Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

– Садись, выпьем.

Павел ощутил на лице горячее дыхание, чья-то спина прижала его к стойке, а над ухом звучал голос Зброжека:

– Долго ты не появлялся в редакции, Павел! Там никто не знает, куда ты пропал.

– Послушай, Виктор, – перебил Павел, – пойдем к нашему столику, со мной здесь Агнешка.

Рука с рюмкой повисла в воздухе.

– Агнешка? – переспросил Зброжек.

– Да, да. Пойдем, для нее это будет сюрприз, – уговаривал его Павел и, подметив печальную усмешку Виктора, взял его под руку, пробуя потянуть за собой.

– Погоди, – пробормотал Зброжек. – Мне надо расплатиться. Ты ступай, а я сейчас приду к вам.

– Нет, я подожду тебя, Виктор, – возразил Павел. – Иначе ты нас не найдешь.

Зброжек достал из кармана несколько злотых. Он не был пьян, но усмехался как-то странно.

– Я пил только что за вечное благополучие редактора Лэнкота, – сказал он, по своей привычке кривя губы. – А тут вдруг – редактор Чиж… и Агнешка. Давай выпьем за ее здоровье!

– Пойдем выпьем с нею вместе, – убеждал его Павел. – Она же там ждет.

– Две стопки! – скомандовал Зброжек красивой даме за стойкой. – За ее здоровье!

Павел выпил, повторив мысленно:

«За ее здоровье».

– Рад буду встрече, – сказал Зброжек. – Давненько я ее не видал.

– Я тоже, – со смехом отозвался Павел. – Я только сегодня вечером вернулся с «Искры».

Павел почувствовал, что плечо Зброжека вдруг как-то напряглось. Встретив его потухший взгляд, он смутился.

– Виктор, – сказал он тихо. – Поставим крест на этой истории.

Зброжек стряхнул руку Павла со своего плеча и нагнулся над пустой рюмкой.

– Вернись к ней. Я не пойду.

– Да ты ошалел! – рассердился Павел. – Пойдем потолкуем. Я тебе все объясню.

– Нет, – Виктор покачал головой. – Я еще тут посижу. Оставь меня в покое. Агнешке нижайший поклон!

Павел придвинулся ближе.

– Что ты, Виктор? Что на тебя нашло?

– Ничего. Ровно ничего, товарищ Чиж, правая рука Лэнкота! Можешь разъезжать и дальше по моим следам! Я даже готов указать тебе несколько новых адресов после того, как ты отлакируешь «Искру».

Павлу кровь бросилась в лицо. Он стоял, не двигаясь, словно не веря еще, что его могли так унизить, и, готовый простить Зброжеку, ждал, не загладит ли тот как-нибудь свою выходку. Но Зброжек и не взглянул на него.

– Ну, как знаешь… – сказал Павел и ушел.

В зале танцевало уже не больше двадцати пар, народу стало меньше. С некоторых столов официанты убирали посуду и бутылки. Павел поискал глазами Агнешку, но ее нигде не было. «Пьян я, что ли?» – подумал он. В этот момент он увидел их столик: бутылка, две рюмки, две чашки, из которых они с Агнешкой пили кофе. И два пустых стула.

Он уже хотел было броситься искать ее, уверенный, что она ушла, не дождавшись его. Потом он предположил, что Агнешка вышла только на минутку. С тяжелым сердцем сел он за стол, не решаясь спросить о ней тех, кто сидел за соседним столиком. К тому же эти люди были пьяны, женщины визжали, двое мужчин ссорились, а третий спал, свесив голову на подлокотник кресла. Павел сидел как убитый, не зная, что делать. Официант принес счет и очень долго отсчитывал сдачу. Когда он, наконец, отошел, Павел увидел Агнешку. Она танцевала на другом конце зала, около оркестра. Румяный юноша в синем костюме что-то говорил ей, улыбаясь и обнимая ее за талию. Агнешка слушала с интересом. Они составляли красивую пару.

У Павла в глазах потемнело. Гнев приковал его к месту. Они танцевали, правда, отклонившись друг от друга, но кавалер Агнешки смотрел ей в глаза.

Павел сочинял фразу, которой он встретит Агнешку, – вежливую, холодную, с оттенком презрения. Он ее придумывал с таким же волнением, с каким несколько часов назад, в поезде, подыскивал самые горячие слова любви.

Но так же, как те слова, холодная, презрительная фраза не была произнесена: когда Агнешка вернулась к столику, Павел встретил ее гробовым молчанием, едва кивнув головой ее кавалеру, который издали поклонился и исчез в толпе.

Агнешка вернулась веселая. Павел жестоко ошибался, думая, что она начнет оправдываться или выразит раскаяние. Порозовевшая, улыбающаяся, она только спросила, знакома ли Павлу мелодия, которую играет сейчас оркестр: это была песенка из французского кинофильма, в котором действие происходит на провинциальном балу.

– Помнишь? – говорила Агнешка. – Она приезжает в родной город через много лет. Она не забыла еще свой первый бал и пробует разыскать тогдашних своих кавалеров, но, в сущности, ищет ушедшую молодость. И, конечно, не находит.

Павел покачал головой – ничего этого он не помнил. Фильм был выпущен еще до войны, Агнешка же видела его несколько лет назад, когда его возобновили. «Какая-то буржуазная дребедень, – думал Павел, весь сжимаясь внутренне. – Нашли, что показывать!»

– Напрасно ты танцуешь с кем попало, – сказал он сухо.

Агнешка рассмеялась.

– Это очень милый мальчик. И танцует прекрасно.

– Таких здесь много, – пробурчал Павел.

Агнешка иронически посмотрела на него.

– Что же в этом плохого? – возразила она спокойно. – Я люблю танцевать.

– Неизвестно, что это за субъект! – обрушился на нее Павел. – Может, он торгует долларами. На передовика труда он что-то непохож.

– У него зетемповский значок, – возразила Агнешка с вежливым состраданием. – Можешь быть совершенно спокоен, ничем он не торгует. Он студент-филолог, очень хороший парень.

Павел упорно смотрел на скатерть.

– Кто угодно может нацепить значок и выдавать себя за студента.

– В следующий раз я потребую, чтобы он заполнил анкету и представил двух свидетелей, – бросила Агнешка, пожимая плечами. – В том случае, конечно, если ты опять исчезнешь на целый час.

Павел сконфузился.

– Там, в баре, сидел Виктор, – пояснил он вполголоса. – И я хотел притащить его сюда. Я не знал, что задержусь так долго…

Увидев, как оживилась Агнешка, как у нее заблестели глаза, он тут же пожалел, что сказал ей о Викторе. Попробовал ее удержать, объясняя, что Зброжек не захотел к ним присоединиться, что уже поздно и пора ехать домой. Но Агнешка оставалась глуха к его уговорам.

– Я целый век его не видела! Погоди, я сейчас вернусь, – сказала она, торопливо поправляя развязавшуюся ленточку.

– Не ходи! – прошептал Павел, бледнея, и схватил ее за руку.

За соседним столиком мужчины перестали спорить, а задремавший проснулся и поднял голову.

– Не ходи! – повторил Павел настойчиво.

3

– Алло! – говорил Лэнкот в телефон, рассеянно глядя на почерневший снег в саду за окном. – Что нового? Звонил мне кто-нибудь? Передайте, что я приеду к двенадцати. Да, в двенадцать, а может, и пораньше.

Он опять посмотрел на снег и спросил вполголоса:

– Что, редактор Чиж не вернулся?

Потом, помолчав с минуту, добавил, запахивая на груди халат:

– Если он придет, скажите, чтобы подождал меня.

Лэнкот повесил трубку, но не отходил от окна. Со дня внезапного отъезда Чижа он немного беспокоился. Опять эта «Искра»! Не завод, а бумеранг какой-то! В конце концов, на критическую заметку в «Жице Варшавы» можно было не откликнуться – она была направлена не столько против «Голоса», сколько против Чижа. Лэнкот уже приготовил и оправдание на случай неприятного запроса по телефону из партийных «инстанций», как он выражался. Он скажет: «У редакции были серьезные опасения, оптимизм Чижа казался нам несколько безответственным, но Чиж ввел нас в заблуждение, утверждая, что его заметка основана на бесспорных фактах. Разумеется, мы сделаем соответствующие выводы…» А под конец – самокритика: «Все-таки я сознаю, что меня как главного редактора газеты это никак не оправдывает».

Однако запроса не последовало, инцидент как будто был исчерпан. И только получив записку Чижа, сообщавшего, что уезжает на завод, Лэнкот встревожился не на шутку. Бог знает, с чем этот мальчишка вернется оттуда! Ему могут там набить голову каким-нибудь вздором, и он того и гляди снюхается с Зброжеком. В его возрасте люди легко меняют свои мнения, переживают всякие переломы – так долго ли до беды! Что, если Чиж приедет и заявит, что он «прозрел» и не согласен с политикой, которую он, Лэнкот, проводит в газете? Иметь у себя в редакции одного врага – это дело житейское. Но иметь двух, заключивших между собой союз, – это смерть! И притом еще, когда обоим вместе самое большее пятьдесят лет! Пятьдесят лет служат гарантией, что человек угомонился и стал благоразумен, но те же пятьдесят, деленные на два, это – стихийное бедствие! Все равно, как с атомом: атом сам по себе никому ничем не грозит, катастрофа началась с того дня, когда его расщепили.

В последние дни Зброжек и Чиж представлялись взволнованному воображению Лэнкота чем-то вроде двух спущенных с цепи опасных электронов. Ах, если бы они оба вместе составляли одного пятидесятилетнего сотрудника, послушного, сговорчивого, о каком он, Лэнкот, часто мечтал вслух наедине с Люцыной. Но они – молодые кадры! Он обязан их пестовать! Это все равно, что самому сеять ту коноплю, из которой потом совьют веревку тебе на шею! Конечно, в коллективе редакции есть и пожилые журналисты. Но что они собой представляют? Лэнкот мысленно перебрал их всех, одного за другим: Бабич – спившийся циник, Лефель – трус и сплетник. Сремский? Слава богу, что ему некогда заниматься газетой, а то он тоже из-за своей упрямой принципиальности мог бы заварить кашу! Магурский, Бергман – это пешки, люди без инициативы. Кто же еще? Да, Вейер…

Лэнкот не любил вспоминать о Вейере. Закрывая глаза, он видел перед собой его массивную голову на фоне храма Конфуция. Он предпочел бы никогда не видеть ее в другом месте – например на фоне карты Польши, висевшей за креслом главного редактора в «Голосе». Уже давно ходили слухи, что Игнаций Вейер остается в Пекине в качестве пресс-атташе. Его корреспонденции из Китая усилили спрос на газету, и за последнее время тираж ее возрос на двадцать тысяч.

«Нет покоя», – подумал Лэнкот. Мелькнула мысль, что если бы не скоропостижная смерть отца, быть бы ему, Здзиславу, не редактором, а человеком совсем иного сорта, – может быть, епископом. «Епископ Лэнкот служил обедню в присутствии толпы верующих…» Но когда он был на первом курсе духовной семинарии, отец умер, оставив его и мать без всяких средств, и пришлось ему уйти из семинарии. Он получил работу корректора в католической газете «Радуга». Через два года он уже помещал в ней мелкие заметки. Позднее переметнулся к умеренным «людовцам»[25]25
  Члены крестьянской по своему составу партии «Стронництво людове». – Прим. ред.


[Закрыть] и начал работать в «Сельском голосе». Там из него сделали журналиста.

Да, жизнь могла сложиться совсем иначе! Лэнкот на минуту вообразил себя в митре, даже пробормотал тихонько: «Ite, missa est…»[26]26
  «Идите, месса окончена…» (лат.)


[Закрыть] и слегка улыбнулся. Впрочем, если бы он стал епископом, то ему в нынешнее время тоже не было бы покоя. Кого сейчас оставляют в покое? Ужасные времена! Ребенок, играющий спичками на бочке с порохом, – вот что такое современное общество! Ребенок с бунтовщическим лицом Зброжека и глазами Чижа.

Лэнкот отошел от окна и сел дописывать статью под заглавием «Молодежь – дрожжи современности».

Написав несколько фраз, он отложил перо и кончиками пальцев погладил свежевыбритый подбородок. Если Чиж сегодня приедет, надо будет ему втолковать, что незачем больше ворошить это путаное дело. В обязанности нашей печати не входит подтягивать предприятия. Газеты новой Польши должны бить по иностранной агентуре, а не подсекать крылья нашим людям. «Искра» не выполняет плана? Ну что же, партия устранит трудности, и в будущем году план будет перевыполнен. Такие дела улаживаются без шума, на то есть партия. А Зброжек несколько месяцев тому назад чуть не наделал ему серьезных неприятностей своим репортажем об «Искре», который был напечатан, когда он, Лэнкот, ненадолго уехал из города. Что-то там этому Зброжеку не понравилось, он возьми да и выложи все в своем репортаже – и вот извольте: через два дня визит Гибневича! Если все кончилось благополучно, так только благодаря житейской опытности двух разумных людей.

Лэнкот задумался, вспоминая разговор, который произошел тогда в его кабинете. Вторым «разумным человеком» оказался представитель дирекции завода «Искра» инженер Гибневич, пятидесятилетний мужчина в зеленой охотничьей куртке, с прекрасным цветом лица и небольшими проницательными глазами, которые были красноречивее всяких слов.

– Я пришел с жалобой на вашу газету, пан редактор, – начал он. – Вы причинили вред одному из форпостов нашей отечественной промышленности.

Лэнкот испугался и, доставая из ящика пачку папирос, заметил, что у него вспотели ладони. А инженер Гибневич спокойно закурил, откашлялся, и из-за клубов дыма Лэнкот услышал хрипловатый голос:

– Дирекция «Искры» намерена жаловаться высшему партийному руководству.

Струйка пота стекла по затылку Лэнкота за воротник сорочки.

– Репортаж был напечатан у меня за спиной, – еле выговорил он цепенеющими губами. – Я бы его ни за что не пропустил.

Гибневич посмотрел на него уже внимательнее, и Лэнкота вдруг согрела неясная надежда. Тень понимания мелькнула в глазах инженера, и, ободренный его многозначительным взглядом, Лэнкот тихо сказал, что готов исправить ошибку газеты в желательном для дирекции духе. Инженер опустил веки. – А что, собственно, за человек этот ваш Зброжек? – спросил он после паузы. Лэнкот дал краткую характеристику, и слова «анархический элемент» зашуршали у него на губах, как сухой лист.

– Гм… – протянул Гибневич. – Так зачем же вы посылаете в район таких молодчиков?

Лэнкот указал на возраст Зброжека и напомнил инженеру о недавних обвинениях в печати по адресу тех, кто не дает ходу молодым. – Существует мнение, – начал он осторожно, – что старые, довоенные журналисты…

Но договорить не пришлось: глаза Гибневича сказали ему, что тот все понял. «Сразу видать – тертый калач! Знает жизнь», – подумал Лэнкот.

– Есть и у меня на заводе такие буяны, – перебил его инженер. – Но я кое-как с ними справляюсь. А вы, я вижу… – он соболезнующе покачал головой. Лэнкот вертел в пальцах шарик из промокательной бумаги и улыбался вымученной улыбкой.

– В Польше всегда была благоприятная почва для всякого дилетантства, – говорил между тем его гость. – Здесь специалистов не ценят. Вспомните историю нашей страны: сколько народ страдал из-за молодых сумасбродов! Разве не бывало, что специалистов, опытных профессионалов, чуть не на улицах истребляли вооруженные дилетанты?

– Это вы говорите о восстании? – спросил заинтересованный Лэнкот.

– А хотя бы и о восстании. Но возьмем сегодняшний день. Твердят о переменах, о перестройке. Правильно. Но кто это должен делать? Превратить страну земледельческую в мощную индустриальную способны лишь люди, вооруженные знаниями и опытом, – инженеры, техники, ученые и так далее. Вы, может быть, думаете, пан редактор, что я щажу свои силы? Я давно забыл, что такое спокойный сон!

– Я вас отлично понимаю, – вполголоса заметил Лэнкот.

Инженер задумался.

– Я работаю как вол с первых дней. И как специалист по машиностроению имею же я право голоса в некоторых вопросах! Народная Польша стала мне матерью, стала моим детищем, чем хотите. Я вот уже несколько лет на плечах своих тащу этот завод. Я его люблю. Я для него из кожи лезу. Мне пятьдесят два года, а я до сих пор еще не подумал о том, чтобы обеспечить себе спокойную старость.

– То же самое могу сказать о себе, – вставил Лэнкот. – Здесь, – он повел рукой вокруг, – вся моя жизнь.

– Я сразу почуял в вас честного человека, – заверил его Гибневич. – Такие люди, как мы, узнают друг друга на расстоянии.

Оба минуту-другую молчали, погрузившись в размышления. Потом инженер сказал, что с некоторых пор он чувствует себя так, словно ему привязали к ногам свинцовые гири.

– Это называется «политическим контролем». А то еще – «бдительностью». Я понимаю: враг подстерегает нас за углом. Но что получается на практике? На практике все отдано на съедение дилетантам, соплякам. Я должен отдавать отчет в каждом своем распоряжении людям, которые понятия не имеют, кто такой Ньютон. Конечно, я нахожу выходы, но какие? В мои годы, знаете ли, трудновато учиться танцевать на канате…

– Генеральная линия нашей партии, – перебил его, кашлянув, немного обеспокоенный Лэнкот, – указывает пути…

– Без сомнения! – сурово подтвердил Гибневич. – Правда, я не член партии, но считаю себя беспартийным большевиком. Директивы партии я каждый день провожу в жизнь вот этими руками, товарищ!

Лэнкот покосился на его руки. Большие, розовые, они внушали доверие. «Обаятельный человек!» – решил он мысленно.

– Думаете, я не догадываюсь, кто давал сведения этому… Зброжеку? – начал опять Гибневич. – Есть у нас на заводе несколько крикунов, щенков. Таких самых, как ваш Зброжек. Великие «деятели» с задатками шантажистов! Я первый готов ратовать за веру в человека, но я не так наивен, чтобы верить каждому. Ну, да вы это понимаете не хуже меня. На заводе один субъект начал открыто бунтовать против меня. Премирование ему, видите ли, не понравилось… и порядки в рабочем общежитии. Вопил, что у нас не бывает производственных совещаний. А в тот период весь план лежал на моих плечах. Стоило мне пошатнуться – и развалилось бы все. Думаете, я не говорил с этим парнем? Я урвал время и поговорил с ним. Указания пленума, на котором разбирался вопрос о кадрах, вошли мне, так сказать, в плоть и кровь. Вызываю его к себе, пробую втолковать: «Зачем ты, парень, суешь пальцы в дверную щель? Дверь тяжелая, ты и опомниться не успеешь, как она захлопнется и тебя прищемит». Но он же «сознательный»: в ответ только показал зубы. Пришлось махнуть на него рукой. Думаю себе: «Еще один ухаб на нашей дороге, что поделаешь! Мы боремся в поте лица за выполнение плана, а нам чинят всякие препятствия. Но парнишка подрастет!» А тут вы командируете к нам своего бунтовщика, он и наш стакнулись. Ну, и полюбуйтесь, что из этого вышло!

Инженер опять откашлялся и украдкой посмотрел на Лэнкота.

– Так что вы не удивляйтесь, пан редактор, если мы обратимся с жалобой в партийные органы.

– Минутку! – остановил его Лэнкот. – Всякую ошибку можно исправить.

Глаза их на миг встретились, после чего Гибневич взял из пачки вторую папиросу и, окружив себя облаком дыма, выслушал предложение Лэнкота.

– Этого мало, – сказал он после некоторого размышления. – Разумеется, наше опровержение следует напечатать в газете. Но это еще не все. Дело идет о репутации заводского коллектива. Хорошо было бы пустить самокритическую статью от редакции «Голоса».

Бумажный шарик замер в пальцах Лэнкота. Но инженер не дал ему даже выразить вслух терзавшие его чувства и добавил:

– А кроме того, вам придется сообщить и по партийной линии, что вы отказываетесь от своих обвинений. Хотя бы нашему воеводскому комитету. Не думаете ли вы, что я буду таскать для вас каштаны из огня?

– Давайте обсудим это, – пролепетал Лэнкот. – Ведь мы с вами люди благоразумные, пан инженер. У каждого из нас есть свои соображения.

Поторговавшись с полчаса, они пришли к соглашению: под опровержением дирекции «Искры» редакция «Голоса» поместит от себя короткую заметку, в которой обязуется в ряде репортажей шире осветить вопросы машиностроительной промышленности. Кроме того, Лэнкот обещал разъяснить в воеводском комитете партии, что произошло недоразумение.

– А Зброжека этого вы лучше уймите, – посоветовал Гибневич прощаясь. – Иначе он рано или поздно заварит вам такую кашу, что не расхлебаете. Мы за своим бузотером присмотрим, но и вы своим не давайте потачки. А то они нас сожрут, – добавил он, понизив голос.

Расстались дружески, но не выказывая слишком откровенно своего удовлетворения: этого не позволяли и осторожность и собственное достоинство. Под конец инженер дал Лэнкоту еще совет: когда газета командирует своего сотрудника на завод для обещанного подробного репортажа, желательно, чтобы за несколько дней предупредили об этом его, Гибневича.

– Тогда я помогу ему во все вникнуть, – обещал он, пожимая руку Лэнкоту, – и уберегу от общения с нетипичными представителями рабочих.

Лэнкот уговор выполнил. На другой же день после визита Гибневича он созвал редакционную коллегию.

– Не вдаваясь в суть дела, – говорил он, сдержанно покашливая, – надо признать, что дирекция завода права. Резкая заметка товарища Зброжека ударила по ним в такое время, когда они борются со множеством трудностей. И вместо помощи только еще больше осложнила положение. Если мы откажемся поместить в нашей газете их опровержение или объяснения, то совершим вторую ошибку. А к этому вопросу мы еще вернемся в ближайшее время в обещанной нами серии репортажей.

Доводы были убедительны, и никто не возражал, ибо, по случайному стечению обстоятельств, единственный член редколлегии, у которого нашлось бы что сказать на эту тему, Виктор Зброжек, за несколько дней до совещания уехал на Новую Гуту.

Опровержение, подписанное заводским комитетом и дирекцией «Искры», не содержало нападок на автора репортажа. В нем приводились только цифры выпуска продукции, сведения о соревновании и о рабочих-передовиках. Заканчивалось оно кратким историческим очерком, осветившим грандиозные задачи завода и тяжесть вытекающей из них ответственности.

«Мы надеемся, – говорилось в заключение, – что в недалеком будущем редакция «Голоса» сможет основательнее ознакомиться с жизнью и задачами нашего предприятия».

Раньше чем Зброжек вернулся с Новой Гуты, это опровержение появилось в «Голосе», и Лэнкот успел послать письменное разъяснение в воеводский комитет партии. «Ошибка произошла из-за легковерия нашего сотрудника, товарища Зброжека, в отношении коего мы сделаем соответствующие выводы. Правда, заметка его была напечатана за моей спиной, но, разумеется, это не служит мне оправданием, так как за газету отвечаю я».

По возвращении в Варшаву Зброжек потребовал созыва редакционной коллегии. Лэнкот согласился. Спокойно выслушав резкие упреки Виктора, он возразил, что «вопрос улажен после согласования в высших инстанциях».

– Я писал правду! – крикнул Зброжек. – Пошлите туда кого-нибудь еще, и он увидит то же самое.

Лэнкот кивнул головой: – Конечно, пошлем.

А когда они со Зброжеком остались с глазу на глаз, он не преминул объяснить ему, что «есть правда, которая должна быть известна только нашей партии».

Для повторного обследования на «Искру» был послан Павел Чиж. Лэнкот телеграммой предупредил Гибневича, что репортер уже выехал, а через два дня, преследуемый всякими страхами, порожденными его беспокойной фантазией, отправил вторую телеграмму, на этот раз Чижу, требуя его немедленного возвращения в Варшаву. Чиж распоряжение выполнил, и уже на другой день Лэнкот с облегчением слушал его восторженные рассказы об «Искре».

– А кто вами там занимался? – спросил он небрежно. И когда услышал фамилию Гибневича, окончательно успокоился. «Отлично сделано дело», – констатировал он про себя. И, скинув с плеч эту заботу, уехал в Радом по делам «Голоса».

Лэнкот взял перо и начал новый абзац.

«Наше молодое поколение, – писал он, – выраставшее в первые годы после Освобождения, станет опорой грядущих начинаний, которые…»

Он остановился, подбирая нужные слова, «…которые превзойдут нынешние тем, что…» «Чем же?» – задумался Лэнкот. Неожиданно ему пришло в голову, что в жизни некоторые вещи повторяются через большие промежутки времени. Вот он снова ожидает возвращения Павла Чижа с «Искры». Так же, как несколько месяцев назад, звонит в редакцию, спрашивает, вернулся ли Чиж. И так же тревожится…

Однако жизненный опыт подсказывал Лэнкоту, что в подобных случаях вовсе не все повторяется с обязательной точностью. На этот раз он был готов ко всяким неожиданностям. Разве не может, например, случиться, что Гибневич захворал и Чиж попал в дурные руки? Ему уже представлялся Гибневич в постели, больной гриппом. Он снова отложил перо. «Ну, а если даже так? – он пожал плечами. – Стоит ли из-за такой мелочи расстраиваться?»

Но он знал, что мелкие неприятности и давно забытые промахи иногда месяцами живут где-то под землей и вдруг в самый неожиданный момент пробиваются на поверхность и цепкими, страшно цепкими побегами оплетают ноги.

Лэнкот встал из-за стола и, подойдя к телефону, набрал номер редакции. Дома на Фильтровой улице были серые, довоенные. В окне напротив девушка выбивала коврик. Из редакции ответили, что Чиж еще не приехал.

– Люцына, – позвал Лэнкот, шагнув к двери, – я хочу тебе кое-что прочесть.

В редакции он узнал от секретарши, что Чижа все еще нет, а Зброжек не представил обзор польской печати за неделю. Лэнкот хотел было вызвать его, но потом рассудил, что разговор с Зброжеком будет для него изрядной трепкой нервов, а, судя по всему, день и без того предстоит жаркий.

– Ну, можно ли при таких условиях работать! – только и сказал Лэнкот. – Ты слышал? – обратился он к вошедшему Бабичу. – Опять Зброжек не представил материала. Это уже переходит всякие границы!

– Чего же ты хочешь? – со смехом отозвался Бабич. – Виктор проделал ночное турне по кабакам и на рассвете был в «Парадизе», пьяный в стельку. Парень страдает.

– Страдает? – удивился Лэнкот и, пожав плечами, стал просматривать бюллетени ПАП. «Страдает»! – размышлял он, пробегая глазами последние известия. – Замечательное оправдание! Не представил обзора, потому что страдает! Что, если бы и я вздумал этим оправдываться? «Завтра газета «Голос» не выйдет, так как редактор Лэнкот страдает».

– В Тунисе всеобщая забастовка, – сказал он вслух. Подчеркнул зеленым карандашом сообщение о забастовке и буркнул:

– А отчего же это он страдает?

Бабич бросил на него испытующий взгляд, доставая папиросу из лежавшей на столе пачки.

– Тебя совесть не мучает иногда, Здзислав? – спросил он, выпуская струю дыма.

– Нельзя ли без глупостей? – рассердился Лэнкот. – Уж не думаешь ли ты, что я буду перед тобой исповедоваться?

– Нет, – хладнокровно ответил Бабич. – Я не священник, я только наблюдатель. У меня грехи все явные, все наружу – стоит только взглянуть на меня. Я ничего не скрываю… А вчера я в «Парадизе» пил с Виктором Зброжеком. И знаешь, что я тебе скажу? Он нас возненавидел.

– Кого это – нас? – полюбопытствовал Лэнкот.

– Меня, тебя, Лефеля, Пахуцкую… Всех. А теперь уже и Чижа. Поздравляю, Здзислав!

Лэнкот как будто не слышал последних слов Бабича. Он потрогал пальцами подбородок, соображая что-то.

– Говоришь, и Чижа тоже? – переспросил он вполголоса.

Бабич захохотал.

– Ох, люблю тебя за трезвый ум, Здзислав! Но не хотел бы умирать на твоих руках. Неужели ты не видишь, что Зброжек погибает?

Лэнкот перехватил быстрый, любопытный взгляд его глаз, полускрытых складками дряблой кожи, и недовольно отвернулся.

– Каждый сам за себя отвечает, Валерий, – возразил он. – И не сочиняй ты, пожалуйста, трагедий! В словаре нашей партии нет слова «гибнуть». Зато мы знаем, что значит «скатиться на позиции классового врага». Ты утверждаешь, что Зброжек нас ненавидит. Кого же это «нас»? Коллектив? А человек, оторвавшийся от коллектива, сам отдается в лапы реакции.

– Браво! – пробормотал Бабич. – Сто раз скажу: «браво!»

Он пожелтевшим пальцем потушил папиросу и добавил вставая:

– Ты был бы замечательным биллиардистом: у тебя твердая рука, Здзислав. Нам всем следует у тебя поучиться, о великий чемпион трезвости!

– Да, пьянства я в своем коллективе не потерплю! – отрезал Лэнкот.

Бабич опять сел.

– Я пью только вне редакции, – сказал он тихо и смиренно. – А здесь – никогда. Нюхать меня незачем, я не цветок. А слов моих не следует принимать всерьез. Ты это и сам знаешь, Здзислав.

Лэнкот с непримиримым видом молчал, уткнувшись в бюллетень. Бабич метнул на него украдкой тревожный взгляд.

– Я принес репортажик о гастрономических магазинах Варшавы, – сказал он через минуту и полез в карман. – Не репортаж – конфетка, скажу я тебе! Все так, как ты любишь: выводы положительные, проявлена забота, и никаких щекотливых подробностей! Читали три директора и все очень хвалили. Слышишь, Здзислав?

Лэнкот слегка кивнул, но лицо его не прояснилось.

– Ну, я пойду, – просипел Бабич. – У тебя, наверное, куча работы, а я тут сижу и трещу… Ах да, главное чуть не забыл: Вейер официально назначен пресс-атташе в Пекине. Говорят, он там уже и останется, а жена собирает пожитки и едет к нему.

Лэнкот поднял голову.

– Это достоверно? – спросил он тихо.

– Непроверенных слухов я не передаю, – ответил Бабич с достоинством. Он уже стоял на пороге.

Когда он ушел, Лэнкот снова отдался своим мыслям, теперь уже более отрадным… Он встал и, по своей привычке, подошел к окну. В туманном зимнем воздухе чернел недостроенный купол евангелического собора, одетый лесами, дальше виднелось белое, свеже оштукатуренное здание картинной галереи. Скользили по асфальту автомобили, объезжая бетонные площадки. Прохожие отсюда казались не больше воробьев. Лэнкот подышал на стекло, подумал: «А ведь жизнь – занятная штука!» Вспомнил слова Бабича о Зброжеке и его ненависти к Чижу. Похвалил себя мысленно: «Правильно я действовал». Он охотно похвастался бы сейчас перед Люцыной, которая не всегда верила в меткость его суждений и частенько его предостерегала: «Вот вернется Вейер, тогда увидишь…» – «Не вернется», – с тихим удовлетворением усмехнулся Лэнкот, вспоминая их разговор. Мгновение спустя он уже забеспокоился, не малодушие ли это с его стороны. Но тут затрещал телефон, и голос секретарши объявил, что приехал редактор Чиж.

– Просите, – крикнул Лэнкот в трубку и торопливо сел за письменный стол.

Вместе с Чижем пришел Сремский, секретарь партийной организации, чтобы договориться о повестке предстоящего собрания. Сдерживая нетерпение, Лэнкот ему поддакивал: да, верно, их организация работает слабо, собрания бывают слишком редко. Сремского Лэнкот про себя называл начетчиком и растяпой, но считался с ним. Они составили план собраний, и пока Сремский, низко наклонив лысую голову, записывал даты, Лэнкот из-за его плеча украдкой наблюдал за стоявшим у окна Чижем. Ему показалось, что Павел сегодня рассеян и мрачен: он все время молчал и как будто не слышал, о чем они говорят. Неясный страх закрался в душу Лэнкота: он не любил, когда его сотрудники задумывались.

– Спасибо, товарищ, – с облегчением сказал он Сремскому, который укладывал бумаги в портфель. – Надеюсь, теперь мы двинем работу вперед.

Последние слова прозвучали именно так, как это нравилось Лэнкоту. Он охотно щеголял боевым и рабочим языком партии. Выпроводив Сремского, он постоял минуту за столом, потом повернулся к Чижу:

– Присаживайтесь!

Он внимательно изучал лицо Павла. По выражению этого лица трудно было что-нибудь заключить, однако Лэнкоту казалось, что произошла какая-то перемена, стряслось что-то такое, чему следовало помешать. Он достал из ящика стола папиросы для Павла и, приветливо глядя на него, откашлялся.