Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)

– Это мы уже уладили, – сказал Русин.

– Что уладили? Что уладили? – кипятился Кузьнар. – Что тут можно уладить, человече…

– А то, что тебя с транспорта отпустят.

Кузьнар оторопел. Он нерешительно поднял глаза и пытливо заглянул в широкое лицо Русина.

– Как же так?.. – пробормотал он.

– Все согласовано с товарищами из ЦК, – спокойно пояснил Русин.

У Кузьнара на верхней губе выступили капельки пота.

«Не отвертеться, значит!» – подумал он с ужасом и весь съежился, втянул голову в плечи.

– Помилуй! – сказал он глухо. – Да я же ничего в этом не смыслю. Ровно ничего! Ты им скажи, Кароль: Кузьнар не годится, это не его ума дело. Я забыл даже, на что похож угольник, а ты хочешь, чтобы я целый город выстроил! Так и скажи им, ладно?

Русин покачал головой:

– Нет, и не подумаю.

– Скажи, Кароль, скажи!

– Я тебе говорю: принимайся за эту работу, справишься.

– Вы бы лучше в генералы меня произвели – такой же из меня генерал, как строитель.

– Ты людей знаешь, вот что важно. И партия тебе поможет, Кузьнар. Вначале будет трудно, потом научишься.

– А если не научусь? – крикнул Кузьнар. – Тогда как? Кто я такой? Был когда-то подносчиком на постройках. А потом научился только класть кирпичи… Какой я строитель? Если я вам вместо домов нужники выстрою, тогда кто виноват будет? Я, не так ли?

– Ничего. Там есть специалисты, – настаивал Русин, нервно приглаживая свой хохолок. – Есть инспектора, строительное управление, инженеры, понимаешь? Ты будешь организатором и руководителем.

Снова затрещал телефон, но Русин не снял трубку.

– Чего вы от меня хотите? – сказал Кузьнар устало. – Оставили бы меня в покое, право… Я свое дело делаю, зачем же мне лезть в беду?

Русин перегнулся через стол и заглянул в лицо Кузьнару. У него снова покраснел нос.

– Да ты член партии или нет? – сказал он вполголоса.

Кузьнар молчал. Он вдруг почувствовал всю тяжесть своих пятидесяти лет, свои искалеченные суставы, натруженные кости. Может, Русин думает, что он еще тот Михал Кузьнар, которого он знал в предвоенные годы? Да, многое с тех пор переменилось. Пролетариат у власти… Строит социализм… Народная Польша… Партия… «Никогда я не отрывался от своего класса. Я – плоть от плоти его, человек с чистыми руками, хотя и черными, как мазовецкая земля. В лагере я этими руками поддерживал ослабевших. Знаешь ты, что такое конспирация в гитлеровском лагере? Спроси у тех товарищей, которые были там со мной. Спроси у них, изменял ли я своему классу? Когда я вступил в партию? Спроси у того мальчика-комсомольца с разбитой головой, который умирал у меня на руках в занавоженной землянке, далек ли я был тогда от партии. Эх, Русин, Русин! Мы пешком шли из лагеря домой в Варшаву, а ноги у нас были все в ранах… Пятеро в полосатых лагерных куртках!..»

– Кузьнар, – начал опять Русин после паузы. – Ты хорошенько подумай! Ведь строить будешь город для рабочих. Целый мир для тысяч людей. Жилищные корпуса, дворцы. Школу для детей рабочих. И ты еще раздумываешь? Удивляюсь тебе, Кузьнар! Ясли, детские сады, клубы, кинотеатры. Да, да, Михал, – и создать все это партия поручает тебе. Стадион!.. «Горпроект столицы» разрабатывает планы. Это будет не поселок, а чудо, понимаешь?.. Прачечные по последнему слову техники. Берись за это, говорю тебе. Ну?

– Не могу, – шопотом возразил Кузьнар, качая головой. – Не мучь меня, Кароль. Силы у меня уже не те. Не могу.

Откинувшись на спинку стула, Русин секунду смотрел на Кузьнара с каким-то задумчивым удивлением. От его оживления и следа не осталось. Он встал и начал складывать бумаги.

– Передайте, что я сейчас освобожусь, – сказал он, прижав телефонную трубку к уху.

Но Кузьнар не двигался с места. Опустив глаза, он смотрел на свои лежавшие на коленях руки.

– Ну что ж, – сказал Русин равнодушно. – Очень жаль, что мы с тобой не договорились.

Он сдул пепел со стола и встал.

– Человече! – крикнул вдруг Кузьнар сердито. – Дай ты мне хоть три дня сроку! Подумать надо!

Он сгреб чертежи со стола, спрятал их в портфель и, не прощаясь, ринулся к двери, оттолкнув с дороги стул.

– Только ты не воображай, что я…

Он махнул рукой, не договорив, и вышел, с треском захлопнув дверь.

На другой день, около трех часов, в транспортный отдел заявился молодой розовощекий шофер и весело доложил, что машина ждет «товарища директора». Кузьнар его обругал, но Курнатко невозмутимо выслушал все и даже улыбался, стоя с шапкой в руке.

В три они были уже на стройке. Кузьнар пробыл здесь несколько часов. Потом доехал в «победе» до виадука, вылез и велел Курнатко «убираться ко всем чертям».

– Слушаю, товарищ директор, – ответил шофер, мило улыбаясь. Затем осведомился, в котором часу приехать завтра утром на Электоральную.

– К семи, – крикнул Кузьнар уже с тротуара. – Да не мчитесь вы сломя голову!

– Вот и стройка, товарищ директор. – Курнатко легко затормозил у ворот с вывеской: «Поселок Новая Прага III».

– Въезжайте, – буркнул Кузьнар, посмотрев на часы. Было четверть восьмого. В половине восьмого обещал приехать Русин.

Глава четвертая

1

В коридоре Антек Кузьнар сделал знак Вейсу и Свенцкому.

– Смотрите в оба, – сказал он. – Я предчувствую, что Баобаб захочет смыться.

– Да, он таких разговоров не любит, – подтвердил Свенцкий, надувая щеки.

Юзек Вейс был печален. Он стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на Кузьнара глазами умирающей серны. – А может, отложим на другой раз? – пробормотал он.

Кузьнар и Свенцкий молча переглянулись: ну, конечно, опять эта интеллигентская «щепетильность» Вейса! Свенцкий ядовито усмехнулся.

– Ты, должно быть, воображаешь себя героем дня? Успокойся, дело тут вовсе не в тебе.

– Ничего я не воображаю, – Вейс прикрыл глаза ресницами и покраснел. – Мне просто жаль Баобаба. Ведь Дзялынец – его друг.

– Баобаб не ребенок, – Свенцкий захохотал, трясясь всем своим жирным телом. – Не сходи с ума, сын мой.

– Сколько раз я тебя просил, Стефан, не говорить со мной таким тоном, – сказал Вейс обиженно.

– Ну, ну, не ссорьтесь, – вмешался Антек Кузьнар. Заложив руки за спину, он не спускал глаз с лестницы. Сверху, с третьего этажа, вдруг донесся гул и топот. Перила затряслись, на голову Свенцкому свалилась пара спортивных туфель, а за этим последовали крики и свист. В ту же минуту с лестницы ринулась вниз дикая орда – это были классы шестой «А» и седьмой «Б», у которых только что окончились уроки.

Свенцкий и Вейс были отброшены к стене. Антек устоял, схватившись за перила. Толпа юных дикарей, поднимая клубы пыли, с шумом повалила в раздевалку.

– Мерзавцы! – орал Свенцкий, ища на полу свои очки. – Хулиганы!

Подле Кузьнара вдруг, как из-под земли, вырос маленький Лешек Збоинский с рыжими вихрами, нестриженными, вероятно, уже месяца три.

– Баобаб в канцелярии, у телефона! – доложил он. – Сейчас пройдет тут.

Кузьнар кивнул. – А где же Олек Тарас?

– Откуда мне знать? – Збоинский махнул рукой. – Он удрал после четвертого урока. Наверное, опять на Смольную. Разве его что-нибудь интересует?

– Его интересует Бася со Смольной, – пояснил Свенцкий. – Он бегает за ней вот уже две недели.

– Опять сплетничаешь, Стефан! – со вздохом сказал Вейс.

Свенцкий спокойно обгрызал ноготь. – Я только констатирую факты, сын мой.

– За Тараса надо будет приняться, – сказал Антек, морща лоб. – Такое поведение недопустимо – ведь он у нас в активе.

– И Бася тоже активна, – со смехом ввернул Свенцкий. Мальчики захохотали.

– Внимание! Идет Баобаб! – зашипел крошка Збоинский, откинув со лба свои растрепанные кудри.

Они стали в ряд, и только Вейс укрылся за широкой спиной Кузьнара, которого Свенцкий выпихнул вперед.

На лестнице появилась мощная фигура Моравецкого.

2

Голос Стейна в телефонной трубке звучал спокойно, и первые же его слова вернули Моравецкому душевное равновесие. Рука его, державшая трубку, перестала дрожать, и он, не прерывая разговора со Стейном, даже улыбнулся Агнешке Небожанке, которая тут же в канцелярии диктовала машинистке объявление о школьной экскурсии.

– Марцелий, – говорил Моравецкий вполголоса, – спасибо, что позвонил. Кристина сообщила мне твой диагноз. Неужели это так серьезно?.. Понятно, понятно, – он закивал головой, ища в кармане пиджака папиросы, а в трубке жужжал голос Стейна, объяснявшего, что такие случаи медицина относит к числу серьезных.

– Мне вот что важно знать, Марцелий: есть ли хоть какая-нибудь надежда? Надежда! – повторил он громче, нагибаясь к телефонному аппарату.

Стук пишущей машинки утих. Агнешка перестала диктовать – должно быть, не хотела мешать разговору, – и Моравецкий вдруг услышал собственный голос, повторявший это слово «надежда». Услышал – и ему стало страшно: неужели уже до этого дошло!

– Алло, алло! – крикнул он в трубку, где что-то загудело. – Я у телефона, Марцелий!

И тяжело перевел дух, чувствуя, как зашевелилась прилипшая к груди сорочка.

– Надежда не потеряна, об этом и речи быть не может, – ответил далекий, невидимый Стейн.

Моравецкий чиркнул третьей спичкой, и наконец ему удалось закурить.

– Она совершенно спокойна, ты же ее знаешь, – сказал он. – Вчера даже меня утешала. – Он засмеялся преувеличенно громко. – Да, да, пошла на службу… Так ты говоришь, что…

Стейн перебил его – ему, верно, было некогда.

– Ладно, – согласился Моравецкий, – значит, завтра в семь вечера у Марца. Спасибо тебе, Марцелий.

Он положил трубку и с минуту стоял посреди канцелярии, стараясь овладеть собой, скрыть охватившее его волнение. Он вдруг отдал себе отчет в том, что ни разу в жизни еще не испытывал такого полного ощущения счастья. Прошелся по комнате, бессознательно улыбаясь, потрогал мимоходом стоявшие на столах предметы. «Надежда не потеряна, об этом и речи быть не может», – повторял он шопотом. Глаза его встретились с ясными глазами Агнешки.

– Что, на сегодня конец, пан профессор?

– Где там! – Моравецкий рассмеялся. – Меня подстерегают Антек Кузьнар с товарищами. Хотят затащить в класс для принципиального разговора. А вы уже свободны?

– Еще последний урок в шестом «Б», – ответила Агнешка, проверяя написанный под диктовку текст. – А там – свобода до завтра.

– Если успею, зайду за вами, и мы напьемся где-нибудь кофе, – сказал Моравецкий выходя.

Она кивнула головой: – Хорошо.

«Надежда не потеряна, об этом нет и речи, – думал Моравецкий, поднимаясь по лестнице. – Ведь именно так он сказал?» – Это значило, что перед ним и Кристиной еще дни, месяцы, годы, такие же, как те, что прожиты. Годы разговоров, пустячных размолвок, забот, легких разочарований, годы неяркого счастья, годы, как не имеющая вкуса, но необходимая для жизни вода. «Деньги хоть из-под земли достану, все распродам, – решил Моравецкий, – и начнем сначала, как тогда, когда мы поженились».

Сторож Реськевич стоял на площадке с половой щеткой в руках.

– Что слышно, пан Реськевич? – спросил Моравецкий проходя.

Реськевич мрачно ответил, что в десятом «А» ученики опять разбили стекло.

– Ну, вот и прекрасно! – восхитился Моравецкий и, перескакивая через две ступеньки, стал спускаться вниз, оставив позади остолбеневшего от удивления сторожа.

На первом этаже Моравецкий вдруг вспомнил об инциденте с Дзялынцем, не пришедшим сегодня на уроки. «Лучше будет как-нибудь потом этим заняться, не сегодня», – подумал он с неудовольствием и хотел идти в раздевалку, но было уже поздно: на него в упор смотрели четыре пары глаз. Кузьнар, Свенцкий, Збоинский и Вейс загородили ему дорогу.

3

В одиннадцатом классе «А» на доске еще оставался какой-то полустертый геометрический чертеж. Повыше большими буквами было написано: «Да здравствует народная Корея!», а в правом верхнем углу кто-то, видимо, пробовал изобразить быка в очках с лицом Моравецкого, но получилось не особенно удачно.

Збоинский запер дверь на ключ, и мальчики уселись на парты у окна, свесив ноги на скамейки.

– Ну, что скажете? – спросил Моравецкий. Он остановился перед доской и рассматривал быка. «Это, конечно, работа Тараса, – подумал он. – Неужели у меня такая бессмысленная рожа? Нет, неправда».

– Ну? – Он пожал плечами и обернулся к ученикам. – Чем я могу вам быть полезен?

Антек Кузьнар напряженно искал нужных слов.

– Вам же известно, в чем дело, пан профессор, – сказал он после минутной паузы.

Вейс опустил длинные ресницы, Свенцкий вдруг с притворным интересом стал рассматривать лампочку над кафедрой, а Збоинский усердно разматывал веревочку, попавшуюся ему под руку.

– Ах, так. – Моравецкий покачал головой. – Мне, значит, известно, в чем дело? Но такой уж я хитрец, что жду, пока вы скажете, для чего меня сюда затащили?

– Это с нашей стороны доказательство доверия, – серьезно сказал Кузьнар. Встретив взгляд его серых пытливых глаз, Моравецкий немного смешался и отвел свои.

– Нам важно знать ваше мнение.

– Вот именно! – по-детски пискнул Збоинский.

– И дело идет о вас тоже, пан профессор, – сказал Свенцкий в нос.

«Вот оно что! – догадался Моравецкий. – Значит, политическая проверка быка в очках? Ну что ж, пожалуйста!» Он протирал очки, готовясь к бою.

Вейс сидел на парте отвернувшись. Он, видимо, страдал за товарищей, за себя, за Моравецкого. Опершись головой на руку, он запустил тонкие пальцы в свои черные вьющиеся волосы.

– Слушаю вас, – сказал наконец Моравецкий. – Может, ты, Вейс, расскажешь, как все было?

– Нет, лучше пусть Антек, – возразил Вейс тихо.

Кузьнар завязывал шнурок на башмаке – он всегда выискивал какие-нибудь предлоги, чтобы иметь время на размышление. Моравецкий с интересом наблюдал за этим крепко сколоченным, неторопливым и немного тяжеловесным для своих лет подростком. Коротко остриженные волосы и широкие скулы придавали его лицу жестковатые и решительные очертания. Такие люди рождаются нелегко, а родившись, нелегко отдают свою жизнь. Моравецкий закрыл глаза и, увидев перед собой покорную улыбку Кристины, подумал: «Не отдам твою жизнь. Нет!»

– Профессор Дзялынец, – услышал он голос Антека, – показал вчера, что он – наш идеологический противник…

– Явный враг! – запальчиво поправил его Збоинский. – Чего тут золотить пилюлю! Дзялынец сам себя разоблачил.

– Спокойнее, малыш! – цыкнул на него Свенцкий. – Слово имеет Кузьнар, потом и ты можешь прокукарекать свое мнение. (Збоинский был в переходном возрасте, и у него ломался голос.)

Кузьнар сидел, сложив руки на коленях, и смотрел в упор на Моравецкого, который прислонился к кафедре.

– Наша зетемповская организация, – сказал он, отчеканивая каждое слово, – должна сделать какие-то выводы, пан профессор. Мы не можем этого дела замять или просто позабыть о нем. Наш долг…

– У каждого свой долг, – машинально пробормотал Моравецкий.

Вейс зашевелился, как будто хотел что-то сказать. Моравецкий перехватил его влажный, полный тревоги взгляд.

– Было так, – с живостью вмешался Збоинский, – сидим мы на уроке, как всегда, и профессор Дзялынец разбирает «Канун весны». Смотрю я на Антека… а было это уже под конец урока… и вижу: Вейс встает… И слышу я, пан профессор…

– Заткнись! – перебил его Свенцкий. – Дай говорить Кузьнару…

Збоинский взмахнул рукой и чуть не свалился с парты. Он был очень обидчив, так как малый рост делал его всегда предметом насмешек.

– У меня в распоряжении меньше часа, – сказал Моравецкий. – А таким путем мы недалеко уедем. Организованность у вас, я вижу, хромает.

Кузьнар ждал, поглядывая на всех исподлобья.

«И когда этот мальчик успел приобрести такую выдержку?» – удивился про себя Моравецкий.

– Так вот, – не спеша продолжал Кузьнар. – Профессор Дзялынец разбирал «Канун весны». И знаете, что он заявил? Что Жеромский решительно осудил в своей книге коммунизм, как идеологию, чуждую польскому народу. И что как патриот Жеромский был врагом пролетарской революции.

– Безобразие! – сквозь зубы сказал Збоинский и стрельнул глазами вокруг, проверяя, все ли слышали.

– Это их метод, – процедил Свенцкий. – Я уже его наизусть знаю, сынок.

– Давайте пока без комментариев, – предложил Моравецкий. – Конечно, если хотите, чтобы я слушал дальше.

Он повернулся к ним спиной и стал мысленно считать до десяти. Несколько секунд длилось молчание.

– Ну, и что было дальше? – спросил Моравецкий у Кузьнара.

– Тогда Вейс запротестовал… Я считаю, что ты на это имел право, Вейс, именно ты… Так вот, пан профессор, Вейс заявил, что не согласен с таким толкованием, что это – искажение идей Жеромского, писателя всенародного значения. Так ты сказал? – обратился Антек к Вейсу.

– Кажется, так, – шепнул тот, не поднимая головы.

Наступила тишина.

– Это все? – спросил Моравецкий.

– Нет. Тогда Дзялынец сказал Вейсу – это слышал весь класс: «Ты, Вейс, меньше всего можешь судить об этом». Вы понимаете, пан профессор?

– И вышел из класса! – воскликнул Збоинский.

– Понимаете? – с ударением повторил Кузьнар. – Вейс меньше всего может судить об этом…

– Да, Моравецкий понял… Юзек Вейс в прошлом году расстался с матерью и младшей сестрой – обе они уехали в государство Израиль, а он решительно отказался ехать с ними. И вот уже несколько месяцев он жил у Свенцких в одной комнате со Стефаном. Дзялынцу это было известно. О поступке Вейса знали в школе, хотя сам он очень не любил говорить об этом.

Моравецкий отвернулся к окну, чтобы мальчики не заметили его волнения, и смотрел на школьный двор с двумя столбами на площадке для баскетбола, огороженной проволочной сеткой, прорванной в нескольких местах.

– Что же из этого следует? – сказал он после минутного молчания. – Мне, по правде говоря, не все здесь ясно.

– Не ясно? – с иронией протянул Свенцкий. – По-вашему, этого еще мало?

– Не лови меня на каждом слове, Свенцкий, – спокойно отпарировал Моравецкий. – Ты же гений, а не мышеловка.

– Мы хотим знать, что вы об этом думаете, пан профессор, – сказал Кузьнар.

Моравецкий представил себе на миг худое лицо Дзялынца и, чувствуя, как в нем поднимается бессильное раздражение, обернулся.

– Мне эта история непонятна потому, что я знаю профессора Дзялынца много лет. Быть может, он на многое смотрит иначе, чем вы, но он благонамеренный человек. Не верю я в дьявольское наущение; я материалист, хотя и не такой подкованный, как ты, Свенцкий.

Свенцкий снисходительно усмехнулся, и его усмешка рассердила Моравецкого. Ну, разумеется, этот малый видит в нем врага! В прошлом году у них вышло довольно неприятное столкновение на уроке истории. Свенцкий упрекнул его в том, что он тенденциозно «замазывает» классовые причины краха ноябрьского восстания[9]9
  Имеется в виду польское национально-освободительное восстание 1830 года. – Прим. ред.


[Закрыть]. В его нападках чувствовалось желание опорочить учителя, и это вывело Моравецкого из себя. Не любит его Свенцкий! За что? Ведь вот тогда он в конце концов признал, что учитель отчасти прав. Но не в том дело. Свенцкий не любит его за что-то другое. Этот начитанный малый следит за ним с недоверием, со злой иронией психолога, которого прежде всего интересует психология преступников. Моравецкий знал, что проницательный толстяк высматривает слабое место в его мировоззрении и, когда его откроет, без колебаний нанесет удар.

– Может быть, вы слишком близко знаете пана Дзялынца? – флегматично заметил Свенцкий. – Иногда это мешает…

Вейс вздрогнул, как ужаленный: – Стефан!

Кузьнар молчал, а Збоинский сдвинул брови, делая вид, что понимает, в чем дело.

– Да, – ответил Моравецкий, – я его знаю довольно-таки давно. И ручаюсь, что он не хотел оскорбить Вейса. Разве вы не понимаете, как трудно бывает подчас с вами разговаривать? Мы – люди усталые. Дзялынец двадцать лет преподает в средней школе, он воспитал три поколения. В свое время он готовил диссертацию, рассчитывал на кафедру в университете, но почему-то не удалось. А вы знаете, каково человеку, когда не удалась жизнь? Нет! Вы видите только его случайные промахи и умеете сразу ими воспользоваться.

Говоря это, Моравецкий невольно подумал: «Дзялынец не простил бы мне такой защиты!»

– Извините, пан профессор, – сказал Кузьнар вполголоса. – Вы называете это случайным промахом?

Моравецкий молчал. «Кто прав?» – мелькнуло у него в голове.

– Классовая борьба имеет свой механизм, – сказал Свенцкий и зевнул со скучающей миной пятидесятилетнего мужчины, запертого в детской.

– Твой хваленый механизм состоит часто в том, что человеку отказывают в поддержке…

Моравецкий не докончил и обвел глазами своих учеников. Никто из них не смотрел на него.

– Объясните, наконец, толком, что вы решили?

Мальчики поглядывали на Антека. Свенцкий украдкой мигал ему. Слышно было только учащенное дыхание и скрип парт.

– Мы не согласны с вашей точкой зрения, пан профессор, – сказал наконец Антек Кузьнар. – Наш зетемповский актив внесет в педагогический совет предложение отстранить профессора Дзялынца от должности преподавателя.

Моравецкий остановился. Смял очки и порывисто потер их о рукав. Скамьи, стены, лица слились перед ним в туманное сероватое пятно.

– Мы хотели сообщить вам об этом, так как вы – наш классный наставник, – добавил Свенцкий, с любопытством уставившись на него щелочками глаз.

– Слушайте, мальчики, – воскликнул Моравецкий. – Ведь это же чистое безумие! Кузьнар, опомнись! Вы хотите одним махом зачеркнуть человека, поставить на нем крест?

Вейс вдруг пересел с парты на подоконник. Взлохмаченные волосы свесились ему на лоб, и он нервно болтал длинной худой ногой. Моравецкий краешком глаза видел его унылое лицо и понимал, что Вейс его не осуждает.

– Пан профессор, – говорил между тем Кузьнар, стараясь скрыть возбуждение, – вчера вечером мы собрались у Стефана и обсудили этот вопрос. Свидетелем выходки Дзялынца был весь класс. Вы знаете, что это значит. В классе не одни мы, зетемповцы. Там есть и неорганизованные, и такие, как, например, Кнаке или Тыборович… Это вода на их мельницу. Дзялынец показал, что он наш враг. Это факт. Мы не «зачеркиваем» людей, мы только должны обезвредить наших врагов.

«Тонкая разница в терминологии, – мысленно покачал головой Моравецкий. – Какой же я простофиля!» Он вдруг совершенно успокоился.

– Во-первых, – возразил он вслух, – следует прежде всего выслушать и другую сторону. За кого вы меня принимаете, чорт возьми! Свенцкий, ты, может быть, назовешь меня гнилым либералом, но я повторяю: этого требует простая честность! Человек, которого осудили, тем самым уже становится преступником, если только он не осудил сам себя. Дайте Дзялынцу время самому осудить себя, не делайте из него сразу преступника. Пожалуй, я с ним поговорю. Ну что же? Кузьнар, Збоинский, Свенцкий, будем справедливы!

Он ждал ответа, обратив очки туда, где сидел Кузьнар.

Но Антек не отвечал. Сидел, согнувшись, уперев локти в колени и крепко сплетя пальцы. В его молчании чувствовалось, что Моравецкий не убедил его и что он опасается продолжать этот спор, который казался ему, очевидно, не особенно вразумительным.

Моравецкий подошел к нему, положил обе руки на соседнюю парту и сказал медленно, словно с трудом собирая мысли:

– Я – гражданин нашей страны, Народной Польши. Стараюсь все в ней понять. Я – честный беспартийный интеллигент, как вы это называете. У меня нет никаких причин бояться за себя: прошлое мое чисто. И мне никто не запретит иметь об этом деле свое собственное мнение.

– Это – фразы, пан профессор, – отозвался Свенцкий неприятным, скрипучим голосом.

Кузьнар взглядом остановил его. Збоинский ерошил свои рыжие вихры. Моравецкий, не глядя на Свенцкого, снисходительно покачал головой.

– Хорошо, будем говорить проще, без фраз.

Он подошел к доске и стал не спеша вытирать ее. Когда все было стерто, он повернулся к Вейсу:

– А ты вполне уверен, что Дзялынец, говоря так о коммунизме, высказывал свой собственный взгляд?

Вейс молчал, болтая ногой.

– Вейс, постарайся быть беспристрастным. Неужели же человек в здравом уме мог бы в наши дни сказать такую вещь при зетемповцах? Быть может, Дзялынец только изложил вам идеологически неверную мысль Жеромского? Как ты думаешь?

Вейс перестал болтать ногой. Сдвинув брови, он смотрел в лицо Моравецкому доверчиво, но с каким-то замешательством.

– Это нездоровая книга, Вейс, – продолжал Моравецкий, садясь около него на подоконник. – Тебе, наверное, нравится сцена, когда толпа рабочих идет на Бельведер? Но автор хотел придать этой сцене совсем иной смысл, чем ты думаешь. Да, он таким образом предостерегал против революции. Думаешь, и я двадцать лет назад не ломал над этим головы? Шутка сказать – заключение «Весны»!.. И великие писатели иногда заблуждаются, Вейс. Прочти, что Ленин писал о Толстом. Можешь ты дать слово зетемповца, что Дзялынец высказал свою точку зрения, а не разъяснял вам попросту заблуждение Жеромского?

– Не знаю… мне это не приходило в голову, – шопотом ответил Вейс.

– А вы? – Моравецкий посмотрел на Збоинского и Кузьнара.

Оба закашлялись, скрывая растерянность. Свенцкий сидел надутый и грыз ногти. Не дав им подумать, Моравецкий продолжал, большими шагами расхаживая по классу:

– Мы ничего не знаем наверное, уважаемые господа присяжные. Тут нет преступника, нет преступления, нет пострадавших. Вейс оскорблен словами Дзялынца. Но мы же знаем нашего Вейса: он в огонь прыгнет за страничкой большой литературы. А что если Дзялынец попросту хотел сказать: «Об этом ты, Вейс, меньше всего можешь судить, потому что ты – известный ригорист, эстет и романтик»? А вы сразу обвинили человека чуть ли не в ритуальном убийстве.

Он остановился около кафедры и с высоты своего огромного роста внимательно смотрел на учеников. Уж не обманывает ли он этих мальчиков, которые моложе его почти на целую человеческую жизнь?

«Нет, я не лгу», – успокаивал он себя. Но им овладела безмерная усталость, его чувства и мысли были в смятении.

4

Агнешка столкнулась с ним в учительской раздевалке, когда он уже надевал пальто. Она рассмеялась – и тут только Моравецкий вспомнил, что обещал зайти за ней. Кристина кончала работу около четырех, так что в его распоряжении был еще час с лишним.

Когда они с Агнешкой выходили из школы, там уже не было ни души. На улице Моравецкий зажмурился – светило бледное осеннее солнце. Они пошли по направлению к площади Трех Крестов. Агнешка шла немного впереди, ее кожаная куртка была только наброшена на плечи, волосы сегодня гладко зачесаны наверх. Моравецкий не говорил ни слова – при Агнешке можно было молчать. От разговора с мальчиками у него остался неприятный осадок, какое-то чувство опустошенности, нервного беспокойства и усталости. Хотелось посидеть одному за чашкой кофе, подумать, взвесить все доводы, их и свои. «Плохо я выполнил свою задачу», – говорил он себе. Он знал, что плохо сделанное дело дает себя знать впоследствии и обычно в самый неподходящий момент.

Они остановились около нового здания Министерства промышленности. У широких ступеней стоял ряд автомобилей.

– Вам сегодня, видно, не до разговоров, – сказала Агнешка. – Я пойду.

Она смотрела на него, придерживая рукой волосы, которые трепал ветер. Моравецкий вдруг испугался одиночества.

– Нет, не уходите. – Он улыбнулся Агнешке. – Таким скучным людям, как я, всегда нужна очередная жертва. Напьемся кофе, а потом я вас отпущу. Пойдемте отсюда, здесь всегда гуляют сквозняки.

Он окинул взглядом уже освобожденный от лесов желтовато-белый костел и старый, весь в заплатах, дом на углу.

– Эта площадь никогда не станет красивее, – буркнул он словно про себя.

– А говорят, здесь решено пробить ход к Висле, – заметила Агнешка, глядя на здание Института глухонемых.

«Эта площадь похожа на меня, – подумал Моравецкий с горькой иронией. – Старье рядом с новым, беспорядок, неразбериха, а в глубине… господь бог… И сквозняки…»

Они зашли в кондитерскую Галинского и заняли столик во второй комнате. Моравецкий вспомнил, что здесь он и Кристина встречались в первые месяцы их знакомства. Он нагнулся к столу, пытаясь отогнать эти мысли… Да, они всегда выбирали место в глубине зала, у окна. Там еще висела какая-то картина, – кажется, репродукция «Грюнвальда»? Раз Кристина запоздала на полчаса, и он, дожидаясь ее, писал на мраморном столике ее имя, обмакнув палец в разлитом кофе. Так она и застала его: не успев стереть написанное, он задумчиво созерцал мокрый столик. А когда здоровался, испачкал новенькую перчатку Кристины. Таково было его признание в любви. Когда это было – осенью? Нет, весною, ранней весною. Кристина опоздала тогда из-за грозы. И после той весенней грозы он попросил ее руки… А заболела она осенью. Весна и осень, между ними долгий ряд лет… Время между весной и осенью не всегда бывает временем урожая.

Его взгляд остановился на руке Агнешки, медленно помешивавшей кофе в чашке. И он вдруг подумал, что люди, сидящие за соседними столиками, могут принять их за влюбленных, назначивших здесь друг другу свидание. Ведь Агнешка – красивая девушка. Женатый мужчина с обручальным кольцом на пальце и молодая девушка с чистыми, спокойными чертами.

– Это кафе очень старое, – сказал он, оглядывая зал, – наверное, старше меня. Я здесь сегодня впервые после войны.

– Оно, кажется, не закрывалось и в годы оккупации? – отозвалась Агнешка.

– Не знаю. В те годы я не ходил в кафе. – Он рассмеялся. – Я сидел в лагере для военнопленных, в Вольденберге около Пилы.

Ухватившись за эту тему, он стал рассказывать о жизни в лагере. Агнешка умела слушать. Моравецкий вспоминал, как они, выйдя на свободу, шли пешком домой, в Польшу, как он много недель в Варшаве разыскивал Кристину, вывезенную гитлеровцами с госпиталем повстанцев.

– Мы нашли друг друга только в конце марта, – сказал он. – В одно прекрасное утро меня разбудил ее голос в соседней комнате. Понимаете, после шести лет разлуки… Я тогда жил у Дзялынца, и она меня там отыскала.

В быстром, немного помрачневшем взгляде Агнешки он прочел впечатление, какое произвела его последняя фраза, – и пожалел о ней: к чему было упоминать о Дзялынце, о том, что он у него жил, стоит ли подчеркивать их близость?

Им овладело беспокойство, но раньше чем он успел понять, откуда оно, он рассердился на себя за эти мысли и вспомнил собственные слова, сказанные всего четверть часа назад: «Мне бояться нечего: мое прошлое чисто».

Он выпил глоток кофе и отодвинул чашку.

– Мы с Дзялынцем знакомы вот уже около двадцати лет. С университетской скамьи.

– Да, я слышала, – кивнула головой Агнешка.

Но Моравецкий этим не удовлетворился.

– Я считаю его честным человеком, – сказал он веско. – Он переживает сейчас трудную полосу… И надо же понять…

– Вы говорили с мальчиками? – перебила Агнешка. Он встретил ее ясный, спокойный взгляд.

– Говорил.

– И что же?

– Да ничего.

Он пересказал ей весь разговор. Правда, о ехидных репликах Свенцкого он умолчал, оставив при себе эту добавочную порцию горечи. Привел только доводы Кузьнара и свои.

– Кажется, я их не убедил, – сказал он в заключение, пожимая плечами. – Они видят в Дзялынце врага – и только. А психология представляется им наукой подозрительной в политическом отношении. Даже такой разумный парень, как Кузьнар, не хотел меня слушать. Под конец я им закатил целую адвокатскую речь! Да что толку? В их возрасте я был буквально весь соткан из сомнений и колебаний. Они же, если испытывают когда-нибудь колебания, так это похоже на колебание железобетонного небоскреба: где-то там на двадцатом этаже он как будто едва заметно дрожит. А я и сейчас – вроде, старого двухэтажного дома: стоит по улице проехать экипажу, и уже трясутся стены, дребезжат окна… Нет, мы с ними ни до чего не договорились.