Текст книги "Граждане"

Автор книги: Казимеж Брандыс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 39 страниц)

Кузьнар стоял весь красный, онемев от удивления.

– Так они тебя здесь застукали? – с трудом выговорил он. – А я все звонил и не мог тебя поймать… И ни слова мне не сказали. Ах, черти, чтоб им пусто было!

Оба захохотали. Хлопая друг друга по плечам, они смеялись до слез, так развеселило их то, что рассказал Русин, а больше всего – аргументы Вельборека.

– Так, говоришь, стыдил тебя и поминал Тургайские Ворота? – стонал Кузьнар, трясясь от смеха.

– И Волго-Дон, – добавил Русин, у которого даже нос побагровел.

Когда секретарша, удивленная шумом, приоткрыла дверь в кабинет, она увидела, что они, стоя посреди комнаты и держа друг друга за плечи, хохочут, как школьники, неудержимым смехом, от которого дрожала лампа на столе Русина.

6

– Павел! – сказала Бронка. – Тебя здесь дожидается какой-то человек. Вот уже с час.

Она посмотрела на его усталое, осунувшееся лицо, на запыленные башмаки. Павел несколько часов бродил по улицам и теперь чувствовал себя разбитым, ныли ноги и руки.

Он бросил быстрый взгляд на вешалку. На ней висела спортивная суконная кепка – такие кепки носит добрая треть мужчин в Варшаве.

– Отец еще не вернулся, – шопотом добавила Бронка. – И я попросила твоего гостя подождать в столовой.

Она торопливо ушла из передней, оставив дверь в столовую открытой. Павел слышал, как она торжественно возвестила кому-то: «Пришел!»

Навстречу Павлу из-за стола встал мужчина небольшого роста, в синем костюме, который явно был ему тесен. Не протягивая руки, он уставился на Павла своими проницательными глазами, неловким жестом обтянул пиджак и сказал:

– Я – Бальцеж. Ян Бальцеж с «Искры».

Павел стоял против него и молчал. Ему вспомнился низкий и длинный зал клуба, сплошная масса голов и этот самый парень на трибуне. Он кричал тогда охрипшим голосом: «На то мы и рабочий класс! На то мы и рабочий класс, товарищи!» Он был вне себя и вызывал сочувствие.

– В редакции мне сказали, что вам некогда со мной разговаривать, – начал Бальцеж медленно, с напряженным вниманием вглядываясь в Павла. – И я спросил ваш домашний адрес. Дело мое здесь улажено. Но раньше чем я уеду, нам с вами не мешает потолковать. Вот я и пришел.

– Садитесь, – сказал Павел.

Он смотрел сейчас на Бальцежа несколько по-другому, чем привык до сих пор смотреть на людей: как бы разглядывал его в свете своего нового, только что приобретенного опыта.

– А я ведь вас уже где-то видел, – сказал через минуту Бальцеж и, подумав, улыбнулся: – Помните? На «Искре». Вы стояли около меня в сборочном цехе. Сварщик я, работаю в очках. Я уже тогда хотел вас предупредить, товарищ. Вас обманули…

– Говорите! – отрывисто бросил Павел. – Рассказывайте все.

Его усталость как рукой сняло. Перед ним был человек, которого он незаслуженно обидел, и это словно придало ему новых сил.

Бронка не слышала их разговора. Через полуоткрытую дверь в кухню только глухо доносились их голоса. Она различала быстрый, порывистый шопот Павла и спокойные неторопливые реплики его собеседника, но не пыталась расслышать слова. Так приятно и немного грустно было сидеть здесь, на низенькой табуретке, положив голову на край стола, и слушать голос Павла.

Бронка была утомлена вечерними занятиями, глаза у нее слипались. Она давно распростилась со своими мечтами – с тех пор, как поняла, что Павел любит Агнешку, – и, проплакав несколько ночей, решила крепко взять себя в руки. Для этого нужно было больше работать и меньше думать о себе. Она старалась пореже встречаться с Павлом, избегала смотреть ему в глаза, которые больше всего тревожили ей душу. Павел, сам того не зная, облегчал ей эту задачу: он возвращался домой поздно, хмурый, угнетенный, и почти не разговаривал с ней. А потом захворал отец. Бронка просиживала у его постели все ночи и думала только об одном: как бороться с его болезнью. Воспаленными от бессонницы глазами всматривалась она до утра в красное от жара лицо отца, слушала, как он бредит, удерживала его, когда он в бреду порывался соскочить с постели. Сердце ее в те дни было полно страха. Не может отец умереть! Этот большой, сильный человек, который сажал ее «на закорки», когда она была маленькой, и, притопывая каблуками, напевал басом: «В каменном подвале разбойники плясали». За время его болезни Бронка приняла множество твердых решений, в том числе и решение никогда не выходить замуж, чтобы не оставлять отца: ведь за ним нужно смотреть, как за непослушным большим ребенком. И в эти же дни Бронка поклялась себе до конца жизни, что бы ни случилось, никогда не думать больше о Павле. Это стоило ей немало слез. Впрочем, она сама не знала, отчего плачет – из-за Павла или оттого, что хворает отец. Сердце у нее наболело, и ей казалось, что только теперь она стала по-настоящему взрослой женщиной, как будто наболевшее сердце – неотъемлемый признак взрослости.

Бронка давала себе и другие клятвы: что Агнешка никогда ни о чем не узнает и что она, Бронка, не перестанет любить обоих, Агнешку и Павла. Она подолгу размышляла о своей будущей жизни, и в этих мыслях большое место занимала партия. У Бронки давно было решено, что сразу по окончании учебы она подаст заявление о приеме в партию. Она часто рисовала себе ту минуту, когда встанет, чтобы изложить собранию свою биографию: – Отец мой, Михал Кузьнар…

Да, она хотела прожить жизнь такую же чистую и честную, как отец. Чтобы нечего было стыдиться не только перед товарищами, но и перед самой собой. Чтобы не стыдно было не только за дела, но и за мысли свои и чувства. Она не будет поддаваться никакой слабости, особенно сейчас, когда улетела самая дорогая ее мечта.

В ее чувстве к Павлу и теперь не было ни капли горечи. Угадав, что он все время думал не о ней, а о другой и о другом, Бронка пережила много тяжелых дней мучительного разочарования, но ни одной минуты не сердилась на Павла. За что, собственно, тут сердиться? Он же не знал, что она каждый вечер ждала его шагов на лестнице, не догадывался, как у нее бьется сердце, когда он во время их бесед нечаянно коснется ее руки. Теперь со всем этим нужно покончить. Впереди выпускные экзамены, потом отъезд на практику, а там… Там начнется жизнь, обыкновенная человеческая жизнь. Ее будущее представлялось Бронке в виде широких, светлых коридоров, полных тихой торопливой суеты, где ее на каждом шагу будут останавливать:

«Доктор, зайдите сюда!»

«Доктор, вы нам нужны!»

«Да, только бы быть нужной, – думала Бронка в полудремоте, прижимаясь щекой к холодной клеенке кухонного стола, – всегда быть нужной людям!».

Потом ей приснилось лицо Павла с темными веселыми глазами. Его голос, такой удивительно нежный, говорил ей: «Не горюй, я вернусь… Не навсегда же я уезжаю». И еще он твердил ей шопотом много ласковых слов, она их не разбирала, но ей достаточно было слышать голос Павла, чтобы снова почувствовать себя счастливой. Вдруг она заметила, что рядом стоит Агнешка, и это на нее Павел смотрит так нежно. Сердце у Бронки сжалось. «Какая ты красивая, Агнешка», – шепнула она. Ей стало очень грустно. Хотелось так много сказать Агнешке, но помешал какой-то шум. «Постой, – сказала она, – это, верно, отец ищет чего-нибудь на кухне…»

Но это был не отец, а Павел. Он стоял у окна на коленях, спиной к ней и рылся в сундуке, куда складывали всякий ненужный хлам. Бронка ладонью заслонила глаза от света. Было уже должно быть очень поздно.

– Чего ты там ищешь? – спросила она тихо.

– Веревку, – пояснил Павел. И торопливо выбросил из сундука на пол рваные спортивные тапочки и кусок велосипедной камеры.

Бронка опустилась на колени рядом с ним и приказала ему отодвинуться и не мешать. Засунув руку глубоко на самое дно, она через минуту извлекла из сундука клубок крепкой бечевки. – Это настоящая льняная, – сказала она серьезно. – Такая не порвется!

Павел улыбнулся ей почти так же ласково, как только что в ее сне.

– Мой чемодан не запирается, – объяснил он. – А я все забываю починить замок, вот и приходится обвязывать его веревкой.

Они стояли рядом на коленях, оба немного смущенные. Бронка щипала кончик бечевки.

– Уезжаешь? – спросила она тихо. Павел кивнул головой. Сказал, что едет ночным поездом на «Искру».

– Это необходимо, – добавил он твердо, – со мной вместе едет тот парень, что дожидался меня. Там будет партийное собрание.

Он сказал это тихо, но с какой-то подчеркнутой суровостью. Бронка отвела челку со лба и внимательно посмотрела на Павла.

– Я помогу тебе все уложить. А то ты обязательно что-нибудь забудешь.

Уже собираясь уходить и стоя с чемоданом, накрепко перевязанным бечевкой, Павел сказал Бронке:

– Пожелай мне удачи, Бронка.

Он смотрел на нее как-то особенно серьезно, даже торжественно, словно хотел без слов объяснить многое. И Бронка ни о чем не спросила. Она прислонилась к двери, заложив руки за спину, и сказала шопотом, тоже очень серьезно:

– Тебе непременно повезет, Павел. Я все время буду об этом думать и желать тебе удачи.

Глава пятая

1

В Уяздовских Аллеях шумела яркая зелень. От деревьев ложились на тротуары весенние черные тени. Солнце еще не пекло, а лишь ласково пригревало. Стояла тишина, только автомобили и мотоциклы жужжали, скользя по асфальту. Сады и парки скрывала чаща кустов вдоль оград. Из-за них долетали порой крики детей, белела колясочка с младенцем. На скамейках люди грелись на солнце, читали газеты или наблюдали за рядом автомобилей, выстроившихся перед зданием Государственного совета. Поздняя весна радовала город после унылой дождливой осени и гнилой зимы, которые тяжело отозвались на нем. Запестрели на улицах платья из дешевых тканей польских фабрик. Мужчины ходили уже в легких сандалиях или парусиновых туфлях. Жизнь стала легче, появилось больше продуктов, укоротились хвосты перед кооперативами. Вечерами к стройкам приходило множество любопытных, осматривали каждый новый карниз или колонну. Особенно много гуляющих было на МДМ. Центральную площадь предполагалось закончить к празднику 22 июля. Поздним вечером из кино и театров выходили толпы людей, а потом на улицах все стихало – до утренней суеты и спешки.

В этот день у Агнешки были два урока подряд в четвертых классах «А» и «Б». А так как день был хороший, она решила повести оба класса на экскурсию в Ботанический сад. Когда она со своей шумной ватагой мальчишек переходила через улицу, остановились все троллейбусы и автомобили, чтобы пропустить их. Агнешка делала вид, что не слышит шуток, которые отпускали шоферы, высунувшись из кабин. Но когда очутилась вместе с ребятами на другом тротуаре Аллеи, она вздохнула полной грудью.

Перед входом в Ботанический сад она произнесла краткую речь:

– Не топчите газонов, не швыряйте камней и вообще ведите себя, как порядочные люди. Помните, что в прошлом году Мельчарека исключили из школы за то, что он бомбардировал камнями колясочки с детьми в Лазенках!

– Ну, ладно уж, ладно! – отмахнулась она от них, когда мальчики наперебой принялись объяснять ей, что Мельчарек тогда организовал оборону Сталинграда, а детские колясочки должны были изображать немецкие танки.

«Если они сегодня в Ботаническом вздумают организовать оборону Кореи, тогда мне лучше сюда больше не показываться», – подумала она с недобрым предчувствием.

Мимо белого домика обсерватории прошли в относительном порядке. У будки остановились, чтобы купить билеты.

Ботанический сад, расположенный неподалеку от центра города, всегда пленял Агнешку своей тишиной и смешанными ароматами цветов и зелени. Нарушали эту глубокую тишину только легчайший шелест листьев и жужжанье насекомых, да порой с вершины какого-нибудь дерева раздавался звонкий крик птицы. На скамейках сидели в тени старушки, студенты, склоненные над книгами. Извилистые дорожки уводили от цветников в глубину сада, к закоулкам, хорошо укрытым среди кустов айвы и китайского можжевельника, который летом покрывается мягкими перистыми листочками, похожими на листья туи. Другие дорожки шли в гору, к живой изгороди, за которой звенели голоса занимавшихся здесь девушек. Сквозь густо сплетенные ветви пробивались лучи солнца и часто мелькала красочным пятном яркая блузка или юбка.

Тишина и красота этого чудесного сада произвели на мальчиков некоторое впечатление. Они притихли и вели себя примерно. Даже веснушчатый Ксенжик, гроза всего первого этажа школы, террорист с жестокими бледно-голубыми глазами, в которых можно было прочесть постоянную готовность к преступлению, с любопытством морща свой вздернутый нос, рассматривал кустики махровых роз.

Солнце жарко пригревало цветники, но розы еще не раскрыли бутонов.

– Не лезьте на газоны! – умоляла Агнешка. Трава так манила своей влажной молодой зеленью, что ей самой хотелось погрузить в нее лицо и руки. Мальчики подняли крик, увидев белку, пробегавшую по дорожке. Кое-кто из студентов, покорно вздыхая, отложили свои книжки, а один, в очках, повернулся спиной к шумной орде.

– Пойдемте отсюда, – скомандовала Агнешка.

Она повела их боковой аллеей в тенистую часть сада, где было меньше посетителей. У Ксенжика на голове уже красовалась шапка из листьев, и можно было не сомневаться, что он через минуту-другую затеет игру в советских разведчиков. Но Агнешка решила быть дипломатичной и не обращать на него внимания.

Они пришли на участок польской флоры, и она показала своим питомцам цветы тысячелистника, листья которого в деревнях употребляют, когда нужно остановить кровь. Ксенжик выслушал это с зловещим вниманием, и через минуту Агнешка увидела у него в руках какое-то подобие шпиковальной иглы, которую он смастерил из проволоки. «Сейчас он кого-нибудь поранит, чтобы испробовать свойства тысячелистника», – с ужасом подумала Агнешка. К счастью, Ксенжик занялся своей шапкой, и по его мине трудно было понять, во что он намерен играть, в разведчиков или индейцев.

– А это вот – гороховое дерево, – объясняла Агнешка. – Как еще оно называется?

Мальчики сразу узнали акацию. Она росла здесь высокая, разветвленная на два ствола. Чубальский, белокурый паренек в рубашке красного гарцера, рассказал, что у них в деревне поджаривают цветы акации на ужин. – А сырые они пахнут медом, – повторял он авторитетным тоном. Чубальский был родом из Жешовского округа и вместо «ужин» говорил «южин». Мальчики стали его передразнивать.

– Угомонитесь вы! – просила Агнешка.

Ксенжик вымазал себе физиономию землей. Все указывало на то, что он решил играть в индейцев.

Около полудня в саду, наконец, наступила полнейшая тишина. Среди живой изгороди сверкали солнечные блики, тени стали неподвижными и густыми, затихли шаги на усыпанных гравием дорожках. Мальчики вели себя так смирно, что Агнешка разрешила им побегать на свободе среди деревьев. Теперь можно было и ей отдохнуть. Она села на скамейку, почти скрытую под ветвями плакучего ясеня.

И тут завладели ею тревожные мысли. Она разбиралась в них, наморщив брови, пытливо и недоверчиво. Чудилось, что среди листьев ясеня шелестят какие-то недосказанные слова – или то были вздохи? – и, немного пристыженная, она узнавала в них свою тайную тоску и сожаления. Впервые в жизни приходилось Агнешке так строго проверять себя и, пожалуй, впервые она казалась себе существом незнакомым, не вполне понятным. Так всегда бывает, когда человек начинает поступать вопреки доводам рассудка.

На утро после разрыва с Павлом Агнешка проснулась с твердой уверенностью, что все произошло именно так, как давно должно было произойти. Вся история ее отношений с Павлом показалась ей вдруг ошибкой. Слишком много смятения внесло в ее жизнь это случайное знакомство! Если даже их с Павлом связывало что-то похожее на любовь, – тем лучше, что с этим во-время покончено!

И у нее и у Павла еще столько дела впереди, к чему же усложнять жизнь, связывать себя преждевременными обещаниями? И потом – во время их последней ссоры обнаружились дурные черты Павла. Самолюбие Агнешки было больно задето: до сих пор никто не смел ее так оскорблять.

Она с негодованием вспоминала злобный и язвительный тон Павла. Нет, этого не прощают!

Однако Павел и на другой день не пришел просить прощения. Прошло еще несколько дней, а он все не появлялся. Агнешка почти с ужасом уличила себя в том, что постоянно ждет его звонка. Она поняла, что все это время ни на минуту не переставала думать о нем. Думала безотчетно, неустанно, как о человеке, который занял прочное место в ее жизни – все равно, заслуживает он любви или ненависти. Впрочем, о ненависти не могло быть и речи. Агнешка, засыпая и просыпаясь, ощущала на себе упорный взгляд Павла, а иногда слышала даже его голос: он шептал ей о своей любви. Да, она ясно слышала их, эти дивные отрывистые, бессвязные слова, и они все чаще томили ее. Может быть, Павла следует простить? Агнешка была не так наивна, чтобы не понимать, какие нелепые мысли может внушить человеку ревность или оскорбленная гордость. Ей уже было жаль Павла. Где он пропадает? Бог весть, что ему может прийти в голову. Теперь она во всем готова была винить не Павла, а себя, свое легкомыслие и малодушие. «Ах, истеричка, что ты наделала!» – говорила она себе.

А хуже всего было то, что она тосковала по Павлу. Она и не знала до сих пор, что возможно так сильно по ком-нибудь тосковать. Такие чувства казались ей смешными и «старосветскими». Только в старину влюбленные умирали от тоски, а ее поколение разрешало вопрос очень просто. Зетемповцы редко говорили о любви. Общие собрания и общая работа не благоприятствовали трагедиям. Если молодым людям хотелось встречаться, это делалось само собой, без слов. И выходило ли из этого что-нибудь, или нет, – о муках любви, которые переживала Мадзя Бжеская или Ненаский[38]38
  Бжеская – героиня романа Б. Пруса «Эмансипированные»; Ненаский – герой трилогии С. Жеромского «Борьба с дьяволом». – Прим. перев.


[Закрыть] в наши дни и речи быть не могло.

Тем не менее Агнешку ни на миг не оставляли мысли о Павле. Городская весна с ее тревожащими запахами, прохладные вечера, полные шелестов, когда на Жолибоже в садиках поднимались испарения от сырой земли, – все вызывало в ее сердце грусть и смятение. По ночам Агнешка долго не могла уснуть и, лежа на спине с заложенными под голову руками, слушала свист поездов, пролетавших под виадуком. Быть может, в одном из этих поездов Павел возвращается в Варшаву? Она давала волю мечтам и мыслям о нем. До рассвета оставалось еще несколько часов, а ей то и дело чудилось, что она слышит на лестнице шаги. Что это, былой страх тех лет оккупации, когда все боялись услышать шаги немецких жандармов? Или нечто совсем иное? В конце концов, Агнешка засыпала, когда за окнами уже вставал белый день.

Не прошло и недели, как она до такой степени уже потеряла голову, что однажды, зайдя на почту на Новогродской, неожиданно для себя очутилась в телефонной кабине с монетой в руке. «Боже мой, что я делаю!» – подумала она в испуге, услышав звон монеты, опущенной в автомат. В трубке откликнулся незнакомый мужской голос, и Агнешка, призвав на помощь последний остаток гордости, попросила позвать… Виктора Зброжека. Оказалось, что Виктора нет в редакции.

– А кто это говорит? – допытывался невидимый собеседник.

– Так, быть может, есть редактор Чиж? – шопотом спросила Агнешка, заслоняя отверстие трубки ладонью.

Голос в трубке помолчал, потом буркнул:

– Его тоже нет.

– А когда он будет? – с усилием вымолвила Агнешка.

Спрошенный неприятно засмеялся:

– Если бы мы знали! Сами теряемся в догадках…

Потом опять недоверчивое покашливание:

– Простите, а кто это говорит?

Агнешка торопливо повесила трубку. У кабины уже выстроилась очередь. Она выбежала красная, не сомневаясь, что ее провожают ироническими взглядами.

Тот, кто ей отвечал из редакции, конечно, не шутил. Ясно, что с Павлом что-то случилось, – ведь он раньше всегда добросовестно ходил в редакцию каждый день, У Агнешки сердце захолонуло от злых предчувствий, и остальные полдня ее преследовали страшные мысли. Стоило закрыть глаза – и перед ней появлялось лицо Павла, уже не насмешливое, а такое скорбное, страдальческое, что Агнешку начинали мучить угрызения совести, Если бы не сила воли, она плакала бы день и ночь.

Она решила сходить на Электоральную. Однако, уже выйдя на улицу, передумала. Ведь если бы Павел был дома, об этом знали бы в редакции, и ответ, который она услышала по телефону, не звучал бы так загадочно. Теперь Агнешка была почти уверена, что исчезновение Павла связано с какими-то событиями, о которых Кузьнары могли не знать. Поэтому она отправилась не к ним, а к Зброжеку.

Она уже приезжала сюда, на Видок, после ссоры с Павлом, но тогда дверь не открыли, хотя она слышала, что в комнате кто-то ходит.

Сегодня она застала у Виктора сотрудника «Голоса» Януша Сная, молодого поэта, хмурого и взъерошенного. Зброжек лежал одетый на диване, укрытый ветхим пледом. В комнате, длинной и узкой, как коридор, царили всегда полумрак и холод. Одну половину этой «кишки» занимала кафельная плита, отгороженная ширмой, а вторую – громадный сундук с книгами. На стенах висели пейзажи без рамок, несколько натюрмортов и какой-то рваный плакат – инструкция по борьбе с насекомыми.

Зброжек поздоровался с Агнешкой без всякого удивления, как будто они только вчера виделись, и сразу начал острить по поводу своего жилья.

– Мало того, что полоумный архитектор вставил мне сюда печь с гору, – во дворе еще вздумали устроить площадку для баскетбола! С самого полудня поднимается под окнами крик, пыль. Играют женщины, дети, старые усатые быки. И сказать ничего нельзя – сейчас завопят, что я препятствую массовому спорту!

Виктор смеялся, растягивая толстые губы. Он не спросил у Агнешки, зачем она пришла, и только окинул ее грустным, проницательным взглядом, который был ей так хорошо знаком. Виктор, очевидно, догадывался, что она зашла к нему не случайно, не по дороге.

Когда Снай ушел за ширму готовить чай, Агнешка вполголоса спросила у Виктора, как его дела. Он зорко глянул на нее и крикнул, повернувшись к ширме:

– Снай, как мои дела?

Снай в ответ только неопределенно хмыкнул. Его, кажется, смущало присутствие Агнешки.

– Дела мои, видимо, как сажа бела, – пояснил Зброжек, ероша волосы короткими пальцами. – Говорят, что я спился и на плохой дороге. Некоторые утверждают, что следует протянуть мне руку помощи. А кое-кто, знаешь, даже кается, зачем мне раньше не помог… Словом, заварил Зброжек кашу! Верно, Снай? Заварил я кашу, а?

– Ага! – пробурчал Снай за ширмой.

– Ну вот, видишь, – Зброжек махнул рукой. Казалось, он сейчас опять начнет паясничать. Но он умолк и задумался.

Агнешка только тут заметила, что у него забинтована кисть руки.

– Что это, Виктор? – спросила она тихо.

– Это? – Зброжек высоко поднял брови и посмотрел на свою руку.

– Это я пострадал в классовой борьбе.

На секунду их глаза встретились, но Виктор тотчас отвернулся и крикнул Снаю, чтобы скорее подавал чай.

– Агнешка, ты пила когда-нибудь чай, заваренный лириком? Нет? Так сейчас его отведаешь.

Виктор был как в лихорадке и преувеличенно весел… «Что это с ним?» – думала Агнешка.

Он, должно быть, угадывал цель ее визита. За чаем незаметно перевел разговор на новости в редакции, и Агнешка узнала от несловоохотливого Сная, что Лэнкот больше не замещает главного редактора. До возвращения Вейера газетой будет ведать новая редакционная коллегия, состав ее пока неизвестен. Называют Магурского, Бергмана… Может быть, в нее войдет и Яхник.

– Во всяком случае, не Лэнкот! – сказал Снай твердо.

Зброжек курил, окружив себя кольцами дыма.

– И подумать только, что почти полгода мне не давала жить ненависть к этому субъекту! – заметил он вполголоса.

– Напрасно ты столько пороху истратил, – пожал плечами Снай. – Хватило бы на трех Лэнкотов.

Он еще до сих пор у меня в горле сидит, как касторка… Меня в детстве всегда тошнило, когда приходилось глотать эту гадость, – отозвался Зброжек. – А в редакции приходилось каждый день принимать порцию Лэнкота. Понятно?

Снай насупился и сказал низким грудным голосом:

– Ну, будет об этом, Виктор. Это уже дело прошлое.

– Знаю… Или нет, собственно, еще не знаю. Ничего не знаю!

Он бросил взгляд на свою руку. Агнешка заметила, что бинт уже загрязнился. «Никто о нем не заботится», – мелькнуло у нее в голове, и она почувствовала себя вдвойне виноватой. Ведь она упрекала Павла, зачем он допустил, чтобы Зброжека все бросили, а сама-то пришла сюда сегодня вовсе не для того, чтобы помочь Виктору! Видно, о помощи товарищам говорится только на собраниях, а в жизни каждый думает только о себе.

– Вот ушиб руку о… Лэнкота, – сказал Виктор с усмешкой. – Ах, этот Лэнкот! Выходит, что трусы – великая сила, да! И знаете, что я вам скажу? Сила их в том, что они отлично умеют носить маску. Знаю, страшен кулак революции. Но скажите мне, как отличить кулак, сжатый в праведном гневе, от кулака, сжатого в судороге страха? Этому нам надо научиться, Снай. Да, трусы со сжатыми кулаками… Часто мы их узнаем только тогда, когда они уже душат нас за горло.

– Преувеличиваешь! – пробормотал Снай.

Зброжек покачал головой.

– Может, и так… Разворотил он мне всю душу, подлец! Думаешь, я знаю, что еще будет со мной? Мне лечиться надо. Нет, нет, Агнешка, не руку лечить, это чепуха! Мне надо лечиться от озлобления. Оно меня проело насквозь, меня все еще рвет желчью. Иногда мне кажется, что я способен теперь ненавидеть только таких, как этот Лэнкот, а на явных врагов ненависти уже не хватает… Я хотел бы истребить только этих, замаскированных, что укрылись в ветвях наших деревьев, зарылись в нашу землю… Хомяки! Сколько их? Легион. Я не знаю, Снай, не перестал ли я быть настоящим коммунистом…

Когда Снай ушел и они с Агнешкой остались вдвоем, Виктор как-то притих. Рассеянно позволил Агнешке размотать и сменить грязный бинт и, насвистывая сквозь зубы, смотрел, как она делает ему перевязку.

– Больно?

Он посмотрел на нее пристально.

– Почему это человек спрашивает, больно ли, не тогда, когда он действительно причиняет другому боль?

У Агнешки дрогнула рука. С минуту оба молчали, потом Виктор шепнул:

– Прости!

– Нет, ты меня прости! – отозвалась она тихо.

Потом стала его расспрашивать, кто ему стряпает, убирает. – Тебе не следует быть одному, – говорила она. – Сам знаешь, как это плохо, ты всегда любил людей.

А Виктор объяснил, что людей любил тогда, когда любил себя. И Агнешка не нашла, что ответить. С Виктором трудно было разговаривать. Она уже сомневалась, узнает ли от него то, что не давало ей покоя. А прямо спросить о Павле не решалась.

Но Зброжек сам облегчил ей задачу как раз тогда, когда она уже собралась уходить.

– На последнем собрании, – сказал он с расстановкой, – я нападал на Чижа. И довольно-таки резко. Не знаю, прав ли я был… Но он парень крепкий, Агнешка, ты за него не беспокойся: выдержит. Когда увидишь его, скажи, что надо прощать противников, которые пролили кровь на поле боя… Ах, я и забыл, – его ведь нет в Варшаве. Снай говорил мне, что он уехал.

– Куда? – спросила Агнешка глухо.

Она стояла, опустив глаза, и чувствовала, что краснеет под проницательным взглядом Зброжека. А он поднял забинтованную руку утрированно-патетическим жестом проповедника:

– Не знаю. Но, вероятно, с благой целью, дочь моя.

Агнешка вдруг с удивительной ясностью поняла, что скрылся Павел вовсе не для того, чтобы сделать ей назло и показать свое пренебрежение. Нет, этого, конечно, требовало какое-то серьезное дело, дело его чести и совести, во сто раз более важное для него, чем ее любовь.

Мысль эта больно ужалила ее – и вместе с тем, как ни странно, принесла спокойное и глубокое облегчение.

Это было все, что Агнешка узнала о Павле. И много и мало. Во всяком случае, достаточно, чтобы окончательно лишить ее душевного равновесия.

Знакомый голос вывел Агнешку из задумчивости, и тут только она заметила, кто уже целую минуту сидит рядом с ней на скамейке.

– Ну, знаешь, Бронка! – сказала она, очнувшись и поправляя волосы. – Не думала я, что ты способна являться вдруг ниоткуда, как призрак. Как ты меня испугала!

– Я не хотела тебе мешать, – отозвалась Бронка, поглядывая на нее из-под своих кудряшек. – Ты так задумалась…

– Но откуда ты взялась? – все удивлялась Агнешка. – Знаешь, я на днях чуть не попала к вам на Электоральную…

– Готовлюсь к экзамену, – пояснила Бронка. – Мы сидим там, за шпалерами…

– Ага, вдвоем! – шутливо поддразнила ее Агнешка.

– Да, с Янеком Зиенталей. Он первый тебя заметил. Мы всегда вместе занимаемся.

Агнешка с любопытством присматривалась к подруге. Она не могла определить, что за перемена произошла в Бронке, но Бронка явно была сейчас не совсем такая, как прежде.

– Как отец? – спросила Агнешка, вспомнив, что Кузьнар недавно болел.

– Спасибо, – чинно сказала Бронка. – Мы очень за него боялись. Но сейчас он уже здоров и работает во-всю.

Она подняла голову и посмотрела на Агнешку рассеянно, словно что-то вспоминая.

Агнешка вдруг встревожилась.

– Бронка! У тебя какие-нибудь неприятности?

– Нет. Почему ты спрашиваешь?

Но Агнешка не могла этого объяснить.

– Мы так давно не видались… Ну, и потом… ты похудела… Наверное, заучилась! – Агнешка поспешила переменить тему. – Я все время собираюсь к вам, как сойка – за море. Но ты представить себе не можешь, как я занята! Сама посуди: уроки, педагогический совет, партийные собрания, курсы, занятия… И к урокам надо готовиться, и переписывать протоколы… Вот и не остается времени для друзей.

Бронка поддакивала ей немного невнимательно – казалось, она прислушивалась к шелесту в ветвях ясеня, нависших над скамьей.

– Да, – сказала она через некоторое время. – Все теперь так живут. Для себя времени мало остается, и со знакомыми встречаешься разве только на какой-нибудь конференции или съезде… Отец постоянно о тебе спрашивает: «Бронка, почему это твоей Агнешки давно не видать? Не призвали ли ее в армию?»

Обе расхохотались. У Агнешки был уже на языке давно приготовленный вопрос. Но в последний момент она опять наткнулась на взгляд Бронки и вопроса не задала. Взгляд этот трудно было разгадать, он был, как сдавленный голос или удержанное на лету движение руки. «Может, она за что-то на меня обиделась?» – размышляла Агнешка. И чтобы нарушить неловкое молчание, стала подшучивать над Бронкой и Янеком.

– Ну, признавайся: ведь влюблена? – говорила она, заглядывая в глаза Бронки. – Все равно меня не проведешь!

Но Бронка не рассмеялась, не покраснела, а взглянула на Агнешку серьезно и немного грустно.

– Нет, Агнешка, – возразила она тихо. – Мы с Янеком только друзья. Ни в кого я не влюблена.

Она тряхнула челкой и, теребя корешок учебника, добавила:

– Я хочу кончить институт, а затем уехать.

И вдруг повернула голову, словно увидев кого-то на дорожке.

– Знаешь, – она не смотрела на Агнешку, – Павел недавно спрашивал про тебя.