355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Казимеж Брандыс » Граждане » Текст книги (страница 28)
Граждане
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 22:44

Текст книги "Граждане"


Автор книги: Казимеж Брандыс


Жанр:

   

Роман


сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

– Знаешь, секретарь, мы с тобой слишком мало смотрим вокруг. Задеревенели в работе, как два дышла! Это, если хочешь, даже недопустимо при социализме. Вот достроим Новую Прагу, найму себе там на Центральной площади комнату с балконом и буду сидеть и пялить старые глаза на мир. Да, да. И тебе это советую.

Но Тобиш ровно ничего не понял. Посмотрел на Кузьнара как-то косо и ответил, что Новая Прага только-только вылезает из земли, а в других местах пока еще квартиры с балконами занимают буржуи.

– Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, – добавил он, махнув рукой.

– Значит, уж и помечтать нельзя? – рассердился Кузьнар.

– Мечтай себе на здоровье, – с усмешкой ответил Тобиш. – Ведь ты же в отпуске.

А через минуту они уже ссорились из-за железнодорожной ветки: по мнению Кузьнара, в том, что ее не добились, виноват был Тобиш, а по мнению Тобиша, – Кузьнар.

Они, правда, быстро помирились, но каждый остался при своем и считал, что он уступает другому только из снисходительности.

– Может, он не ворон, – говорил потом Кузьнар Бронке, в то время, как она отламывала кончик ампулы, чтобы сделать ему впрыскивание, – но и не орел!

Он задумался на миг, потом вздохнул, засучивая рукав:

– Только смотри, не порань! Всаживаешь иголку, как вилы!

Все-таки ночью ему приснился дом на Новой Праге, окруженный чудесной белой колоннадой, под которой играли дети дворника с Электоральной. Проснулся он веселый и немедленно гаркнул: «Бронка!» Когда она пришла, он потребовал бритвенный прибор и объявил, что доктор – мошенник, кормится за счет порядочных людей, которых он по уговору с их собственными детьми упрятывает в кровать.

Около полудня похолодало и стало пасмурно, так что Кузьнар ушел с балкона и лег в постель. А ровно в полдень приехал Курнатко.

Кузьнар обрадовался неожиданному гостю – обычно шофер приезжал в сумерки, после работы. – Садись, сынок! – воскликнул он, готовый обнять Курнатко уже за одно то, что он, войдя, нанес немного глины со стройки на немилосердно блестящий паркет. От мохнатой куртки шофера на Кузьнара повеяло Новой Прагой, и он принялся жаловаться гостю на свою «собачью долю», вынуждавшую его валяться в постели именно теперь, когда работа на стройке в самом разгаре.

– Все-таки вам там без меня труднее, – говорил он уныло. – Правда, люди здорово подтянулись, но и я пригодился бы – хотя бы для того, чтобы по телефону орать. Ну, да еще три-четыре дня, и я отсюда удеру – только меня и видели! Эх, хлопец, кабы не моя дочка… Ты ее не знаешь, это чорт в юбке!

Шофер улыбался и кивал головой.

– Чего там… вы еще можете спокойно полежать, товарищ директор, – сказал он, глядя на ножку кровати.

– Нет, Курнатко, нельзя! Там уже новые котлованы, нужен глаз! Вдруг что-нибудь не так – и работа застопорится. Ни минуты простоя нельзя допускать! Ни минуты! – повторил Кузьнар сурово.

Шофер беспокойно заерзал на стуле, хотел что-то сказать, но только вздохнул и завертел в руках шапку.

– А бетономешалки все на местах? – осведомился Кузьнар через минуту.

– На местах, – подтвердил Курнатко как-то кисло.

– Работают?

– М-м…

– Та-ак, так, – задумчиво протянул Кузьнар. – А участковые графики составляете?

– Не знаю, товарищ директор, – промямлил Курнатко.

– Так ты узнай и завтра мне скажешь. И помните: досок не обрезать, а подбирать по длине. Дерево растет пятьдесят лет и не следует его калечить пилой. Ясно?

– Ясно, товарищ директор.

Кузьнар вдруг внимательно всмотрелся в шофера.

– Что-то ты сегодня такой скучный, Курнатко? Болен? С легкими неладно?

Курнатко натянуто усмехнулся, усердно изучая донышко своей шапки.

– Да я ничего. Так просто… – не сразу и шопотом отозвался он. – Всякое бывает.

– Ну, если без причины нос повесил, значит, досуга у тебя слишком много. Вот погоди, поправлюсь я, такую тебе задам гонку, что искры из шин полетят.

– Э… Кто его знает… – Курнатко теребил суконный козырек, избегая смотреть на Кузьнара.

Кузьнар сел на постели и долго смотрел ему в лицо.

– Что такое вы говорите, Курнатко? – спросил он тихо.

Шофер ничего не ответил, только дернул плечом и покраснел.

– И зачем это вы приехали в такой неурочный час? – с расстановкой продолжал Кузьнар. – Стряслось что-нибудь? Я спрашиваю: случилось что-нибудь? – повторил он тише. – Говорите! На новой стройке, да?

Курнатко неохотно поднял голову.

– Товарищ директор, – стоном вырвалось у него. – Новой стройки уже не будет. Остановили работу. И… И конец.

– Что? Что? – заикаясь, спрашивал Кузьнар. – Кто остановил? Как так? Что ты мне тут…

– Конец! – повторил Курнатко с упорством отчаяния. – Я не хотел говорить, да вы меня вынудили. Грунт там подмок, товарищ директор, вода так и хлюпает. И начальство говорит, что строить на таком грунте нельзя…

Курнатко вдруг выпучил глаза и замахал руками:

– Товарищ! Товарищ Кузьнар! Я не… Иисусе, Мария! Вам же нельзя…

Но Кузьнар уже вскочил с постели и, воюя с длинной рубахой, надевал брюки. Лицо у него посерело и судорожно сжалось.

– Достань-ка мою куртку, она висит в прихожей, – бросил он сквозь зубы. – Да тише, чтобы не услыхала дочка…

– Товарищ директор! – Курнатко помертвел от испуга. – Что я наделал!

– Живее! – прошипел Кузьнар. Он уже торопливо зашнуровывал башмаки.

Через пять минут Кузьнар, крепко держась за перила и почти валясь на руки шоферу, сходил с лестницы вниз, к воротам, где ждала «победа».

4

В этот день почти все работники строительства во время обеденного перерыва собрались на Новой Праге IV. Приходили группами и в молчании толпились около котлованов, в которых работа была прекращена. Мало кто разговаривал, не слышно было и репродукторов. День выдался душный и облачный. Неработавший экскаватор стоял с вытянутой стрелой, словно замер в ненужном больше усилии. Люди ожидали новостей: в бараке дирекции шло совещание с представителями строительного треста. Заседали они уже несколько часов. Время от времени из барака кто-нибудь выбегал или входил туда, а в одиннадцать часов подъехал незнакомый автомобиль «шевроле», и из него вышли двое мужчин, которые до сих пор на стройке никогда не бывали. Их проводило несколько десятков глаз, внимательных и угрюмо-сосредоточенных. Неподалеку от барака, на досках, сложенных под плоским навесом, уселись каменщики постарше и мастера. Остальные группами стояли у забора. Курили в томительной и мрачной тишине. Компания зетемповцев с Вельбореком во главе остановилась около свежевырытого котлована и рассматривала насос новой системы, которым вчера здесь пробовали откачивать воду (сегодня уже отказались от дальнейших попыток). Никто не знал, что принесет ближайший час, – все должно было решиться в бараке дирекции. По «Кузьнаровым полям» бродили какие-то люди с инструментами – прошел слух, что они из Геологического исследовательского института. Трое ушли далеко, под самую рощу, и там что-то устанавливали, вымеряли. Казалось, это врачи сошлись на консилиум и стоят над тяжко больной землей. В толпе, теснившейся у забора, многие то и дело поглядывали в их сторону. Вылинявший транспарант, укрепленный на палках, вяло повис в неподвижном воздухе. Рабочие пили теплый чай прямо из бутылок, со вздохом отнимая их от губ и молча передавая из рук в руки. Иные лениво следили глазами за жемчужно-серой стайкой голубей, кружившей над голубятней. В тишине слышен был протяжный, мелодичный свист. Опустевшие котлованы, брошенные лопаты, безмолвие, полное глухой тревоги, – все ложилось на душу гнетущим чувством ненужности. Но никто не уходил: некуда было идти.

На старой стройке оставалось в этот час мало людей. Там только Выжик и его свита играли в карты на ступенях крылечка перед клубом.

Но даже и они толковали между собой об опасности, грозившей новой стройке. Выжик предсказывал, что через несколько дней «лавочка закроется», – верить проектам нового поселка, который показывали им на диапозитивах, может только круглый дурак, а он, Выжик, не дурак. В красивых синих глазах Выжика светилось глубокое презрение к наивным людям. Когда это презрение нужно было скрыть, Выжик опускал черные ресницы, но даже и тогда оно проскальзывало в складке небольшого пухлого рта. Знавшие Выжика удивлялись его самоуверенности, помогавшей ему смело шагать по жизни. Его старались не задевать, так как он ходил всегда с целой бандой сторонников. Два брата Шкарлацкие, парни с высоко взбитыми чубами, похожие друг на друга, как близнецы, были грозой не только столярной мастерской, но и всего квартала от Сельц до Чернякова. Трое других, не такие видные и красивые, тоже завивали волосы и пользовались печальной славой в Вавре. Этой-то пятеркой командовал Выжик, он был ее душой и мозгом. Должно быть, он покорял их своим хладнокровным бесстыдством. Даже Шкарлацкие прислушивались иногда к голосу совести, а Выжик – никогда. Потому, вероятно, он и был им так необходим; они искали опоры в его непоколебимой уверенности.

Шкарлацкие любили загорать на площадке перед клубом. Но в этот день не было солнца, и они скучали, наблюдая за игрой и подсказывая игрокам ходы. Выжик загребал все взятки, а его партнер, Мацуля, подручный слесаря, потешно гримасничая, раздумывал, с какой карты пойти. Мацуля только недавно научился играть в «тысячу». Этот парень любил паясничать и смешить товарищей. И лицом, и гибкостью, и проворством он напоминал обезьянку и был придворным шутом Выжика.

– Сорок! – Выжик с шиком выбросил карту.

Мацуля притворился плачущим и обругал самого себя:

– Ох, я, раззява! Опять оскандалился!

– Не вой! – буркнул один из Шкарлацких. – Кузьнар и Тобиш хуже тебя оскандалились!

– А мне от этого не легче, – хныкал Мацуля. – Клади туза, ну! Валетом бьет! Что вы скажете? Ах, чтоб тебя! Ну, я и раззява!

Выжик, посмеиваясь, с холодным удовлетворением сгреб взятку и провел по картам длинным ногтем.

– Одни бубны! Давай, что у тебя там есть!

– Ой, он из меня все вытрясет! – причитал Мацуля, поводя ушами, как собака.

Второй Шкарлацкий зевнул и поднял глаза от газеты.

– Кузьнар придет – то-то обрадуется, а?

– Поедет доучиваться, – процедил Выжик. – Пошлют его в Москву на обработку.

– Хи-хи! – визгливо засмеялся Мацуля. – На обработку! В Москву! Хи-хи!

– Пик! Ходи, чучело!

– Челис едет, – сказал Шкарлацкий.

– Да, он и есть! – подтвердил его брат, морща подбритые брови.

Челис ехал, стоя на подножке грузовика, одной рукой ухватившись за дверцу кабины, а в другой держа лопату. Грузовик затормозил перед бараком, где раньше помещалась дирекция.

– Эй, Челис! – крикнул кто-то из компании Выжика. – На что тебе лопата? Воду хочешь ею перегонять? Иди сюда!

Выжик усмехнулся с милостивым одобрением. Медленно тасуя карты, он сквозь лениво опущенные ресницы смотрел на великана Челиса. Мацуля наклонился и что-то шепнул ему на ухо. Выжик кивнул головой.

– Что это у тебя морда так вытянулась? – хихикая, спросил младший Шкарлацкий.

Челис послушно подошел ближе. Его башмаки и штаны внизу были облеплены желтой жижей, трикотажная рубашка взмокла от пота и липла к груди, неумытое лицо словно почернело. Между холмиками мускулов на плечах торчала низко остриженная голова с лошадиной челюстью.

– Оттуда еду, – он указал рукой в сторону новой стройки. – А Илжек там остался. И Вельборек. Они ждут…

Мацуля подмигнул Выжику и взял в руки газету, которую отложил Шкарлацкий.

– Чего ждут, чучело? – Выжик дернул плечами и сдвинул со лба шапку, открыв густые, лоснящиеся волосы, свисавшие до тонких бровей. – Холера! Люблю таких! Велит им партия вылакать всю воду из ям, так и вылакают, ей богу! Дерьмо!

Челис переступил с ноги на ногу. В башмаках у него что-то хлюпнуло.

– В дирекции заседание, – сказал он шопотом. – Может, что и надумают.

От грузовика подошел Котковский, румяный невысокий зетемповец из бригады арматурщиков, приехавший вместе с Челисом. Он сел на ступеньку и достал из кармана папиросу.

– Сказали, что будет общее собрание, – пояснил он. – Объявят результаты обследования. Ведь до сих пор никто ничего не знает, псякрев!

Челис испустил тяжелый вздох.

– Товарищ Кузьнар сильно огорчится, – сказал он, качая головой. – Ведь постоянно мне твердил: «Копай, Челис, копай! Здесь должны стоять дома». А тут – вода! Ох, какое это для него будет горе!

– Ты о себе заботься, чучело! – заметил Выжик. – Теперь за тебя возьмутся!

Челис с недоумением и тревогой заморгал белыми ресницами.

– Верно! – подхватил Мацуля, выглянув из-за газеты. – Вот тут пишут, что ты обязан явиться в милицию.

– Где это? – полюбопытствовал Котковский. Но Мацуля незаметно ткнул его кулаком в бок.

– А вот здесь, – указал он пальцем на заголовок в третьем столбце. – Ясно сказано: явиться по делу о нанесении ран. Тот, кого ты избил, очухался, вышел из больницы. И теперь тебя ищут. Вот тут напечатано черным по белому: Челис.

Челис позеленел.

– Что ты, Мацуля! – пролепетал он. – Ведь я его только…

Он проглотил слюну, с ужасом глядя на сидевших, глаза у него стали совсем круглые.

– Полно вам!.. – неуверенно буркнул Котковский.

Мацуля скорчил удивленную гримасу.

– А ты и не знал, Челис? – Он меланхолически покачал головой. – Ну, смотри сам: какая это буква? Не видишь? Читай.

– «Че», – объяснил старший из братьев Шкарлацких. – Ясно, как день.

– «Че», – торжественно подтвердил Мацуля. – Гляди, читай: «Челис, разыскиваемый милицией».

Челис отступил на шаг. Он дрожал всем телом, губы у него побелели.

– Нет… Не пойду… Илжек говорил, что…

– Илжек тебе не поможет, – с усмешечкой протянул Выжик, сонно глядя на Челиса из-под своих девичьих ресниц. – Посидишь годика два-три, чучело, а потом тебя выпустят.

– Ну, ребята, берите его! – бросил он сквозь зубы, подавая знак Шкарлацким.

С коротким криком Челис сделал движение, как будто хотел бежать. Но оба Шкарлацкие, Мацуля и двое остальных зашли ему за спину и стали оттеснять его к стене клуба. Обступив Челиса полукругом, они напирали все больше. Мацуля, приседая на корточки, изображал собаку, лаял и скалил зубы.

– Челис! – с беспокойством позвал Котковский, встав со ступенек.

Но Челис, видно, уже его не слышал. Он стоял, прижатый к стене, и мотал головой во все стороны. Тяжело дыша, он неуклюже заслонялся могучей мускулистой рукой.

– Пустите! – молил он, пряча за спину лопату. – Ну, пустите…

Зрелище было такое забавное, что даже Котковский засмеялся. Выжик весело засвистал.

– Мацуля, бери его! – скомандовал он. – За ноги! А вы – за руки! Живо!

Они услышали шум борьбы и чей-то высокий, резкий крик.

– Сволочь! – выругался один из Шкарлацких, отскочив.

Над плечами Челиса блеснуло острие лопаты, и затем он стал виден весь. В высоко поднятых руках он держал лопату, как молот. Окровавленный Мацуля, вопя, вставал с земли.

– Челис, вернись! – крикнул в испуге Котковский.

– Хватайте его! – визжали Шкарлацкие.

Челис гигантскими скачками мчался к воротам. Все смотрели ему вслед онемев, и только Мацуля тихо скулил, ощупывая голову. У ворот Челис обернулся, приостановился на миг, раскорячив ноги, и швырнул лопату на землю. Они еще успели увидеть, как он осмотрелся по сторонам, вытянув шею движением затравленного зверя, – и выбежал на улицу.

– Вот мужичье! – сердито выругался Выжик.

Они разочарованно переглянулись.

– Что мы за люди! – шопотом сказал Котковский. – Что мы за люди!..

Глава четвертая
1

В последнее время Лэнкот часто говорил жене: «Кажется, мне крышка! Не выкарабкаюсь я, Люцына!»

Погасив свет, они обычно в постели перед сном обсуждали всякие дела – то были часы, когда Лэнкот не таил от Люцыны своих забот. В благополучные времена темой этих бесед бывали главным образом мелочи повседневного быта: запасы продуктов на зиму, планы, как провести отпуск, возможность сделать выгодную покупку. Лэнкот в этих случаях начинал говорить в нос и торжественным тоном. Лежа в темноте и сложив руки на одеяле, он обсуждал вопрос со всех сторон, всегда находя наиболее практичный выход и рассеивая сомнения Люцыны. Потом оба засыпали, лежа рядом.

Но сейчас все пришло в расстройство, и Люцыне приходилось утешать мужа. Он беспокойно ворочался в постели, шуршал папиросами – в эти дни он курил неумеренно – и, вздыхая, излагал Люцыне события за день.

– Я перестал понимать ситуацию, – говорил он. – И, кто знает, не навлек ли я на себя гнев партии. Но чем? Вот чего я не могу понять.

Он перестал «понимать ситуацию» с того дня, когда пришлось побывать в Варшавском Комитете партии. Выслушав его сообщение о том, что произошло на заседании редколлегии, Лэнкоту задали вопрос, считает ли он, что ему не в чем себя упрекнуть.

– Разумеется, нет, – ответил Лэнкот. – Я, как фактический глава редакции, несу ответственность за все: я не сумел уберечь редакцию от влияния таких вредных людей, как Зброжек, и в порядке самокритики признаю, что…

Пожилой мужчина в очках, сидевший за массивным дубовым столом, слушал его внимательно, не перебивая. Но Лэнкот вдруг, не докончив фразы, замолчал, охваченный какой-то смутной тревогой. Его попросили назвать членов коллегии, потом задали несколько вопросов насчет системы работы в редакции, функций различных отделов. Спросили, как часто бывают собрания. Все объяснения Лэнкот давал толково и спокойно, авторитетным тоном, хотя и дрожащими губами. Член комитета записывал их. «Ну, чего я, собственно, боюсь?» – уговаривал себя Лэнкот. Он смотрел на три портрета, висевшие над письменным столом, на телефоны рядом на столике, разноцветные папки с бумагами, на костлявую руку, записывавшую его ответы, и все это наводило на него страх.

– Как мне отнестись к выступлению Зброжека? – спросил он осторожно, машинально ища пальцами бумажку, чтобы скатать из нее шарик.

– Мне думается, поведение товарища Зброжека должна прежде всего обсудить ваша партийная организация.

– У нас уже был на этот счет разговор с товарищем Сремским, и он тоже такого мнения.

Лэнкоту стало тошно. Он нагнул голову, как человек, захотевший посмотреть на камень, о который он споткнулся. Потом привстал, проверяя, окончена ли беседа, можно ли уходить.

Но член комитета порылся в ящике стола. С минуту он рассматривал какие-то сколотые вместе бумаги и задумчиво усмехнулся.

– Нам переслали интересный документ, – сказал он. – Это имеет отношение к вашей «Искре». Весьма любопытно. Один из работников строительства, беспартийный инженер, подал докладную записку о подъемных кранах, так называемых «зетах», которые выпускает этот завод. Гм… Повидимому, они никуда негодны.

– Возможно ли… – пролепетал Лэнкот.

– Да. Остро написано. Надо прямо сказать, этот инженер с нами не церемонится. Режет правду без обиняков. Беспартийный, а чувство ответственности у него большое, государственного масштаба. Мы как раз сейчас занимаемся этим вопросом. В вашей газете его неправильно осветили, товарищ Лэнкот.

Лэнкот ощутил на себе проницательный взгляд из-за очков. У него мгновенно пересохло в горле. Однако он не преминул объяснить, что причиной ошибки было упрямство одного из молодых журналистов, Чижа. – Я его предостерегал против безответственного оптимизма, но вы сами понимаете…

Опять он увидел руку, что-то записывавшую. Задвигал кадыком и прикусил губу.

– Благодарю вас, товарищ, – дошло до него, как сквозь густой туман. – Думаю, что собрание вашей партийной организации внесет много нового. Ну, пока как будто все…

«Пока…» – повторял мысленно Лэнкот, медленно сходя с лестницы. Он даже остановился на площадке. В ушах все еще звучало это брошенное вскользь «пока», грозное при всей своей видимой незначительности.

– А может, ты преувеличиваешь? – усомнилась Люцына. – Ты ведь любишь все раздувать, и успехи и неудачи.

Лэнкот в темноте нашарил папиросы, затянулся и выпустил дым под одеяло. В комнате было душно, окон ночью не открывали.

– Дай бог, чтобы я ошибался, – сказал он тихо. – Но до сих пор инстинкт меня никогда не обманывал.

Ему показалось, что Люцына вздохнула.

– Я тебе всегда твердила: будь осторожен, – сказала она после некоторого молчания. – Я давно жду самого худшего.

– Да, это верно, Люцына. И кто знает, – может, ты и права.

Он поискал ее руку и сжал ее. – «Вот рука друга!» – подумал он растроганно.

– Но я все же не понимаю, чего ты так боишься, Здзислав? Ведь не отдадут же тебя под суд! В комитете сидят порядочные люди. Если ты сознаешься в своей ошибке…..

Лэнкот с раздражением выпустил руку Люцыны. Ничего она не понимает! Он закрыл глаза и увидел ненавистное, насмешливое, ухмыляющееся лицо Зброжека… голову Вейера на зеленом фоне географической карты, висящей над столом главного редактора… и себя, выступающего с покаянием в каком-то зале зловещего вида, перед толпой жестоких юнцов с взлохмаченными вихрами. Он опять сжал руки на одеяле.

– Пришлось бы мне тогда начинать сначала, – сказал он. – Да, Люцына, сначала! А ты знаешь, что это значит? Мне уже сорок пять лет. Уйду из редакции, так, может, и квартиру отнимут. Или даже придется нам уехать куда-нибудь в провинцию.

«Наглецы! – подумал он вдруг с вспышкой ненависти. – Каждый хочет во все вмешиваться, всем заправлять…» Он сжал кулак. Как охотно он задушил бы сейчас того беспартийного инженера, которому вздумалось сунуть нос в дела «Искры»! Ну, можно ли существовать в стране, где тысячи невидимых глаз следят за каждым твоим шагом? Сорок пять лет, а тебя жучат, как школьника!

– Гёте было восемьдесят лет, когда он писал «Фауста», – сонно пробормотала Люцына. – А ты… Ну, да авось все перемелется.

– Гёте жил в другое время, – возразил Лэнкот. Он услышал ровное дыхание уснувшей Люцыны, и мучительное чувство одиночества овладело им. Открыл глаза, посмотрел на занавешенное окно. В щели между шторами блеснула весенняя звезда.

В пятницу утром в редакцию «Голоса» пришел какой-то человек и заявил, что хочет говорить с редактором.

– Кто он такой? – спросил Лэнкот.

Секретарша объяснила, что это рабочий. Фамилии своей назвать не хочет.

– Рабочий? – Лэнкот насупился. – Скажите ему, что у меня совещание.

Через секунду секретарша вернулась: рабочий сказал, что подождет.

Валерий Бабич, вошедший вслед за ней в кабинет, шепнул Лэнкоту:

– Придется тебе его принять, Здзись. В наше время надо держать ухо востро: он имеет вид рабочего, а может оказаться министром.

Лэнкот побагровел от злости.

– Оставьте меня в покое! – вспылил он. – Вы знаете, как я занят. И никто не может от меня требовать, чтобы я принимал каких-то анонимов! Если бы это был министр, он назвал бы себя! Вы меня в гроб вогнать хотите, – добавил он жалобно. – Ну что ж, вгоняйте, только хотел бы я знать, кто тогда будет вести дело…

– Не надо нервничать, Здзись, – успокаивал его Бабич. – Сейчас я узнаю, чего ему надо.

Через несколько минут Бабич вернулся в кабинет и подошел к окну. Лэнкот уже немного успокоился и записывал тезисы речи, с которой он собирался выступить завтра на партийном собрании.

– Ну? – он поднял голову и посмотрел на Бабича.

Тот стоял к нему спиной и барабанил пальцами по стеклу, насвистывая мотив песни «Вперед, молодежь мира». Услышав вопрос Лэнкота, он искоса посмотрел на него.

– Это не министр, – сказал он с расстановкой, надувая щеки, – а только сварщик с «Искры». Фамилия его Бальцеж. Он приехал специально к нам.

– Зачем? – Лэнкот отложил карандаш.

Бабич снова забарабанил по стеклу.

– Говорит, что приехал искать справедливости. И даже вырядился в хороший костюм.

Слышно было, как стучит машинка в комнате секретариата и где-то далеко трещит телефон.

– Ты его выпроводил, Валерий? – тихо спросил Лэнкот.

Бабич утвердительно кивнул.

– И что же? Он спрашивал меня?.. Почему именно меня?

– Он спрашивал редактора, – пояснил Бабич серьезно. – Но я думаю, что он имел в виду не тебя, а Чижа. Он упоминал о его репортаже.

– А что это за человек? – с беспокойством допытывался Лэнкот.

– Рабочий. Крепкий, ширококостный. Примитив. Он взял на заводе отпуск и приехал в Варшаву добиваться справедливости. Говорит, что его обидели. Парень здоровенный, Здзись… – Лэнкот задвигался в кресле и спросил, ждет ли еще Бальцеж.

– Нет, – ответил Валерий с усмешкой. – Не ждет. Я же знаю, сколько у тебя теперь хлопот…

Лэнкот подозрительно глянул на него, пощипывая подбородок.

– Я на минуту ушел от него, а потом вернулся с ответом…..

– Ответом?

– Ну да. Ответом от Чижа. Чего проще? Я ему сказал: «Редактор Чиж занят и велел передать, что ему с вами говорить не о чем». Тогда этот Бальцеж нахлобучил кепку и по-ошел! Искать правды, разумеется.

Лэнкот опасливо посмотрел на дверь.

– Значит, Чиж в редакции?

– Конечно, нет. – Бабич пожал плечами. – Можешь быть совершенно спокоен. Чиж придет только к двенадцати. Ты же сам его отправил интервьюировать передовиков на МДМ.

– Ах, да! – Лэнкот, наконец, понял. И в первый раз за все время их знакомства посмотрел на Бабича с некоторым уважением.

Партийное собрание в субботу началось при добрых предзнаменованиях: Зброжек не явился и не прислал даже извинительной записки.

«Он сам себе яму роет», – размышлял Лэнкот с почти сострадательным удовлетворением. Исподтишка посмотрев на Сремского, который проверял список собравшихся, он заметил, что лысина у секретаря покраснела пятнами.

– Прошу записать, – произнес Сремский в мертвой тишине, обращаясь к Хоманек, которая вела протокол, – что товарищ Зброжек не явился и не уведомил нас о причине.

Затем он повернулся к представителю Варшавского комитета, сидевшему с краю, рядом с шофером Томчыком:

– Полагаю, что собрание мы все-таки откроем. Нам следует обсудить поведение товарища Зброжека.

Представитель комитета, невзрачный, уже лысеющий мужчина, утвердительно кивнул головой. Сремский попросил Хоманек прочитать вслух два предыдущих протокола. Но оказалось, что имеется только один. В кабинете наступило тягостное молчание.

– Еще лишнее доказательство, что мы плохо работаем, – сухо сказал Сремский. И утомленно, по-старчески сгорбившись, нагнулся над своей тетрадью с записями.

Кто-то вздохнул. Представитель комитета молча закурил папиросу. Всем было жаль секретаря, который пришел сегодня гладко выбритый, торжественный, в парадном черном костюме, имевшем несколько траурный вид. Через минуту Павел Чиж звучным голосом стал читать протокол прошлого собрания. «Интересно, о чем он думает сейчас?» – спрашивал себя Лэнкот, поглядывая на его смуглое невеселое лицо с нахмуренными бровями. Опять в душе его мелькнула тень непонятной тревоги.

Все время, пока происходило собрание, Лэнкот боролся с инстинктивным ощущением, что вокруг него теснее и теснее смыкается какой-то невидимый круг. Правда, ничья критика не была направлена прямо против него, его имени никто не называл, но Лэнкот знал, как происходят великие землетрясения: сперва дрожит земля, потом валится крыша, и только напоследок падает уже и человек. А сегодня он после каждого почти выступления чувствовал, что почва медленно, но неотвратимо уходит у него из-под ног. С подавленной яростью слушал он «самокритику» Сремского, который пытался взять всю ответственность на свои худые сгорбленные плечи. Секретарь партийной организации говорил с усилием, старательно подбирая слова. Только и слышно было: «Я недоглядел», «Я запустил», «Я не помог». Он нервно откашливался, делал паузы, чтобы смочить в воде запекшиеся губы, и, вероятно, не догадывался, что все эти глаголы в залегшей кругом тишине с треском и грохотом валятся на голову Лэнкота.

– В общем, товарищи, – заключил, наконец, Сремский, – основная моя ошибка в том, что я не сумел тесно связать работу партийной организации с работой редакции, – товарищ Хоманек, прошу это занести в протокол! – и из-за моей халатности организация перестала быть идейным стержнем нашего коллектива. Мы не обсуждали поведения наших товарищей, членов редколлегии… Собирались слишком редко. Все это привело к тому, что в газете создалась атмосфера, чуждая духу нашей партии… И вот результат – такие инциденты, как выходка Зброжека. Все это – моя вина как секретаря партийной организации. Запротоколируйте, пожалуйста, товарищ Хоманек.

Сремский опять потянулся за стаканом, да так неловко, что вода брызнула на столик. Лэнкот с чувством невольного отвращения смотрел на его худые желтые руки. «Дурак! – шипел он мысленно. – Зачем суешься, куда не просят?»

Но Сремский, понизив голос, сурово добавил:

– Прошу вас высказываться, товарищи. Щадить меня не надо, я этого не заслужил.

Все, что произошло потом, было для Лэнкота полнейшей и грозной неожиданностью.

Брали слово люди, в чьей преданной покорности он был до сих пор так уверен, что почти не замечал их. И вот сейчас он сидел, хмурясь, с противным осадком на душе и слушал репортера Яхника, какую-то мелкую сошку из отдела связи с районами, ожидая, не превратится ли этот парень, подобно жене Лота, в соляной столб. Еще год назад Яхник был пропагандистом в Слупске и обратил на себя внимание дельными корреспонденциями. Лэнкот никак не думал, что он способен высказывать какие-то категорические мнения. Яхника обычно посылали в ту или другую деревню для мелкого репортажа, и потом зеленый карандаш Лэнкота наполовину сокращал текст его заметок. А теперь вдруг оказалось, что этот розовый блондинчик имеет свое собственное суждение обо всем. Он упрекал руководство газеты в оппортунизме или, как он выражался, в «замазывании явлений классовой борьбы в Польше».

– Возьмем, например, посадку картофеля, – говорил он тихим голосом, поминутно заливаясь румянцем. – Некоторые кооперативные хозяйства посадили в процентном отношении меньше, чем единоличные….. Или возьмите вопрос о производительности тракторов: в кооперативном хозяйстве Береста, в Новосондецком уезде, тракторист еле-еле выполнил пахоту на одном гектаре и культивацию на четырех гектарах. Что это означает? Это – влияние кулаков, товарищи! А попробуйте разобраться, как проходят кампании взаимопомощи. Ведь взаимопомощь хозяйств имеет целью обуздать кулаков. А кулаки, конечно, уклоняются от всех решительно повинностей. И очень часто это им сходит с рук. Вот в Меховском уезде из пяти кулаков, отказавшихся помочь тяглом малоземельным, осужден только один. Об этом надо писать, товарищи, а не замалчивать это.

– Так почему же вы не написали? – спросил хромой Магурский, чей голос Лэнкот, кажется, ни разу не слышал до сих пор.

– Я написал, – тихо ответил Яхник, краснея, как девушка. – Но мне все вычеркнули.

– А мне вымарали целый абзац о некоторых вредных явлениях в районе шахт, – с глухим смехом сказал Магурский.

Голос у Магурского был такой, словно он исходил из мегафона, помещенного у него в животе. Лэнкот вспомнил его статейку о шахтах. Действительно, она показалась ему тогда несколько рискованной и перегруженной техническими подробностями. Кажется, Магурский пишет большую книгу по этому вопросу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю