Текст книги "Избранное"

Автор книги: Леонид Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

Колесников. Шею-то не повредил он тебе?

Фаюнин щурко смотрит на него.

Я бы и раньше зашёл, да вижу – ты с гостем управляешься… (И показал жестом.) Мешать не хотел.

Фаюнин(с ядом). В баню, что ль, собрался, сынок?

Колесников. Уходить мне пора. Засиделся в отцовском доме.

Фаюнин. Посиди со стариком напоследок… Фёдор Иваныч.

Колесников садится: задуманное предприятие стоит своих издержек.

Поближе сядь.

Колесников. Поймали, слыхать, злодея-то. Что ж не радуешься?

Фаюнин. Задумался я, Фёдор Иваныч… Как отступали красные-то, я эдак при обочинке стоял. Тишина, кашлянуть страшно. А они идут, идут… И не то зубы, знаешь, не то снег под лыжами поскрипывает. Тут соскочил ко мне паренёк один в шинелке, молоденький, обнял, дыханием обжёг… «Не горюй, говорит, дедушка. Русские вернутся. Русские всегда возвращаются…» (Поёжась.) Как полагаешь, сдержит своё слово паренёк?

Колесников. Тебе видней, Николай Сергеич. Не меня паренёк-то обнимал.

Фаюнин. И вспомнилось ещё: как зайдёшь, бывало, в дворницкую, к родителю твоему, – «запрягай, Петруха, рыженькую, а в пристяжку Гамаюна да Сербиянку возьми!» Вскинет он кафтанишко, кушаком опояшется, ровно пламенем… да как вдаримся с ним во льны, в самый ветер луговой… Э-эх!

Ничего не изменилось в позе Колесникова, равно и в лице Фаюнина, раскрывающего свои карты.

Мы Петра Колесникова не забижали. К праздникам обновки, малюточкам сластей. (Толкнув в колено.) Ай забыл фаюнинские прянички?

Колесников. С кем говоришь, Николай Сергеич? Невдомёк мне.

Фаюнин(строго). Бог тебя нонче спас. Бог и я, Фаюнин. Это мы с ним петелку с тебя сняли.

Два громких аккорда на талановской половине, и потом музыка, почти затухающая порою.

Железная старушка играет. Доказать мне стремится, что не жалко ей родимого сынка… (Тихо.) Сдавайся, Андрей Петрович. Ведь я тебя держу.

Колесников стремительно поднимается, оглянулся. В залитом луною инейном окне постояла тень в шлеме и со штыком и снова двинулась взад-вперёд. Тогда он садится и закуривает.

Колесников. Куда уж сдаваться? И так в паутине твоей сижу. Сказывай, зачем звал?

Фаюнин. В непогодную ночь мы с тобой встретились. Какие дерева-то ветер ломит, оглянись. И мы с тобой в обнимку рухнем посередь людского бурелому… А может, полюбовно разойтись?

Колесников. Так ведь не пустишь, хорь.

Фаюнин. Милый, дверку сам открою… А как вернётся паренёк в шинелке, и ты мою старость приютишь. Не о фирме мечтаю. Не до локонов Ниноны; сыновья на отцовские кости ложатся мёртвым сном спать! Хоть бы конюхом аль сторожем на складу… Мигни и уходи! (Помолчав.) Выход только в эту дверь. Там не выйдешь!

Колесников. Значит, бьют ваших под Москвой… русские-то?

Фаюнин. Всё, весна и жизнь лежит перед тобою. Нюхни, сынок, пахнут-то как! Хватай, прячь, дарма отдаю… ночь ведь, ночь, никто не услышит нас.

Глубоко, во всю грудь затягиваясь, Колесников курит папироску.

Сыми верёвку-то с Ольги Иванны… Шаршавая!

Он отваливается назад в кресло. Колесников тушит окурок о каблук.

Колесников. Да, вернётся твой паренёк, Николай Сергеич. Уж в обойме твоя пуля и в затвор вложена. Предателей в плен не берут... Думалось мне сперва, что обиду утолить на русском пожарище ищешь. Гордый три раза смертью за право мести заплатит. А ты уж всё простил. Нет тебя, Фаюнин. Ветер войны поднял тебя, клуб смрадной пыли…

Кажется тебе – ты городу хозяин, а хозяин-то я. (С силой.) Я!.. Вот я стою – безоружный, пленник твой. Плечо моё болит… и всё-таки ты боишься меня. Трус даже и в силе больше всего надеется на милосердие врага. Вот, я пойду… и ты даже крикнуть не посмеешь, чтоб застрелил меня в спину немецкий часовой. Мёртвые, мы ещё страшней, Фаюнин. (Ему трудно застёгивать куртку одной левой рукой.) Ну, мне пора. Заговорился я с тобой. Меня ждут. (Он выходит.)

Без движения, остаревший и маленький, Фаюнин глядит ему вслед. Кукушка кричит время. Вопль вырывается из Фаюнина. В прыжок он оказывается у телефона.

Фаюнин. Комендатуру. Разъединить! Здесь Фаюнин. (Крутя ручку телефона.) Врёшь, мой ножик вострей твоего, врёшь… (В трубку.) Цвай. Это Шпурре? Фаюнин здесь. Давай, миленький, людишек быстренько сюда… я тебе подарочек припас… то-то! (Бросив трубку.) За нею-то вернёшься, сынок. Ой, ночь длинна, ой, не торопись с ответом!

Конец третьего действия

Действие четвертое

Подвальное складское помещение, приспособленное под временную тюрьму. Два полукруглых окна под тяжёлым сводчатым потолком. Одно забито вглухую, с дощатыми склизами, по которым спускали товар; другое – весёлое, в розовой оторочке от недавней метели. Там, вверху, редкий для декабря, погожий полдень. Блики солнца, точно задуваемые ветерком, мерцают на кирпичной  выбеленной стене со следами надписей: «Лукоянов, 1907» и ещё: «Не курить а кто заку 1 ру». Ниже, в сумерках, за уступом стены, виден сквозь дверь с копейчатой, церковного образца, решёткой – немецкий часовой; на крюке у него русский лабазный фонарь. Это часть подвала; другая, соединённая низкой аркой направо, во мраке. На нарах, сооружённых из разнокалиберной ящичной тары и рогож, разместились люди, которым назначено провести здесь остаток последнего дня. Старик в кожухе и, примкнув к его плечу, дремлет мальчик в лапотках; рябой Егоров, громадный и беспокойный, ходит взад-вперед, словно ищет выхода из этой братской ямы; Татаров стоит на ящике у стены с замотанными тряпьём пальцами: время от времени он коротко и зло встряхивает ими. Ольга в меховой жакетке, горячо и, видимо, напрасно убеждает в чём-то всё время зябнущую женщину в мужском пальто; сумасшедший с обмороженными ушами и в заёрзанной шляпе пирожком... Другие без движения расположились на нарах. Что-то неравномерно гудит над головой, и, притулясь на рогожке у стены, сумасшедший томительно вторит этой музыкально-чистой ноте. На фоне этих двух сливающихся звуков солдат за дверью тянет старую окопную песню:

 
Steh ich in finster Mitternacht
So einsam auf der stillen Wacht,
So denkʼ ich an ein teures Lieb,
Ob sie mir treu und hold verblieb...
 

Татаров(подняв обе руки открытыми ладонями в солнечный блик над головой). А щекочет солнышко-то, пробирается. Я так думаю, что ежели год целый, день и ночь, держать их в солнышке, так поправились бы пальчики мои... а?

Ольга. Не думай о них, Татаров. Не так больно будет. Рассказывай дальше-то!

Татаров (его ярит непрестанная боль). Ну, тут кэ-эк пустит он меня по всей немецкой матушке... «Это ты, кричит, Татаров... ты, потаскуха, вместе с Колесниковым эшалон под откос пустил?» Может, и пустил бы, отвечаю, да времени не было. Враз за всем не угонишься! А Колесников, спрашиваю, кто таков?.. «Ну, смеются, сейчас мы копию его покажем. Привести». А пока опять за дело принялись. И обращенье враз стало такое вежливое...

Егоров. Нация культурная. У них ведь как: окурочка наземь не кинешь. Кинул – сейчас с тебя штраф, семь копеек.

Татаров. Во-во! «Положьте руку на стол. Пальчики раздвиньте». А я уж и боли не чую. Эх, заарканили, думаю, милого дружка... И до третьего ещё не добрались, слышу – ведут. Вижу краешком глаза, кто-то еле ноги переставляет, а глаз поднять не смею... струсил, всё во мне повяло. А потом ка-ак махану глазами-то, так сердце во мне...

Егоров(с надеждой). Не он?

Татаров покосился на сумасшедшего, вдруг прекратившего своё нытьё и раскачиванья. Все повернулись к нему лицом, – тот ещё усерднее возвращается к прежнему занятию.

Ольга. Неинтересно это, Татаров. Право же, неинтересно.

Егоров (резко). А по-моему, Ольга Иванна, так очень даже завлекательно.

Молчание.

Татаров (разглядывая закутанные пальцы). Уж и мастеровиты были: всё могли. Валенки тебе обсоюзить, конька взнуздать, танец на гармони изобразить... Стрелять тоже умели. (Мечтательно.) Эх, в тихий бы, тихий вечер, когда цветики на ночь засыпают, встренуться мне с этим боровком у овражка, один на один. И не надо мне ничего, ни твоего вострого ножичка...

Егоров. Та-ак. Ещё чего тебе желательно?

Татаров (виновато). Тоже щец бы с капусткой напоследок похлебать.

Егоров. Ещё! Ты заказывай, не стесняйся.

Татаров. Посмотреть тоже охота, что там, на воле-то, деется.

Егоров поднял голову к окну.

Егоров. Вот это можно. Сейчас узнаем, что на свете новенького.

Он составляет ящики один на один.

Старик. Тогда уж парнишку моего снарядим. Он полегше.

Егоров. Не буди. Больно спит-то сладко.

Старик. Ничего, он привышный у нас. (Тормоша мальчика.) Прокофий, Прокофий... полно на коньках-то кататься. Ишь нос обморозил совсем. Очкнись!

Мальчик протирает глаза.

А ну, полезай за новостями наверх. Мир просит.

Часовому не видно за выступом стены, как мальчик карабкается к окошку. Старик снизу поддерживает это шаткое сооруженье.

Прокофий. Ух, снегу намело-о!

Егоров. Ты дело гляди. Столбы-от стоят?

Прокофий. Не видать. Тут какой-то шут ноги греет.

В окно видно: рядом с неподвижным ружейным прикладом беззвучно топчутся две иззябших немецких ноги в военных обмотках.

Пляши, пляши, подождём.

Он даже припевает: «У-уторвали от жилетки рукава, уторвали от жилетки рукава...» Движенья ног и припев, к общему удовольствию, совпадают.

Старик. Не озоруй, парень. Услышит.

Ноги наконец отошли.

Прокофий (удивлённо). На качель похоже, дедушка.

Татаров (зло и негромко). Не туды смотришь. В небо выглянь: чьé гудят-то... Наши аль ихние?

И тотчас же доносится отдалённая стрельба зениток.

Прокофий. Тоже спрашивает. Рази они по своим станут палить! (Старику.) А боле ничего, дедушка! Только воробьёв массыя летает.

Старик. Слезай, ещё застрелит.

Мальчик спускается во-время. Шаги на лестнице. Звон ключей. Татаров произносит мельком: «это правильно, в тюрьме завсегда должны ключи звенеть. Я в описаниях читал». Все кроме сумасшедшего уставились на дверь. Ольга выглянула на лестницу.

Ольга. Спокойствие, товарищи, спокойствие. Кажется, Колесникова с допроса ведут.

Гремит засов. Конвойные вводят Фёдора. Кроме надорванного рукава, внешнего ущерба на нём не видно. Пиджак накинут на плечи, голова склонена набок. Прислонив его к стене и удостоверясь, что стоит прочно, конвойные удаляются.

Ольга. Товарищи, помогите кто-нибудь довести его до койки.

Никто не смотрит на Фёдора. Ольга одна идет к нему.

Егоров(вполголоса). Это он?

Татаров. Он.

Егоров (иронически). Шибко изменился Андрей Петрович. Не признáешь!

Ольга (точно будя спящего). Андрей, Андрей... посмотри на меня. Это я, Ольга. Ну, что, что там было? Нам показалось, ты год там пропадал.

Фёдор (глядя на сестру). Длинный... разговор был.

Ольга (не выдержав его взгляда). Пойдём, я уложу тебя.

В молчании Ольга отводит его на своё место у стены. Она помогла ему взвалить на койку отяжелевшие ноги и сама присела рядом. Вся камера украдкой наблюдает за ними.

Лежи, теперь тебе надо отлежаться. А пока зашью тебе пиджак.

Фёдор. Лишняя роскошь теперь, Ольга.

Ольга. Колесников всегда должен быть опрятен. Даже сегодня, даже там. Пусть никто не увидит: как это трудно... быть Колесниковым. Давай сюда пиджак... (Она снимает с себя жакетку и накрывает ему грудь.) Лежи. Так надо.

Егоров (Татарову). Эй, герой... не видишь, что делается?

Татаров быстро сдёргивает с себя шинелишку и остаётся в одной кочегарской тельняшке.

Татаров. Накинь на него лучше душегрейку мою, Ольга Иванна. Простудишься!

Ольга. Спасибо, Татаров. А сам?

Татаров. Я тёплый. Об меня счас прикуривать можно, во! (Подойдя к койке.) Здорово, товарищ Колесников. Не признаёшь дружка? А вместе за смертью-то рыскали.

Ольга. Оставь его, Татаров... потом! (Накрывая шинелью.) Хочешь пить? Можно достать снега.

Фёдор. Нет, мне хорошо. Я даже кашлять перестал. (Улыбнувшись.) Должно быть, выздоравливаю. Накрой меня с головой.

Ольга. Зачем?

Фёдор (подражая ей). Так надо.

Она исполняет его желанье.

Ольга (женщине). Вы помянули, что у вас иголка есть. Дайте... О, и с ниткой!

Она принимается за работу. Подошел Егоров.

Егоров (глядя на её проворные руки). Ты что-то путаешь нас, Ольга Иванна. Колесникова я с малых лет знавал... и мать его, и деда.

Ольга (понизив голос). Этот человек умрёт сегодня первым.

Татаров (надменно). Что ж, это большая честь: умереть Колесниковым.

Ольга. Идите в угол, зовите других. Я подойду туда сейчас.

Женщина. Ступайте, Ольга, я сама зашью. Надо же что-нибудь делать, делать, делать...

Ольга передаёт ей работу. Люди собираются в углу под окном. Сумасшедший проявляет признаки беспокойства. Совещание началось. Часовой снова затянул песню:

 
Als ich zur Fahne fortgemüst
Hat sie noch einmal mich geküst
Mit Blumen meinen Hut geschmückt
Und liebend mich ans Herz gedrückt.
 

Прокофий открывает глаза.

Прокофий (не поворачивая головы). Дедушка, а дедушка...

Старик. Чего не спишь, человек?

Прокофий. Дедушка... это больно?

Старик. Это недолго, милый. (С суровой нежностью.) Зато с кем сравняешься! Поди, проходили в школе-то и про Минина Кузьму и про Сусанина Ивана?

Прищурив глаза, Прокофий смотрит в пространство перед собой.

То бородачи были, могучие дубы. Какие ветры о них разбивалися! А ты ещё отрок, а вровень с ними стоишь. И ты, и ты землю русскую оборонял... Вот ты сидишь, коньки твои отобрали, сон тебя бежит. А уж Сталину про тебя известно. Ему только виду показывать нельзя, ево должность строгая. Послы держав пред им чередуются, армии стоят, генералы приказов ждут... всё народ бывалый, неулыбчатый. Тут уж бровинкой не шевельни!.. А внутри одна дума, что томится в лукояновском подвале русский солдат тринадцати годков, Статнов Прокофий, ожидает казни от ерманского палача...

Прокофий (оживясь). Дедушк... ему по телефону доложат аль по радио? Думается, по радио быстрей, а?

Старик. Нет, человек. Про это по прямому проводу, из сердца в сердце передают.

Совещание окончилось. Мальчик снова закрыл глаза.

Егоров (проходя мимо старика). Внучек, что ли?

Старик. Ещё родней, человек. Внучком-то он мне и раньше был.

Татаров. На войне все – родня.

Егоров. На чём зацапали с мальцом-то?

Старик. Прошибка у нас вышла. (Он мигнул на сумасшедшего, вновь прекратившего свои упражнения.) Собачка, вишь, у нас проголодалась. И пошли мы на речку, грибков для ей наловить. Да, глядим, ухо из сугроба торчит. А при ухе гражданинишко, паршивый такой, земли своей падаль...

Егоров (громко). Вот бы ухом-то собачку и покормить!

И опять сумасшедший старательно делает своё дело. Егоров садится возле Фёдора. Он говорит с ним, не открывая его лица.

Что, товарищ... болит?

Фёдор. Теперь лучше, согрелся.

Егоров. А ты не стыдись. Это больно, когда бьют. Кого хошь спроси, всех били. Били тебя, Татаров?

Татаров. По телу нет. Только этот... маникюр делали.

Егоров. Слышал? И Катерину Петровну не пожалели... а надо бы: она не одна. До Ольги Иванны ещё дойдёт черёд. (Так, обводя глазами камеру, он доходит до сумасшедшего.) А того дядьку до безумия заколотили. Ишь качается... Эй, шляпа, били тебя?

Сумасшедший (плачевно). Били...

Егоров (подмигнув товарищам). По большой били аль по маленькой?

Тот уже раскаялся в своём промахе. В подражание куриному пёрышку, засунутому у того за ленту шляпы, Егоров суёт за ухо себе пучок соломы и присаживается на корточки рядом.

Ты какой же... тихопомешанный будешь аль бурный, вроде меня? (Жёстко.) Я не люблю, когда со мной молчат! Давно спятил-то?

Сумасшедший. Во вторник два месяца будет.

Егоров. Давно-о! Мой стаж меньше... я ещё любитель, так сказать. Зато порой такое на меня вдохновение находит, что как стукну иного подлеца промеж бровов... остаётся сильное впечатление на всю жизнь. (Поднеся кулак к его глазам.) Посмотри, какая прелесть! (Поднявшись, другим тоном.) Нам тут надо заседание провесть. Сядь у двери и скули пошибче, чтоб часовой не скучал. Всё, пошёл!

В мгновенье ока сумасшедший переселяется с рогожкой на указанное место. Егоров смотрит ему вслед.

И какая-то несчастная песенкой тебя баюкала, – у бога счастья для тебя просила... (Всем.) Начнём, товарищи?

Ольга (приоткрыв лицо Фёдора). Ты не задремал, Федя? Друзья твои хотят поговорить с тобою. (Она помогла ему надеть пиджак.) Можно и лежать, Фёдор.

Фёдор. Нет, я хочу сесть. Помоги мне.

Он спускает ноги. Татаров снова надевает шинель.

Егоров (с горечью). Президиума выбирать не станем? Пусть будут там те, кто раньше нас, в самые чёрные дни, отдал жизнь за это. За самое дорогое на свете... Ещё один человек стучится к нам, товарищи. Ольга Иванна рассказала вам про него.

Внезапное гуденье самолёта, прошедшего на бреющем полёте. Пулеметная очередь. Единодушный вздох, и вдруг женщина кричит навзрыд, запрокинув голову и разрывая платок на себе.

Женщина. Отомстите за нас, отомстите... Убивайте убийц, убивайте убийц!!

Всё сдвигается с места, кроме мальчика, который сурово, из-под приспущенных век, смотрит на обезумевшую. Зашевелилось за дверью, щёлкнул затвор винтовки, к решётке приник часовой. Ольга торопится отвести женщину на другую сторону камеры. Приходит успокоение. Мальчик закрывает глаза.

Татаров (ворчливо). К порядку, товарищи, к порядку.

Егоров (спокойно). Этот человек дважды просился к Андрею в его партизанскую дружбу. Андрей проявил осторожность, обязательную для всех нас. Оставшись один, этот человек вёл себя хорошо. (Чуть повысив голос.) Он убивал убийц, ворвавшихся в наш дом. Когда Андрей выбыл, он взял на себя его имя...

Ольга. И не уронил его.

Егоров. ...и не уронил его. С великой болью Андрей принял эту жертву для общего дела. Будем кратки: нас могут прервать в любую минуту. Кто имеет вопросы к товарищу?

Татаров. Я хочу. (Фёдору.) Вот она сказала, что, когда ты вышел ночью от отца, у дверей стоял тот самый, в шляпе с пёрышком. А ты сообразил будто и решил дать время Андрею уйти. Верно это?

Егоров (Фёдору). Ответишь?

Фёдор. Да... Неверно это. А просто спеклось всё во мне... после Аниски. Я себя не помнил, вот.

Татаров. А ты не из обиды Колесниковым стал? Не хочешь, дескать, живого принять, примешь мёртвого. Полюбуйся, мол, из папашина окошка, как я на качелках за тебя покачаюсь... Так нам таких не надо!

Ольга. Объясни, Федя, почему ты принял чужое имя.

Фёдор. Мне казалось... (и в его улыбке явилось что-то от того мальчика Феди на разбитом портрете)... что им ещё страшнее станет, когда Колесников снова нагрянет, уже убитый. (Сквозь кашель.) Наверно, он теперь не спит, не спит...

Молчание.

Я протянул вам жизнь... и расписки в получении не требую.

Егоров. Не сердись, товарищ. Партизан имеет право на любые вопросы. (Лежащему под рогожей.) Ты, Паша, не хочешь высказаться?

Молчание.

Раз сама совесть наша молчит, дело ясное. Голосую. Кто против принятия этого человека в наш истребительный отряд... пусть поднимет руку.

Старик. Чего, в герои не просятся... туды самовольно вступают.

Егоров. А ты, Паша?

Молчание. Егоров снимает с его лица рогожу. Тот лежит с открытыми глазами.

Паша, Павел... ты что? Ты слышишь меня, Паша?

Молчание. Ближние сдёрнули шапки. Егоров прикрыл вновь лицо мёртвого.

Итак, единогласно. Ну, дай я поцелую тебя, новый Колесников!

Татаров (зло и настойчиво). В губы, в губы!

Егоров обнял Фёдора. Где-то вверху лестницы шум и голоса. Слышна команда: «Ganzer Zug halt! Link, um! Rich euch!» [32]32
  Взвод, смирно! Налево равняйся!


[Закрыть] И, сбросив с себя личину, выпрямившись в рост, сумасшедший устрашённо прижимается к стене.

Егоров. Приготовьтесь, товарищи.

Все, кроме Фёдора, сбиваются в кучку на правом ближнем плане.

Ольга. Итти в ногу, глядеть легко, весело. На нас смотрят те, кто ещё сегодня вечером сменит нас. Красивыми, красивыми быть, товарищи!.. (Фёдору.) Вставай, Федя. Пора... (Тихо.) Всё еще любишь её?

Фёдор. Да.

Фёдор присоединяется к остальным. За дверью показываются люди.

Татаров. Раньше в барабаны били при этом. Я в описаниях читал. Что-то не слыхать...

Мальчик шарит шапку на нарах.

Старик. Шапку-то оставь, Прокофий. Тут недалеко.

Дверь открылась. Входят солдаты, Шпурре, Мосальский. У офицера фотоаппарат в руке.

Татаров. Видать, карточку будут сымать на память. Своим мамашам пошлют!

Шпурре (показывая на выход, свистяще). Добрро пожжаловат!

Все разом двигаются вперёд. Конвойный офицер предупредительно выставляет руку – три пальца.

Егоров. По-трое, значит...

Короткое замешательство, никто не смотрит в глаза друг другу. Егоров выбирает глазами первую партию.

Ну, я пойду (Фёдору), ты, конечно, и...

Татаров. ...и я. Пойдём, пойдём... я им покажу, я им покажу, сволочам, как наши умирают. (Фёдору.) Ты на плечо мне опирайся, Андрей. Плечи-то у меня пока здоровые.

Фёдор. Ничего, я сам. (Ольге.) Если увидишь мать, объясни ей... я не был пьян в ту ночь, накануне. Я просто не спал тогда две ночи, негде было...

Солдаты окружают их и уводят. Последним покидает подвал Мосальский.

Ольга. Слушайте, офицер... Офицер говорит по-русски?

Мосальский наклонил голову.

Здесь есть беременные.

Мосальский (поморщившись от слова). Верёвка выдержит, мадмуазель.

Ольга (упавшим голосом) ... и дети!

Мосальский. Вы задерживаете меня, мадмуазель. (Прокофию.) Сколько тебе лет, Статнов?

Прокофий (с вызовом). Семнадцать.

Иронически поклонившись, Мосальский уходит. Уже по своему почину Прокофий поднимается по ящикам к окну.

Народу сколько нагна-али...

Он вынул тряпку из пробоины в окне. Ветерок пахнул в лицо его горсткой снега. Снова пальба зениток.

Дедушка, а что... Сталин большого росту?

Старик молчит, он слушает гул наверху.

Ольга. Где ты, отец, Сталина видел?

Старик. Так, по сельскому хозяйству видались. Диковинку я одну вырастил... (Точно видя заново.) Залища просто-орная была, и нас поболе тыщи. А пустынно вроде и как-то каменно. И вошёл один человек, и враз местечка лишнего не стало. Тесно стало и пламенно.

Мальчик отвернулся от окна. Всё затихло. Слышен дважды повторённый на площади возглас: «Сталин, Сталин!» Голос замирает на полуслове.

А росту он будет вполне обыкновенного.

Залпы зениток ближе и громче.

Салют, что ль, заместо барабанов дают?

Прокофий (вцепившись в решетку). Дедушка, парашуты, парашуты. В небе тесно стало, дедушка!

Он соскочил, уткнулся в колени старика, и всё, что скопилось за день, разряжается теперь нестыдными, ребячьими слезами.

Сталин, Сталин пришёл...

Видны бегущие ноги в окне. Смятое полотнище парашюта розовым облаком застилает его на мгновенье. Потом кто-то, вопя: «И-эх ты, злое семя!» – вышибает прикладом забитое досками окно. И тотчас несколько человек, громыхая и крича, спускаются по склизам в сумрак ямы, и первым из них – Колесников. После яркого полдневного снега они ослеплённо молчат.

Колесников. Чужих нет? (Ольге, кивнув на выход.) Встреть мать. (Двум с карабинами.) А ну, пошарьте под корягами. Может, налимишко найдётся.

Двое уходят во тьму соседнего подвала. Женщина беззвучно плачет. Колесников всматривается в лица людей.

Фёдор Таланов... Фёдор!

Все молчат.

Прокофий. Троих наверх увели. Теперь уж и не догонишь.

Из соседнего подвала слышен голос: «Дай сюда фонарика, Андрей Петрович... налима держу. Руку лижет. Тут запасный выход есть».

Колесников. Иду.

Он уходит. Ольга шагнула к пареньку в шинелке, который, засучив рукав, зажал локоть ладонью.

Ольга. У вас кровь, товарищ.

Паренёк (ещё в возбужденьи атаки). Разве убережёшься в этой суматохе!

Ольга наспех рвёт платок для временной перевязки, паренёк шарит глазами по подвалу.

Старик. Аль что потерял, сынок?

Паренёк. Не-е... А как отступали мы в прошлом месяце, пожалел я старичка одного. Сбежал я к нему на обочинку, прижал ко грудкам... «Не горюй, говорю, дедушка... Русские вернутся. Русские всегда возвращаются». И последнюю горбушечку в пазуху ему сунул...

Ольга. Вот и всё пока, только не гните в локте.

Паренёк. И весь месяц я его во снах видал. Подойду – «потерпи, скажу, дедушка... скоро придём. Дай только обозлиться маненько. Ведь русского обозлить – проголодаешься!» А у меня установка такая: слово дал – держись...

Из соседнего подвала, пятясь перед партизаном, выходит в защитной бекешке Фаюнин, потом Колесников.

Колесников. Какой же это налим? Это есть по всем статьям щука. А ещё рыбак!

Паренёк растерянно засматривает в лицо Фаюнина.

Никак, наш-то нашёл своего старичка с обочинки.

Паренёк. А поправился ты, дедушка, с горбушечки-то моей.

Фаюнин молчит. Сверху спускается Таланов, с ним Анна Николаевна.

Анна Николаевна(во всю силу боли своей). Ольга!..

И затихла, уткнувшись в плечо дочери. Паренёк касается фаюнинского плеча.

Паренёк. И порадоваться-то нам с тобой тут негде, дедушка. (И в ласке его звучит железо.) Пойдём на свежий воздух, там обнимемся...

Они уходят.

Ольга (отцу). Она видела... там?

Тот утвердительно кивает. Ольга заглянула в лицо матери.

Мама, у тебя сухие глаза. Нехорошо, поплачь о Феде, мама. Он уходил, а теперь снова вернулся. Он рядом с тобой стоит, он снова твой, мама!

Анна Николаевна. Он вернулся, он мой, он с нами...

Конец

1941 – 1942