Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

В такие минуты его разговоры с рабочими уже казались ему какими-то вымученными, и он клял в душе те годы, что просидел за письменным столом в транспортном отделе. Считают ли его своим Вельборек, Звежинский, Побежий или, например, такой Мись? Он пролетарий по рождению, но что ж из этого? Недостаточно иметь крепкую кость, чтобы слышать и понимать голос масс. Сколько таких людей, которые смолоду питались одной картошкой без приправы, заморышей, которых кормили вместо молока жиденькой похлебкой, потом дали спихнуть себя в канаву! Сколько их оторвалось от своего класса, сколько попросту предало его!

«А я? – с горечью корил себя Кузьнар. – Что я знаю о рабочих? Ведь я – директор, езжу на «победе». Раз в неделю я разыгрываю в клубе комедию, игру в пролетария».

Его охватывала злость на самого себя за эти разговоры «по-братски» с рабочими, разговоры, которыми он старался заглушить тревожный голос совести. Он потел от стыда, вспоминая свои шутки, похлопывания по спине. Паясничал перед ними, как интеллигентишка, который прикидывается «своим»! И кто? Он, Михал Кузьнар, вылепленный из глины двуморгового деревенского хозяйства, выросший из мужицкой нужды и закаленный в тяжком труде рабочего… «Да, оторвался я, – думал он с печальным удивлением – а опять врасти… трудно».

Однако Кузьнар постепенно, понемногу, но зато прочно втягивался в новую работу. Сначала накладывал свои тяжелые руки на мелочи, на отдельных людей или отдельные участки, но в конце концов забрал в эти руки всю Новую Прагу. У него был хороший нюх, и его медвежьи глазки смотрели зорко. Он сразу заметил, что бригады каменщиков организованы неправильно: они делились на «тройки». Кузьнар провел несколько совещаний и доказал, что работать парами гораздо целесообразнее. Он перегруппировал и людей в бригадах. Сначала это вызвало ропот, но повысило производительность. После этого Кузьнар принялся вводить на стройке поточную систему, о чем какой-то репортер даже написал в «Трибуне». В тресте уже стали поговаривать, что на «Новой Праге дело двинулось». Кузьнар незаметно для себя стал подлинным хозяином стройки. Раз-другой дал людям почувствовать, что способен, когда нужно, сжать руку в кулак. Мастера, который избил подручного, он выгнал через час. Устроил над тремя прогульщиками показательный суд, на котором обвинителем выступал зетемповец Вельборек. Для некоторых работников добился повышения ставок.

– А знаете, начальник, у вас ведь есть организаторский талант, – посмеиваясь, говорил ему Шелинг. – Предсказываю вам, что получите медаль.

Кузьнар только хмурил брови и отмалчивался. Однажды он созвал совещание всех прорабов. Оно продолжалось три часа, и прорабов основательно пот прошиб, но все, кроме трех человек, говорили с этого дня о Кузьнаре, что он «парень первый сорт». В середине ноября ему позвонил Русин:

– Ну, говорят, что ты хорошо управляешься. Как там твои клозеты?

– Будут! – ответил Кузьнар со смехом, вспомнив свои угрозы. И, пользуясь случаем, выторговал у Русина добавочное ассигнование на паркетные плитки.

Годовой план был выполнен к концу ноября: семьсот тридцать одна комната. Кузьнар даже не совсем понимал, как они этого добились, но факт был налицо. В клубе состоялось общее собрание, читали фамилии передовиков, затем произнес речь представитель Главного строительного управления Варшавы. Когда на трибуне появился Кузьнар, его встретили бурей аплодисментов. А он стоял, жмуря глаза от яркого света, потом, махнув рукой, сказал:

– Себе хлопайте, а не мне…

Говорил он коротко, голосом, охрипшим от волнения. Перечисляя достижения, кивком головы указывал на окно, за которым виднелись только что достроенные корпуса и здание интерната. Благодарил активистов, отмечал передовые бригады. Потом, сделав паузу, заговорил о недоделках и браке. Косясь на сухой профиль секретаря партийной организации Тобиша, сидевшего в президиуме, упрекнул самого себя в ряде допущенных ошибок.

– Основная наша задача, товарищи, все еще впереди, – сказал он и закончил свою речь предостережением против самодовольства и самоуспокоенности.

Он сошел с трибуны разгоряченный, пожимая протянутые к нему руки. После собрания показывали короткометражный фильм. Кузьнар смотрел на экран, ничего не видя, – он все еще не мог опомниться от удивления, думая о необычайном стечении обстоятельств, которое помогло им выполнить план. Все снова и снова он пытался во всем разобраться, оценивал свои и чужие усилия и никак не мог решить, чья же тут главная заслуга. В конце концов он задремал, а когда сеанс кончился, поехал домой и по дороге купил бутылку болгарского вина.

Главной задачей, о которой он упоминал в своей речи, были «поля Русина» – так Кузьнар в мыслях называл бескрайнюю равнину, коричневато-бурую в эту пору года, тянувшуюся в сторону Вавра и железной дороги, от которой скоро должны были провести к Новой Праге III долгожданную ветку.

Вот уже несколько недель об этих «полях Русина» совещались и в тресте, и в главном управлении. Начать работы предполагали ранней весной, но уже сейчас выясняли важные вопросы, касающиеся организации работ, материалов, рабочей силы. На этих совещаниях Кузьнар пускал в ход всю свою хитрость, подготовляя почву: он требовал гарантий и обязательств, расширения технической базы, увеличения числа бригад, укрепления штата специалистами… Он торговался отчаянно, был глух, как пень, к неоспоримым, казалось, доводам тех, кто возражал ему. На него изливали холодный отрезвляющий поток совершенно очевидных истин, били по голове, как обухом, соображениями реальной необходимости. Говорили, что нельзя же остановить все другие стройки в Варшаве, что скоростники забирают большую часть инвентаря, что завод «Искра» выпустил вдвое меньше трансформаторов, чем запланировано, что постоянно не хватает рабочих рук, приходится расформировывать старые бригады и перебрасывать людей на стройки МДМ или Млынова…

– А вы, – говорили Кузьнару, – хотели бы забрать к себе на стройку двести пятьдесят тысяч польских строителей, все экскаваторы и «сталинцы» и лучших специалистов, – может, даже самого Краевского вам подавай, а?

Кузьнар слушал с каменным лицом. Когда его собеседники умолкали, он только поводил плечами, словно отряхиваясь, и опять долбил свое:

– Без людей и оборудования строить не начнешь.

При этом он закрывал глаза, словно ничего не желая видеть, кроме той обширной равнины, уходившей к туманному горизонту, которая через месяц-другой ощетинится лесами, вышками подъемных кранов с их длинными журавлиными шеями. Он ходил туда все чаще и чаще, особенно в погожие дни, и, заложив руки за спину, подолгу стоял, блуждая глазами по голым полям. Русин заразил его своим умением смотреть вперед, и воображение его работало.

В такие дни на стройке говорили: «Кузьнар опять смотрит на коз».

В конце ноября дирекцию Новой Праги III вызвали в «Горпроект столицы». В небольшом помещении были выставлены доски с эскизами и планами, на длинном низком столе – белые макеты. Молодой архитектор, знакомя их с чертежами, рассказывал, как будут выглядеть новые кварталы. Кузьнар сидел посредине между инженером Гнацким и Шелингом. «Поля Русина» архитектор называл «Новая Прага IV». Водя указкой по плану и обращаясь к Кузьнару, он красноречиво объяснял, какое общественное значение будет иметь эта часть нового поселка. Здесь предполагалось выстроить ряд жилых корпусов среди садов и парков, до самой центральной площади, где вырастет высотный дом – Дом молодежи, десятиэтажный гигант из бетона, стекла и песчаника. От площади будут отходить аллеи, соединяющие ее с концентрическими кольцами сооружений, где будет все для физкультуры и спорта: стадион, бассейн для плавания, теннисные площадки, гимнастические залы… По третьему кольцу Новой Праги IV пройдет вторая линия жилого квартала. Ряды домиков – каждый на одну семью – будут тянуться до автострады.

Кузьнар все понял. Он следил за палочкой архитектора, переводил напряженный взгляд на эскизы фасадов, отпечатанные на светочувствительной бумаге, слушал подробные объяснения насчет всяких усовершенствований и новых экспериментов подсобной лаборатории зеленых насаждений. Затем их повели по комнатам, где они с трудом пробирались между тесно стоящими чертежными досками и целыми штабелями калек, бумаги, проектов и эскизов, следя, как бы чего-нибудь не задеть и не сбросить на пол. Кузьнар шагал медленно и осторожно, старательно запоминал все слышанное. Чертежная казалась ему чем-то вроде клиники, где рождалось его детище. Он смотрел на молодого архитектора с робким почтением: ведь из его рук он скоро примет свою будущую гордость и труд, этот новый поселок, который он уже любил тревожной и крепкой любовью. Долго стояли они с Гнацким перед маленькой моделью Дома молодежи, окруженного деревьями величиной с одуванчик.

В этот вечер Кузьнар вернулся к себе на Электоральную, распираемый тайной гордостью. Он долго и подробно рассказывал все детям, наслаждаясь сиявшими от увлечения глазами Бронки и расспросами Антека. Он нарисовал им – и довольно прилично – на вырванной из тетради страничке план Новой Праги IV. Все собрались у стола, а он, подражая жестам архитектора, указывал карандашом, где будет Дом молодежи, где пройдут сквозные артерии поселка, кружком обозначил центральную площадь и все твердил, что когда Бронка выйдет замуж, он уж как-нибудь выхлопочет ей там домик с садиком. При этом он украдкой поглядывал на Бронку и Павла, радуясь в душе, так как давно заметил их взаимную склонность. Ведь он в дочке души не чаял! Они хоть и бранились чуть не каждый день, но мысль, что Бронка по окончании Медицинского института уедет на практику, мучила Кузьнара, как зубная боль. Антек – другое дело: этот крепкий потомок Кузьнаров давно уже шел своей дорогой.

Они беседовали допоздна, снова и снова рассматривая план, и Кузьнар беспрестанно дополнял его новыми подробностями, которые он, когда время подошло к полуночи, уже просто сочинял, черпая их из своей разыгравшейся фантазии. – Может, я и простой каменщик, – воскликнул он, наконец, – но запомните: вот этими лапами я вам все это выстрою! – И вытянул над столом свои мощные волосатые руки.

Однако, когда Павел вынул блокнот и объявил, что напишет в газете о Новой Праге IV, Кузьнар вдруг помрачнел и притих.

– Нет, ты пока ничего не расписывай! – сказал он решительно. – Там еще голые поля, и больше ничего. Пока я не посажу последнее деревцо, ты, братец, ничего писать не смей!

2

«Инспекция, кроме того, обращает ваше внимание на часто наблюдаемые непорядки, перерасход и порчу материалов. Так, например, перед строениями валяются неубранные бочки и шамотные трубы… груды разбитого пустотелого кирпича, потрескавшиеся балки, черепица… части кипятильников, рогожи…»

– Та-ак, – Кузьнар барабанил пальцами по столу и то и дело поглядывал на часы. Инженер Гнацкий был педант и к тому же заика. А часы показывали без пяти четыре.

– Ну, все?

– Нет, еще вопрос о свалке и подъездных путях, – возразил Гнацкий, не замечая нетерпения Кузьнара.

– «Инспекция отмечает также, что на территории строительства выгрузка щебня и земли производится, как признали сами прорабы, хаотично и неорганизованно: они свозятся и высыпаются…»

– Ладно, – перебил Кузьнар, – остальное отложим на завтра.

Гнацкий посмотрел на него укоризненно: с некоторых пор он не мог заставить Кузьнара выслушивать до конца его ежедневные отчеты. Тихо вздохнув, он стал собирать бумаги.

А Кузьнар одной рукой уже накидывал на плечи пальто, другой нажимал рычажок телефона.

– Товарища Тобиша! – крикнул он в трубку, ощупью ловя завернувшийся рукав пальто. – Тобиш, вы? Слушайте, уже четыре часа! Пора начинать. Только не размазывайте! Мы с Гнацким придем через минуту. Начинайте! – повторил он, кладя трубку.

В помещении партийного комитета в четыре часа назначено было совещание агитаторов и профсоюзных организаторов, о котором давно было объявлено. Кузьнар на заседаниях партийного комитета настаивал, что следует немедленно развернуть разъяснительную работу, которая подготовит и мобилизует весь коллектив для предстоящей атаки на «поля Русина».

– За эту зиму каждый бригадир у нас должен стать настоящим командиром, – говорил он. – Людей надо подтянуть до уровня наших больших задач, иначе мы не сдвинемся с места…

Он рассеянно слушал Тобиша, который упрямо твердил, что начинать следует с политучебы, а она у них хромает оттого, что Кузьнар мешает ее наладить. В самом деле, до сих пор не был выработан даже план учебы, так что из районного комитета уже запрашивали о причине такой задержки, и Кузьнару пришлось успокаивать их по телефону. Когда Тобиш, наконец, категорически потребовал созыва организационного собрания, Кузьнар не протестовал, буркнул только: «Что ж, давайте!» Секретарь указал срок: начало ноября. Назначили день и час. Но в этот день в клуб пришло только несколько человек: рабочие были сильно утомлены, так как заканчивали последние работы по годовому плану и на стройке шла лихорадочная гонка, а тут еще зарядили дожди, и ноги вязли в размокшей глине… Собрание отложили. В следующий раз тоже ничего не вышло: в назначенный день дирекцию вызвали в главное управление, а Тобиш задержался на конференции в городском комитете партии. Какой-то злой рок преследовал это собрание: решили созвать его через неделю, но по недосмотру оно совпало с ранее назначенным производственным совещанием. Кузьнар втихомолку потешался над огорченной миной Тобиша: вздумал же бедняга выкроить два свободных дня в такой месяц, когда людям вздохнуть некогда!

Вопрос об учебе решили поставить на совещании агитаторов: Тобиш настоял на том, чтобы включить его в повестку дня.

Когда в пять минут пятого Кузьнар и Гнацкий вошли в помещение партийного комитета, в этой большой комнате, на первом этаже только что достроенного здания интерната, уже сидело несколько десятков человек. Совещание еще не началось, но комната была уже полна табачного дыма. Передовик Звежинский, хрипло смеясь, подшучивал над Озимеком, который работал в одиночку, потому что не верил в работу парами. У Озимека было сухощавое лицо старой индианки и бельмо на левом глазу. Говорили, что в молодости он побывал во многих странах.

– Меня ничем не удивишь, – говорил он скрипучим голосом. – Побывал я и в Бразилии, и в Пруссии, и во Франции… и в городе Лионе… В одном месте получше, в другом – похуже, в третьем – чуточку полегче… Но так, чтобы все по душе было человеку, – таких мест, сколько не ищи, не найдешь… Нет, – качал головой Озимек, – чудес на свете не бывает…

После вступительного слова Тобиша, который подчеркнул, что необходимо улучшить работу коллектива и развернуть шире соревнование и рационализацию, наступила короткая пауза. Затем попросил слова Побежий, секретарь партийного бюро II участка, высокий худой мужчина в очках, из-за которых глядели выпуклые бесцветные глаза. Говорил он медленно и в нос:

– Я, товарищи, стою за учебу. Нет ничего хуже темноты. С человеком сознательным и работать приятнее. Верно я говорю, Мись?

Коренастый брюнет Мись кивнул головой. Они с Побежим были неразлучной парой, несмотря на разные склонности и характеры; Мись был несловоохотлив, даже несколько угрюм, нетерпелив и горяч.

– Да, так вот я и говорю, – флегматично бубнил Побежий. – Сознательность – первое дело. Для чего работаешь? И для кого? Чего от тебя требует Народная Польша? Каждый строитель обязан это знать. Верно, Мись? Ну, то-то! А у нас на участке есть такие, что этого не понимают. Вот, к примеру, присутствующий здесь товарищ Звежинский.

Побежий спокойно высморкался и, глядя на Тобиша, делал вид, что не слышит сердитых протестов Звежинского, который высунулся вперед, весь красный от злости.

– Это еще что за новость? Ты уложи столько кирпича, сколько я, а потом шуми! Орден у меня есть или нет? Отвечай, Побежий, есть или нет?

– В самом деле, чего он придирается к Звежинскому? – шепнул обеспокоенный Кузьнар Тобишу. – Ведь Звежинский – рекордсмен, о нем без конца в газетах пишут…

– Ничего, ничего, пусть говорит, – отрезал Тобиш.

«Ага, – подумал Кузьнар. – Это тебе на руку!»

В наступившей минутной тишине слышны были перешептывания. В общем гуле вдруг выделился резкий голос Озимека:

– Не из-за чего спорить, один другого стоит! Знавал я таких в Лионе…

– Орден у тебя есть, – сказал Побежий хладнокровно, – и рекорды ты ставишь. Но ты – не общественный человек.

– Не общественный! – крикнул Звежинский, стукнув себя кулаком по бедру. – Может, я на крыше лежу, когда другие работают, да?

– Спокойнее, товарищи! – остановил их Тобиш. – У нас совещание строителей…

Побежий подождал немного, потом глянул на Звежинского поверх проволочной оправы своих очков:

– Нет, на крыше ты не лежишь. Так ведь я этого и не говорил. Верно, Мись? Но ты, Звежинский, эгоист. Ты людей не учишь… Соревнования не проводишь. Тебе кажется, что если ты – великий пример для других, так это и все. Ставишь рекорды, нахватаешь премий, потом Первого мая орден наденешь и шествуешь перед трибуной. Ну, а сознательность твоя где, вот ты что мне скажи!

– Великих чудес на свете не бывает, – изрек Озимек, опустив веко на свое бельмо, и стал успокаивать Звежинского, который посинел от ярости.

Сзади несколько голосов поддержало Побежего. Раздались крики: – Пусть говорит!

Мись встал и, в упор глядя на Тобиша, пробурчал:

– Я согласен с Побежим.

– Говорите, товарищ Побежий, – быстро сказал Тобиш, постучав карандашом о стол. И добавил тише, словно про себя: – Критика – двигатель нашей работы.

Кузьнар, хмурый и сердитый, положил руки на стол и вертел большими пальцами. «Ишь, тянет в сторону, – подумал он пренебрежительно. – Мудрец!»

Побежий подождал, пока шум утихнет.

– Не все у нас в порядке, – продолжал он медленно и раздумчиво, шевеля выступающим кадыком. – Когда нет сознательности, ничего из соревнования не выйдет. Я, товарищи, человек приметливый. Наблюдаю и, как говорится, делаю выводы. И что же я вижу?

Он помолчал, гладя себя по лысеющей макушке. В комнате слышны были только скрип стульев и тяжелое дыхание людей.

– Ну, и что ты такое видишь? – рявкнул Звежинский.

Кузьнар не отрывал взгляда от губ Побежего. Он был так раздражен и встревожен, словно старый каменщик обвинял не Звежинского, а его, Кузьнара. Но он отгонял эту мысль.

«Таких совещаний, – говорил он себе, – в эту минуту в одной только Варшаве, наверное, происходит больше сотни. Так нельзя же всю критику принимать на свой счет!»

А Побежий вытянул вперед костлявый палец, словно нацеливаясь им в какую-то невидимую другим мишень, и перечислял все случаи хулиганства и пьянства на стройке. Кузьнар записал в свою книжку фамилии, чтобы завтра вывесить их на черной доске у входа в управление. «Ну, скорей, человече!» – мысленно понукал он Побежего, нетерпеливо слушая его рассказ о прогульщике Выжике, который спаивал молодежь.

– А пробовал кто-нибудь вразумить его? – спрашивал Побежий, обращаясь ко всем.

«Наверное, и это тоже моя обязанность! – кипятился в душе Кузьнар. – Брать каждого пьянчужку за пуговицу и объяснять, что ему вредно пить водку…» Скосив один глаз в сторону Тобиша, он видел его лицо, и у него было такое впечатление, будто секретарь хочет положить ему руку на плечо и удержать от какого-то необдуманного поступка. «Мудрец», – повторил он мысленно.

Побежий, сурово на него поглядывая, говорил о том, что на стройке мало заботятся о молодых кадрах. Старики жалуются, что молодые лезут вперед. А может, это они рвутся к работе?

– Верно, – подхватил Кузьнар. – Хороший каменщик обязан не только знать свое дело, но и научить ему подручного.

Он окинул взглядом полную дыма комнату: лица, глаза, шапки… За всех этих людей он, Кузьнар, в ответе, а они его судят каждый день. Он чувствовал себя сейчас в их власти, они подавляли его своей загадочной сдержанностью, они пришли сюда помочь ему советами. Ему не следует выскакивать вперед, его связывает с ними тот общий канат, на котором они вместе тянут Новую Прагу III.

– Мы не одни на свете, товарищи! – Побежий поднял палец вверх, не то предостерегая, не то угрожая.

«Эх, философ турецкий!» – покачал головой Кузьнар, радуясь, что старик кончил. – Кто следующий?

– Я согласен с Побежим, – просипел Мись, неуклюже поднимаясь со стула, и вдруг заговорил быстро, отрывисто, бросая на всех исподлобья настороженные взгляды:

– Я работаю на двадцать первом… и знаю там всех людей. Есть у нас один… Илжек, из деревни. Я его приставил к тачке. Понравился мне паренек. Я в людях разбираюсь. Теперь он уже у меня в подручных. Вот Побежий может подтвердить… Илжек его фамилия. Ну, и что? Пусть мне скажут, правильно это или неправильно? За два месяца выучу его. Будет новый каменщик. Худо ли?

Он обернулся, строго оглядел всех и сел на место.

– Прошу слова! – крикнул с дальнего конца комнаты зетемповец Вельборек. – По вопросу о молодых.

Но сбоку, у стены, хором заговорили об Илжеке:

– Это тот, что побил хулиганов! Один разогнал целую банду!

Кузьнар, облокотись на стол, с интересом слушал то, что говорилось о смелом поступке Илжека, который отогнал хулиганов, напавших на общежитие зетемповцев. «Ага, Илжек, это тот парнишка, что похож на меня», – вспомнил он.

– Вот видите! – он нагнулся к Тобишу. – А вы говорите, что люди у нас не растут.

– Но Челиса он так и не выучил читать! – засмеялся кто-то у окна.

– Так ведь Челис – дубина, – сказал Звежинский, пожав плечами, и ткнул себя пальцем в лоб. – В голове у него червоточина…

– Не в голове, а на совести. Челис милиции боится, это все знают. Он только одного Илжека держался, а с тех пор, как их разлучили…

Тобиш нахмурился и уткнул нос в свои записи.

– У нас на стройке есть еще, оказывается, неграмотные, – сухо бросил он Кузьнару.

«Челис? – Кузьнар наморщил лоб. – А, это тот бульдозер, растяпа из бригады землекопов».

Вельборек долго говорил о молодых. Сначала он разразился потоком жалоб на мастеров, приводя примеры их эгоистического нежелания делиться своим опытом. Но потом, словно одним взмахом руки, сразу поднял настроение слушателей. Маленький, темный на фоне свежевыбеленной стены, у которой он стоял, он говорил, потрясая кулаком. Кузьнар смотрел на него блестящими глазами из-под насупленных бровей, чувствуя, как у него медленно разгорается кровь. Вельборек был хороший оратор. Указывая на обнаженные поля за окнами, он кричал:

– Они ждут нас, товарищи! И мы, зетемповцы, собственными руками поднимем там стройку! А вы нам поможете. Преодолеем все трудности, товарищи! Долой прогульщиков и пьяниц! Под водительством партии сомкнем ряды и будем работать плечом к плечу. Да здравствует шестилетний план! Не посрамим чести польских строителей!

Он кончил, тряхнув кудрявым чубом. Кузьнар от волнения сжал челюсти и с триумфом посмотрел на аплодировавшего Тобиша. После Вельборека выступало еще несколько человек, а под конец встал передовик Звежинский и, теребя в руках шапку, дал торжественное обещание учить подручных после работы. Последним разбирался вопрос о политической учебе и культурно-просветительной работе. По предложению Тобиша выбрали организационную комиссию из трех человек. В нее вошли Побежий, Тобиш, Вельборек.

– Здорово вы говорили, Вельборек, – дружески сказал Кузьнар зетемповцу, когда они выходили с собрания. Их обоих обступила кучка рабочих. – Что верно, то верно, – скрипел Озимек, прищурив один глаз. – Точь-в-точь, как один парень, которого я знавал в Лионе… Тужится, бывало, тужится, – того и гляди, лопнет…

Озимека оттащили в сторону, не дав ему договорить.

– Знаю, товарищ директор, что вы постоянно смотрите на эти поля, – сказал Вельборек с улыбкой, когда они вышли из дома. – И не думайте, что вы один… Другие тоже смотрят…

Они остановились за углом, глядя на пустынную территорию Новой Праги IV. Кузьнар стоял молча, заложив руки за спину.

– Да, смотрят, – повторил Вельборек вполголоса. – И знаете, как их называют? «Кузьнаровы поля»… «Кузьнаровы поля!»

Он засмеялся, с довольным видом покачивая головой.

3

После совещания Кузьнар и Тобиш остались на стройке, и у них завязался разговор. Со смесью неприязни и уважения наблюдал Кузьнар этого невзрачного человека со строгим неприветливым лицом. «Ну, чего тебе, собственно, надо?» – сердился он мысленно на Тобиша, с состраданием глядя на его обтрепанные и забрызганные внизу брюки. А секретарь, сгорбившись, расхаживал между окном и письменным столом и приглаживал рукой свои рыжеватые волосы. «Он мой товарищ, и хороший товарищ, – думал Кузьнар, – а не лежит у меня к нему сердце».

– Вы говорите: люди растут, – начал Тобиш, остановившись у стола. – А я это решился бы сказать только, когда сделаю все для того, чтобы они росли. Только тогда!

Кузьнар уставился на него злым взглядом.

– А кто за все отвечает? – буркнул он. – Не дух же святой, а мы…

– Ответственность не делает человека умнее, – возразил Тобиш вполголоса.

Он отбросил ногой смятую бумажку и смотрел на нее, хмуро размышляя о чем-то.

Кузьнар не понял. Он поднял брови, словно говоря: «Только ты меня с толку не сбивай, человече, говори прямо. Прямо говори!»

Тобиш вдруг улыбнулся. «Смотри-ка!» – с удивлением подумал Кузьнар.

– А ответственность, – сказал Тобиш, все еще улыбаясь, – это все равно, что тяжелая ноша. Когда тебе такая ноша давит затылок, ты уже не станешь махать руками как попало. Каждое движение тогда приходится рассчитывать. Видали, как в деревне носят ведра с водой? И под гору, и в гору, и по выбоинам несут – и ни капли не расплескают. Что же, эти люди умнее других? Нет… Все дело в том, что, когда человек несет ношу, он не спешит, не вертится во все стороны. Он осторожен.

– Раз уж мы заговорили об этом, Тобиш, – сказал Кузьнар ворчливо, – так знайте, что я не одно ведро перетаскал в своей жизни. И в лагере тоже носил… – Он обиженно отвернулся.

– Я не только о вас говорю, – холодно возразил Тобиш и опять заходил по комнате.

– Оступиться легко, – сказал он как бы про себя. – А вы присматривайте за мной, я – за вами, тогда не поскользнемся. Сегодня я поддержу вас, завтра вы – меня. Партия…

– Ну, сегодня вы не очень-то меня поддержали, – с насмешкой вставил Кузьнар.

– Сегодня, – Тобиш опять улыбнулся, – вы слишком быстро хотели бежать с ведрами, товарищ Кузьнар! А в этих ведрах – Илжек, Челис, Вельборек и другие… Ни капли уронить нельзя!

«Говорит, как пишет! Ишь, какой литератор выискался!» – усмехнулся в душе Кузьнар.

Он вытянул руки на столе и сказал вслух:

– Люди у нас – золото! А вы этого не видите. Слыхали, как говорил Вельборек? А про Илжека слыхали? С таким народом полмира завоевать можно! Растут! Растут! Кто только пальцем притронется к тачке или лопатке каменщика, кто горсть песка насыплет – тот уже наш: не уйдет, не отстанет. Да, Тобиш, не отстанет!

Тобиш серьезно посмотрел на него.

– Вы неуравновешенный человек, – сказал он нехотя.

– Как это? – изумился Кузьнар.

Тобиш не отвечал.

– Может быть, вы по-своему и правы, – продолжал он через минуту, снова остановившись. – Но здесь – строительство!

Кузьнар разинул рот, изображая удивление.

– Что вы говорите? А я думал – цирк!

– Будет вам шутить, – сухо обрезал его Тобиш. – Стройка здесь, понятно? Мы не только корпуса, мы и людей строим. Они сами не растут. А вам хотелось бы так: без чертежей, без плана, без лесов… Люди сами не растут, – повторил он устало. – Недооцениваете вы роли партийной организации на стройке…

Кузьнар пожал плечами. Подавляя раздражение, он смотрел, как Тобиш надевает свое куцее пальтишко.

Секретарь постоял с шляпой в руке, о чем-то задумавшись, потом сделал шаг к Кузьнару и тихо спросил:

– А вы учитесь, товарищ Кузьнар?

Кузьнар даже отшатнулся.

– Человече, да мне пятьдесят стукнуло! – сказал он зловещим шопотом.

Тобиш пытливо глянул на него – казалось, он хотел что-то возразить. Но застегнул пальто и сказал только:

– Ну, я ухожу. А вы?

– Я еще побуду здесь, – буркнул Кузьнар.

Он ушел через час, когда вся стройка уже погрузилась во мрак. На небе толпился табун кучевых облаков, беспокойно шевелившихся, как конские гривы; порой только выглядывал узкий краешек луны и тотчас исчезал, затертый ими. Высоко в воздухе, на невидимой крановой башне плескался флажок в круге света.

Кузьнар шел, останавливаясь через каждые несколько шагов. Он любил в эти часы бродить по территории стройки. Считал маячившие в темноте новые дома, перебирался через груды лома и щебня, чтобы провести рукой по шершавой поверхности стен. Улыбался, думая о том, как быстро они выросли. Да, эта перепаханная земля дала щедрый урожай! Кузьнар словно нащупывал сквозь кирпич скрытые где-то там провода, трубы, крепления… Скреб пальцем засохшую известку. Вспоминал всю историю этой стройки, рождавшейся в упорной борьбе и хаосе, под ежедневные яростные споры и телефонные звонки, выраставшей дюйм за дюймом, этаж за этажом. Вот эту стену клал Звежинский, а ту – Мись, здесь работала бригада зетемповцев, а потолки настилал Озимек. Недоразумения со штукатурами, плохо сделанные железобетонные архитравы… В каждом кирпиче, в каждом проводе, в каждой стене заключен был, казалось, голос Кузьнара, требовавший транспорт или более доброкачественный лес, жаловавшийся на плохую известь или рухляк. Охрипший, надорванный голос, изо дня в день звучавший в телефонах отдела снабжения, главного диспетчера, главного строительного управления, «Горпроекта столицы»…

Несмотря на холод, он расстегнул пальто, потому что во всем теле ощущал томительный жар усталости. Шел медленно вдоль главной аллеи «старой» стройки (так он теперь мысленно называл Новую Прагу III), которая, начинаясь от ворот, широко раскинулась между белевшими во мраке корпусами из пенобетона. Здесь еще валялись остатки лесов, облепленные глиной трубы, куски старого толя. Кузьнар отшвыривал их ногой и, останавливаясь, чтобы закурить, думал о своем разговоре с Тобишем. Мелькала мысль, что он был не совсем прав, и мучило смутное беспокойство, раздражавшее, как противный вкус во рту. Ему, собственно, было не совсем ясно, чего нужно Тобишу, но он чувствовал, что секретарь словно взболтал в нем ложкой всю муть, которой он, Кузьнар, с некоторого времени не мешал оседать куда-то на дно души.

«Слишком быстро вы хотели бежать с ведрами», – припомнились ему слова Тобиша. И, как бы в самом деле испугавшись, что он слишком торопится, Кузьнар остановился под навесом одного из складов.

Он умел оглядываться на прожитое и чуть не каждый день отчитывался перед своей совестью. Он не принадлежал к людям беспечным и забывчивым и к тому же знал, что сделанная ошибка, если она и не сразу видна человеку, идет в жизни рядом с ним, как кривая дорожка, уводя его с верного пути. Знал и то, что человек часто совершает промахи из страха совершить их, или, остерегаясь одной ошибки, делает другие.