не подведу.

Ольга(обиженно). Ты зря понял меня так. Посиди с ним, Демидьевна, я пойду маме помочь. (Уходит, опустив голову.)

Демидьевна. Ну, всех разогнал. Теперча, видать, мой черёд. Давай поиграемся, расправь жилочки-то…

Она садится на стул, посреди, поплотнее. Робея перед ней, Фёдор одёргивает слишком короткие ему рукава пиджака.

Похвастайся няньке, как ты бабёнку зашиб за то, что красоты такой не оценила.

Он быстро и зло взглянул на неё.

Глазом-то не замахивайся. Береги силу. Скоро папаша придут.

Фёдор. Ладно, нянька, ладно. Уймись.

Демидьевна. Уж тайком-то и богу намекала, прибрал бы тебя от греха, скорбного да бесталанного… ан нет! (Сурово усмехнувшись.) И ведь что: в ту пору ж пальто семисезонное племяннику обыденкой у бога вымолила. А про тебя не дошла до уха божия моя молитва.

Фёдор слушает стоя, опершись в письмо на столе. Бумага хрустит под его ладонью.

Люди жизни не щадят, с горем бьются. А ты всё в сердце своё чёрствое глядишь. Что делать-то собрался?

Фёдор(глядя на пол). Не знаю. Жить по-старому я больше не могу.

Демидьевна. Совесть заговорила... аль шея ещё болит?

Фёдор(сдаваясь). Не надо, нянька. Продрог я от жизни моей.

Демидьевна. То-то, продрог. Тебе бы, горький ты мой, самую какую ни есть шинелишку солдатскую. Она шибче тысячных бобров греет. Да в самый огонь-то с головой, по маковку!

Фёдор. Не возьмут меня. (Тихо и оглянувшись.) Грудь плохая  у меня.

Демидьевна. А ты попытайся, пробейся, поклонись.

Заглянула Аниска; ей лет пятнадцать, на ней цветастое платьице и толстые полосатые шерстяные чулки. Она робеет при виде незнакомого человека.

Входи, девка, не робей. Мы тута не рогатые.

Аниска. Я, баушка, сахарок принесла.

Демидьевна. Положь на буфет, умница. Носом не шмыгай, сапогами не грохай, люди смотрят.

Благоговейно, на цыпочках и в вытянутых руках, Аниска относит пакетик. У ней так светятся глаза и горят с холоду щёки, такая пугливая свежесть сквозит в движеньях, что нельзя смотреть на неё без улыбки. Лицо Фёдора смягчается.

Не признаёшь?

Фёдор. Важная краля. Кто такая?

Демидьевна. А помнишь, кубарик такой по двору в Ломтевке катался, спать тебе не давал? Она, Аниска. Ишь вытянулась. От немцев убежала. (Аниске.) Поздоровкайся, это Фёдор Иваныч, сын хозяйский. Он из путешествия воротился.

Аниска кланяется, облизывая губы. Фёдор недвижен.

Фёдор. Чего смеёшься, курносая?

Аниска. Это я не смеюсь. Это у меня лицо такое.

Демидьевна. Ты поговори с ней, она у меня на язык-то бойкая.

Фёдор(не зная, о чём спросить). Ну, как немцы-то у вас там?

Аниска. А чево им! Ничево, живут.

Фёдор. В разговоре-то они как... обходительные?

Аниска. Ничего, в общем обходительные. Что и взять надоть – всё на иностранном языке.

Фёдор(Демидьевне). Все ребята в Ломтеве приятели мне были. У длинного-то Табакова, поди, уж и дети. Много у него?

Аниска. Трое, меньшенькому годок. (Оживясь. Демидьевне.) Забыла тебе сказать, баушка… Как повели его с Табачихой на виселку, шавочка ихняя немца за руку и укуси. Аккуратненька така была у них собачка. Беленькая. Так они и шавочку рядом с хозяйкой вздёрнули… (Содрогнувшись, как от озноба.) Видать, уж и собаки воюют.

Фёдор(угрюмо). Та-ак… А Статнов Пётр?

Аниска. Этот с первочасья в леса ушёл. В баньке попарился напоследок и баньку спалил. И парнишку увёл с собой, из шестого класса. Прошкой звать.

Фёдор улыбнулся на её певучие интонации. Аниска сердится.

А ты чево смеёшься, путешественник?

Фёдор. Так, смотрю на тебя: смешная. Кабы все люди такие были!

Ольга , приотворив дверь, произносит одно лишь слово: «Отец». Всё приходит в движение. Демидьевна отставляет стул, Аниска исчезает. Заметно волнуясь, Фёдор заправляет под пиджак концы серенького шарфа, которым обмотана шея.

Демидьевна. Не лай отца-то. Дай ему покричать на себя, непоклонный.

Фёдор отходит к окну. Входит Таланов – маленький, бритый, стремительный. Кажется, он не знает о возвращении сына.

Таланов. Обедать не буду. Чаю в кабинет, погуще. Демидьевна, пришей же мне, милочка, вешалку наконец. Третий день прошу. (Заметив сына и тоном, точно видел его ещё вчера.) А, Фёдор… вернулся в отчий дом? Отлично.

Фёдор собирается ответить – ему мешает глухой, мучительный кашель. Склонив голову набок, Таланов почти профессионально слушает и ждёт окончания припадка.

Отли-ично...

Демидьевна унесла шубу, Фёдор спрятал платок.

Давно в городе?

Фёдор. Вчера. (И заученно, точно заготовил раньше.) Я доставил тебе с матерью неприятности. Извини.

Таланов. Мы тоже виноваты, Фёдор. Ты был первенец. Мы слишком берегли тебя от несчастий... и ты решил, что всё только для тебя в этом мире.

Фёдор покривился при этом.

Эта женщина... умерла?

Фёдор. Нет. Я хотел и себя, но не успел.

Таланов. За что же ты её... так?

Фёдор. Я любил её. Зря.

Таланов. А теперь?

Фёдор молчит.

Приехал отдохнуть? Что ж, поживи, осмотрись.

Фёдор. Спасибо, нет. Все будут смотреть, учить. Я пришёл к тебе на приём, как к врачу.

Таланов. Отлично... Только, брат, я вечерами плохо видеть стал. Садись к свету, хочу рассмотреть тебя.

Послушно и даже приподняв край матерчатого абажура, Фёдор садится у лампы. Свет искоса падает ему на лоб. Опершись в руку Фёдора, брошенную на столе, Таланов смотрит в лицо сына. Фёдор выдёргивает руку.

Фёдор. Ну, поставил... диагноз?

Таланов.  Да. Кашель твой мне не нравится… и этот глянцауген, и руки твои — влажные, горячие.

Фёдор. Это всё пустяки. Я другое имел в виду.

Таланов. И другое. Ты растерян. Резкость твоя от смущения. И эти усики тоже. Ты ищешь выхода. Это уже хорошо. (Так говорят с провинившимся ребёнком.) Оглянись, Федя. Горе-то какое ползёт на нашу землю. Многострадальная русская баба плачет у лесного огнища... и детишечки при ней, пропахшие дымом пожарищ, который никогда не выветрится с их душ. Знаешь, сколько этих подбитых цыпляток прошло через мои руки? Вчера, например… (Он махнул рукой.) Э, боль и гнев туманят голову, боль и гнев. А болезнь твоя излечимая, Фёдор.

Фёдор. Тем лучше. Садись, сочиняй рецепт.

Таланов. Он уже написан, Фёдор. Это – справедливость к людям.

Подобие стона срывается с губ Фёдора.

Фёдор. Справедливость? (Возгораясь тёмным огоньком.) А к тебе, к тебе самому справедливы они, которых ты лечил тридцать лет? Это ты первый, ещё до знаменитостей, стал делать операции на сердце. Это ты, на свои кровные копейки, зачинал поликлинику. Это ты стал принадлежностью города, коммунальным инвентарём, как его пожарная труба…

Таланов(слушая с полузакрытыми глазами). Отлично сказано, продолжай.

Фёдор. И вот нибелунги движутся на восток, ломая всё. Людишки бегут, людишки отрезы вывозят и тёток глухонемых. Так что же они тебя-то забыли, старый лекарь, а? Выдь, встань на перекрёстке, ухватись за сундук с чужим барахлом: авось, подсадят. (И вновь зашёлся в кашле.) Э, всё клокочет там… и горит, горит.

Таланов. Не то плохо, что горит, а что дурной огонь тебя сжигает.

Ольга приоткрыла дверь.

Не мешай нам, Ольга.

Ольга. Папа, извини… там Колесников приехал. Ему непременно нужно видеть тебя.

Таланов(с досадой). Да, он звонил мне в поликлинику. Проси. (Сыну.) У меня с ним минутный разговор. Ты покури в уголке.

Фёдор. Мне не хотелось бы встречаться с ним. Чёрный ход у вас не забит?

Ольга. Зайди пока за ширму. Он спешит, это недолго.

Фёдор отправляется за ширму. Ольга открыла дверь.

Папа просит вас зайти, товарищ Колесников.

Тот входит в меховой куртке и уже с кобурой на поясном ремне. Он тоже лобаст, высок и чем-то похож на Фёдора, который из-за ширмы слушает последующий разговор.

Колесников. Я за вами, Иван Тихонович. Машина у ворот, два обещанных места свободны. (Ища глазами.) У вас много набралось вещей?

Таланов. Я не изменил решения. Я никуда не еду, милый Колесников. Здесь я буду нужнее.

Колесников. Я знал, что вы это скажете, Иван Тихонович.

Ольга(тихо, ни на кого не глядя). Времени в обрез. Небо ясное, скоро будет налёт.

Таланов(Колесникову). Торопитесь, не успеете мост проскочить. Ну… попрощаемся!

Колесников не протянул руки в ответ.

Вы ведь тоже уезжаете?

Колесников(помедлив). Нас никто не слышит… из соседней квартиры?

Таланов. У нас булочная по соседству.

Ольга хочет уйти.

Колесников. Вы не мешаете нам, Ольга. (Таланову.) Дело в том, что… сам я задержусь в городе… на некоторое время. Я член партии и, пока я жив…

Таланов. Вот видите! (В тон ему.) Я тоже не тюк с мануфактурой и не произведение искусства. Я родился в этом городе. Я стал его принадлежностью… (для Фёдора), как его пожарная труба. И в степени этой необходимости вижу особую честь для себя. За эти тридцать с лишком лет я полгорода принял на свои руки во время родов…

Колесников(с улыбкой, почти любуясь на него). И меня!

Таланов. И вас. Я помню время, когда ваш отец был дворником у покойного купца Фаюнина. (Иронически.) Постарели с тех пор, доложу вам. Мало на лыжах ходите.

Колесников(взглянув на Ольгу). Ну, теперь будет время и на лыжах походить.

Фёдор задел гребень Ольги на столике. Вещь упала. Колесников насторожился.

Нас кто-то слушает там, Иван Тихонович.

Таланов. Нет… Никто.

Колесников заметил пальто Фёдора и молча поднял глаза на Таланова. В ту же минуту Фёдор выступает из-за ширмы.

Фёдор. Никто – это, повидимому, я. Как говорится в романах, из стены вышел призрак средних лет. Гутен абенд, бояре!

Таланов(смущённо). Вы не знакомы? Это Фёдор. Сын.

Фёдор. Когда-то мы встречались с гражданином Колесниковым. В детстве даже дрались не раз. Припоминаете?

Колесников. Это правда. У нас в ремесленном не любили гимназистов. (С упрёком Таланову.) Не понимаю только... что дурного в том, что сын… после долгой разлуки… навестил отца!

Фёдор. Ну, во-первых, сынок-то меченый. Тавро-с! А во-вторых – прифронтовая полоса. Может, он без пропуска за сто километров с поезда-то сошёл да эдак болотишками сюда… с тайными целями пробирался?

Ольга. Чем ты дразнишь нас, Фёдор, чем!

Колесников. Вы напрасно черните себя. Вы споткнулись, правда… но, если вас выпустили, значит, общество снова доверяет вам.

Фёдор. Так полагаете? Ага. Тогда… Вот вы обронили давеча... что остаётесь в городе. Разумеется, с группкой верных людей. Как говорится – добро пожаловать, немецкие друзья, на русскую рогатину. Пиф-паф! Так вот, не хотите ли взять к себе в отряд одного такого… исправившегося человечка? Правда, у него нет солидных рекомендаций, но… (твёрдо и в глаза) он будет выполнять всё. И смерти он не боится: он с нею три года в обнимку спал.

Неловкое молчание.

Не подходит?

Колесников. Я остаюсь только до завтра. Я тоже покидаю город.

Фёдор. Понятно. (Поглаживая усики.) Не потому ли так настойчиво и рекомендуете папаше драпануть отсюда?

Таланов. Я прошу тебя быть вежливым с моими друзьями, Фёдор.

Колесников. Я отвечу ему... Иван Тихонович безраздельно подарил себя людям. К нему ездят даже из соседних районов. Нам хотелось избавить его от опасностей. К тому же здесь будет довольно шумно, начнут оживать всякие мертвецы. (С намёком) Уже и теперь высовываются из подполья кое-где змеиные головки.

Фёдор. Значит, сестре моей, например, полезен этот шум?

Ольга. Я остаюсь со школой, Фёдор.

Фёдор(руки в карманах и покачиваясь). А не проще? Немцам потребуются видные фигуры для разных должностей…

Ольга(с намёком, резко). Боюсь, что они уже нашли их, Фёдор!

Колесников. Кончайте вашу мысль. Меня мать ждёт в машине.

Фёдор. А не опасаетесь ли вы, что папаша здесь глупостей без вашего присмотра натворит?

Колесников. Вы озлоблены, но в вашем несчастьи повинны только вы. Кроме того, мне некогда вникать в ваши душевные переливы. В другой раз. До свиданья, Иван Тихонович!

Они обнялись. Колесников перевёл взгляд на Ольгу.

Ольга(тихо). Я провожу вас до машины.

Колесников(Фёдору). От души желаю вам найти себе место в жизни.

Фёдор(фальцетом). Мерси-и.

Ольга выходит вслед за Колесниковым.

Таланов. Догони и извинись, Фёдор.

Фёдор. Доктор Таланов никогда не сек своих детей. С годами его взгляды на воспитание изменились?

Таланов устало полузакрыл глаза. Вернулась Ольга . Она зябко охватила руками плечи.

Ольга. Звёзды, звёзды… И, кажется, уже летят.

Фёдор(полувиновато отцу). Слушай, неужели ты и теперь боишься его? Сколько я понимаю в артиллерии, эта пушка уже не стреляет.

Таланов. Теперь я знаю твою болезнь. Это гангрена, Фёдор.

Ему дурно, ухватясь за край скатерти, он оседает в кресло. Ольга кинулась к нему.

Ольга. Папа, ты заболел?.. Дать тебе воды, папа?

Демидьевна , вошедшая с ужином, торопится помочь ей.

Только тихо, тихо, чтоб мама не услышала.

Они успевают дать ему воды и подсунуть подушку под голову, когда приходит Анна Николаевна.

Мама, ему уже лучше. Ведь тебе уже лучше, папа?

Таланов. Трудный день выпал. Всё дети, дети…

Демидьевна(Фёдору). Ступай уж пока, ожесточённый. (Совсем тихо.) Потом постучишься, я тебя впущу.

Через плечо няньки Фёдор всё смотрит на отца и суетящихся вокруг него женщин. Он, кажется, не верит, что пустяки могут вызывать такие следствия.

Ольга(подойдя к Фёдору). В самом деле, тебе лучше уйти теперь. Отец рано поднимается… работы много, очень устаёт.

Фёдор(беря пальто). Я не знал, Оля, что это... твой жених. Извини!

Ольга(с горечью). И это всё, что ты понял за весь вечер, Фёдор?

Издалека, всё повышаясь и усиливаясь, возникает сигнал воздушной тревоги. Фёдор слушает, подняв голову; потом уходит, никем не провожаемый. Молчание. Присев к столу и сжав уши ладонями, Ольга принимается за правку тетрадей.

Анна Николаевна(мужу). К тебе Кокорышкин с бумагами. Позови его, Демидьевна.

Демидьевна(на кухне). Войди, казённая бумага. Засох, поди, у печки-то.

Она уходит, взамен появляется Кокорышкин и уже на ходу достаёт чернильницу из кармана.

Таланов. Задержал я вас, Кокорышкин.

Кокорышкин. Пустяки-с. Зато помечтал на досуге.

Анна Николаевна. О чём же вам мечтается? (С болью.) Не о сыне ли?

Кокорышкин. Мои мечтания больше все из области сельского хозяйства. (Копаясь в портфеле.) Диоклетиан-царь, удалился от государственных дел для рощения капусты. В Иллирию! (Подняв палец.) Громадные кочны выращивал. (Подавая бумагу.) О проведении оборонных мероприятий.

Таланов. Это о курсах медсестёр? (Подписывая.) А ведь был день, Аня… и у нас всё наше, мечтанное, было впереди. И ты держишь экзамен, на тебе майское платье. И ты играла тогда… уже забываю, как это?

Анна Николаевна идёт к пианино. Одной рукой и стоя она воспроизводит знаменитую музыкальную фразу.

И дальше, дальше. Там есть место, где врываются ветер и надежды.

Тогда она садится и играет в полную силу. Молча Кокорышкин подаёт, а Таланов подписывает бумаги.

Кокорышкин. И последнюю, Иван Тихонович.

Слышен разрыв бомбы, и второй, ближе. Музыка продолжается. Это борьба двух противоположных стихий. Когда героическая мелодия заполняет всё, следует третий, совсем близкий разрыв. Дребезг стекла и грохот обвала. Свет гаснет. С разбега Анна Николаевна успевает сыграть два последующих такта. Потом тишина.

Чернил не опрокиньте, Иван Тихонович. Погодите, я вам спичечку чиркну.

Анна Николаевна. Оля, зажги лампу. На окне стояла.

Вспыхнула спичка. Ольга уже у окна. Громадные тени колеблются на стенах. Короткая пальба и непонятный шум с улицы. Лампа разгорается плохо. Все на ногах. Портрет Феди лежит на полу, и как будто уже наступил другой вечер другого мира. Демидьевна с огарком входит из кухни.

Ольга. Принеси метлу, Демидьевна, стёкла вымести. Федя упал.

Демидьевна уходит. Слабый шорох у двери. Только теперь Талановы замечают на стуле возле выхода незнакомого старичка с суковатой палкой между колен. Он улыбается и кивает, кивает плешивой головой, то ли здравствуясь, то ли милости прося и пристанища.

Таланов(с почтенного расстояния). А ты как попал сюда, отец?

Старик. Со страху заполз, хозяин. Небеса рушатся.

Ольга подносит лампу ближе. На госте грязные стёганые штаны и такая же кофта; сума и ветхая шапчонка лежат у ног. Точно принюхиваясь, Кокорышкин со всех сторон обходит старика.

Ольга. Ты сам-то откуда, старик?

Старик. Странствую, как Лазарь… в пеленах, в коих был схоронен. И, эва, плита гроба моего ещё глядит мне вслед. (И, стуча палкой, таким обострившимся взором уставился в угол, что все невольно покосились туда же.) Чево, чево чресла-то разверзла, вдовица каменная!

Анна Николаевна(вполголоса). Наверно, больной… на прием к тебе притащился.

Таланов(уже профессионально). И давно странствуешь, отец?

Старик. Ведь как: ум-то жадный, немилосливый, шепчет – год, год, а ноги-то стонут – триста, триста! Так и бреду, в два кнута.

Ольга. Так ты не туда забрёл, дедушка.

Старик. Дом-то фаюнинской?

Таланов. Дом-то фаюнинский, да тебе через площадь надо. Номера не помню, тоже бывшего купца Фаюнина дом. И там проживает доктор вроде меня, с бородочкой. Он как раз специалист по странникам. К нему и ступай.

Анна Николаевна. Пускай переждёт, пока налёт кончится.

Старик. Спасибо, Анна Николаевна, за жалость твою.

Анна Николаевна(насторожась). А вы меня откуда знаете?

Старик. Может, и во сну встренулись ненароком. Во сну чего не быват! Вот креслице стоит, мягонькое… и креслице снилось не раз. На нём ещё подпалинка снизу есть.

Ольга. Никакой подпалинки там нет, вы ошибаетесь.

Старик. Есть, дочка, есть. Сон был такой: колечко закатилось, а дворник свечку под низ и поставь. Чуть пожара не наделал.

Таланов. Я такого случая не помню.

Старик. А давай взглянем, Иван Тихонович. Подержи-ка батожок мой, хозяюшка. (Кокорышкину.) Помоги, мушиная чахотка.

Вдвоём с Кокорышкиным они кладут кресло набок. На холщёвой подбивке явственно видно большое горелое пятно. Талановы переглянулись.

Тебя, дочка, ещё на свете не было, а вещь эта уже в конторе у Николая Сергеевича Фаюнина стояла.

И что-то в отношениях решительно меняется. Кокорышкин почтительно и чинно кланяется старику.

Кокорышкин. Добро пожаловать, Николай Сергеич. Измучились, ожидамши. Свершилось, значит?

Старик. А потерпи, сейчас разведаем. (Жёсткий, даже помолодевший, он идёт к старомодному телефонному аппарату и долго крутит ручку.) Станция, станция… (Властно.) Ты что же, канарейка, к телефону долго не идёшь? Это градский голова, Фаюнин, говорит. А ты не дрожи, я тебя не кушаю. Милицию мне. Любую дай. (Снова покрутив ручку.) Милиция, милиция… Ай-ай, не слыхать властей-то!

Кокорышкин(выгибаясь и ластясь к Фаюнину). Может, со страху в чернильницы залезли, Николай Сергеич, хе-хе!

Фаюнин вешает трубку и сурово крестится.

Фаюнин. Лéта наша новая, господи, благослови.

Теперь уже и сквозь прочные каменные стены сюда сочится треск пулеметных очередей, крики и лязг наползающего железа.

Ныне отпущаеши, владыко, раба своего по глаголу твоему, с миром. Яко видеста очи мои…

Его бесстрастное бормотанье заглушает яростный звон стекла. Снаружи вышибли раму прикладом. Фанерный щит падает. В прямоугольнике ночного окна – искажённые ожесточением боя, освещённые сбоку заревом – люди в касках. Сквозь плывущий дым они заглядывают внутрь. Это немцы.

Конец первого действия