355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Казимеж Брандыс » Граждане » Текст книги (страница 8)
Граждане
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 22:44

Текст книги "Граждане"


Автор книги: Казимеж Брандыс


Жанр:

   

Роман


сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

– Пан редактор, тот парень – мой дядя!

– Какой парень? – удивился Павел.

– Ну, тот, про которого вы писали, – пояснил Липка. – Его портрет висит перед корпусом номер пять на Маршалковской. Худой такой и чернявый. Триста двадцать процентов нормы! Мариан Саганский. Это мой дядя.

– Ага, знаю, – засмеялся Павел. – Теперь знаю! Передовик плотничьей бригады?

Липка важно кивнул головой. С минуту они весело смотрели друг на друга.

– Ну и что же? Значит, все в порядке? – сказал Павел, приложив палец к кепке.

– Выходит, что в порядке! – подтвердил Липка, ухмыляясь так широко, что видны были десны над верхними зубами.

Он поклонился и ушел – должно быть, ему больше нечего было сказать. А Павел еще немного постоял на лестнице. Он вспомнил, что передовик Саганский – один из тех трех, которые напоминали ему покойного отца, и почувствовал себя как бы в родстве с маленьким Липкой. Впрочем, в этот день все люди на свете были ему родные.

5

К тому времени, как Павел дошел до Краковского Предместья, он уже был в состоянии привести мысли в порядок. Шагая по направлению к Новому Свету, он размышлял обо всем, что пережил сегодня. Шел все медленнее и по дороге остановился перед витриной Дома книги.

Итак, он написал недурной репортаж. Ну, может, даже больше чем недурной. Допустим. Он обратил на себя внимание, показал, кто такой Павел Чиж. Сремский предложил ему выступить с докладом на политическую тему – значит, руководители партийной организации возымели к нему доверие. Ну что ж, прекрасно. В конечном счете, за каких-нибудь несколько недель это – немалые достижения.

Впереди был еще разговор с Лэнкотом. И Павел решил основательно к нему подготовиться – вопрос немаловажный. Надо внушить Лэнкоту свою точку зрения. Газета не на высоте, это ясно, и об этом, повидимому, уже шепчутся в редакции. Социалистическая печать – коллективный агитатор, передатчик идей в широкие массы, она должна влиять на людей, формировать их. Она должна создавать новые чувства, новое мироощущение, прививать горячее стремление к новой жизни. А в последних номерах «Голоса» мало этого социалистического энтузиазма. Можно ли в наши дни грандиозного строительства и борьбы со старым оставаться холодным, как буржуазный комментатор международных событий! «Газета, – думал Павел, – должна быть сегодня пламенным призывом, и каждый номер ее должен высоко поднимать знамя нашей борьбы. Если какой-нибудь Саганский, прочитав «Голос», повысит норму выработки, значит газета выполнила свое назначение. А таких Саганских – тысячи!»

Он решил запомнить это и повторить в разговоре с Лэнкотом.

Он был сегодня всем доволен, уважал себя за достигнутое, с радостным смирением думал о будущих достижениях – он знал, что они будут, он был уверен в своих силах. «А не много ли я о себе воображаю?» – вдруг мелькнуло у него в голове. Временами он этого немного опасался, ему казалось, что он слишком крепко прикован к своему «я» силой неугомонного самолюбия. Впрочем, опасения эти не очень громко заявляли о себе. Он заглушал их мыслью, что всецело отдастся борьбе за новые идеи. «Ведь только благодаря им я стал человеком», – говорил он себе с гордостью.

Словом, Павел был счастлив, и руки его в карманах куртки сами собой сжимались в кулаки от ненависти, когда он вспоминал о врагах социализма. Он заглядывал в глаза прохожим, почти уверенный, что может за любой маской разглядеть безобразный лик реакции. А люди, встречая взгляд Павла, смотрели на него с недоумением.

С Нового Света он машинально свернул на Хмельную, и ему вдруг вздумалось купить какую-нибудь вещицу в подарок Бронке – ну хотя бы пудреницу или красивую записную книжку. На Хмельной легко было найти нужный магазин, – хорошо, что он случайно пошел этой дорогой.

Нащупав в кармане смятые ассигнации, Павел зашагал быстрее. На тротуаре было тесно, и он сошел на мостовую, обогнав несколько человек. Однако он прошел мимо магазина канцелярских принадлежностей, где мог бы купить для Бронки записную книжку, потом прозевал и аптекарский магазин, в витрине которого красовались металлические пудреницы. А все потому, что с некоторого времени он шел, ничего не видя вокруг, устремив глаза вперед, и сердце молотом стучало в груди.

На этот раз ошибки быть не могло. Он узнал Агнешку не только по кожаной куртке. У нее и походка была не такая, как у других женщин. Ни одна женщина в мире не могла бы держаться так, как она, и так закалывать волосы, спускавшиеся сзади на небрежно повязанную косынку. И к тому же довольно было один раз увидеть эти волосы, чтобы на всю жизнь запомнить их удивительный оттенок, пепельно-золотистый с блеском спелой пшеницы. Как большинство варшавянок, Агнешка в это время года не носила шляпы – тем более, что осень стояла погожая и сухая.

Павел, не дыша, шел за нею следом. На мгновение ее заслонила чья-то спина, и он испугался, что потеряет ее в толпе. Так оно и вышло. Агнешки нигде не было видно, а Павла совсем затолкали. Чем ближе к перекрестку, где Хмельную пересекают Братская и Шпитальная, тем многолюднее становилось на тротуарах. В страхе, что больше не увидит Агнешки, Павел ринулся вперед, расталкивая пешеходов, – и вдруг увидел ее близко, совсем рядом: она стояла у витрины книжной лавки. Он тотчас отступил и спрятался в соседней подворотне. Но все же успел увидеть лицо Агнешки и почувствовал тревогу и нежную жалость, потому что оно показалось ему очень утомленным и похудевшим.

6

У Агнешки сегодня действительно был нелегкий день. С утра уже все ее раздражало, она чувствовала себя усталой. Во время урока в четвертом «А» она поймала себя на том, что не слушает ответы учеников. Класс сразу заметил ее рассеянность, и на задних скамьях до конца урока жужжал веселый, хотя и приглушенный говор. С тайным вздохом облегчения услышала Агнешка звонок на перемену, а до сих пор этого с нею не бывало. Уходя из класса, она не могла побороть неприятного чувства какого-то бессилия и недовольства собой, как человек, не выполнивший своей обязанности. Такие дни (а то и периоды) беспричинного уныния бывали у нее иногда, и Агнешка считала это малодушием. Она потом целыми неделями терзалась, вспоминая свои промахи, хотя чаще всего это были мелочи и никто, кроме нее, их не замечал.

К счастью, после урока в четвертом «А» у нее оказался свободный час. Конечно, можно бы этот час употребить на проверку тетрадей – они лежали в учительской, у нее в портфеле, но Агнешка отложила это на вечер: дома, в тишине, удобнее работать, а сейчас она хотела сбегать на Новый Свет, в зоологический магазин за совой. О сове мечтал весь четвертый класс, и сегодня Агнешка решила купить ее, наконец, для «живой коллекции», в которой уже имелись белка, уж, чижик, три ящерицы и целая компания лягушек. Эта затея несколько развеселила Агнешку. К тому же около полудня выглянуло солнце, на улице было светло и тепло.

Однако в зоомагазине на Новом Свете ей сказали, что сова позавчера издохла. Увидев, как огорчилась Агнешка, продавец пытался ее утешить, уверяя, что птица была уже старая, от старости даже стала чудить, и, пожалуй, ей на том свете лучше – кто знает? Но факт оставался фактом: совы не было. Агнешка уже представляла себе разочарованные лица мальчишек из четвертого «А». Несмотря на уговоры продавца, она не захотела посмотреть попугайчиков, которых он расхваливал, и ушла.

Смерть совы была последней каплей, переполнившей чашу. Агнешку одолели черные мысли и угрызения совести. Она чувствовала себя за все ответственной и совершенно беспомощной. Со всех сторон осаждали ее всякие невыполненные ею задачи, просроченные или запутанные дела. Она шла по улице, совсем пав духом, такая же угнетенная, как была утром до уроков. Уставившись глазами на плиты тротуара, она перебирала в памяти все тяжелые дни, какие пережила за последнее время в школе и в своей комнатке на Жолибоже. У кого их не бывает? Агнешке вспомнились слова Моравецкого. Как-то раз, еще до каникул, он сказал ей: «Настоящим человеком становишься в тяжелые минуты». Его изречения всегда отличались туманностью, их можно было понять, по меньшей мере, в двояком смысле. Моравецкий любил философствовать, с добродушной иронией рассуждать о людях, о жизни, о себе. Агнешка критически относилась к такого рода философии, но сейчас она думала о Моравецком с горячим сочувствием и готова была простить ему все его слабости. Несколько дней назад в школе узнали о тяжелой болезни его жены, и Агнешка была потрясена. Не сломит ли несчастье этого беспомощного и медлительного великана в очках? Она придумывала, как бы ему помочь хоть чем-нибудь, но они были не настолько близки, чтобы она могла его спросить об этом, а Моравецкий сам никогда не говорил о своих личных делах. Позавчера Агнешка заметила, что он пришел в школу небритый, и, когда глаза их встретились, жалость защемила ей сердце. А тут еще – как будто мало было этой одной беды – над его головой сгущались новые тучи.

Агнешка ценила Моравецкого как педагога, влюбленного в свое дело, одного из тех немногих настоящих воспитателей молодежи, которые все свои силы отдавали школе. Она чуяла в нем бескорыстного человека и прощала ему вечные шатания и сомнения, о которых он откровенно говорил и на заседаниях и в беседах с нею. Кроме того, ей случайно стали известны некоторые подробности о том, как вел себя Моравецкий в лагере военнопленных. Товарищ Бронки, студент-медик Зиенталя, рассказывал об этом восторженно со слов своего старшего брата, который попал в тот же лагерь. Моравецкий в самые тяжелые минуты поддерживал людей спокойным, сердечным, разумным словом, раздавал все, что посылала ему жена, ухаживал за больными, читал лекции по истории Польши и никогда не думал о себе. Когда Красная Армия подошла уже близко и группа кадровых польских офицеров начала агитировать в лагере за уход с гитлеровцами на запад, Моравецкий стал во главе тех, кто считал, что долг поляков – вернуться на родину. Когда они потом шли пешком в Варшаву, он, кроме своего заплечного мешка, нес узел сильно ослабевшего Зиенталя. «Это человек большого сердца», – сказал о нем Бронке младший Зиенталя. «Да, человек с большим сердцем, но близорукими глазами», – сокрушалась Агнешка. Она считала, что Моравецкий не разбирается в людях и особенно в их политических убеждениях, а это может его погубить.

Вспомнив о Дзялынце, Агнешка недовольно сдвинула брови. На днях должен был собраться педагогический совет, чтобы обсудить инцидент в одиннадцатом классе «А». Дзялынец все это время в школе не появлялся – говорили, что у него затяжной грипп, – и заседание откладывали до его выздоровления. Но столкновение его с зетемповцами какой-то тучей висело над всей школой. Мнения преподавателей расходились. Некоторые – с заместителем директора Шнеем во главе – охотно замолчали бы всю историю. Эта группа состояла главным образом из старых учителей, которые считали, что политика вносит вредное брожение в школьную жизнь и давать волю зетемповцам попросту опасно. Агнешка слышала раз обрывок разговора в учительской между географом Гожелей, человеком желчным и озлобленным, и математиком Шульмерским. Шульмерский пил чай и брюзжал:

– Помяните мое слово, через год-два к каждому из нас приставят какого-нибудь сопляка в красном галстуке, и будут они за нами следить днем и ночью. Вам не позволят утверждать, что дважды два – четыре, пока не проверят, согласен ли с этим Ленин…

– Гм! Кха-кха! – Гожеля предостерегающе кашлянул, увидев Агнешку, и оба замолчали.

Инцидент с Дзялынцем и связь его с рядом других фактов обсуждались на партийном собрании. Агнешке было ясно, что здесь не случайное недоразумение. В школе шла война, в классах и учительской проходила «линия фронта», и то, что произошло в одиннадцатом «А», только отчетливее выявило ее. Четверка зетемповцев, обвинявшая Дзялынца – Кузьнар, Свенцкий, Збоинский и Вейс, – были лучшими учениками в школе и представляли как бы центр школьного коллектива. Замазывать идеологическую борьбу, игнорировать ее существование – значило бы обманывать мальчиков, потерять их доверие. И Агнешка считала, что случай в одиннадцатом «А» замалчивать нельзя, хотя бы в других отношениях это было выгодно.

На партийном собрании тоже высказывались различные точки зрения: например, молодой преподаватель русского языка Сивицкий винил и себя и других в том, что они недооценили роли воспитательной работы, какую должна вести партия в школе. Кто руководит ячейками ЗМП? Бюро ЗМП? Этого мало! Партийная организация не уделяет им достаточного внимания. Кузьнар и Свенцкий, быть может, – мальчики выдающиеся, но не более как мальчики, и этого не надо забывать. Ни одному из них еще нет 18 лет.

– В их возрасте еще можно делать глупости, но в нашем уже нельзя, – говорил Анджей Сивицкий (ему было 25 лет, он недавно сдал последние экзамены в Варшавском университете, и на его розовых щеках едва пробивался светлый пушок). – Не слишком ли много воли даем мы этим мальчикам? Вот извольте – приходят и требуют: выгнать Дзялынца в шею! А мы не знаем, как быть, потому что вся эта история застала нас врасплох.

Агнешка мысленно соглашалась, что он во многом прав, но в то же время ей было обидно за мальчиков. Ведь намерения у них самые лучшие. И сколько в них искренней горячности! Она любила их, в особенности Антека Кузьнара, с которым вне школы была на «ты». Впрочем, и с Юзеком Вейсом они тоже называли друг друга по имени. Агнешка считала, что за этих ребят Сивицкий может не опасаться. Пусть старый чудак Гожеля их не терпит, а заместитель директора Шней в глубине души их побаивается, – в конце концов, в этом выступлении зетемповцев ничего плохого нет! А сколько раз они вызывали восхищение всех классов! Рефераты Стефана Свенцкого читались вслух в других школах. А кампания борьбы с хулиганством, которую поднял и провел Антек Кузьнар? Тот же Антек побил всеваршавский рекорд на школьном состязании в прыжках с шестом, а прошлой весной спас тонувшую в Висле девочку… Лешека Збоинского, когда он раз вечером после заседания бюро ЗМП шел домой, ранили финкой хулиганы «бикиняры», которых Лешек знал в лицо, так как младший брат одного из них учился в восьмом классе. И после того случая Лешек и Вейс взялись за воспитание этого младшего брата: теперь он в зетемповском активе.

Агнешка о каждом зетемповце думала с горячим товарищеским чувством и возмущалась, когда кто-нибудь из учителей, особенно лицемер Шульмерский, говорил о них пренебрежительно. Они знают о мире больше, чем этот пожилой педагог, и во сто раз честнее его и чище душой! Она угадывала чувства и стремления, которые они стыдливо скрывали, маскируя их удальством или насмешливым хладнокровием. Гожеля, или Шульмерский, или учитель закона божия ксендз Лесняж были бы способны понять их детские мечты, если бы они были более похожи на настоящих людей. Даже Анджею Сивицкому, в общем хорошему товарищу, Агнешка не могла простить тот сухой тон, каким он говорил о зетемповцах. Может, они иногда и слишком много себе позволяли, но зато кто, как не они, впустил в школу свежий ветер, веющий по всей стране? Не они ли вели за собой остальных учеников? Это бесспорно. И Агнешка «совершенно объективно» считала зетемповскую организацию своей школы лучшей из всех варшавских школьных организаций.

Однако на партийном собрании, кроме речи Сивицкого, прозвучали и другие голоса. Сидя рядом со сторожем Реськевичем, Агнешка, красная от гнева, слушала учителя истории в классах «Б» Постылло, который уже с полгода был кандидатом партии и проявлял необычайную прыть, всем своим видом как бы подчеркивая, что от его бдительного ока ничто не может укрыться. Постылло в своей речи предостерегал партийную организацию против некоторых воспитателей молодежи.

– И не только таких, как профессор Дзялынец, товарищи, – говорил он тихо и внушительно, – ибо профессор Дзялынец не так опасен, хотя бы потому, что он не особенно ловко маскируется. А вот другие…

Слово «другие» в устах Постылло звучало грозно, хотя он произносил его своим обычным тоном, учтиво, без всякого подчеркивания. После этих слов наступила тишина. Постылло все побаивались, он умел нападать с неожиданных сторон. Агнешка считала его карьеристом и была уверена, что директор Ярош о нем того же мнения. Когда была произнесена фамилия Моравецкого, она сердито поджала губы. Ну, конечно, от Постылло этого можно было ожидать! Он не прочь напакостить именно Моравецкому, который тоже преподает историю в параллельных классах. Агнешка с холодным омерзением следила, как тонко Постылло плетет свою сеть: он указывал на подозрительную дружбу Моравецкого с Дзялынцем и одновременно – столь же подозрительную близость с зетемповцами.

– Заведомо работает под маской благодушной аполитичности, – говорил Постылло, пренебрежительно усмехаясь.

«Ложь!» – подумала Агнешка. Ее мучило беспокойство за Моравецкого и почему-то представлялось, как валится с глухим стуком на землю этот тяжеловесный, неловкий человек, которому надо помочь. Она попросила слова. Ярош внимательно посмотрел на нее, а сторож Реськевич шепнул что-то ободряющее.

Но Агнешка не сумела как следует сказать то, что думала о Моравецком, – потому ли, что он был сложный человек, или, быть может, она боялась показать свое расположение к нему. Смутный инстинкт подсказывал ей, что это человек доброй воли. Она знала или, вернее, сердцем угадывала, что не следует мешать его напряженным исканиям, надо дать ему время… Но все это были лишь домыслы, неясные и, в сущности, ни на чем не основанные! Агнешка скоро поняла, что ей не убедить слушателей. От нее не укрылась ироническая улыбочка Постылло и огорченный взгляд Сивицкого, который отвел глаза, как только она на него взглянула. Упустив нить мыслей, она запнулась и умолкла. И хотя обвинений Постылло никто не поддержал, на Моравецкого пала тень каких-то подозрений. Агнешка понимала, что теперь ему будет еще труднее. Так всегда: камень, брошенный в воду, падает на дно, но долго еще расходятся круги по воде. Постылло, конечно, выступит со своими обвинениями и на педагогическом совете. Если даже он не сможет серьезно навредить Моравецкому, – кто знает, не навредит ли Моравецкий сам себе, отвечая на эти обвинения. Бывает и так…

Непонятно, откуда эта дружба между Моравецким и Дзялынцем? Ведь они совершенно разные люди, неужели же их в самом деле что-то связывает? Агнешка смотрела просто на отношения между людьми: под дружбой она понимала полную общность чувств и мыслей. «Нет, – твердила она себе, качая головой, – не может у них быть такой общности, один из них, наверное, обманывает другого». А Моравецкий обманывать не способен – в этом она была уверена.

Агнешка пошла на Хмельную – несмотря на плохое настроение, она помнила, что там есть магазин, где можно купить теплые перчатки на меху, а когда наступят холода, их, конечно, уже нигде не найдешь. Магазин этот она отыскала скоро: он помещался в том самом доме, куда ее во время восстания отвели прохожие. Ее тогда ранило в ногу осколком, и в этом доме ей оказала первую помощь красивая женщина, глазной врач.

Агнешка улыбнулась, вспоминая этот случай. Как давно это было! А ведь несмотря на свой возраст, она тогда держалась молодцом!

В сентябре 1944 года она вместе с другими переживала тяжелые дни. Ей было пятнадцать лет и, разлученная с матерью, она оказалась одна в городе, объятом ужасом и огнем пожаров. А позже, через год после восстания, умерла ее мать, и она снова осталась одна. Нелегко было в таких условиях доучиться и сдать экзамены. Но она это сделала, и вот теперь она – полезный человек, нужный (она мысленно подсчитала своих учеников), по меньшей мере, сотне людей.

Эта мысль немного утешила Агнешку, и, чтобы наказать себя за расхлябанность, она решила не покупать перчаток.

В стекле витрины она увидела свое отражение; волосы были растрепаны. Достав из сумочки гребенку, Агнешка причесала их. Какой-то пожилой мужчина, проходя, несколько раз оглянулся на нее. «Видно, делать ему нечего», – подумала она, пожимая плечами. Да, с перчатками можно еще подождать. Агнешка любила налагать на себя разные мелкие наказания. Это было нечто вроде самоочищения. Преодолевая всякие соблазны, она испытывала моральное удовлетворение. Конечно, не все искушения удавалось побороть, точно так же, как и некоторые черты характера, а частенько и коренные недостатки и слабости. Иногда даже она бывала бессильна изменить свои отношения с людьми. Вот, например, с Виктором. Это сто первый человек, которому она нужна. Но что тут поделаешь? Она не знала, как ему помочь. Есть чувства, над которыми человек не властен: бороться с ними невозможно, а когда их нет, их насильно не вызовешь. Только подлинная дружба – та в нашей власти. У них с Виктором столько общего, и этой дружбы ей тяжело было бы лишиться. Но прежде чем она решилась откровенно объяснить все Виктору, она плакала несколько ночей. В жизни самые тяжелые минуты те, когда ты вынужден причинить боль близкому человеку. Агнешке казалось, что она до смерти не забудет усмешки и взгляда Виктора, когда она, наконец, сказала ему все. Он долго молчал, а потом спросил, можно ли ему бывать у нее иногда. Господи, как он не понимает, что ей разрыв был бы тяжелее, чем ему! Она не могла обойтись без Виктора. Беседовать с ним было все равно, что думать вслух. Он был, так сказать, ее политической совестью и знал ее душу, как свою. Только ему она могла поверять свои сомнения и заботы и только он умел их рассеивать. Для множества своих подруг Агнешка была непоколебимой духовной опорой и авторитетом, а для нее такой опорой и примером был Виктор Зброжек. Быть может, и он нуждался в чьей-то помощи и принимал ее от других – ну, хотя бы от Игнация Вейера, с которым они были приятели. Цепь новых идей и понятий, связывавшая людей, состояла из ряда таких звеньев. Сильный поддерживал слабого, а если слабел сам, искал поддержки у сильнейших. Агнешка подумала, что такому, как Моравецкий, эта помощь людей очень нужна. Она считала себя сильнее его – ведь она видела, что у него почва уходит из-под ног. Так разве не обязана она его поддержать? Он как будто не отдавал себе ясного отчета в некоторых вещах, был близорук не только физически и, должно быть, часто обманывался в людях – как, например, в Дзялынце. Ведь не может же быть, чтобы он его сознательно выгораживал?

Она шла, не торопясь, и размышляла. Хорошо, что не купила перчаток, потому что, по правде говоря, денег до конца месяца остается немного, а на гонорар за статью о школах, которую она сдала в редакцию «Голоса», рассчитывать нечего: Лэнкот пока ее задержал. Вспомнив об этом, Агнешка немного огорчилась, но огорчение не мешало ей останавливаться по дороге у витрин магазинов. В одном месте тротуар был загорожен – здесь ремонтировали старый дом, – и она перешла на другую сторону. Солнце грело так жарко, что она развязала косынку. Мимо шли и шли люди. Хмельная всегда напоминала торговый пассаж, полный покупателей. Разнообразие лиц и товаров радовало глаз, и опять у Агнешки на душе стало веселее, сильнее захотелось жить. Ей пришла мысль купить на свои деньги мальчикам вместо издохшей совы какую-нибудь хорошую книжку для школьной библиотеки.

В прошлом месяце пропал «Фараон» Пруса, иллюстрированное издание «Тихого Дона» и несколько других книг, на отсутствие их школьники часто жаловались.

Она остановилась у книжного магазина. В витрине была выставлена «Экология растений» в прекрасном новом издании. Агнешка уже давно искала эту книгу, но сейчас только вздохнула, прочтя на ярлычке цену. Подсчитала мысленно все расходы, какие предстоят до первого числа… На миг ею овладело преступное желание истратить часть денег, собранных учениками на сову, – после получки она вернет им деньги. Но она тотчас с негодованием отвергла эту мысль: нельзя же извлекать для себя пользу из чужой неудачи!

Около нее собралась кучка прохожих – ведь когда кто-нибудь очень внимательно разглядывает витрину, тотчас набегают другие люди, боясь, как бы не прозевать какого-нибудь счастливого случая. Кто-то нечаянно толкнул Агнешку локтем, и сумочка ее упала на тротуар. Но раньше чем она успела нагнуться, другой прохожий уже держал сумочку в руках.

– Спасибо, – пробормотала Агнешка. Лицо молодого человека, который неожиданно очутился рядом с ней и поднял сумочку, показалось ей знакомым.

– Здравствуйте, – поздоровался он, снимая кепку.

Теперь Агнешка узнала его по темной шевелюре. Это был тот родственник Кузьнаров, Павел, что провожал ее недавно до трамвая, как раз в тот день, когда произошла история с Дзялынцем.

– Посмотрите, не разбилось ли внутри что-нибудь, – сказал он, заботливо обтерев сумочку рукавом и потом кепкой.

– Нет, – засмеялась Агнешка, – зеркальце давно уже разбито, так что жалеть не о чем.

Она с интересом взглянула на Павла. Не надевая кепки, он стоял перед ней и все еще смотрел не на нее, а на сумочку. Казалось, он собирается уйти. Агнешка вспомнила, что в тот вечер, когда он ее провожал, он только что приехал в Варшаву из П. и рассказывал о своих планах. Она спросила, как его дела и что нового у Кузьнаров, у которых она с тех пор ни разу не была. Павел в ответ что-то невнятно пробормотал. Они стояли на краю тротуара, не зная, о чем еще говорить. Агнешка хотела уже проститься, но в эту минуту их взгляды встретились.

– Мне нужно купить кое-что в книжном магазине, – сказала она нерешительно.

– Отлично, – обрадовался вдруг Павел. – Так мне подождать вас здесь?

– Ну, если вы не заняты… – согласилась она и тут же пожалела об этом.

Когда она вышла из магазина с книгами подмышкой, Павел стоял уже в кепке. Они пошли вместе по направлению к Шпитальной. Агнешка искоса поглядывала на Павла. Она видела его профиль – губы, щеку с полоской темного пушка. Он не начинал разговора, и они шли молча. «Странный парень», – подумала Агнешка. Из вежливости осведомилась, как ему нравится Варшава.

– Строительство здесь идет большое, – ответил он не сразу.

Агнешка молчала, оскорбленная в своих лучших чувствах: и это все, что бедняга увидел в Варшаве?

На перекрестке, где сходятся Хмельная, Братская и Шпитальная, она посмотрела на часы. У нее, правда, было еще свободных четверть часа, но разговор не клеился и лучше было распрощаться.

– Кланяйтесь от меня Бронке, – сказала она довольно сухо, протягивая руку Павлу.

Он стоял и молчал, глядя на эту руку. Агнешка смутилась, не зная, как ей быть. К счастью, он, наконец, заговорил. Промямлил несколько слов совсем невнятно и только после того, как он их повторил, Агнешка разобрала, что речь идет о каком-то подарке. Павел, кажется, спрашивал ее совета, что купить – пудреницу или записную книжку.

– Для Бронки, – пояснил он указывая глазами на Хмельную.

Агнешка улыбнулась, ей это показалось забавным. Отказать было неудобно: ведь Бронка – ее друг.

– Не знаю, что ей доставит больше удовольствия, – размышлял вслух Павел, широко шагая рядом с Агнешкой, – книжка или пудреница?

– Ну, конечно, пудреница, если уж на то пошло! – Агнешка пожала плечами.

– В самом деле? – удивился Павел.

«Забавный паренек!» – подумала Агнешка. Он напоминал ей зетемповцев их школы и был, должно быть, не намного старше их.

В парфюмерном магазине, пока она выбирала пудреницу, Павел неотрывно смотрел на ее руки. Теперь это, правда, было естественно, но Агнешку раздражала усмешечка продавщицы, которая, видимо, принимала их за влюбленную пару.

– Вот эта Бронке понравится, – нарочно сказала Агнешка суровым тоном, показывая Павлу плоскую коробочку с роговой крышкой.

Павел повертел ее в руках, и Агнешка, ощутив на себе его взгляд, подняла глаза: чего ему надо? Мелькнула вдруг неприятная догадка.

– Может, найдется еще одна такая же? – шепнул Павел, нерешительно поглядывая на ее сумочку.

Агнешка смерила его сердитым взглядом.

– Бронке хватит одной, – сказала она, нахмурив брови, и отвернулась от прилавка. Она успела, однако, увидеть, как покраснел Павел. Он выгреб из кармана пачку смятых бумажек и, не считая, совал их в руки продавщице. – Тут слишком много, пане, – запротестовала удивленная девушка. Бумажка в двадцать злотых упала на пол. Павел неловко подобрал ее, избегая взгляда Агнешки. «Столько денег! – подумала она неприязненно. – Откуда они у этого мальчишки?»

Они вышли на улицу в натянутом молчании. Павел шел рядом с Агнешкой, но держался на некотором расстоянии.

– Не сердитесь, – сказал он, наконец, глядя себе под ноги.

– Пустяки, не стоит и говорить об этом, – ответила Агнешка, тряхнув головой.

Они свернули на Братскую, не обменявшись больше ни словом, и остановились под красным сигналом на углу Иерусалимских Аллей.

– Я сегодня получил жалованье в редакции, – сказал Павел. Казалось, он не в силах отвести глаз от мчавшегося мимо трамвая. – Это мой первый большой заработок в Варшаве… и хотелось чем-нибудь отметить…

– Право же, это пустяки, – сказала тронутая Агнешка. У нее даже слезы подступили к глазам. Как она могла так обидеть человека! «Я вела себя, как старая ханжа», – мысленно бранила она себя. И смотрела теперь на Павла ласково, готовая все сделать, чтобы заставить его улыбнуться.

Пока они проходили Аллеи и площадь Трех Крестов, Агнешка успела узнать немало о жизни Павла в Варшаве, и, пожалуй, больше всего ее заинтересовало то, что он работает в «Голосе». Однако она не спросила, знает ли он Виктора Зброжека. Павел, в свою очередь, узнал, что Агнешка намерена заняться научной работой и, если ей это удастся, она в будущем году начнет совмещать уроки в школе с аспирантурой в университете.

А когда он проводил ее до Мокотовской и они остановились перед зданием школы, Агнешка решила, что нехорошо будет с ее стороны отделаться банальными словами прощания, хотя бы уж потому, что она дружна с Кузьнарами, у которых живет Павел.

– Приходите ко мне с Бронкой в воскресенье днем, – бросила она ему уходя.

– Спасибо, – тихо ответил Павел и снова отвесил неловкий поклон.

– В пять! – крикнула Агнешка уже из ворот.

– В пять, – повторил он и рукой, в которой сжимал кепку, сделал какой-то необъяснимый жест в сторону уличного фонаря.

Агнешка вернулась как раз во-время – кончалась предпоследняя перемена.

И, взбегая по лестнице, она подумала с удовлетворением, что в конце концов все вышло не так уж плохо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю