355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Казимеж Брандыс » Граждане » Текст книги (страница 21)
Граждане
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 22:44

Текст книги "Граждане"


Автор книги: Казимеж Брандыс


Жанр:

   

Роман


сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

– Ну, каковы ваши впечатления? – спросил он, силясь придать голосу дружески-шутливый тон.

Павел поднял голову и улыбнулся. Лэнкот посмотрел ему в глаза, задумчивые и как будто невеселые, и странное чувство – не то стыд, не то робость – вдруг овладело им. «Чистая душа! – подумал он невольно. – Чистая, как слеза!» И где-то в глубине его собственной души зашевелился страх.

4

Павел шел к Лэнкоту, как к человеку, который может ему помочь. Он был растерян. Вчерашнее возвращение с Агнешкой из ресторана походило на разрыв – страшный, безмолвный. Они ехали ночью в пустом автобусе, молоденькая кондукторша дремала, свесив голову над своей кожаной сумкой. За всю дорогу Павел и Агнешка не обменялись ни словом. В упрямом ожесточении сидели они оба, усталые, бледные, не поднимая глаз от грязного пола. На остановках кондукторша просыпалась и, пробормотав название улицы, опять засыпала. В автобус никто больше не входил. На поворотах плечо Павла касалось плеча Агнешки. С подавленной горечью провожал он каждую убегавшую назад улицу. Он не мог простить Агнешке своего унижения и, хотя она уже не застала Зброжека в баре, – с той минуты, как она пошла его искать, почти силой вырвав руку из руки Павла, Павел растоптал все свои надежды. Когда Агнешка вернулась, у него был вид человека, который заглянул в глаза смерти. Он сознавал и чувствовал одно, – что гибнет, что Агнешка любит не его, а Виктора. И с той минуты он замкнулся в злом, суровом молчании – решил умирать гордо. В автобусе глаза их несколько раз встречались, но после этого оба молчали еще упорнее. «Не надо мне ее сострадания, – думал Павел. – И вообще ничего я больше не хочу». Конечно, было нечто, чего он в глубине души все-таки хотел: поверить, что он ошибся. И для этого Агнешке достаточно было бы сделать один легкий жест, сказать одно слово. Но, видно, она тоже боролась за свое человеческое достоинство. И они до конца так ничего и не сказали друг другу, простились холодно, почти враждебно. И в первый раз, прощаясь, не уговорились о новой встрече.

На другое утро Павел проснулся поздно, с тяжестью на душе, которая напомнила ему об огорчениях минувшей ночи раньше, чем он успел о них подумать. Сначала он решил пролежать весь день, но как только закрыл глаза, отчаяние охватило его с такой силой, что он вскочил с постели. «Я ее никогда больше не увижу!» – сказал он себе, судорожно теребя край одеяла. В квартире не было ни души, все давно встали и ушли. Павел сжал руками голову, словно хотел заглушить в ней гул страшной, бессмысленной пустоты. «Что теперь? – спрашивал он себя. – Что теперь?»

Наконец он заставил себя проделать все то, что делал каждое утро. Умылся, оделся, в кухне нашел приготовленный для него Бронкой завтрак. И, к своему удивлению, после всего этого почувствовал себя немного лучше.

По дороге в редакцию он встречал много людей, и на душе стало как-то легче. Воздух был насыщен сыростью мягкой, слякотной зимы, зыбкий туман липнул к коже. Павел жадно вдыхал эту сырость. Шумное оживление вокруг как-то притупляло его горе. Оно казалось уже более обыденным – быть может, просто потому, что внимание Павла было отвлечено: следовало быть начеку, чтобы не толкать пешеходов и не попасть под автомобиль. В эти часы на варшавских улицах бывает большое движение.

В редакции Павел сразу окунулся в нервную, напряженную работу. Его ожидали несколько незаконченных дел, пачка новых писем. Телефон на его столе звонил, как бешеный. Но едва он успел бегло просмотреть все залежи, как прибежала секретарша.

– Вас просит редактор Лэнкот!

Когда Сремский ушел и они с Лэнкотом остались вдвоем, Павел еще испытывал тупую боль в сердце. Но, не сознавая этого, он был уже не тот, что час назад. С неясной надеждой смотрел он в глаза Лэнкоту. Этот спокойный, сдержанный человек, сидевший по другую сторону письменного стола, казался ему олицетворением всего того, что заключено в слове «партия». Может ли Лэнкот помочь его горю? Нет. Это Павел хорошо понимал, но в то же время знал, что партия дает человеку безмерную силу, способна в самые тяжелые минуты укрепить, поддержать каждого, кто слабеет. И этого-то он ждал от Лэнкота.

Он, наконец, поднял голову и коротко изложил Лэнкоту свои впечатления от поездки на «Искру». Он попал на завод в горячее время и не все ему удалось выяснить. Но одно казалось несомненным: трудности, мешавшие выполнению плана, расшевелили коллектив «Искры», вызвали брожение.

– И мне думается, товарищ Лэнкот, что это хороший признак, – добавил Павел с улыбкой. – Как вы полагаете?

Лэнкот утвердительно кивнул: – Да, в принципе это так. Но, разумеется, всегда все зависит от конкретной политической обстановки.

Говорили вы с инженером Гибневичем? – спросил он, отрывая уголок от лежавшего на столе конверта.

– Да, после собрания он меня пригласил к себе.

Павел, задумавшись, смотрел на бумажный шарик в пальцах Лэнкота.

– От него я узнал важные подробности, которые помогли мне понять некоторые выступления на этом собрании.

– Та-ак, – протянул Лэнкот. – Это интересно. А какого вы мнения о Гибневиче?

Павел ответил, что этот инженер, кажется, – ценный работник. – Правда, я мало его знаю, – добавил он, – но во всяком случае он замечательный специалист. И он от меня не стал скрывать, что имеются серьезные затруднения…

– Это его хорошо рекомендует, – одобрительно заметил Лэнкот.

Дружелюбный тон Лэнкота согрел Павла, и сейчас ему сильно захотелось поговорить по душам. Он охотно рассказал бы Лэнкоту откровенно, без утайки все, что его мучило. Но не решался. О любви? С Лэнкотом говорить о любви? Нет, это нелепо. Однако ему вдруг стало ясно, что мучит его не одна только обманутая любовь. Вспомнился жаркий, заполненный до отказа клубный зал, где шло собрание, и та тревога, какую вызывали в нем слова, звучавшие с трибуны.

– Послушайте, товарищ, – сказал он, заглядывая Лэнкоту в глаза, – вам известно, что я на «Искре» был не в первый раз. Помните мой репортаж? Одно несомненно: я тогда ошибался, а в «Жице Варшавы» писали правду. Я не заметил тех неполадок, из-за которых сейчас у них провалили план.

Он замолчал, так как Лэнкот отвел глаза с выражением явного неудовольствия.

«Все равно, – подумал Павел, – я себя щадить не стану!» И глубоко затянувшись папиросой, он рассказал о номере «Жице Варшавы», кем-то подброшенном на его стол. Не скрыл от Лэнкота, что это и было непосредственной причиной его внезапного отъезда на завод.

– Кто-то хотел испортить мне настроение, – добавил он с горькой усмешкой. – И невольно оказал мне услугу.

– А вы не догадываетесь, кто это сделал? – спросил Лэнкот. – Да это же каждому ребенку ясно. – Он посмотрел на Павла с подчеркнутым сочувствием.

Павел вздрогнул. Замечание Лэнкота было ему неприятно.

– Нет, – он тряхнул головой. – Не будем говорить об этом!

За дверью послышался бас Будзейовицкой, которая о чем-то сердито спорила с секретаршей. Потом зазвонил телефон. – У редактора совещание, – крикнула секретарша.

– Вижу, что у вас есть какие-то нерешенные вопросы, – сказал через минуту Лэнкот. – Пожалуйста, рассказывайте.

Павел посмотрел на него с благодарностью. У Лэнкота так мало времени, а тут еще он беспокоит его своими делами! Да, это верно, он вернулся, не решив некоторых «опросов. А в особенности – один, основной: как отличить добро от зла? Как углядеть, где засело старое, а где уже рождается новое? Не знает он порой для этого средств, факты бывают неясны, люди – сложны. Чем же руководствоваться? Инстинктом, интуицией? Так они тоже иногда бессильны. Опытом? А если его не хватает?

– Вы знаете, товарищ Лэнкот, что я постоянно разъезжаю, – взволнованно говорил Павел. – В поезде много думаешь, хотя бы от скуки. И вот иной раз, когда я возвращаюсь из района и перебираю в уме собранный материал, меня вдруг одолевают сомнения: а что, если на самом деле все не так? Может, то, что мне не понравилось, – хорошо, а как раз то, что я похвалил, – плохо? Людей часто бывает трудно распознать, обличье у них одинаковое. Одни умеют ловко маскироваться, а другие еще даже не научились говорить нашим, партийным языком. Там надо бы годы просидеть, чтобы во всем разобраться. А я пробуду недельку – и уезжаю.

У Лэнкота на шее заходил кадык.

– У вас же есть политическое чутье. Человек, политически сознательный, за неделю узнает больше, чем другой – за год.

– Сейчас, сейчас я вам на это отвечу! – загорячился Павел.

Он наклонился через стол к Лэнкоту и спросил почти шопотом:

– А в вашей душе, товарищ, тоже идет борьба?

Лэнкот сделал кислую мину. «Не понимаю», – говорил его неприятно удивленный взгляд.

– Да, борьба, – тихо повторил Павел. – Борьба между добром и злом, между старым и новым. Вы ее в себе не замечаете?

– Гм… я так завален работой… – Лэнкот неуверенно махнул рукой. – Я делаю свое дело без всяких сомнений и колебаний.

Но Павел, словно не слыша, стал рассказывать, морща брови, о своих наблюдениях, поверял Лэнкоту свои заботы, которые только сейчас, когда он заговорил о них вслух, стали ему самому ясны. Он говорил – не столько Лэнкоту, сколько самому себе, – что и в собственных мыслях часто открывает противоречивые элементы хорошего и дурного.

– Почти в каждой мысли заключены как будто два начала: друг и враг. Я часто ловлю себя на том, что во мне говорит что-то чуждое. Не всегда во мне громче всего звучит голос партии. Понимаете, товарищ Лэнкот? Нам приходится постоянно бороться на два фронта: с врагом внутри и врагом вне нас. Каждый из нас, – Павел усмехнулся, – как будто осажденная страна, в которую рвется враг. И, мне кажется, никто не вправе сказать себе: я уже победил, я в безопасности. Верно, товарищ?

Он посмотрел на Лэнкота с некоторым беспокойством: не задел ли его чем-нибудь? Но глаза Лэнкота блуждали по бумагам на столе.

– В основном верно, – отозвался он помолчав. – Мне нравится ваша искренность. Но какое это имеет отношение к вашей поездке на завод? Конкретно говоря…

– Конкретно говоря, – с живостью подхватил Павел, – противоречия в нас самих иногда мешают правильно судить о внешних противоречиях. Вы только подумайте: в каждом доме, – он указал на окно, за которым видны были крыши, – идет такая же борьба. Все вокруг нас как бы раздвоено: люди, которые живут там, их чувства, их помыслы, решения и поступки, все! Иногда я, слоняясь по Варшаве, заглядывал в ворота, глазел в окна, чтобы узнать: чьи они? Наши или вражьи? Конечно, трудно это угадать с первого взгляда. И я уходил, не став умнее. Знаете, что я вам скажу? Я вернулся с «Искры» с таким же точно ощущением. Нет у меня ключа к тому, что там творится! Кто из них виноват? Кто – наш союзник, кто – враг? И слова они говорят одинаковые, и лица у них как будто похожи. Но ведь где-то проходит линия раздела! А у меня нет той остроты зрения, которая нужна, чтобы ее увидеть. Почему? Да, может, потому, что во мне самом эта граница недостаточно резка!

Он замолчал и, не отрывая взгляда от губ Лэнкота, ожидал ответа. А Лэнкот кончиками пальцев тер подбородок, кашлял, ерзал на месте, как человек, которому хочется сесть поудобнее на жестком стуле, и, наконец, вполголоса спросил:

– Так что же вы все-таки увидели там, на «Искре»?

«Что увидел? – подумал Павел. – Увидел большой завод. Гигант, перед которым человек чувствует себя козявкой!»

Он вспомнил высокий просторный цех и людей, суетившихся у машин. В таком месте пришелец со стороны остро чувствует себя лишним. Каждый его жест кажется ему неуклюжим, бесцельным, его праздные руки утрачивают свободу и уверенность, голос теряется в грохоте механических молотов, бьющих по раскаленному железу, в стуке мостовых кранов и шипении синих искр. А всего труднее в этой обстановке заглянуть человеку в глаза. У Павла запечатлелось в памяти много лиц, а между тем он не помнил ни единого взгляда, который предназначался бы ему, Павлу Чижу. Пожалуй, за одним исключением… Мастер, которому инженер поручил сопровождать Павла, слушал его, добродушно кивая головой, но через пять минут его куда-то отозвали, и Павел остался один. Он долго ждал, осматриваясь кругом. Склоненный над аппаратом сварщик в больших темных очках часто поворачивал к нему голову. Был это молодой парень, коренастый, в тиковом комбинезоне. Сдвинутый назад берет открывал густые курчавые волосы. Когда сварщик выпрямлялся, Павлу казалось, что он смотрит на него, но он не был в этом уверен, так как половина лица у этого парня была заслонена очками. Через некоторое время мастер воротился. – Вас инженер Гибневич просит! – крикнул он громко, чтобы быть услышанным в грохоте машин, работавших на полный ход. Он указывал рукой на дверь и ухмылялся, не скрывая своего удовольствия. Когда они выходили, сварщик опять повернулся лицом к Павлу. Казалось, он хочет что-то сказать. Павел в нерешимости остановился. Запомнился быстрый жест, каким этот рабочий поднял очки на лоб. Из-под них сверкнули небольшие зоркие глаза, смотревшие внимательно, без тени улыбки.

Однако Лэнкот спрашивал совсем не о том. Его, конечно, не интересовали огромные цеха, вид литейни внутри, отголоски кузнечного цеха, работа людей, занятых сборкой транспортеров. Павлу было понятно, что нужно Лэнкоту: он хочет узнать ту правду об «Искре», какая интересует партию, то, что труднее всего постигнуть, диалектическую сущность явлений – причин и следствий.

– Завод большой, – сказал вслух Павел. – И разобраться в его делах нелегко, поверьте.

Лэнкот слегка поднял брови.

– Но вы же сказали, что инженер Гибневич вам все объяснял?

– Объяснял. Мы беседовали дважды. Перед производственным совещанием я сидел у него больше часа. Он меня предупреждал, что собрание будет бурное, что я услышу нападки на дирекцию. Действительно, нападки были и довольно-таки резкие. Один молодой рабочий, Бальцеж, обвинял Гибневича и других в саботаже. Этого Бальцежа потом одернули – тоже очень резко. Думается мне, что он неправ. Из слов Гибневича ясно, что план сорван не по вине дирекции.

– А по чьей же вине? – встрепенулся Лэнкот.

Павел достал свой блокнот и несколько минут чего-то искал в нем, торопливо перелистывая густо исписанные страницы.

– Во-первых, плохое качество материалов, – сказал он, водя пальцем по строчкам. – Во-вторых, запаздывание технической документации. В особенности их подводит Управление мастерскими прессов и молотов… Затем очень мала площадка для выпуска подъемных кранов. Не хватает складов. Цеха завалены ненужными материалами, у стен второй год стоят машины. Центральное бюро сбыта до сих пор их не забрало, хотя им об этом постоянно напоминают. Гибневич утверждает, что это главные причины невыполнения плана. Но…

– Да, это совпадает с нашими сведениями, – кивнул головой Лэнкот.

Павел с недоумением уставился на него.

– Что же вы думали, – сказал Лэнкот с легкой улыбкой, – что партия не осведомлена о положении дел на «Искре»?

– Товарищ Лэнкот, тамошняя партийная организация последнее время работает плохо.

Лэнкот повел плечом.

– Я говорю не о тамошней организации: заводом интересуется руководство нашей партии. И давно. У меня на этот счет имеются указания, которые я своевременно сообщу и вам.

Павел, наклонясь над столом, не сводил глаз с Лэнкота. «Значит партии обо всем известно?» Он почувствовал смутное облегчение, как человек, который брел во тьме – и вдруг чья-то рука осветила ему дорогу.

– Ну, да об этом мы потолкуем потом, – быстро сказал Лэнкот. – Пожалуйста, продолжайте!

Павел хотел рассказать о выступлении Бальцежа. Он опять заглянул в свой блокнот. Долго искал там то, что записал на собрании, потом махнул рукой: ничего не выйдет. Нашлись только обрывки фраз, бессвязные и рассеянные в разных местах. Сути обвинений из них нельзя было понять. Бальцеж, правда, упрекнул дирекцию в зажиме соревнования и рационализации, да еще и в том, что она своей политикой кумовства разрушает коллектив, – но в его двух выступлениях звучали гнев и отчаяние столь страстные, что вызвать их не могли одни только эти грехи дирекции. Невысокий мускулистый парень с темным кудрявым чубом, свесившимся на лоб, кричал с трибуны голосом, в котором слышалась почти ненависть. «Чего ему надо?» – думал Павел, торопливо записывая пойманные на лету обрывки фраз. В зале стояла напряженная тишина. Сидевший рядом с Павлом пожилой рабочий уперся руками в колени и вытянул шею в сторону трибуны. – Пусть инженер Гибневич мне ответит! – кричал Бальцеж, повернувшись к столу президиума, где среди бумаг поблескивали графины и стаканы. – Может, я лгу? Потому что кто-то здесь лжет, товарищи! Вот уже два года на заводе у нас кто-то лжет. Если я виноват, так меня, Яна Бальцежа, отправьте в ОГБ! Сам туда пойду! Но сперва пусть Гибневич выступит перед всеми и скажет правдивое слово! Пусть рабочие послушают его отчет! Пусть отчитается перед нами в том, за что он отвечает! На то мы и рабочий класс!

«На то мы и рабочий класс» – почти машинально записал тогда Павел в своем блокноте.

Бальцежа разбил Гибневич. Уничтожил его своим спокойным и содержательным ответом. Он не сделал ни единого жеста, стоял, заложив руку за борт зеленоватой куртки, и требовал фактов. Рабочий, сидевший рядом с Павлом, только кряхтел. Бальцежу и в самом деле здорово досталось.

– Говорили мы ему: не задевай их, Бальцеж, а то заклюют тебя. И заклевали! – ворчал себе под нос сосед Павла и опять вытянул шею, так как Бальцежа громил уже следующий оратор, тот самый мастер, что водил Павла по машинному цеху. Куда исчезло его добродушие! Стуча кулаком по столу, он клеймил «вылазки диверсантов» и от возмущения все время мотал коротко остриженной головой. – Ого! – пробормотал кто-то за спиной Павла. – Смотрите, как он Бальцежа разделывает!

– Следовательно, рабочие на стороне дирекции? – перебил Лэнкот рассказ Павла.

– Не совсем… – возразил Павел с сомнением. Неладное почуял он, сидя на этом собрании, но не мог определить, кто же с чем здесь борется и из-за чего. Казалось, здесь столкнулись противоречивые побуждения: эгоизм и честолюбие – с самоотверженностью, косность – с жаждой перемен. На собрании выступали разные люди, некоторые поддерживали Бальцежа и упрекали дирекцию в том, что она не знакомит рабочих с планом.

– Мы хотим видеть, а дирекция делает нас слепыми, – сказал один из них, веснушчатый парень с вздернутым носом и светлой щеткой волос надо лбом. – Покажите план!

– Поздно! – прогудел голос за спиной Павла. – План провалили. Год тому назад надо было смотреть!

– Не тарахти, он прав! – возразил кто-то сбоку. – Пускай прочитают нам план нынешнего года… Иначе он опять залежится под сукном.

Толстый седой рабочий из бригады монтажников тоже пробовал поддержать Бальцежа, но не пошел дальше двух фраз: «Верно говорит Бальцеж» и «Я нюхом чую, что где-то смердит». Эти две фразы он твердил без устали.

«Да в чем же тут дело?» – недоумевал Павел. Иные ораторы старались смягчить остроту спора. Одни выступали с самокритикой, не всегда искренней, другие давали обязательства, третьи пытались беспристрастно анализировать причины срыва. Затем снова выступил представитель дирекции, но уже не Гибневич, а какой-то худой мужчина с землистым цветом лица – фамилии его Павел не помнил. Говорил он гладко и, ссылаясь на те же факты, на которые напирал Гибневич, громил Бальцежа за клевету. Было ясно, что дирекция основательно подготовилась к защите.

– Ну, теперь они его сожрут! – вздохнул старый рабочий, уронив руку на колени. Он достал из кармана ватника папиросу, зажег ее и, опять вздохнув, жадно затянулся.

– Как вы думаете, товарищ, – кто тут говорит правду? – топотом спросил Павел. Старик посмотрел на него искоса, как будто размышляя, но вместо ответа только закашлялся и сплюнул.

Бальцеж так до конца и не привел никаких фактов. Вторично взяв слово, он долго стоял на трибуне и молчал. Все видели, как у него дрожат руки. Настала тягостная тишина, люди старались не смотреть на Бальцежа.

– Я… – заговорил он, наконец, разбитым, обрывающимся голосом. – Я своего добьюсь… Меня… не перемелете…

Он стоял на фоне красного транспаранта, такой маленький и одинокий, взглядом ища поддержки. Без всякой видимой связи с предыдущим заговорил о мостовых кранах, у которых распаиваются подшипники, потом – о своем родственнике в Варшаве, который… И, наконец, замолчал совсем. Всякий замолчал бы на его месте под непосильной тяжестью этой тишины в зале, которая свинцом ложилась на каждое слово.

Павел кончил и впился в Лэнкота настойчивым взглядом.

– Это вредитель, – сурово изрек Лэнкот.

– Пошлите меня туда на продолжительный срок, – сказал Павел быстро. – На два-три месяца. Я тогда во всем разберусь. Вы не думаете, что на некоторых наших заводах газета должна иметь своих постоянных корреспондентов? Я готов ехать хоть сейчас. Мои личные дела сложились так, что я… что меня сейчас ничто не удерживает в Варшаве. Командируйте меня туда, товарищ Лэнкот, и я разузнаю всю правду.

Лэнкот внезапно сделал каменное лицо.

– Нет, – возразил он с расстановкой, – на это я согласия дать не могу. Я восхищаюсь вашей самоотверженностью… но вы мне нужны здесь, в редакции. Так что о вашем отъезде и речи быть не может. Ну, а что касается «Искры», – пожалуйста, напишите заметку или даже две.

– Но как же писать… Что? Где правда? – воскликнул Павел.

– Правда? – усмехнулся Лэнкот. – Правда – это то, что полезно на данном этапе. Могу вас заверить, партия хорошо осведомлена обо всем, что затрудняет работу «Искры». И не следует мешать дирекции, которая борется с этими трудностями. Это – наши люди. Разумно ли вставлять им палки в колеса?

– Мне это и в голову не приходило! – горячо возразил Павел.

– Но дело свелось бы к этому. Откровенно говоря, я вообще не хотел возвращаться к этому вопросу. Но нам указали на нашу ошибку. Ваша оценка достижений «Искры» действительно была слишком оптимистична. Зброжек перегнул палку в одну сторону, а вы – конечно, неумышленно – в другую. Теперь нужно восстановить истину.

– Но я ее не вижу, – пробормотал Павел. – Не вижу, понимаете?

– Ее видит партия. Разве вы не доверяете партии, товарищ?

Павел сжал руки на коленях. Последние слова Лэнкота задели его за живое. Он подумал: «Не заслужил я такого упрека».

– Тамошний уездный комитет, – с усилием выговорил он, – тоже не имеет четкого мнения. А заводская партийная организация, повторяю, работает из рук вон плохо.

– Товарищ Чиж, – произнес Лэнкот торжественно и в нос, – вы не умеете видеть вещи в государственном масштабе. Уездный комитет, конечно, получает директивы сверху. А мы обязаны оказывать максимальную поддержку форпосту нашей промышленности, которая переживает болезни роста. Когда вы пишете о восстановлении Варшавы, чему уделите вы главное внимание – неубранному снегу на улицах (Лэнкот указал в окно, за которым действительно виднелись сугробы грязного, потемневшего снега на тротуаре) или новым корпусам МДМ?

– А Бальцеж? – бросил Павел. – Что же, мне о нем вообще промолчать?

Лэнкот с достоинством наклонил голову.

– Напротив: на него следует указать пальцем. Только таким образом мы можем ему помочь. Борьба с анархией, бузотерством и склоками на данном этапе является борьбой за план. Напишите о вредительском выпаде Бальцежа как об одной из помех, на которые наталкивается дирекция «Искры». Не будем уклоняться от неприятных подробностей, раз это служит для того, чтобы смести преграды с нашего пути.

Павел слушал, сосредоточенно о чем-то думая. Наконец он поднял голову:

– Ладно, товарищ Лэнкот. Постараюсь написать.

– Вот и отлично, – Лэнкот закивал головой. – А если у вас возникнут какие-нибудь сомнения, я всегда готов помочь вам и делом и советом.

– Спасибо, – сказал Павел вставая.

Лэнкот улыбнулся.

– Не меня, не меня благодарите, товарищ. Я только выполняю поручения партии.

Три дня Павел безвыходно сидел дома и писал. Но впервые в жизни работа так трудно давалась ему. Он три раза рвал написанное и начинал сначала. Помня указания Лэнкота, он старался представить неудачи «Искры» возможно беспристрастнее, как естественные болезни роста, и усердно пользовался теми записями, что сделал во время бесед с Гибневичем. Но в цепи не хватало каких-то необходимых звеньев, и это мешало Павлу верить в то, что он писал, так горячо, как он верил прежде. Вечером второго дня Бронка, принесшая ему кофе, увидела, что он сидит, уронив голову на стол, а рядом валяются перечеркнутые страницы. Когда она вошла, Павел ей улыбнулся, но так, что у Бронки чуть не выпал из рук поднос.

– Сделай передышку, – посоветовала она ему. – Когда работа не клеится, лучше ее на время отложить.

Она села на кровать Антека у чертежного стола, и они с Павлом принялись болтать. В разговоре Бронка упомянула, что о Павле спрашивала Агнешка Небожанка. Вчера она случайно встретилась с ней на Новом Свете.

– Ты что, Павел? – шепнула вдруг Бронка, испуганная переменой в его лице.

– Не говори мне о ней… – невольно вырвалось у Павла.

Он тут же пожалел об этом. Бронка побледнела и отвернулась.

– Извини, – сказала она тихо. – Я ничего не знала…

– Бронка! – вскрикнул Павел. – Постой, Бронка!

Но ее уже не было в комнате.

На третий день Павел дописал свой репортаж, на который он извел гораздо больше бумаги, чем на все предыдущие. Статья заканчивалась длинным описанием производственного совещания на заводе и строгим предупреждением по адресу Бальцежа. «Безответственные нападки таких людей, – писал Павел, – все равно что засыпка песка в шестерню социалистической машины. Нам следует крепко ударить по таким, как Бальцеж, даже если ими движет не злой умысел, а сознание неверно понятого долга». Подумав, он зачеркнул слова «крепко ударить» и написал «твердой рукой направлять», а статью озаглавил так: «Лучшее будущее «Искры».

Лэнкоту статья понравилась. Он назвал ее «верхом достижения» и внес только одну поправку: выражение «безответственные нападки», относившееся к Бальцежу, заменил словами «анархические выступления» и, выкинув фразу «даже если ими движет не злой умысел, а только неверно понятый долг» (ибо она, по его мнению, ослабляла общий тон статьи), сердечно поздравил Павла с удачей.

Статья была отдана в переписку. Когда Павел, немного растерянный, не зная, радоваться ему или огорчаться, сел за свой редакторский стол, зазвонил телефон. – Соединяю, – послышался сонный голос телефонистки, дежурившей у коммутатора.

– Да, это я, – прошептал Павел, заслоняя ладонью отверстие трубки. Издалека, словно сквозь сильный шум, доносились тихие слова Агнешки. Только теперь Павел понял, что с той ночи, когда они расстались, он все время не переставал думать о ней.

– Хорошо. Значит, завтра в четыре у тебя, – сказал он в трубку.

Однако на другой день свидание не состоялось, так как Виктор Зброжек, случайно прочитав в машинном бюро репортаж Павла об «Искре», взбесился и потребовал созыва редакционной коллегии. А Павел уже не успел предупредить Агнешку, что не сможет прийти.

В четыре часа началось совещание редакционной коллегии «Голоса» под председательством Лэнкота.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю